Страница:
В той же новгородской эпопее Иван впервые начал широко использовать пытки и казни своих недоброжелателей из местного населения. Не привыкший к такому обращению, новгородский люд трепетал перед свирепостью московских наместников, выполнявших указания своего государя.
От свирепости Иванова суда страдали не только безымянные «заговорщики» и «спецпереселенцы». Страх гулял и по дворам московской знати, забираясь в самые высокие кремлевские терема. И чем ближе к трону стоял человек, тем чаще видел он во сне охапку соломы в сумраке подземелья…
Жертвами Ивановых репрессий становились прежде всего те московские бояре, которые осмеливались словом или делом сопротивляться его политике. На протяжении всего своего долгого княжения Иван неуклонно стремился к ограничению привилегий крупной аристократии и усилению своей личной власти. И на каждом этапе этой борьбы он имел те или иные конкретные причины для столкновений со знатью. В первые годы после смерти Василия Темного молодой правитель стремился «поставить на место» тех, кто ожидал его благодарности или пытался обходиться с ним без должного почтения. Позднее, в 70-е годы, Иван начинает наступление на традиционные права аристократии, важнейшим из которых было право свободного переезда от одного суверенного правителя к другому.
Первым отразившимся в источниках проявлением этой тенденции стала опала на Данилу Дмитриевича Холмского в 1474 году. Знаменитый полководец «уличен был в какой-то неизвестной вине (быть может, в покушении отъехать), отдан под стражу, потом прощен и принужден дать на себя крестоцеловальную запись вроде проклятых грамот, которые давались князьями во времена Темного. „Я, Данило Димитриевич Холмской, — говорится в записи, — бил челом своему господину и господарю, великому князю Ивану Васильевичу, за свою вину через своего господина Геронтия, митрополита всея Руси, и его детей и сослужебников-епископов (следуют имена). Господарь мой меня, своего слугу, пожаловал, нелюбье свое отдал. А мне, князю Данилу, своему господарю и его детям служить до смерти, не отъехать ни к кому другому. Добра мне ему и его детям хотеть везде во всем, а лиха не мыслить, не хотеть никакого. А где от кого услышу о добре или о лихе государя своего и его детей, и мне то сказать вправду, по этой укрепленной грамоте, бесхитростно. А в том во всем взялся (поручился) по мне господин мой, Геронтий-митрополит, с своими детьми и сослужебниками. А стану я что думать и начинать вопреки этой моей грамоте или явится какое мое лихо перед моим господарем великим князем и перед его детьми, то не будь на мне милости Божией, Пречистой Его Матери и св. чудотворцев Петра-митрополита и Леонтия, епископа Ростовского, и всех святых, также господина моего, Геронтия-митрополита, и его детей, владык и архимандритов тех, которые за меня били челом, не будь на мне их благословения ни в сей век, ни в будущий, а господарь мой и его дети надо мною по моей вине в казни вольны. А для крепости я целовал крест и дал на себя эту грамоту за подписью и печатью господина своего, Геронтия, митрополита всея Руси“. Но одних духовных обязательств и ручательств было недостаточно; Иван Никитич Воронцов обязался: если князь Данило отъедет или сбежит за его порукою, то он платит 250 рублей; пять свидетелей стояли при этом поручительстве; когда поручная кабала была написана и запечатана печатью Ивана Никитича, то последний, ставши перед князем Иваном Юрьевичем Патрикеевым, объявил ему об этом, и Патрикеев приложил к кабале свою печать» (146, 151).
Князь Холмский не нарушил клятвы и оставался на московской службе до кониа своих дней. Однако опала на героя Шелони оказалась лишь первой ласточкой. У московской аристократии со временем становилось все больше причин для столкновений с Державным. «Летописные источники замалчивали эти столкновения и следовавшие за ними опалы, о некоторых мы узнаем лишь по косвенным данным — по послужильцам распущенных боярских дворов, испомещенным на новгородской территории. На основании этих материалов устанавливается, что опалам подверглись: Василий Образец, Иван Васильевич Ощеря, Иван Дмитриевич Руно, Михаил Яковлевич Русалка, Иван Иванович Салтык-Травин, Андрей Константинович Шеремет, князь Александр Шемяка-Шаховской» (55, 358). Изучая послужные списки пострадавших бояр, можно заметить, что «все известные опалы относятся к одному периоду — 80—90-м годам XV века… Очевидно, в годы решительной перестройки государственной системы Иван III разошелся с радом приближенных к нему людей» (55, 360).
В одном ряду с названными выше именами можно поставить и пострадавших осенью 1484 года братьев Василия и Ивана Борисовичей Тучко Морозовых. Об этом под 6993 сентябрьским годом (1 сентября 1484 — 31 августа 1485 года) сообщает известная своими уникальными известиями Ермолинская летопись: «Тое же осени поймал князь велики своих двоих бояринов, Василия да Ивана Тучков» (29, 162).
Оба брата происходили из старинного московского боярского рода Морозовых. Уже в 60-е годы они занимают видные посты при дворе, а в 70-е и начале 80-х деятельно участвуют в событиях, связанных с покорением Новгорода и «стоянием на Угре». В это время братья «занимали ключевые позиции и в Думе, и во дворце: Василий Тучко был конюшим, а Иван Тучко — дворецким» (82, 239). «Около 1483 года Иван III распустил боярские дворы, среди них и дворы братьев Тучковых» (82, 239). Вероятно, это вызвало общее недовольство, выразителями которого стали предводители московской знати братья Тучковы. Соответственно, они и были избраны жертвами показательной экзекуции.
Расправы со старыми боярами, разумеется, совершались не в одночасье, а волнами, по методу Аристотелева тарана. Падение одного боярского семейства не угрожало всему сообществу и лишь вызывало злорадство среди других. Но через некоторое время наставал черед и для этих.
В начале 80-х годов, после Новгорода и Угры, Иван III приходит к выводу о необходимости произвести «перебор людишек». Бояре, верой и правдой служившие еще Василию Темному, а затем и его молодому наследнику, были воспитаны в старых традициях. Они не могли понять и принять новую систему отношений внутри господствующего класса, которая сложилась к этому времени. Старая система, основанная на уважении к личности и имущественным правам знати, уступила место новой, построенной на всеобщем холопстве и относительности любых имущественных прав. В соответствии с этим и «старая гвардия», на плечах которой Иван взошел на трон, должна была уступить место новому поколению. На смену соратникам шли придворные, а за ними уже вставали серые ряды приказной бюрократии.
