Страница:
Черпая в Новгороде материальные и человеческие ресурсы для своих военно-политических нужд, Иван III не хотел, однако, полностью истощать весь потенциал великого города, превращать его в безлюдное пепелище. Напротив, он предполагал сделать город главной базой московской военной и торговой экспансии в Прибалтике. Значительная часть торгово-ремесленного населения Новгорода осталась на месте и даже — благодаря активной наступательной политике Ивана в Прибалтике — получила новые возможности для развития своей предпринимательской деятельности.
Воспитанные суровыми реалиями монголо-татарского ига, московские князья, как никто, умели выжимать из своих подданных все соки, не доводя их при этом до полного вымираниН.Более того, они умели заставить людей работать, — людей, переживших катастрофу и потерявших веру в себя; людей, склонных к беспробудному пьянству и самоуничтожению. Унаследовав этот уникальный опыт пяти поколений Даниловичей, Иван III блестяще применил его в новгородском деле. Он отнял у Новгорода и бросил в кипящий котел московской государственности все, кроме одного — возможности начать все заново. И новгородцы (среди которых значительную часть составляли теперь переселенцы из Северо-Восточной Руси, создававшие здоровую конкуренцию для старожилов) воспользовались этой возможностью.
Перевернув последнюю страницу в летописи Господина Великого Новгорода, испытываешь какую-то непонятную грусть. Кажется, что вместе с этим причудливым сообществом из русской истории уходит нечто важное, необходимое для полноты жизни. Исчезает, так и не развившись в полной мере, особый способ существования людей. Привыкшие к обычному выбору между самодержавием и хаосом, мы как-то теряемся перед обществом, которое не являлось ни тем, ни другим…
Конец Новгородской боярской республики не стал концом Новгорода. Город перестал быть уникальной столицей бескрайней лесной империи, но стал важнейшим элементом в системе Московского государства. Эту позднейшую историю Новгорода четко охарактеризовал М. Н. Тихомиров.
«…Присоединение Великого Новгорода к России отнюдь не привело к падению его экономического значения. Наоборот, после присоединения к Российскому государству Новгород поднялся на новую, высшую ступень своего экономического развития…
В специальных работах по истории присоединение Новгорода к Российскому государству, присяга новгородцев Ивану III и увоз вечевого колокола в Москву представляются обычно решительным концом новгородской самостоятельности. Однако было бы неправильным представлять дело так, будто Новгород сделался рядовым городом Российского государства, отличаясь от других городов только большим богатством и многолюдством. Правда, в Новгороде сидели и правили великокняжеские наместники, но некоторые остатки прежней новгородской вольности сохранялись еще очень долго…
В Новгороде XVI века мы найдем традиционное деление города на концы. О пятиконецких старостах, как представителях населения, известно из документов конца XVI века. Существовали также купецкие старосты…
Длительное время сохранялось и представление о существовании особого Новгородского государства. Русские цари XVI века, согласно официальным документам, садились на все российские „государства“, в том числе и на Новгородское. В дипломатической практике XVI века сохранялся обычай вести переговоры со шведскими королями при посредстве новгородских властей…
Даже после „государева разгрома“, то есть после похода Ивана Грозного 1570 года, Новгород еще жил полнокровной экономической жизнью. Конечно, ужасы „государева разгрома“ не были забыты, их жестокие следы остались в городе, но его экономика была только нарушена, а не подавлена в корне. Дальнейшее падение экономического значения Новгорода было связано не столько с событиями 1570 года, сколько с потерей Россией выхода к Балтийскому морю. Разорение посадского населения в 1570 году не могло быть полностью ликвидировано в условиях Ливонской войны, а потеря выхода к морю жестоко ударила по новгородской торговле. Поэтому 1570 год все-таки стал переломной датой в истории Новгорода XVI века, после которой намечается постепенное падение его экономического и культурного значения» (149, 310–311).
Слава Великого Новгорода как столицы русского Севера отошла в область истории. Однако новгородский «взнос» в фонд создания единого Русского государства оказался решающим. С падением Новгорода Москва стала расти с необыкновенной быстротой.
ГЛАВА 7 Собор
В средневековой Руси политика часто окрашивалась религией, а религия — политикой. Любое важное событие облекалось в ткань церковного ритуала. Храмы служили памятниками деяниям правителей. Не могло остаться без воплощения в камне и такое важное, провиденциальное событие, как создание единого Российского государства. Главным памятником ему стал величественный Успенский собор московского Кремля. Драматическая история его строительства как в капле воды отразила многие противоречия эпохи пробуждения России.
Собор был сердцем древнерусского города, символом местного патриотизма. Он воплощал единение правителя и подданных, бедняков и богачей в их общей молитве ко Всевышнему. Им гордились перед чужеземцами. Его наряжали, как любимое дитя. В нем собирались по торжественным случаям всем городом. Здесь находились могилы древних князей и епископов. При соборе хранились важные документы и велись летописи. В дни восстаний и смут на площади перед собором собиралась кипящая гневом толпа. Случалось, собор становился последним прибежищем перед лицом ворвавшегося в город неприятеля.
Сердцем Москвы был белокаменный Успенский собор, построенный в 1325–1327 годах Иваном Калитой по благословению святого митрополита Петра. Бурная история Москвы — мятежи, нашествия татар и литовцев, а главное, бесчисленные пожары — тяжело сказалась на некогда стройном и белоснежном красавце. Ко времени Ивана III он врос в землю, почернел, покрылся морщинами трещин, оброс какими-то безобразными пристройками и подпорками. Разговоры о необходимости его обновления велись давно. Первым, кто решил от слов перейти к делу, оказался митрополит Филипп (1464–1473). Однако столь важное дело не обошлось, конечно, и без участия великого князя Ивана. Более того, именно он впоследствии и стал подлинным создателем собора.
Подобно дереву, растущему из земли, новый собор вырос из своего времени, из веры и разума, из радостей и горестей всех причастных к его созданию людей. И первое слово здесь следует сказать о митрополите Филиппе.
