Бояджиева Мила. Возвращение мастера и Маргариты

   - Я совершенно безвреден и никого теперь не интересую, - Максим прижимал к себе Маргариту, боясь выпустить хоть на минуту. - Нам дорог наш дом. Мы больше не будем вмешиваться во все это...
   - И мы никогда больше не расстанемся, - подтвердила Маргарита. - Мы запасем дрова, муку и масло. Я сушила грибы и собирала чернику. Я варила малиновое варенье и умею солить капусту. А на деревьях полно яблок... О... - она закрыла глаза. - Не посылайте нас, пожалуйста, на Канары.
   - Ну зачем так огорчаться? Чуть что - сразу в слезы, - возмутился Амарелло. - Будет вам домик с вареньем. Уж если сильно хочется располагайтесь там под лампой и нищенствуйте.
   - Вы так щедры! - воскликнул Максим.
   - Тогда возьмите от меня на память, - Роланд кивнул в сторону двери. Тут же явилась Зелла, неся на подносе альбом с фотографиями, папку с письмами и цилиндр калейдоскопа.
   - Письма Льва и Варвары, как вы понимаете, не могли быть написаны и отправлены в те варварские времена. Но здесь до последнего слова чистейшая правда. Эти слова не были произнесены и написаны, они существовали в измерении мыслей и чувств. Я подтверждаю подлинность. Мало того, их каким-то образом угадал Мастер и внес в свою сагу, - Роланд протянул Максиму папку. - А игрушку Мишеньки пришлось слегка подчинить. Имейте в виду на всякий случай: стеклышки в калейдоскопе заменены рубинами, сапфирами, изумрудами, алмазами - самой чистой воды и отменного качества.
   Максим с сомнением взглянул на Маргариту. Она взяла подарки, благодарно улыбнулась Роланду, стоящей с ним рядом троице и тихо воскликнула:
   - Прощайте!
   - До свидания, - усмехнулся Роланд, скривив уголок тонкогубого рта.
   Глава 30
   На крыльце одуванчикового дома сидели двое, у их ног примостился пес. Лапа на кого-то лаял во сне, щерился и тут же просыпался. Поднимал голову, смотрел на хозяев и предано повизгивал. Августовский день клонился к вечеру. Вдоль политой дождем дорожки пышно цвели малиновые и белые флоксы, было слышно, как тяжело падают в траву поспевшие яблоки.
   - Что это было, Марго? Или нам все привиделось? - спрятав лицо в ладонях, Максим медленно приходил в себя, как после долгого обморока.
   - Не знаю, милый... - откликнулась Маргарита, с сомнением глядя на свой пуховый синий пуловер и джинсы - одежду, в которой ходила на встречу с профессором, навещала Беллу, попала к Осинскому, а потом сбежала в Дом. Неужели минул всего лишь один день? - Она медленно отняла руки Максима, заглянула ему в лицо.
   - Макс... Твои глаза, царапины... Тебя били. И волосы! Здесь на виске серебряная прядь!
   - Я так боялся за тебя! - он обнял ее и прижал крепко-крепко.
   - Значит, все было...
   - Не знаю, не знаю! - говорил Максим в ее щеку. - Вчера, да это было вчера. В Лапу стреляли... А меня увезли. О Боже, как же я не хотел умирать! Как больно было расставаться с тобой!
   - И мне. И мне... - Маргарита пристально рассматривала на своем пальце кольцо с хрустальной бусиной. - Сколько всего произошло! Что же с нами случилось, Макс?
   - Ничего... Мы не изменились, мы остались прежними, любимая, - смотрел он иными, печальными глазами. - Сон, сон, всего лишь дурной сон. Послушай...
   Двое сидели на крыльце, говоря тихо и горячо. Солнце склонилось за елки на дальнем берегу озера. От цыганских изб доносились разливы гармони и надрывное хоровое пение. Там играли свадьбу. Стало прохладно и сыро, за кустами легли сиреневые тени.
   - Мы здесь, мы дома. Ничего страшного не случилось. А кажется, что пронеслась вечность, - Максим пощупал щетину, провел пальцами по царапине у сонной артерии, оставленной лезвием.
   - Она пронеслась, Макс. Пронеслась, оставив печаль. Наверно, мы стали сильнее. И еще какая-то грусть... Нет, это о того, что солнце уходит... Всегда именно в час заката мне чудится, что мы на краю света, что совсем одни и что нас подстерегает неведомое, - крепче прижалась Маргарита.
   - В эти минуты солнце покидает мир. Он сиротеет. И хотя умирает всего лишь один день, мир замирает в скорби.
   - А людей охватывает печаль, словно жизнь кончается и надо подводить итоги.
   - Надо идти в дом, зажигать огонь и думать о том, что завтра снова взойдет солнце, - Максим поднялся и взглянул хитро. - Почему-то мне кажется, что тебя ждет на столе ананас и потрясающий ликер.
   - Выходит, чудеса продолжаются? - Маргарита встала, почти сравнявшись с ним ростом и подставила губы для поцелуя.
   - Продолжаются. Будем всегда жить так, ладно?