Смена поколений в московских верхах, усугубленная сменой менталитета, сопровождалась драматическими коллизиями. Ветераны, стоявшие уже одной ногой в могиле, порой не стеснялись говорить Державному все, что они о нем думали. Иван Грозный в послании к князю Курбскому стремится доказать, что и предки последнего были врагами московских государей. «Но понеже убо извыкосте (привыкли. — Н. Б.) от прародителей своих измену учинити: яко же дед твой, князь Михайло Карамыш, со князем Андреем Углецким на деда нашего, великого государя Иванна, умышлял изменныи обычаи… тако же и матери твоей деды, Василеи да Иван Тучки, многая поносная (оскорбительные. — Н. Б.) и укоризненная словеса деду нашему, великому государю Ивану, износили…» (15, 38).
Стремясь держать московскую аристократию в узде, Иван в то же время не хотел озлоблять ее ненужной жестокостью. Братья Тучко, судя по всему, отделались некоторым сроком тюремного заключения. Во всяком случае, сын старшего из них, Михаил Васильевич Тучков, сделал неплохую карьеру при Василии III (82, 240).
По традиции за опальных придворных заступался митрополит. Проповедь милосердия считалась его пастырским долгом. Понимая это, правители терпимо относились к такого рода вмешательству в их дела. Однако результаты «печалования» зависели, конечно, от многих обстоятельств и прежде всего — от способности главы Церкви твердо настоять на своем перед лицом государя. Чем отличились на этом поприще митрополиты Феодосии и Филипп — неизвестно. Митрополит Геронтий, поначалу много споривший с государем по разным вопросам, в конце концов был сломлен. Современники упрекали его в том, что он «бояшеся Дръжавнаго» (86, 471).
Под тяжкий молот московского «правосудия» попадали и те литовские князья русского происхождения, которые не успели (или не захотели) вовремя перебежать к Ивану III и оказались в его руках уже в качестве пленников. Так случилось, например, с одним из князей Вяземских, владения которых были захвачены московскими войсками в 1493 году. «И взяша Вязьму, и Дорогобуж, и Мченеск, и много панов привели служивых. И князь великий розослал по городом в засаду, а князь Михаила Вяземскаго послал на Двину, и там умре в железех» (37, 98). Захваченных в битве при Ведроши (14 июля 1500 года) литовских пленных также (за редким исключением) постигла тяжелая судьба. «Князь же великий розосла всех князей литовских и панов по городом в заточение, а князя Коньстяньтина Острожскаго, оковав, посла в заточение на Вологду. И велел его не нужно (не сурово. — Н. Б.) держати, и пойти, и кормити доволно, а иным воеводам и князем и паном кормили по полу денге на день, а князю Констянтину Острожскому кормили по 4 алтына на день» (37, 99).
Свирепость Ивана III в некоторых случаях объяснялась не только общей жестокостью нравов того времени (ведь наш герой был современником легендарного злодея валашского воеводы Дракулы!), но и инстинктом самосохранения. Как внешние, так и внутренние враги искали возможности уничтожить грозного государя при помощи яда или кинжала. Можно только догадываться о том, какие строгие меры безопасности он должен был принимать, чтобы не доставить своим врагам столь легкой победы. Ведь в случае его внезапной кончины Московское государство могло надолго погрузиться в династическую смуту.
В начале 1493 года Москву всполошила весть о раскрытии заговора, нити которого тянулись в Литву. Целью заговорщиков было убийство великого князя. Ненависть литовцев к Ивану объяснялась уже тем, что в ходе длительной московско-литовской войны, начавшейся в 1487 году, великокняжеские воеводы одерживали одну победу за другой. «Успехи русских войск были столь значительны, что в начале 1493 года Александр (великий князь Литовский. — Н. Б.) ожидал их дальнейшего продвижения в глубь Литовского княжества и отдал распоряжение Юрию Глебовичу готовить Смоленск к обороне» (81, 100). Смерть Ивана могла бы избавить Литву от многих неприятностей.
Летописцы рассказывают о литовском заговоре ретроспективно: начиная с конца и постепенно возвращаясь к началу. «Тоя же зимы, генваря 31, князь великий казнил князя Ивана Лукомского да Матиаса Ляха толмача латынскаго, сожгоша их на реке на Москве пониже мосту в клетке; да казнил дву братов смолнян, Богдана да Олехна Селевиных, торговою казнию, — и Богдан умре от торговыа казни, а Олехну головы ссекли, — про то, что они посылали з грамотами и с вестми человека своего Волынцова к князю великому Александру Литовскому. А князя Ивана Лукомскаго послал к великому князю служити король полский Казимир (умер в 1492 году. — Н. Б.), а привел его к целованию на том, что ему великого князя убити или зелием окормити, да и зелие свое с ним послал, и то зелие у него выняли. Да сказал князь Иван Лукомской на князя Федора на Белского, что он хотел бежати от великого князя в Литву; и князь великий за то велел князя Феодора изымати да послал его в заточение в Галич…» (20, 235).
Из текста этого «официального сообщения», почти без изменений повторенного всеми летописцами, можно понять, что в Москве была раскрыта целая сеть литовской агентуры, занимавшейся как сбором интересовавших короля сведений, так и подготовкой убийства Державного. Вероятно, расследование началось за несколько месяцев до казни. Отъезды на московскую службу многих представителей литовской знати русского происхождения и православного вероисповедания открывали возможность для засылки в Москву и мнимых «перебежчиков», выполнявших тайные поручения короля Казимира или его сына Александра. Среди этих поручений могли быть и поджоги. Случайно ли, что Москва в 90-е годы непрерывно страдала от страшных пожаров?
О том, как иногда начинались такие пожары, рассказывает Псковская 1-я летопись. Весной 1496 года «посла Бог казнь за умножение грех ради наших: загорелося на Крому (Кремле. — Н. Б.) в Кутнего костра (башни. — Н. Б.), и клетей много погорело, и ржи много и платья; милостию Божиею и святыя Троица угасиша огнь; и много чхоты (зла. — Н. Б.) учинило, а рожь горелую сыпали в малые воротца на Пскову реку; а зажег Чюхно, закратчися (закравшись. — Н. Б.), а послаша его немцы зажечь и посулиша ему дару много, и поспешением святыя Троица изымаша его на Крому и сожгоша его огнем, месяца апреля в 12 день…» (40, 82).
Следует отметить, что русские люди того времени с большим предубеждением относились к иностранцам. В них видели заклятых врагов Руси и православия. Иван в этом отношении был, конечно, на голову выше своего окружения. Однако, зазывая в Москву всякого рода полезных людей с Запада, великий князь тщательно следил за тем, чтобы они не проявляли излишней самостоятельности и не сплачивались в самостоятельную корпорацию.