Будущий строитель собора взошел на кафедру в ноябре 1464 года. До этого он не менее десяти лет был суздальским владыкой. О его происхождении и взглядах на мир ничего не известно. Однако сообщается, что Филиппа рекомендовал на кафедру его предшественник Феодосии Бывальцев (73, 532). Эта протекция кое-что проясняет. Идеалист и ревнитель благочестия, Феодосии, разумеется, мог ходатайствовать лишь за человека близких с ним взглядов. Обжегшись с Феодосием, который своей бескомпромиссной принципиальностью восстановил против себя и духовенство, и мирян, великий князь, однако, не стал возражать против его выдвиженца. Ему нужен был на кафедре стойкий защитник православия, способный энергично противостоять проискам литовского митрополита-униата Григория. Похоже, что Иван тогда еще не понял до конца печальной истины: как правитель он был более заинтересован в архипастыре нерадивом, но покладистом, нежели в ревностном, но своенравном.
Впрочем, в тех вопросах, где интересы митрополичьей кафедры совпадали с интересами великого князя, Филипп был верным союзником Ивана III. Прежде всего это касалось московско-новгородских отношений. Здесь многое зависело от позиции новгородского владыки. Филипп старался поддерживать дружбу с архиепископом Ионой. В апреле 1467 года по его просьбе он отправил в Новгород грозное послание против тех мирян, которые осмеливались посягать на церковные земли. В середине 60-х годов XV века Филипп встал на сторону Ионы в его споре с псковичами. Позднее митрополит яростно обличал новгородцев за интерес к литовскому «латинству», сокровенной причиной которого было усиление политического давления на Новгород со стороны великого князя Московского.
Всецело поддержал Филипп и другое направление деятельности Ивана III — наступление на Казанское ханство. Сохранилось его послание к великому князю, написанное в начале первой большой войны Ивана с Казанью — осенью 1467 года. В нем он сулит мученический венец всем, кто прольет свою кровь «за святыя Божиа церкви и за православное хрестияньство» (44, 180). Тогда же Филипп отправил послание к тверскому епископу Геннадию, призывая владыку убедить князя Михаила Тверского прислать войска для участия в войне с Казанью. Вновь святитель говорит об особом значении этой войны и о том, что все погибшие на ней «яко прежний великомученицы Христови будут и венец мучения восприимуть от Христа» (44, 184). Оба эти послания дышат искренним воодушевлением. Пламень духовного подвига ярко разгорелся в душе святителя Филиппа. Люди такого склада имеют сильное влияние на окружающих. Но они очень не любят компромиссов и сделок со своей совестью. Поэтому им всегда бывает трудно находить общий язык с правителями.
Борьба с литовским митрополитом-униатом Григорием отчеканила характер митрополита. Настроив себя и свое окружение на непримиримую борьбу со всем, что хотя бы отдаленно напоминало о «латинстве», Филипп уже не мог остановиться. Двоедушие оказалось ему не под силу. И когда в конце 60-х годов овдовевший великий князь задумал вдруг жениться на жившей в Риме и слывшей католичкой греческой принцессе Софье Палеолог, Филипп бросил на весы весь свой авторитет, чтобы предотвратить этот преступный, с его точки зрения, брачный союз. Но здесь необходим небольшой исторический экскурс…
Внезапная кончина первой жены Ивана III, княгини Марии Борисовны, 22 апреля 1467 года заставила 27-летнего великого князя Московского задуматься о новой женитьбе. Одни историки полагают, что замысел «римско-византийского» брачного союза родился в Риме, другие отдают предпочтение Москве, третьи — Вильно или Кракову (161, 178). Деятельными исполнителями проекта (а может быть, и его изобретателями) выступили жившие в Москве (или часто бывавшие здесь по делам) итальянцы — братья Джан Баггисте делла Вольпе («Иван Фрязин, московский денежник» русских летописей) и Карло делла Вольпе. В переговоры были вовлечены и племянники братьев Вольпе — Антонио и Николо Джислярди (161, 180).
Источникам известен первый плод матримониального замысла: в субботу 11 февраля 1469 года, когда Москва пропивала последние деньки разгульной православной Масленицы, в город въехал посол из далекого Рима — грек Юрий Траханиот. С ним прибыли и два итальянца, родственники Ивана Фрязина — Карло делла Вольпе и Антонио Джислярди. Так в темную компанию итальянских бродяг и авантюристов вливаются свежие силы — утративший родину, но сохранивший вкус к жизни хитроумный византиец.
После завоевания Константинополя турками в 1453 году многие из греков — в основном люди образованные и состоятельные, знакомые с миром и имевшие широкие связи — не пожелали оставаться на родине. Они разъехались по всей Европе. Природная предприимчивость в сочетании с изощренным и несколько циничным складом ума предопределила историческую миссию этих поздневизантийских интеллектуалов. Они стали закваской для всякого рода смелых проектов. С их помощью Рим надеялся исполнить давнее желание — распространить свое влияние на православную Русь. Кажется, именно греки внушили папе Павлу II (1464–1471) фантастическую идею о том, что, женившись на византийской принцессе, московский великий князь станет претендовать на низвергнутый турками византийский трон и в связи с этим начнет войну с Османской империей. Правители североитальянских городов (Милана, Венеции), не менее папы очарованные разглагольствованиями греков, также поверили в возможность использовать далекую и загадочную Московию как могучего союзника в борьбе с Османской империей. Гораздо лучше итальянцев знакомые с ситуацией в Восточной Европе вообще и Московии в частности, греки едва ли верили в свои собственные проекты. Но при этом они, конечно, не забывали пожинать обильные плоды, взращенные на ниве их фантазий.
Небольшая колония греков издавна существовала в Москве. Она состояла в основном из купцов, дипломатов и духовных лиц. С падением Византии греческая колония увеличилась за счет беженцев. Конечно, здешние условия жизни были весьма далеки от византийских. Греки страдали от морозов, от недостатка культурного общения и враждебности местного населения. Русские издавна привыкли смотреть на них со смешанным чувством зависти и презрения. В отличие от большинства русских, у греков всегда водились деньги. Они умели устраивать свои дела и помогать друг другу. Прокладывая свой путь в чуждой, а порой и враждебной окружающей среде, греки должны были стать изворотливыми и не слишком щепетильными в выборе средств. И потому русские не без основания считали их льстивыми, коварными, склонными к предательству. В то же время нельзя было не признать культурного превосходства «ромеев», засвидетельствованного самой историей «крещения Руси».
Московские князья ценили разнообразные способности греков. Наряду с выходцами из южнославянских стран они составляли высший слой московской культурной элиты. Нужда в их услугах возрастала по мере роста Московского княжества, развития его внутренней структуры и внешних связей. Известно, что Василий Темный имел у себя на службе греков Ралевых, один из которых, Николай, весной 1461 года был в Милане в качестве посла от «деспота России» (161, 176). Однако «звездный час» для греков на Руси настал с осуществлением «римско-византийского» матримониального проекта…
Биография Софьи (в Риме ее называли Зоей) Палеолог достаточно причудлива. «Племянница последнего и предпоследнего императоров Константина XI и Иоанна VIII, дочь морейского деспота Фомы Палеолога (Морея — область в центральной части полуострова Пелопоннес. — Н. Б.) и племянница другого — Дмитрия Палеолога — деспина Зоя никогда в Константинополе не жила. Фома Палеолог бежал из Морей на остров Корфу, куда он привез и высоко почитавшуюся в Морее святыню — голову Андрея Первозванного. Зоя (родилась или в 1449 году, или около 1443 года) провела детство в Морее, ее настоящей родине (ибо и мать ее Екатерина была дочерью морейского князя Захария III), и на острове Корфу. В Рим 16- или 22-летняя Зоя Палеолог с братьями Андреем и Мануилом приехала после смерти отца в конце мая 1465 года. Зоя считалась в Риме католичкой. Палеологи поступили под покровительство кардинала Виссариона, который до Флорентийского собора был никейским митрополитом, но, приняв унию, остался в Риме, а после смерти последнего константинопольского патриарха Исидора в 1462 году получил это звание. (Речь идет о константинопольских патриархах-униатах, живших в Италии под покровительством папской курии. — Н. Б.) Виссарион до своей смерти в ноябре 1472 года в Равенне сохранил симпатии к грекам. Константинопольский патриарх и кардинал Виссарион пытался возобновить унию с Русью с помощью бракосочетания. Не исключено, что Виссарион надеялся на участие Руси в крестовом походе против османов, который он стремился организовать в 1468–1471 годах» (161, 177–178).
Прибывший в Москву из Италии 11 февраля 1469 года Юрий Грек (Юрий Траханиот) привез Ивану III некий «лист». В этом послании, автором которого, по-видимому, был сам папа Павел II, а соавтором — кардинал Виссарион, великому князю сообщалось о пребывании в Риме преданной православию знатной невесты — Софьи (Зои) Палеолог. Папа обещал Ивану свою поддержку в случае, если тот захочет посвататься к ней.
Предложение из Рима обсуждалось в Кремле на семейном совете, куда были приглашены братья великого князя, его ближние бояре и мать — княгиня Мария Ярославна. Решающее слово, несомненно, принадлежало матери, крутого нрава которой Иван побаивался до конца ее дней. Вдова Василия Темного (напомним, сына литвинки Софьи Витовтовны) и внучка литвинки же Елены Ольгердовны (жены Владимира Серпуховского), старая княгиня, судя по всему, благосклонно восприняла «римско-византийский» династический проект.
Официальные великокняжеские летописи изображают дело так, будто во всей этой истории Иван III действовал в полном согласии с митрополитом Филиппом. Однако летописи, происходящие из митрополичьей канцелярии, не называют Филиппа участником того семейного совета («думы»), на котором решено было откликнуться на приглашение папской курии и униатского кардинала Виссариона. Очевидно, этот замысел «не встретил благосклонного приема у митрополита, который фактически был отстранен от решения такого важного вопроса» (161, 181).
В итоге Кремль решил отозваться на предложение папы и отправить в Рим для продолжения переговоров московского итальянца Ивана Фрязина — Джан Баттисту делла Вольпе. («Фрягами» или «фрязами» в средневековой Руси называли итальянцев.) В марте 1469 года вместе с Юрием Греком он пустился в далекий путь. Летом того же года итальянец был принят папой Павлом П. Понтифик вновь горячо поддержал идею династического брака и дал свою грамоту для безопасного проезда московских послов по всей Европе.
Тогда же Вольпе имел возможность повидать невесту, чтобы рассказать жениху о ее внешности. Одновременно был сделан и портрет Софьи, который послы должны были отвезти в Москву.
В Венеции Вольпе был принят дожем Никколо Троном, который вскоре предполагал начать войну с Османской империей и потому хотел узнать у московского посла, нельзя ли каким-нибудь образом договориться о совместных действиях против турок с московитами или татарами. Неизвестно, что говорил венецианцам Иван Фрязин. Однако, судя по всему, он их обнадежил.
Послушав денежника, дож в апреле 1471 года отправил в Москву с новым папским посольством (во главе которого стоял Антонио Джислярди) своего собственного посла — Джан Баттисту Тревизана. Его миссия не имела прямого отношения к матримониальным планам Рима. Через Москву Тревизан должен был отправиться дальше, к хану Большой орды Ахмату. Он вез с собой значительную сумму денег и подарки для хана, которого венецианский дож надеялся склонить к войне против турок. Возможно, именно эти сокровища и стали роковым соблазном для Вольпе. По приезде Тревизана в Москву (10 сентября 1471 года) денежник уговорил его не разглашать подлинной цели своего прибытия, так как в этом случае великий князь едва ли пропустил бы его к Ахмату, с которым он как раз собирался воевать. Назвавшись обычным купцом, Тревизан должен был жить в Москве до тех пор, пока сам Вольпе не найдет случая тайно отправить его к татарам. Денежник уже бывал ранее в Орде и имел там некоторые полезные знакомства.
Венецианец послушался своего московского покровителя. Однако исполнить задуманное без ведома великого князя оказалось нелегко. Лишь незадолго до отъезда во второе путешествие в Рим в январе 1472 года Вольпе отправил Тревизана с переводчиком в Рязань, откуда оба должны были отправиться дальше, к татарам (161,183).