В этом отношении примечательна история, которую рассказывает венецианец Амброджио Контарини, приехавший в Москву из Персии осенью 1476 года. Человек живой и общительный, Контарини поселился поначалу в доме у знаменитого Аристотеля Фиораванти, находившемся рядом с княжеским дворцом. Однако Ивану, судя по всему, не понравилось сближение его главного мастера с подозрительным венецианцем. Возможно, он получил какие-то доносы от тех, кому поручено было присматривать за Контарини. Выводы последовали незамедлительно. «Но через несколько дней (и откуда это пришло — не пойму!) мне было приказано от имени государя, чтобы я выехал из этого дома. С большим трудом для меня был найден дом вне замка; он имел две комнаты, в одной из которых расположился я сам, а в другой — мои слуги. Там я и оставался вплоть до моего отъезда» (2, 227).
Чем больше иностранцев появлялось в Москве, тем строже становилось отношение к ним великого князя. В начале 1483 года Ивану представился хороший повод, чтобы «нагнать страху» на самоуверенных европейцев и наглядно показать им меру их ответственности. Питая слабость к врачам-иностранцам, великий князь держал при дворе лекаря — немца по имени Антон. (Иван вообще был очень внимателен к своему здоровью и однажды едва не поссорился с крымским ханом, отказавшись допустить к себе его послов, так как по дороге один из участников посольства «утерялся поветрием». Опасаясь распространения болезни, Иван посадил всю крымскую делегацию на карантин в какую-то глухую волость (10, 120).) Услугами немца-лекаря пользовались и другие представители московской знати. Из-за этого и случился скандал, о котором сообщают летописи.
«Того же лета врач некий немчин Онтон приеха к великому князю, егоже в велицей чести держа князь велики его, врачева же князя Каракучю царевичева Даньярова да умори его смертным зелием за посмех; князь же велики выда его сыну Каракучеву, он же мучив его хоте дати на окуп (выкуп. — Н. Б.) князь же велики не повеле, но веле его убити; они же сведше его на реку на Москву под мост, зиме, да зарезаша его ножем как овцу. Тогда же Аристотель, бояся того же, почал проситися у великого князя в свою землю; князь же велики пойма его и ограбив посади на Онтонове дворе за Лазорем святым…» (18, 235).
Эта бесстрастно изложенная Независимым летописцем история потрясает холодным цинизмом, проявленным Иваном по отношению к своим верным слугам. Понятно, что врач Антон не сумел вылечить «князя Каракучу» и тот отправился к праотцам. Родственники умершего заподозрили в этом злой умысел Антона, имевшего перед тем какое-то неприятное столкновение со своим пациентом. Никаких доказательств своих подозрений они, разумеется, не привели. Однако великий князь безоговорочно принял сторону обвинителей. Ему явно хотелось угодить касимовскому царевичу Даньяру. Помимо этого, Иван и сам хотел избавиться от услуг врача, на которого пала даже слабая тень подозрения во «вредительстве». И наконец, великий князь хотел наглядно показать московским мастерам западного происхождения, что ждет их в случае недобросовестного исполнения своих обязанностей.
Между тем московские иностранцы (самым авторитетным среди которых был Фиораванти) согласились уплатить татарам немалый выкуп за своего попавшего в беду собрата. Кажется, они поняли, что на месте Антона завтра может оказаться любой из них. Простодушные и вместе алчные сородичи «князя Каракучи» готовы были принять солидный выкуп и тем закрыть дело. Однако Державный распорядился иначе. Он попросту отобрал у Фиораванти собранные для выкупа деньги, а самого старого мастера (которому он был обязан очень многим) приказал посадить под стражу в доме зарезанного татарами несчастного лекаря. Назидательный характер этого распоряжения очевиден: в случае малейшего неповиновения или попытки к бегству Фиораванти мог разделить участь того, кого он хотел спасти.
Наиболее знатными жертвами Державного стали его собственные братья. Опасаясь развития удельной системы и превращения удельных княжеств в наследственные, Иван, по-видимому, не разрешал братьям вступать в брак. Князь Юрий Васильевич Дмитровский умер осенью 1472 года в возрасте 31 года. Он не был женат, не имел детей и потому его удел был тотчас присоединен к великокняжеским владениям. Та же судьба постигла и Андрея Васильевича Меньшого Вологодского. Он умер холостым в возрасте около 29 лет и его владения были взяты Иваном III. Еще один брат, Андрей Углицкий, женился в возрасте без малого 24 лет — весьма поздний срок, по тогдашним понятиям. И лишь один из братьев — Борис Васильевич Волоцкий — устроил свою семейную жизнь достаточно традиционно: женился в возрасте около 22 лет. Для сравнения следует вспомнить, что сам Иван женился в 1452 году в возрасте 12 лет, а в 18 уже имел сына-наследника.
Пренебрегая интересами своих удельных братьев как в семейных (женитьба), так и в имущественных (раздел выморочных уделов и новоприобретенных территорий) вопросах, Иван тем самым подталкивал их к сопротивлению. Открытый мятеж двух Васильевичей — Андрея Большого и Бориса Волоцкого — вспыхнул весной 1480 года и завершился примирением лишь год спустя. Воспоминания об этом не давали покоя великому князю. Оба мятежника казались ему потенциально опасными. Зная злопамятный нрав своего старшего брата, опасались расправы и подозреваемые. Их тревога усилилась после кончины матери, великой княгини Марии Ярославны, 4 июля 1485 года. Властная и умная старая княгиня не позволила бы Ивану расправиться с Андреем Углицким и Борисом. (Два других брата, Юрий Дмитровский и Андрей Вологодский, к этому времени уже лежали в могиле.) К тому же все знали, что Андрей Большой был любимцем матери…
Настроения князей передавались и их придворным. Нервы у всех были натянуты, и в любую минуту можно было ожидать новой ссоры. Она едва не вспыхнула в 1488 году из-за болтливости княжеских придворных.
«В лето 6996. Скоромоли (солгали. — Н. Б.) князю Ондрею Васильевичю Углецкому на великого князя Ивана Васильевича княже Ондреев же боярин Образец, яко хощет князь великий князя Ондрея поимати. Князь же Ондрей хоте с Москвы тайно бежати и едва мысль его отвратися, и посла ко князю Ивану к Юрьевичю (Патрикееву. — Н. Б.), веля явити то князю великому, о чем се хощет князь великий над ним створити; князь Иван же отречеся (отказался. — Н. Б.), и он же сам иде, исповеда великому князю. Князь же великий клятся ему небом и землею и Богом силным Творцем всея твари, что ни в мысли у него того не бывало, и обыска от кого слышал: ажио князя великого сын боярскый Мунт Татищев сплоха пришед пошутил, и он вправду поворотил, хотя князю Ондрею примолвитися, понеже бо преже того князь Ондрей в нелюбках его держал. Мунту же князь велики повеле дати торговую казнь (битье кнутом на торговой площади — Н. Б.), и хотя ему язык вырезати; митрополит же отпечалова его» (18, 238).