Иван III узнал о странном передвижении венецианского «купца» и успел перехватить его прежде, чем тот добрался до татар. Оказавшись в застенке, Тревизан, разумеется, стал утверждать, что его тайная миссия не представляла для Москвы никакой политической угрозы. Более того, в случае ее успеха Волжская Орда на радость Ивану III оказалась бы втянутой в тяжелую войну с турками. Однако великий князь, кажется, опасался того, что итальянец мог представлять в Орде интересы не только Венеции, но и польско-литовского короля Казимира IV, искавшего тогда путей сближения с ханом Ахматом для совместной борьбы с Москвой.
Очевидная вина обоих итальянцев состояла лишь в том, что они попытались добиться своей цели за спиной великого князя Московского. Конечно, само по себе это уже было преступлением. И все же в другое время наказание «фрягов» могло быть не в пример более мягким. Но теперь, когда Иван со всех сторон подвергался упрекам за чрезмерную дружбу с «латинянами», ему нужно было наглядно показать свою жесткость по отношению к ним. Проделка Вольпе и Тревизана давала для этого отличный повод.
По возвращении из Италии в ноябре 1472 года Иван Фрязин — главный устроитель брака Ивана III с Софьей Палеолог — был арестован вместе со всей своей семьей, а имущество его конфисковано. «Князь же великы… повеле поимати Фрязина да оковав послал на Коломну, а дом его повеле разграбити и жену и дети изымати» (31, 299).
Логику рассуждений великого князя, в сущности, несложно было угадать наперед. Но Вольпе был слишком увлечен головокружительными мечтами. В коломенской темнице у него появилось достаточно времени, чтобы поразмыслить о превратностях судьбы и о коварстве сильных мира сего.
(Впрочем, колесо Фортуны еще не остановило свое вращение для него. Спустя некоторое время страсти улеглись, и государь сменил гнев на милость. Такой человек, как Вольпе, мог ему еще пригодиться. К тому же за денежника, вероятно, ходатайствовали земляки-итальянцы и сама великая княгиня Софья. Источники не сообщают об освобождении коломенского узника. Однако известно, что лет семь или восемь спустя Иван Фрязин был уже не только на свободе, но и вновь на вершине благополучия. О нем упоминает в своем завещании, написанном не позднее 1481 года, младший брат Ивана III, удельный князь Андрей Вологодский. «В числе заимодавцев (князя Андрея. — Н. Б.) оказался Иван Фрязин. Князь задолжал ему ни мало, ни много, как „полчетвертаста рублев“ (350 руб.), следовательно, громадную по тому времени сумму, больше, чем кому-либо другому из своих кредиторов. В закладе у Ивана Фрязина лежали лучшие княжеские драгоценности: золотая цепь, малая золотая цепь, два золотых ковша, чарка золотая. Все эти вещи были подарены Андрею Васильевичу его старшим братом, великим князем. Кроме того, в закладе у Ивана Фрязина лежали большая золотая цепь и 12 серебряных мисок, подаренных князю его матерью. Здесь Иван Фрязин выступает перед нами по крайней мере как крупный делец, ворочающий большими денежными суммами. Этого дельца мы с полным правом можем отождествить с названным раньше денежником Иваном Фрязиным» (149, 346).)
Приятелю Вольпе, Джану Баттисте Тревизану, пришлось отсидеть около двух лет в московской тюрьме. Заточив Тревизана, Иван III в конце 1472 года (под давлением итальянцев из свиты Софьи) отправил к венецианскому дожу Никколо Трона за разъяснениями своего посла (161, 183). Дож подтвердил, что Тревизан действительно является его послом к татарам, и попросил выпустить его из темницы, помочь добраться в Орду, а также снабдить деньгами. Все расходы дож обещал покрыть из своей казны (27, 299).
В конце концов, уступая просьбам венецианского дожа (подкрепленным богатыми дарами), а также желая успокоить напуганных жестокими расправами с соотечественниками московских итальянцев, великий князь 19 июля 1474 года отпустил Тревизана в Орду. Там посол встретился с ханом Ахматом, который, впрочем, не выразил никакого желания воевать с турками на благо Венеции. В конце концов Тревизан был отправлен татарами к Черному морю, откуда на кораблях вернулся домой.
Памятуя об обещании венецианского дожа возместить все расходы, связанные с Тревизаном, Иван не удержался от маленькой хитрости: вручив незадачливому послу на дорогу всего лишь 70 рублей, он написал дожу, будто дал 700. Уже через 5 дней после отъезда Тревизана московский посол Семен Толбузин повез эту грамоту в Венецию. Конец всей этой истории покрыт мраком забвения. Неизвестно, сумел ли Иван III провести видавших виды венецианских купцов. Но, судя по тому, что эта история попала в московские летописи, проделка удалась.
Конечно, это откровенное жульничество не украшает нашего героя. Однако не будем и судить его слишком строго. На иноверцев в ту пору на Руси (да и по всей Европе) смотрели не только как на врагов, но и как на существа иного порядка, в отношении которых нравственные законы имели не больше значения, чем в отношении домашних животных. Обмануть их тем или иным способом не считалось зазорным. Напротив, в этом видели даже некую доблесть и удаль. Сын своего времени, Иван не чужд был и его предрассудков…
Можно лишь догадываться о том, что рассказывал Тревизан, вернувшись в Венецию, о своих злоключениях в Москве. Известно, однако, что после этой истории Венеция надолго утратила интерес к переговорам с Иваном III. Желая исправить положение, Иван весьма радушно принял в Москве осенью 1476 года венецианского дипломата Амброджио Контарини, волею обстоятельств попавшего на Русь на обратном пути из Персии, куда он ездил в качестве посла. Уже первую свою беседу с Контарини Иван начал с того, что «с взволнованным лицом… стал жаловаться на Дзуана Баттисту Тревизана» (2, 226). Несомненно, он рассчитывал на то, что Контарини передаст этот разговор Совету Десяти и настроит правителей Венеции в его пользу.