Мрачная шутка раздосадованного чем-то «боярского сына» Мунта Татищева, едва не стоившая шутнику языка, могла стать искрой, от которой полыхнет новая московская усобица. Прикрыв скандал и запечатав его своей довольно странной для православного христианина клятвой «небом и землей», великий князь с этих пор стал пуще прежнего приглядывать за братом. Между тем Андрей, кажется, уже не верил никаким клятвам Ивана и ясно понимал, чем должно закончиться его противостояние со старшим братом. Однако этот храбрый человек не собирался сдаваться без боя. Летом 1491 года он не исполнил требование Ивана III послать свой полк на войну с «Ахматовыми детьми», которые собирались напасть на владения союзника Москвы — крымского хана Менгли-Гирея (19, 223). Несомненно, Андрей опасался, что, оставшись без войска, он станет легкой добычей для Державного. Свой отказ он мог объяснить довольно странным характером похода: русские воины должны были сражаться за интересы татарского хана, люди которого не раз опустошали южные области Руси.
Другой брат, Борис, не решился на прямую конфронтацию с Иваном и послал свое войско в явно бесцельный поход в Степь. Это смирение спасло Борису жизнь и свободу…
Отказ Андрея от участия в войне с татарами был равносилен разрыву договора с Иваном. Теперь ход был за Державным. Проще всего было отправить на Углич войско и разгромить этот давний оплот сепаратизма. Однако идти войной на Андрея Иван по многим соображениям не хотел. На помощь мятежнику мог по старой дружбе выступить Борис Волоцкий. Кроме того, такой поход вызвал бы недовольство московского боярства. Наконец, в случае явной опасности Андрей всегда мог уйти в Литву под прикрытием своих войск.
Но там, где нежелательно было использовать военную силу, вполне можно было прибегнуть к коварству. В сентябре 1491 года Иван пригласил Андрея Большого в Москву для переговоров. Можно только догадываться о том, какие крепкие клятвы и поручительства должен был получить Андрей, чтобы добровольно сунуть голову в петлю. Вероятно, здесь не обошлось без гарантий духовных лиц и прежде всего — митрополита Зосимы. Наконец, поверивший клятвам Андрей прибыл в Москву. Обрадованный Иван устроил в честь брата пир во дворце, а на следующее утро велел схватить его и заточить в темницу…
Все московские летописи поместили стандартное по форме и одиозное по содержанию «официальное сообщение» об аресте Андрея Углицкого.
«В лето 7000-ное. Сентября в 20 князь великы Иван Васильевич всея Руси сложив с себя крестное целование брату своему князю Ондрею Васильевичю за его измену, что он изменил крестное целование, думал на великого князя Ивана Васильевича на брата своего старейшего з братьею, со князем Юрьем и со князем Борисом и съ князем Андреем, да к целованью приведе на то, что им на великого князя на брата своего старейшего стояти с одного, да грамоты свои посылал в Литву к королю Казимеру, одиначяся (сговариваясь. — Н. Б.) с ним на великого князя, да и сам з братом своим со князем Борисом отъежжал от великого князя, да посылал грамоты свои к царю Ахмату Болшие орды, приводя его на великого князя на Русьскую землю ратью, да с великого князя силою на Ординьского царя воеводы своего с силою не послал (имеется в виду поход 1491 года. — Н. Б.), а все то чиня измену перед великым князем перед братом своим старейшим, а преступая крестное целование. И того ради повеле его князь великы изымати и посади его на казенном дворе на Москве, а по детей по его, по князя Ивана да по князя Дмитрея, послал на Углеч того же дни князя Василья княжо Иванова сына Юрьевича, да с ним многых детей боярьскых, и повеле их изымати и посадити в Переславле; они же сътвориша тако» (31, 333).
От этого раннего и потому еще очень неуклюжего образца официальной кремлевской лжи даже у самых доверчивых читателей оставалась оскомина. Здесь все перевернуто с ног на голову. Иван III, обманом захвативший брата, нарушил тем самым крестное целование. Однако эта тяжкая вина перекладывается с Ивана на самого Андрея, которому припоминаются давно отпущенные старые грехи, умноженные домыслами и клеветой. Совершенно по-иному, с горечью и сочувствием к жертве, описывает эту историю один провинциальный, но хорошо осведомленный летописец:
«В лето 7000. Приехал на Москву князь Андрей Углецкии. И князь великий его почте (почтил. — Н. Б.) велми, а назавтрее его поймал. А великому князю брат родной. А велел его поймать князю Семену Ряполовскому со многими князьми. И ево бояр и князей поимаша, и приведе в западню (палату. — Н. Б.) ко князю Андрею Васильивичю, и ста пред ним слезен, не могии ясно слово молвити. И рече слово слезно князю Андрею: „Пойман еси Богом да государем нашим князем Иваном Васильевичем всеа Русии, братом твоим старейшим“. И князь Андреи рече: „Волен Бог да брат мои, князь великий Иван Васильевич, и суд мне с ним на втором пришествие пред Богом“» (37, 51).
Третий вариант этого рассказа, соединяющий холодность первого с подробностью второго, содержит богатая оригинальными известиями Вологодско-Пермская летопись: «В лето 7000. Месяца сентября в 20 на Еустафьев день Плакидин, в вторник, в час дни, князь великий Иван Васильевич поймал брата своего князя Ондрея Васильевича Углетцкого на Москве, у себя на своем дворе, и посади его на Казенном дворе, а по детей по княж Ондреевых послал того же часу князя Василья княж Иванова сына Юрьевича да с им многих детей боярьских, велел их поимати и посадити в Переславле, и на Москву не водя. А бояр княж Ондреевых, хто с ним приехал, да и диаков, и казначея, и детей боярьских, от болших и до меньших, всех велел переимати. А на Углечь послал своего наместника Ивана Васильевича Шадру Веньяминова. А в Можаеск послал князя Ивана Стародубского Телеляша. А по князи по Бориса по Васильевича, по брата своего, на Волок послал князь великий того же часу боярина своего Данила Иванова, а велел ему у себя быти. И князь Борис к великому князю приезжал в велице тузе (печали. — Н. Б.) октября в 7, а в 10 октября князь Борис с Москвы и съехал на Волок с радостию великою» (32, 287).
От свирепости Иванова суда страдали не только безымянные «заговорщики» и «спецпереселенцы». Страх гулял и по дворам московской знати, забираясь в самые высокие кремлевские терема. И чем ближе к трону стоял человек, тем чаще видел он во сне охапку соломы в сумраке подземелья…
Жертвами Ивановых репрессий становились прежде всего те московские бояре, которые осмеливались словом или делом сопротивляться его политике. На протяжении всего своего долгого княжения Иван неуклонно стремился к ограничению привилегий крупной аристократии и усилению своей личной власти. И на каждом этапе этой борьбы он имел те или иные конкретные причины для столкновений со знатью. В первые годы после смерти Василия Темного молодой правитель стремился «поставить на место» тех, кто ожидал его благодарности или пытался обходиться с ним без должного почтения. Позднее, в 70-е годы, Иван начинает наступление на традиционные права аристократии, важнейшим из которых было право свободного переезда от одного суверенного правителя к другому.
Первым отразившимся в источниках проявлением этой тенденции стала опала на Данилу Дмитриевича Холмского в 1474 году. Знаменитый полководец «уличен был в какой-то неизвестной вине (быть может, в покушении отъехать), отдан под стражу, потом прощен и принужден дать на себя крестоцеловальную запись вроде проклятых грамот, которые давались князьями во времена Темного. „Я, Данило Димитриевич Холмской, — говорится в записи, — бил челом своему господину и господарю, великому князю Ивану Васильевичу, за свою вину через своего господина Геронтия, митрополита всея Руси, и его детей и сослужебников-епископов (следуют имена). Господарь мой меня, своего слугу, пожаловал, нелюбье свое отдал. А мне, князю Данилу, своему господарю и его детям служить до смерти, не отъехать ни к кому другому. Добра мне ему и его детям хотеть везде во всем, а лиха не мыслить, не хотеть никакого. А где от кого услышу о добре или о лихе государя своего и его детей, и мне то сказать вправду, по этой укрепленной грамоте, бесхитростно. А в том во всем взялся (поручился) по мне господин мой, Геронтий-митрополит, с своими детьми и сослужебниками. А стану я что думать и начинать вопреки этой моей грамоте или явится какое мое лихо перед моим господарем великим князем и перед его детьми, то не будь на мне милости Божией, Пречистой Его Матери и св. чудотворцев Петра-митрополита и Леонтия, епископа Ростовского, и всех святых, также господина моего, Геронтия-митрополита, и его детей, владык и архимандритов тех, которые за меня били челом, не будь на мне их благословения ни в сей век, ни в будущий, а господарь мой и его дети надо мною по моей вине в казни вольны. А для крепости я целовал крест и дал на себя эту грамоту за подписью и печатью господина своего, Геронтия, митрополита всея Руси“. Но одних духовных обязательств и ручательств было недостаточно; Иван Никитич Воронцов обязался: если князь Данило отъедет или сбежит за его порукою, то он платит 250 рублей; пять свидетелей стояли при этом поручительстве; когда поручная кабала была написана и запечатана печатью Ивана Никитича, то последний, ставши перед князем Иваном Юрьевичем Патрикеевым, объявил ему об этом, и Патрикеев приложил к кабале свою печать» (146, 151).
Князь Холмский не нарушил клятвы и оставался на московской службе до кониа своих дней. Однако опала на героя Шелони оказалась лишь первой ласточкой. У московской аристократии со временем становилось все больше причин для столкновений с Державным. «Летописные источники замалчивали эти столкновения и следовавшие за ними опалы, о некоторых мы узнаем лишь по косвенным данным — по послужильцам распущенных боярских дворов, испомещенным на новгородской территории. На основании этих материалов устанавливается, что опалам подверглись: Василий Образец, Иван Васильевич Ощеря, Иван Дмитриевич Руно, Михаил Яковлевич Русалка, Иван Иванович Салтык-Травин, Андрей Константинович Шеремет, князь Александр Шемяка-Шаховской» (55, 358). Изучая послужные списки пострадавших бояр, можно заметить, что «все известные опалы относятся к одному периоду — 80—90-м годам XV века… Очевидно, в годы решительной перестройки государственной системы Иван III разошелся с радом приближенных к нему людей» (55, 360).
В одном ряду с названными выше именами можно поставить и пострадавших осенью 1484 года братьев Василия и Ивана Борисовичей Тучко Морозовых. Об этом под 6993 сентябрьским годом (1 сентября 1484 — 31 августа 1485 года) сообщает известная своими уникальными известиями Ермолинская летопись: «Тое же осени поймал князь велики своих двоих бояринов, Василия да Ивана Тучков» (29, 162).
Оба брата происходили из старинного московского боярского рода Морозовых. Уже в 60-е годы они занимают видные посты при дворе, а в 70-е и начале 80-х деятельно участвуют в событиях, связанных с покорением Новгорода и «стоянием на Угре». В это время братья «занимали ключевые позиции и в Думе, и во дворце: Василий Тучко был конюшим, а Иван Тучко — дворецким» (82, 239). «Около 1483 года Иван III распустил боярские дворы, среди них и дворы братьев Тучковых» (82, 239). Вероятно, это вызвало общее недовольство, выразителями которого стали предводители московской знати братья Тучковы. Соответственно, они и были избраны жертвами показательной экзекуции.
Расправы со старыми боярами, разумеется, совершались не в одночасье, а волнами, по методу Аристотелева тарана. Падение одного боярского семейства не угрожало всему сообществу и лишь вызывало злорадство среди других. Но через некоторое время наставал черед и для этих.
В начале 80-х годов, после Новгорода и Угры, Иван III приходит к выводу о необходимости произвести «перебор людишек». Бояре, верой и правдой служившие еще Василию Темному, а затем и его молодому наследнику, были воспитаны в старых традициях. Они не могли понять и принять новую систему отношений внутри господствующего класса, которая сложилась к этому времени. Старая система, основанная на уважении к личности и имущественным правам знати, уступила место новой, построенной на всеобщем холопстве и относительности любых имущественных прав. В соответствии с этим и «старая гвардия», на плечах которой Иван взошел на трон, должна была уступить место новому поколению. На смену соратникам шли придворные, а за ними уже вставали серые ряды приказной бюрократии.