Воспитанные суровыми реалиями монголо-татарского ига, московские князья, как никто, умели выжимать из своих подданных все соки, не доводя их при этом до полного вымираниН.Более того, они умели заставить людей работать, — людей, переживших катастрофу и потерявших веру в себя; людей, склонных к беспробудному пьянству и самоуничтожению. Унаследовав этот уникальный опыт пяти поколений Даниловичей, Иван III блестяще применил его в новгородском деле. Он отнял у Новгорода и бросил в кипящий котел московской государственности все, кроме одного — возможности начать все заново. И новгородцы (среди которых значительную часть составляли теперь переселенцы из Северо-Восточной Руси, создававшие здоровую конкуренцию для старожилов) воспользовались этой возможностью.
Перевернув последнюю страницу в летописи Господина Великого Новгорода, испытываешь какую-то непонятную грусть. Кажется, что вместе с этим причудливым сообществом из русской истории уходит нечто важное, необходимое для полноты жизни. Исчезает, так и не развившись в полной мере, особый способ существования людей. Привыкшие к обычному выбору между самодержавием и хаосом, мы как-то теряемся перед обществом, которое не являлось ни тем, ни другим…
Конец Новгородской боярской республики не стал концом Новгорода. Город перестал быть уникальной столицей бескрайней лесной империи, но стал важнейшим элементом в системе Московского государства. Эту позднейшую историю Новгорода четко охарактеризовал М. Н. Тихомиров.
«…Присоединение Великого Новгорода к России отнюдь не привело к падению его экономического значения. Наоборот, после присоединения к Российскому государству Новгород поднялся на новую, высшую ступень своего экономического развития…
В специальных работах по истории присоединение Новгорода к Российскому государству, присяга новгородцев Ивану III и увоз вечевого колокола в Москву представляются обычно решительным концом новгородской самостоятельности. Однако было бы неправильным представлять дело так, будто Новгород сделался рядовым городом Российского государства, отличаясь от других городов только большим богатством и многолюдством. Правда, в Новгороде сидели и правили великокняжеские наместники, но некоторые остатки прежней новгородской вольности сохранялись еще очень долго…
В Новгороде XVI века мы найдем традиционное деление города на концы. О пятиконецких старостах, как представителях населения, известно из документов конца XVI века. Существовали также купецкие старосты…
Длительное время сохранялось и представление о существовании особого Новгородского государства. Русские цари XVI века, согласно официальным документам, садились на все российские „государства“, в том числе и на Новгородское. В дипломатической практике XVI века сохранялся обычай вести переговоры со шведскими королями при посредстве новгородских властей…
Даже после „государева разгрома“, то есть после похода Ивана Грозного 1570 года, Новгород еще жил полнокровной экономической жизнью. Конечно, ужасы „государева разгрома“ не были забыты, их жестокие следы остались в городе, но его экономика была только нарушена, а не подавлена в корне. Дальнейшее падение экономического значения Новгорода было связано не столько с событиями 1570 года, сколько с потерей Россией выхода к Балтийскому морю. Разорение посадского населения в 1570 году не могло быть полностью ликвидировано в условиях Ливонской войны, а потеря выхода к морю жестоко ударила по новгородской торговле. Поэтому 1570 год все-таки стал переломной датой в истории Новгорода XVI века, после которой намечается постепенное падение его экономического и культурного значения» (149, 310–311).
Слава Великого Новгорода как столицы русского Севера отошла в область истории. Однако новгородский «взнос» в фонд создания единого Русского государства оказался решающим. С падением Новгорода Москва стала расти с необыкновенной быстротой.
ГЛАВА 7 Собор
Если подданные считают правителя человеком богобоязненным и усердным в делах культа, они менее будут опасаться потерпеть от него что-либо беззаконное и реже станут злоумышлять против него, так как он имеет союзниками богов.
Аристотель
И было слово Господа к Соломону, и сказано ему: вот, ты строишь храм; если ты будешь ходить по уставам Моим, и поступать по определениям Моим, и соблюдать все заповеди Мои, поступая по ним, то Я исполню на тебе слово Мое, которое Я сказал Давиду, отцу твоему, и буду жить среди сынов Израилевых, и не оставлю народа Моего Израиля.
(З.Цар. 6:12)
В средневековой Руси политика часто окрашивалась религией, а религия — политикой. Любое важное событие облекалось в ткань церковного ритуала. Храмы служили памятниками деяниям правителей. Не могло остаться без воплощения в камне и такое важное, провиденциальное событие, как создание единого Российского государства. Главным памятником ему стал величественный Успенский собор московского Кремля. Драматическая история его строительства как в капле воды отразила многие противоречия эпохи пробуждения России.
Собор был сердцем древнерусского города, символом местного патриотизма. Он воплощал единение правителя и подданных, бедняков и богачей в их общей молитве ко Всевышнему. Им гордились перед чужеземцами. Его наряжали, как любимое дитя. В нем собирались по торжественным случаям всем городом. Здесь находились могилы древних князей и епископов. При соборе хранились важные документы и велись летописи. В дни восстаний и смут на площади перед собором собиралась кипящая гневом толпа. Случалось, собор становился последним прибежищем перед лицом ворвавшегося в город неприятеля.
Сердцем Москвы был белокаменный Успенский собор, построенный в 1325–1327 годах Иваном Калитой по благословению святого митрополита Петра. Бурная история Москвы — мятежи, нашествия татар и литовцев, а главное, бесчисленные пожары — тяжело сказалась на некогда стройном и белоснежном красавце. Ко времени Ивана III он врос в землю, почернел, покрылся морщинами трещин, оброс какими-то безобразными пристройками и подпорками. Разговоры о необходимости его обновления велись давно. Первым, кто решил от слов перейти к делу, оказался митрополит Филипп (1464–1473). Однако столь важное дело не обошлось, конечно, и без участия великого князя Ивана. Более того, именно он впоследствии и стал подлинным создателем собора.
Подобно дереву, растущему из земли, новый собор вырос из своего времени, из веры и разума, из радостей и горестей всех причастных к его созданию людей. И первое слово здесь следует сказать о митрополите Филиппе.