Смена поколений в московских верхах, усугубленная сменой менталитета, сопровождалась драматическими коллизиями. Ветераны, стоявшие уже одной ногой в могиле, порой не стеснялись говорить Державному все, что они о нем думали. Иван Грозный в послании к князю Курбскому стремится доказать, что и предки последнего были врагами московских государей. «Но понеже убо извыкосте (привыкли. — Н. Б.) от прародителей своих измену учинити: яко же дед твой, князь Михайло Карамыш, со князем Андреем Углецким на деда нашего, великого государя Иванна, умышлял изменныи обычаи… тако же и матери твоей деды, Василеи да Иван Тучки, многая поносная (оскорбительные. — Н. Б.) и укоризненная словеса деду нашему, великому государю Ивану, износили…» (15, 38).
Стремясь держать московскую аристократию в узде, Иван в то же время не хотел озлоблять ее ненужной жестокостью. Братья Тучко, судя по всему, отделались некоторым сроком тюремного заключения. Во всяком случае, сын старшего из них, Михаил Васильевич Тучков, сделал неплохую карьеру при Василии III (82, 240).
По традиции за опальных придворных заступался митрополит. Проповедь милосердия считалась его пастырским долгом. Понимая это, правители терпимо относились к такого рода вмешательству в их дела. Однако результаты «печалования» зависели, конечно, от многих обстоятельств и прежде всего — от способности главы Церкви твердо настоять на своем перед лицом государя. Чем отличились на этом поприще митрополиты Феодосии и Филипп — неизвестно. Митрополит Геронтий, поначалу много споривший с государем по разным вопросам, в конце концов был сломлен. Современники упрекали его в том, что он «бояшеся Дръжавнаго» (86, 471).
Под тяжкий молот московского «правосудия» попадали и те литовские князья русского происхождения, которые не успели (или не захотели) вовремя перебежать к Ивану III и оказались в его руках уже в качестве пленников. Так случилось, например, с одним из князей Вяземских, владения которых были захвачены московскими войсками в 1493 году. «И взяша Вязьму, и Дорогобуж, и Мченеск, и много панов привели служивых. И князь великий розослал по городом в засаду, а князь Михаила Вяземскаго послал на Двину, и там умре в железех» (37, 98). Захваченных в битве при Ведроши (14 июля 1500 года) литовских пленных также (за редким исключением) постигла тяжелая судьба. «Князь же великий розосла всех князей литовских и панов по городом в заточение, а князя Коньстяньтина Острожскаго, оковав, посла в заточение на Вологду. И велел его не нужно (не сурово. — Н. Б.) держати, и пойти, и кормити доволно, а иным воеводам и князем и паном кормили по полу денге на день, а князю Констянтину Острожскому кормили по 4 алтына на день» (37, 99).
Свирепость Ивана III в некоторых случаях объяснялась не только общей жестокостью нравов того времени (ведь наш герой был современником легендарного злодея валашского воеводы Дракулы!), но и инстинктом самосохранения. Как внешние, так и внутренние враги искали возможности уничтожить грозного государя при помощи яда или кинжала. Можно только догадываться о том, какие строгие меры безопасности он должен был принимать, чтобы не доставить своим врагам столь легкой победы. Ведь в случае его внезапной кончины Московское государство могло надолго погрузиться в династическую смуту.
В начале 1493 года Москву всполошила весть о раскрытии заговора, нити которого тянулись в Литву. Целью заговорщиков было убийство великого князя. Ненависть литовцев к Ивану объяснялась уже тем, что в ходе длительной московско-литовской войны, начавшейся в 1487 году, великокняжеские воеводы одерживали одну победу за другой. «Успехи русских войск были столь значительны, что в начале 1493 года Александр (великий князь Литовский. — Н. Б.) ожидал их дальнейшего продвижения в глубь Литовского княжества и отдал распоряжение Юрию Глебовичу готовить Смоленск к обороне» (81, 100). Смерть Ивана могла бы избавить Литву от многих неприятностей.
Летописцы рассказывают о литовском заговоре ретроспективно: начиная с конца и постепенно возвращаясь к началу. «Тоя же зимы, генваря 31, князь великий казнил князя Ивана Лукомского да Матиаса Ляха толмача латынскаго, сожгоша их на реке на Москве пониже мосту в клетке; да казнил дву братов смолнян, Богдана да Олехна Селевиных, торговою казнию, — и Богдан умре от торговыа казни, а Олехну головы ссекли, — про то, что они посылали з грамотами и с вестми человека своего Волынцова к князю великому Александру Литовскому. А князя Ивана Лукомскаго послал к великому князю служити король полский Казимир (умер в 1492 году. — Н. Б.), а привел его к целованию на том, что ему великого князя убити или зелием окормити, да и зелие свое с ним послал, и то зелие у него выняли. Да сказал князь Иван Лукомской на князя Федора на Белского, что он хотел бежати от великого князя в Литву; и князь великий за то велел князя Феодора изымати да послал его в заточение в Галич…» (20, 235).
Из текста этого «официального сообщения», почти без изменений повторенного всеми летописцами, можно понять, что в Москве была раскрыта целая сеть литовской агентуры, занимавшейся как сбором интересовавших короля сведений, так и подготовкой убийства Державного. Вероятно, расследование началось за несколько месяцев до казни. Отъезды на московскую службу многих представителей литовской знати русского происхождения и православного вероисповедания открывали возможность для засылки в Москву и мнимых «перебежчиков», выполнявших тайные поручения короля Казимира или его сына Александра. Среди этих поручений могли быть и поджоги. Случайно ли, что Москва в 90-е годы непрерывно страдала от страшных пожаров?
О том, как иногда начинались такие пожары, рассказывает Псковская 1-я летопись. Весной 1496 года «посла Бог казнь за умножение грех ради наших: загорелося на Крому (Кремле. — Н. Б.) в Кутнего костра (башни. — Н. Б.), и клетей много погорело, и ржи много и платья; милостию Божиею и святыя Троица угасиша огнь; и много чхоты (зла. — Н. Б.) учинило, а рожь горелую сыпали в малые воротца на Пскову реку; а зажег Чюхно, закратчися (закравшись. — Н. Б.), а послаша его немцы зажечь и посулиша ему дару много, и поспешением святыя Троица изымаша его на Крому и сожгоша его огнем, месяца апреля в 12 день…» (40, 82).
Следует отметить, что русские люди того времени с большим предубеждением относились к иностранцам. В них видели заклятых врагов Руси и православия. Иван в этом отношении был, конечно, на голову выше своего окружения. Однако, зазывая в Москву всякого рода полезных людей с Запада, великий князь тщательно следил за тем, чтобы они не проявляли излишней самостоятельности и не сплачивались в самостоятельную корпорацию.