Будущий строитель собора взошел на кафедру в ноябре 1464 года. До этого он не менее десяти лет был суздальским владыкой. О его происхождении и взглядах на мир ничего не известно. Однако сообщается, что Филиппа рекомендовал на кафедру его предшественник Феодосии Бывальцев (73, 532). Эта протекция кое-что проясняет. Идеалист и ревнитель благочестия, Феодосии, разумеется, мог ходатайствовать лишь за человека близких с ним взглядов. Обжегшись с Феодосием, который своей бескомпромиссной принципиальностью восстановил против себя и духовенство, и мирян, великий князь, однако, не стал возражать против его выдвиженца. Ему нужен был на кафедре стойкий защитник православия, способный энергично противостоять проискам литовского митрополита-униата Григория. Похоже, что Иван тогда еще не понял до конца печальной истины: как правитель он был более заинтересован в архипастыре нерадивом, но покладистом, нежели в ревностном, но своенравном.
Впрочем, в тех вопросах, где интересы митрополичьей кафедры совпадали с интересами великого князя, Филипп был верным союзником Ивана III. Прежде всего это касалось московско-новгородских отношений. Здесь многое зависело от позиции новгородского владыки. Филипп старался поддерживать дружбу с архиепископом Ионой. В апреле 1467 года по его просьбе он отправил в Новгород грозное послание против тех мирян, которые осмеливались посягать на церковные земли. В середине 60-х годов XV века Филипп встал на сторону Ионы в его споре с псковичами. Позднее митрополит яростно обличал новгородцев за интерес к литовскому «латинству», сокровенной причиной которого было усиление политического давления на Новгород со стороны великого князя Московского.
Всецело поддержал Филипп и другое направление деятельности Ивана III — наступление на Казанское ханство. Сохранилось его послание к великому князю, написанное в начале первой большой войны Ивана с Казанью — осенью 1467 года. В нем он сулит мученический венец всем, кто прольет свою кровь «за святыя Божиа церкви и за православное хрестияньство» (44, 180). Тогда же Филипп отправил послание к тверскому епископу Геннадию, призывая владыку убедить князя Михаила Тверского прислать войска для участия в войне с Казанью. Вновь святитель говорит об особом значении этой войны и о том, что все погибшие на ней «яко прежний великомученицы Христови будут и венец мучения восприимуть от Христа» (44, 184). Оба эти послания дышат искренним воодушевлением. Пламень духовного подвига ярко разгорелся в душе святителя Филиппа. Люди такого склада имеют сильное влияние на окружающих. Но они очень не любят компромиссов и сделок со своей совестью. Поэтому им всегда бывает трудно находить общий язык с правителями.
Борьба с литовским митрополитом-униатом Григорием отчеканила характер митрополита. Настроив себя и свое окружение на непримиримую борьбу со всем, что хотя бы отдаленно напоминало о «латинстве», Филипп уже не мог остановиться. Двоедушие оказалось ему не под силу. И когда в конце 60-х годов овдовевший великий князь задумал вдруг жениться на жившей в Риме и слывшей католичкой греческой принцессе Софье Палеолог, Филипп бросил на весы весь свой авторитет, чтобы предотвратить этот преступный, с его точки зрения, брачный союз. Но здесь необходим небольшой исторический экскурс…
Внезапная кончина первой жены Ивана III, княгини Марии Борисовны, 22 апреля 1467 года заставила 27-летнего великого князя Московского задуматься о новой женитьбе. Одни историки полагают, что замысел «римско-византийского» брачного союза родился в Риме, другие отдают предпочтение Москве, третьи — Вильно или Кракову (161, 178). Деятельными исполнителями проекта (а может быть, и его изобретателями) выступили жившие в Москве (или часто бывавшие здесь по делам) итальянцы — братья Джан Баггисте делла Вольпе («Иван Фрязин, московский денежник» русских летописей) и Карло делла Вольпе. В переговоры были вовлечены и племянники братьев Вольпе — Антонио и Николо Джислярди (161, 180).
Источникам известен первый плод матримониального замысла: в субботу 11 февраля 1469 года, когда Москва пропивала последние деньки разгульной православной Масленицы, в город въехал посол из далекого Рима — грек Юрий Траханиот. С ним прибыли и два итальянца, родственники Ивана Фрязина — Карло делла Вольпе и Антонио Джислярди. Так в темную компанию итальянских бродяг и авантюристов вливаются свежие силы — утративший родину, но сохранивший вкус к жизни хитроумный византиец.
После завоевания Константинополя турками в 1453 году многие из греков — в основном люди образованные и состоятельные, знакомые с миром и имевшие широкие связи — не пожелали оставаться на родине. Они разъехались по всей Европе. Природная предприимчивость в сочетании с изощренным и несколько циничным складом ума предопределила историческую миссию этих поздневизантийских интеллектуалов. Они стали закваской для всякого рода смелых проектов. С их помощью Рим надеялся исполнить давнее желание — распространить свое влияние на православную Русь. Кажется, именно греки внушили папе Павлу II (1464–1471) фантастическую идею о том, что, женившись на византийской принцессе, московский великий князь станет претендовать на низвергнутый турками византийский трон и в связи с этим начнет войну с Османской империей. Правители североитальянских городов (Милана, Венеции), не менее папы очарованные разглагольствованиями греков, также поверили в возможность использовать далекую и загадочную Московию как могучего союзника в борьбе с Османской империей. Гораздо лучше итальянцев знакомые с ситуацией в Восточной Европе вообще и Московии в частности, греки едва ли верили в свои собственные проекты. Но при этом они, конечно, не забывали пожинать обильные плоды, взращенные на ниве их фантазий.
Небольшая колония греков издавна существовала в Москве. Она состояла в основном из купцов, дипломатов и духовных лиц. С падением Византии греческая колония увеличилась за счет беженцев. Конечно, здешние условия жизни были весьма далеки от византийских. Греки страдали от морозов, от недостатка культурного общения и враждебности местного населения. Русские издавна привыкли смотреть на них со смешанным чувством зависти и презрения. В отличие от большинства русских, у греков всегда водились деньги. Они умели устраивать свои дела и помогать друг другу. Прокладывая свой путь в чуждой, а порой и враждебной окружающей среде, греки должны были стать изворотливыми и не слишком щепетильными в выборе средств. И потому русские не без основания считали их льстивыми, коварными, склонными к предательству. В то же время нельзя было не признать культурного превосходства «ромеев», засвидетельствованного самой историей «крещения Руси».
Московские князья ценили разнообразные способности греков. Наряду с выходцами из южнославянских стран они составляли высший слой московской культурной элиты. Нужда в их услугах возрастала по мере роста Московского княжества, развития его внутренней структуры и внешних связей. Известно, что Василий Темный имел у себя на службе греков Ралевых, один из которых, Николай, весной 1461 года был в Милане в качестве посла от «деспота России» (161, 176). Однако «звездный час» для греков на Руси настал с осуществлением «римско-византийского» матримониального проекта…
Биография Софьи (в Риме ее называли Зоей) Палеолог достаточно причудлива. «Племянница последнего и предпоследнего императоров Константина XI и Иоанна VIII, дочь морейского деспота Фомы Палеолога (Морея — область в центральной части полуострова Пелопоннес. — Н. Б.) и племянница другого — Дмитрия Палеолога — деспина Зоя никогда в Константинополе не жила. Фома Палеолог бежал из Морей на остров Корфу, куда он привез и высоко почитавшуюся в Морее святыню — голову Андрея Первозванного. Зоя (родилась или в 1449 году, или около 1443 года) провела детство в Морее, ее настоящей родине (ибо и мать ее Екатерина была дочерью морейского князя Захария III), и на острове Корфу. В Рим 16- или 22-летняя Зоя Палеолог с братьями Андреем и Мануилом приехала после смерти отца в конце мая 1465 года. Зоя считалась в Риме католичкой. Палеологи поступили под покровительство кардинала Виссариона, который до Флорентийского собора был никейским митрополитом, но, приняв унию, остался в Риме, а после смерти последнего константинопольского патриарха Исидора в 1462 году получил это звание. (Речь идет о константинопольских патриархах-униатах, живших в Италии под покровительством папской курии. — Н. Б.) Виссарион до своей смерти в ноябре 1472 года в Равенне сохранил симпатии к грекам. Константинопольский патриарх и кардинал Виссарион пытался возобновить унию с Русью с помощью бракосочетания. Не исключено, что Виссарион надеялся на участие Руси в крестовом походе против османов, который он стремился организовать в 1468–1471 годах» (161, 177–178).
Прибывший в Москву из Италии 11 февраля 1469 года Юрий Грек (Юрий Траханиот) привез Ивану III некий «лист». В этом послании, автором которого, по-видимому, был сам папа Павел II, а соавтором — кардинал Виссарион, великому князю сообщалось о пребывании в Риме преданной православию знатной невесты — Софьи (Зои) Палеолог. Папа обещал Ивану свою поддержку в случае, если тот захочет посвататься к ней.
Предложение из Рима обсуждалось в Кремле на семейном совете, куда были приглашены братья великого князя, его ближние бояре и мать — княгиня Мария Ярославна. Решающее слово, несомненно, принадлежало матери, крутого нрава которой Иван побаивался до конца ее дней. Вдова Василия Темного (напомним, сына литвинки Софьи Витовтовны) и внучка литвинки же Елены Ольгердовны (жены Владимира Серпуховского), старая княгиня, судя по всему, благосклонно восприняла «римско-византийский» династический проект.
Официальные великокняжеские летописи изображают дело так, будто во всей этой истории Иван III действовал в полном согласии с митрополитом Филиппом. Однако летописи, происходящие из митрополичьей канцелярии, не называют Филиппа участником того семейного совета («думы»), на котором решено было откликнуться на приглашение папской курии и униатского кардинала Виссариона. Очевидно, этот замысел «не встретил благосклонного приема у митрополита, который фактически был отстранен от решения такого важного вопроса» (161, 181).
В итоге Кремль решил отозваться на предложение папы и отправить в Рим для продолжения переговоров московского итальянца Ивана Фрязина — Джан Баттисту делла Вольпе. («Фрягами» или «фрязами» в средневековой Руси называли итальянцев.) В марте 1469 года вместе с Юрием Греком он пустился в далекий путь. Летом того же года итальянец был принят папой Павлом П. Понтифик вновь горячо поддержал идею династического брака и дал свою грамоту для безопасного проезда московских послов по всей Европе.
Тогда же Вольпе имел возможность повидать невесту, чтобы рассказать жениху о ее внешности. Одновременно был сделан и портрет Софьи, который послы должны были отвезти в Москву.
В Венеции Вольпе был принят дожем Никколо Троном, который вскоре предполагал начать войну с Османской империей и потому хотел узнать у московского посла, нельзя ли каким-нибудь образом договориться о совместных действиях против турок с московитами или татарами. Неизвестно, что говорил венецианцам Иван Фрязин. Однако, судя по всему, он их обнадежил.
Послушав денежника, дож в апреле 1471 года отправил в Москву с новым папским посольством (во главе которого стоял Антонио Джислярди) своего собственного посла — Джан Баттисту Тревизана. Его миссия не имела прямого отношения к матримониальным планам Рима. Через Москву Тревизан должен был отправиться дальше, к хану Большой орды Ахмату. Он вез с собой значительную сумму денег и подарки для хана, которого венецианский дож надеялся склонить к войне против турок. Возможно, именно эти сокровища и стали роковым соблазном для Вольпе. По приезде Тревизана в Москву (10 сентября 1471 года) денежник уговорил его не разглашать подлинной цели своего прибытия, так как в этом случае великий князь едва ли пропустил бы его к Ахмату, с которым он как раз собирался воевать. Назвавшись обычным купцом, Тревизан должен был жить в Москве до тех пор, пока сам Вольпе не найдет случая тайно отправить его к татарам. Денежник уже бывал ранее в Орде и имел там некоторые полезные знакомства.
Венецианец послушался своего московского покровителя. Однако исполнить задуманное без ведома великого князя оказалось нелегко. Лишь незадолго до отъезда во второе путешествие в Рим в январе 1472 года Вольпе отправил Тревизана с переводчиком в Рязань, откуда оба должны были отправиться дальше, к татарам (161,183).