В этом отношении примечательна история, которую рассказывает венецианец Амброджио Контарини, приехавший в Москву из Персии осенью 1476 года. Человек живой и общительный, Контарини поселился поначалу в доме у знаменитого Аристотеля Фиораванти, находившемся рядом с княжеским дворцом. Однако Ивану, судя по всему, не понравилось сближение его главного мастера с подозрительным венецианцем. Возможно, он получил какие-то доносы от тех, кому поручено было присматривать за Контарини. Выводы последовали незамедлительно. «Но через несколько дней (и откуда это пришло — не пойму!) мне было приказано от имени государя, чтобы я выехал из этого дома. С большим трудом для меня был найден дом вне замка; он имел две комнаты, в одной из которых расположился я сам, а в другой — мои слуги. Там я и оставался вплоть до моего отъезда» (2, 227).
Чем больше иностранцев появлялось в Москве, тем строже становилось отношение к ним великого князя. В начале 1483 года Ивану представился хороший повод, чтобы «нагнать страху» на самоуверенных европейцев и наглядно показать им меру их ответственности. Питая слабость к врачам-иностранцам, великий князь держал при дворе лекаря — немца по имени Антон. (Иван вообще был очень внимателен к своему здоровью и однажды едва не поссорился с крымским ханом, отказавшись допустить к себе его послов, так как по дороге один из участников посольства «утерялся поветрием». Опасаясь распространения болезни, Иван посадил всю крымскую делегацию на карантин в какую-то глухую волость (10, 120).) Услугами немца-лекаря пользовались и другие представители московской знати. Из-за этого и случился скандал, о котором сообщают летописи.
«Того же лета врач некий немчин Онтон приеха к великому князю, егоже в велицей чести держа князь велики его, врачева же князя Каракучю царевичева Даньярова да умори его смертным зелием за посмех; князь же велики выда его сыну Каракучеву, он же мучив его хоте дати на окуп (выкуп. — Н. Б.) князь же велики не повеле, но веле его убити; они же сведше его на реку на Москву под мост, зиме, да зарезаша его ножем как овцу. Тогда же Аристотель, бояся того же, почал проситися у великого князя в свою землю; князь же велики пойма его и ограбив посади на Онтонове дворе за Лазорем святым…» (18, 235).
Эта бесстрастно изложенная Независимым летописцем история потрясает холодным цинизмом, проявленным Иваном по отношению к своим верным слугам. Понятно, что врач Антон не сумел вылечить «князя Каракучу» и тот отправился к праотцам. Родственники умершего заподозрили в этом злой умысел Антона, имевшего перед тем какое-то неприятное столкновение со своим пациентом. Никаких доказательств своих подозрений они, разумеется, не привели. Однако великий князь безоговорочно принял сторону обвинителей. Ему явно хотелось угодить касимовскому царевичу Даньяру. Помимо этого, Иван и сам хотел избавиться от услуг врача, на которого пала даже слабая тень подозрения во «вредительстве». И наконец, великий князь хотел наглядно показать московским мастерам западного происхождения, что ждет их в случае недобросовестного исполнения своих обязанностей.
Между тем московские иностранцы (самым авторитетным среди которых был Фиораванти) согласились уплатить татарам немалый выкуп за своего попавшего в беду собрата. Кажется, они поняли, что на месте Антона завтра может оказаться любой из них. Простодушные и вместе алчные сородичи «князя Каракучи» готовы были принять солидный выкуп и тем закрыть дело. Однако Державный распорядился иначе. Он попросту отобрал у Фиораванти собранные для выкупа деньги, а самого старого мастера (которому он был обязан очень многим) приказал посадить под стражу в доме зарезанного татарами несчастного лекаря. Назидательный характер этого распоряжения очевиден: в случае малейшего неповиновения или попытки к бегству Фиораванти мог разделить участь того, кого он хотел спасти.
Наиболее знатными жертвами Державного стали его собственные братья. Опасаясь развития удельной системы и превращения удельных княжеств в наследственные, Иван, по-видимому, не разрешал братьям вступать в брак. Князь Юрий Васильевич Дмитровский умер осенью 1472 года в возрасте 31 года. Он не был женат, не имел детей и потому его удел был тотчас присоединен к великокняжеским владениям. Та же судьба постигла и Андрея Васильевича Меньшого Вологодского. Он умер холостым в возрасте около 29 лет и его владения были взяты Иваном III. Еще один брат, Андрей Углицкий, женился в возрасте без малого 24 лет — весьма поздний срок, по тогдашним понятиям. И лишь один из братьев — Борис Васильевич Волоцкий — устроил свою семейную жизнь достаточно традиционно: женился в возрасте около 22 лет. Для сравнения следует вспомнить, что сам Иван женился в 1452 году в возрасте 12 лет, а в 18 уже имел сына-наследника.
Пренебрегая интересами своих удельных братьев как в семейных (женитьба), так и в имущественных (раздел выморочных уделов и новоприобретенных территорий) вопросах, Иван тем самым подталкивал их к сопротивлению. Открытый мятеж двух Васильевичей — Андрея Большого и Бориса Волоцкого — вспыхнул весной 1480 года и завершился примирением лишь год спустя. Воспоминания об этом не давали покоя великому князю. Оба мятежника казались ему потенциально опасными. Зная злопамятный нрав своего старшего брата, опасались расправы и подозреваемые. Их тревога усилилась после кончины матери, великой княгини Марии Ярославны, 4 июля 1485 года. Властная и умная старая княгиня не позволила бы Ивану расправиться с Андреем Углицким и Борисом. (Два других брата, Юрий Дмитровский и Андрей Вологодский, к этому времени уже лежали в могиле.) К тому же все знали, что Андрей Большой был любимцем матери…
Настроения князей передавались и их придворным. Нервы у всех были натянуты, и в любую минуту можно было ожидать новой ссоры. Она едва не вспыхнула в 1488 году из-за болтливости княжеских придворных.
«В лето 6996. Скоромоли (солгали. — Н. Б.) князю Ондрею Васильевичю Углецкому на великого князя Ивана Васильевича княже Ондреев же боярин Образец, яко хощет князь великий князя Ондрея поимати. Князь же Ондрей хоте с Москвы тайно бежати и едва мысль его отвратися, и посла ко князю Ивану к Юрьевичю (Патрикееву. — Н. Б.), веля явити то князю великому, о чем се хощет князь великий над ним створити; князь Иван же отречеся (отказался. — Н. Б.), и он же сам иде, исповеда великому князю. Князь же великий клятся ему небом и землею и Богом силным Творцем всея твари, что ни в мысли у него того не бывало, и обыска от кого слышал: ажио князя великого сын боярскый Мунт Татищев сплоха пришед пошутил, и он вправду поворотил, хотя князю Ондрею примолвитися, понеже бо преже того князь Ондрей в нелюбках его держал. Мунту же князь велики повеле дати торговую казнь (битье кнутом на торговой площади — Н. Б.), и хотя ему язык вырезати; митрополит же отпечалова его» (18, 238).