Иван III узнал о странном передвижении венецианского «купца» и успел перехватить его прежде, чем тот добрался до татар. Оказавшись в застенке, Тревизан, разумеется, стал утверждать, что его тайная миссия не представляла для Москвы никакой политической угрозы. Более того, в случае ее успеха Волжская Орда на радость Ивану III оказалась бы втянутой в тяжелую войну с турками. Однако великий князь, кажется, опасался того, что итальянец мог представлять в Орде интересы не только Венеции, но и польско-литовского короля Казимира IV, искавшего тогда путей сближения с ханом Ахматом для совместной борьбы с Москвой.
Очевидная вина обоих итальянцев состояла лишь в том, что они попытались добиться своей цели за спиной великого князя Московского. Конечно, само по себе это уже было преступлением. И все же в другое время наказание «фрягов» могло быть не в пример более мягким. Но теперь, когда Иван со всех сторон подвергался упрекам за чрезмерную дружбу с «латинянами», ему нужно было наглядно показать свою жесткость по отношению к ним. Проделка Вольпе и Тревизана давала для этого отличный повод.
По возвращении из Италии в ноябре 1472 года Иван Фрязин — главный устроитель брака Ивана III с Софьей Палеолог — был арестован вместе со всей своей семьей, а имущество его конфисковано. «Князь же великы… повеле поимати Фрязина да оковав послал на Коломну, а дом его повеле разграбити и жену и дети изымати» (31, 299).
Логику рассуждений великого князя, в сущности, несложно было угадать наперед. Но Вольпе был слишком увлечен головокружительными мечтами. В коломенской темнице у него появилось достаточно времени, чтобы поразмыслить о превратностях судьбы и о коварстве сильных мира сего.
(Впрочем, колесо Фортуны еще не остановило свое вращение для него. Спустя некоторое время страсти улеглись, и государь сменил гнев на милость. Такой человек, как Вольпе, мог ему еще пригодиться. К тому же за денежника, вероятно, ходатайствовали земляки-итальянцы и сама великая княгиня Софья. Источники не сообщают об освобождении коломенского узника. Однако известно, что лет семь или восемь спустя Иван Фрязин был уже не только на свободе, но и вновь на вершине благополучия. О нем упоминает в своем завещании, написанном не позднее 1481 года, младший брат Ивана III, удельный князь Андрей Вологодский. «В числе заимодавцев (князя Андрея. — Н. Б.) оказался Иван Фрязин. Князь задолжал ему ни мало, ни много, как „полчетвертаста рублев“ (350 руб.), следовательно, громадную по тому времени сумму, больше, чем кому-либо другому из своих кредиторов. В закладе у Ивана Фрязина лежали лучшие княжеские драгоценности: золотая цепь, малая золотая цепь, два золотых ковша, чарка золотая. Все эти вещи были подарены Андрею Васильевичу его старшим братом, великим князем. Кроме того, в закладе у Ивана Фрязина лежали большая золотая цепь и 12 серебряных мисок, подаренных князю его матерью. Здесь Иван Фрязин выступает перед нами по крайней мере как крупный делец, ворочающий большими денежными суммами. Этого дельца мы с полным правом можем отождествить с названным раньше денежником Иваном Фрязиным» (149, 346).)
Приятелю Вольпе, Джану Баттисте Тревизану, пришлось отсидеть около двух лет в московской тюрьме. Заточив Тревизана, Иван III в конце 1472 года (под давлением итальянцев из свиты Софьи) отправил к венецианскому дожу Никколо Трона за разъяснениями своего посла (161, 183). Дож подтвердил, что Тревизан действительно является его послом к татарам, и попросил выпустить его из темницы, помочь добраться в Орду, а также снабдить деньгами. Все расходы дож обещал покрыть из своей казны (27, 299).
В конце концов, уступая просьбам венецианского дожа (подкрепленным богатыми дарами), а также желая успокоить напуганных жестокими расправами с соотечественниками московских итальянцев, великий князь 19 июля 1474 года отпустил Тревизана в Орду. Там посол встретился с ханом Ахматом, который, впрочем, не выразил никакого желания воевать с турками на благо Венеции. В конце концов Тревизан был отправлен татарами к Черному морю, откуда на кораблях вернулся домой.
Памятуя об обещании венецианского дожа возместить все расходы, связанные с Тревизаном, Иван не удержался от маленькой хитрости: вручив незадачливому послу на дорогу всего лишь 70 рублей, он написал дожу, будто дал 700. Уже через 5 дней после отъезда Тревизана московский посол Семен Толбузин повез эту грамоту в Венецию. Конец всей этой истории покрыт мраком забвения. Неизвестно, сумел ли Иван III провести видавших виды венецианских купцов. Но, судя по тому, что эта история попала в московские летописи, проделка удалась.
Конечно, это откровенное жульничество не украшает нашего героя. Однако не будем и судить его слишком строго. На иноверцев в ту пору на Руси (да и по всей Европе) смотрели не только как на врагов, но и как на существа иного порядка, в отношении которых нравственные законы имели не больше значения, чем в отношении домашних животных. Обмануть их тем или иным способом не считалось зазорным. Напротив, в этом видели даже некую доблесть и удаль. Сын своего времени, Иван не чужд был и его предрассудков…
Можно лишь догадываться о том, что рассказывал Тревизан, вернувшись в Венецию, о своих злоключениях в Москве. Известно, однако, что после этой истории Венеция надолго утратила интерес к переговорам с Иваном III. Желая исправить положение, Иван весьма радушно принял в Москве осенью 1476 года венецианского дипломата Амброджио Контарини, волею обстоятельств попавшего на Русь на обратном пути из Персии, куда он ездил в качестве посла. Уже первую свою беседу с Контарини Иван начал с того, что «с взволнованным лицом… стал жаловаться на Дзуана Баттисту Тревизана» (2, 226). Несомненно, он рассчитывал на то, что Контарини передаст этот разговор Совету Десяти и настроит правителей Венеции в его пользу.