Мрачная шутка раздосадованного чем-то «боярского сына» Мунта Татищева, едва не стоившая шутнику языка, могла стать искрой, от которой полыхнет новая московская усобица. Прикрыв скандал и запечатав его своей довольно странной для православного христианина клятвой «небом и землей», великий князь с этих пор стал пуще прежнего приглядывать за братом. Между тем Андрей, кажется, уже не верил никаким клятвам Ивана и ясно понимал, чем должно закончиться его противостояние со старшим братом. Однако этот храбрый человек не собирался сдаваться без боя. Летом 1491 года он не исполнил требование Ивана III послать свой полк на войну с «Ахматовыми детьми», которые собирались напасть на владения союзника Москвы — крымского хана Менгли-Гирея (19, 223). Несомненно, Андрей опасался, что, оставшись без войска, он станет легкой добычей для Державного. Свой отказ он мог объяснить довольно странным характером похода: русские воины должны были сражаться за интересы татарского хана, люди которого не раз опустошали южные области Руси.
Другой брат, Борис, не решился на прямую конфронтацию с Иваном и послал свое войско в явно бесцельный поход в Степь. Это смирение спасло Борису жизнь и свободу…
Отказ Андрея от участия в войне с татарами был равносилен разрыву договора с Иваном. Теперь ход был за Державным. Проще всего было отправить на Углич войско и разгромить этот давний оплот сепаратизма. Однако идти войной на Андрея Иван по многим соображениям не хотел. На помощь мятежнику мог по старой дружбе выступить Борис Волоцкий. Кроме того, такой поход вызвал бы недовольство московского боярства. Наконец, в случае явной опасности Андрей всегда мог уйти в Литву под прикрытием своих войск.
Но там, где нежелательно было использовать военную силу, вполне можно было прибегнуть к коварству. В сентябре 1491 года Иван пригласил Андрея Большого в Москву для переговоров. Можно только догадываться о том, какие крепкие клятвы и поручительства должен был получить Андрей, чтобы добровольно сунуть голову в петлю. Вероятно, здесь не обошлось без гарантий духовных лиц и прежде всего — митрополита Зосимы. Наконец, поверивший клятвам Андрей прибыл в Москву. Обрадованный Иван устроил в честь брата пир во дворце, а на следующее утро велел схватить его и заточить в темницу…
Все московские летописи поместили стандартное по форме и одиозное по содержанию «официальное сообщение» об аресте Андрея Углицкого.
«В лето 7000-ное. Сентября в 20 князь великы Иван Васильевич всея Руси сложив с себя крестное целование брату своему князю Ондрею Васильевичю за его измену, что он изменил крестное целование, думал на великого князя Ивана Васильевича на брата своего старейшего з братьею, со князем Юрьем и со князем Борисом и съ князем Андреем, да к целованью приведе на то, что им на великого князя на брата своего старейшего стояти с одного, да грамоты свои посылал в Литву к королю Казимеру, одиначяся (сговариваясь. — Н. Б.) с ним на великого князя, да и сам з братом своим со князем Борисом отъежжал от великого князя, да посылал грамоты свои к царю Ахмату Болшие орды, приводя его на великого князя на Русьскую землю ратью, да с великого князя силою на Ординьского царя воеводы своего с силою не послал (имеется в виду поход 1491 года. — Н. Б.), а все то чиня измену перед великым князем перед братом своим старейшим, а преступая крестное целование. И того ради повеле его князь великы изымати и посади его на казенном дворе на Москве, а по детей по его, по князя Ивана да по князя Дмитрея, послал на Углеч того же дни князя Василья княжо Иванова сына Юрьевича, да с ним многых детей боярьскых, и повеле их изымати и посадити в Переславле; они же сътвориша тако» (31, 333).
От этого раннего и потому еще очень неуклюжего образца официальной кремлевской лжи даже у самых доверчивых читателей оставалась оскомина. Здесь все перевернуто с ног на голову. Иван III, обманом захвативший брата, нарушил тем самым крестное целование. Однако эта тяжкая вина перекладывается с Ивана на самого Андрея, которому припоминаются давно отпущенные старые грехи, умноженные домыслами и клеветой. Совершенно по-иному, с горечью и сочувствием к жертве, описывает эту историю один провинциальный, но хорошо осведомленный летописец:
«В лето 7000. Приехал на Москву князь Андрей Углецкии. И князь великий его почте (почтил. — Н. Б.) велми, а назавтрее его поймал. А великому князю брат родной. А велел его поймать князю Семену Ряполовскому со многими князьми. И ево бояр и князей поимаша, и приведе в западню (палату. — Н. Б.) ко князю Андрею Васильивичю, и ста пред ним слезен, не могии ясно слово молвити. И рече слово слезно князю Андрею: „Пойман еси Богом да государем нашим князем Иваном Васильевичем всеа Русии, братом твоим старейшим“. И князь Андреи рече: „Волен Бог да брат мои, князь великий Иван Васильевич, и суд мне с ним на втором пришествие пред Богом“» (37, 51).
Третий вариант этого рассказа, соединяющий холодность первого с подробностью второго, содержит богатая оригинальными известиями Вологодско-Пермская летопись: «В лето 7000. Месяца сентября в 20 на Еустафьев день Плакидин, в вторник, в час дни, князь великий Иван Васильевич поймал брата своего князя Ондрея Васильевича Углетцкого на Москве, у себя на своем дворе, и посади его на Казенном дворе, а по детей по княж Ондреевых послал того же часу князя Василья княж Иванова сына Юрьевича да с им многих детей боярьских, велел их поимати и посадити в Переславле, и на Москву не водя. А бояр княж Ондреевых, хто с ним приехал, да и диаков, и казначея, и детей боярьских, от болших и до меньших, всех велел переимати. А на Углечь послал своего наместника Ивана Васильевича Шадру Веньяминова. А в Можаеск послал князя Ивана Стародубского Телеляша. А по князи по Бориса по Васильевича, по брата своего, на Волок послал князь великий того же часу боярина своего Данила Иванова, а велел ему у себя быти. И князь Борис к великому князю приезжал в велице тузе (печали. — Н. Б.) октября в 7, а в 10 октября князь Борис с Москвы и съехал на Волок с радостию великою» (32, 287).