   ....Когда землю покрыли густые сумерки, в печи одуванчикового домика ярко пылал огонь. За столом, покрытым бархатной скатертью, под лампой с мандариновым абажуром, возле которой стояла вазочка с пышными флоксами, сидела Маргарита и тихо плакала от пережитого волнения и счастья. В ногах на стеганом лоскутном коврике, свернувшись клубком, дремал Лапа, чуть заметно поводя настороженным ухом. Ему снился хороший собачий сон, в котором были вернувшиеся хозяева, прогулки по лесу, шумное плавание в озере за палкой. И не было ни одного врага.
   Перед Маргаритой лежала рукопись Максима и папка с подаренными письмами. Уютно тикали ходики. На диване под ковриком с облаками и летящей женщиной спал Максим. Его дыхание было спокойным. Наплакавшись, Маргарита взяла листки, исписанные стремительным, размашистым почерком. Максимом торопился выговориться, ожидая ее у накрытого стола, и, наверно чувствуя, что к дому уже мчится беда.
   "Радость моя! Что бы ни делал я, о чем бы не думал - я обращаюсь к тебе. В болезни и в здравии, в радости и в тоске - обращаюсь к тебе. Сейчас я жду твоих шагов на тропинке и тороплюсь выговориться. Будто предстоит нечто решительное, опасное..."
   Глава 31
   " ... Неистребима привычка изъясняться на бумаге. Ощущение такое, что если не вывалить все, не освободиться от одолевших мыслей - лопнешь, как воздушный шарик. Писание - это один из способов разобраться в себе и одновременно - сеанс самогипноза. Это попытка противостоять тлену.
   Вот и сейчас. Даже руки не вымыл, ботинки снял прямо посередине горницы, как ты делать мне не позволяешь, и бросился к письменному столу, потому что мчался домой, к тебе, а здесь - пусто. Пусто так, как никогда не бывало.
   Должен признаться - тревога и страх навалились небывалые. Ты знаешь, какие глаза у потерявшихся в толпе собак. У меня такие же - больше смерти, больше всего, что можно вообразить ужасного, я боюсь потерять тебя.
   Пишу, а ухо прислушивается. Вот сейчас зашуршат камешки на дорожке, скрипнет крыльцо и распахнется дверь. Я схвачу тебя в охапку и буду бубнить в пахнущие дождем волосы: никогда, никогда не отпущу. Вместе - мы можем дышать, видеть, мыслить только вместе...
   Какая-то непонятная тревога подсказывает мне, что надо завершить мою сагу, хотя бы наскоро договорить до конца. Так много исписанных листов, такая долгая, долгая история...
   Варюша солгала в письме к Льву - не было в ее жизни никакого Федора. Федор Митьков проживал в коммунальной арбатской квартире и даже делал одинокой соседке определенные знаки внимания, которые остались ею, умевшей любить только одного мужчину, незамеченными. Кто-то из умных отметил, что на свете много женщин, у которых не было ни одной любовной связи. Но лишь у единиц она была только одна. К эти избранным относилась Варя.
   Уже тогда моя волевая бабушка проявила силу характера, о наличие которой не подозревала. Свою жизнь она считала изломанной. Голос так и не вернулся, анкета дочери врага народа не способствовала служебному процветанию. Варвара Николаевна сочла необходимым освободить любимого человека от ответственности за себя и сочинила историю с Федором. И Левушка поверил.
   Мой дед Лев Всеволодович не погиб от горя, хотя и переживал потерю семьи очень тяжело. Во время войны он руководил в тылу большим военным заводом, новой семьей не обзавелся.
   Они все-таки встретились в Москве - моя бабка, дед и мой будущий отец - тридцатилетний Михаил Львович. Знаешь, где произошла эта встреча? В театре Оперетты, куда пригласила вернувшегося в столицу Льва Всеволодовича моя бабушка. Варюше уже было далеко за шестьдесят - худенькая женщина с гимназическим румянцем на припудренных скулах. Знаешь, бывают такие старушки, словно из "Сказки о потерянном времени" - наспех загримированные "под старость" девочки. Она много говорила, боясь выдать свое волнение и разреветься прямо в знакомом фойе или во время бала, кружащего на сцене. Тайно сосала валидол, старалась сосредоточиться на промахах новой костюмерши, но видела другой вечер - "Графа Люксембурга", свою руку на высоком животе и строгий профиль Левы в отсветах рампы. Его русую прядь на высоком лбе, глаза голубые и ясные, умеющие видеть светлые дали. И еще вспоминала первомайскую ночь на крыше, опьяняющую вседозволенность молодости и любви.
   "И хочется знать, что ждет впереди, и хочется счастья добиться..."
   - Я ни в чем не виню тебя, Левушка, - шепнула она, сжав в темноте его сухонькую, в ручейках вздувшихся жил руку. - Никогда не винила. Клянусь всем, что свято в моей жизни. И тем вечером на крыше. Такая уж получилась жизнь...
   Лысый старик, явно больной, плохо ухоженный, заплакал. На сцене кокетничала Адель, играя веером, задирая ажурные юбки, а веселые, как дети, люди пели, приплясывая в такт: "За что, за что, о боже мой, за что, о боже мой!..."
   Эта встреча была последней. Вскоре Лев Всеволодович умер. Мишенька стал взрослым и женился на моей маме. А дальше... Дальше ты знаешь...
   Для меня так и осталось загадкой, чья рука занесла топор над головой Николая Жостова - стукачка Клавдия, кровожадная система, отверженный им Бог? А может быть, прадед явился истинным участником подлинного антиправительственного заговора? Я знаю точно одно - он сумел победить своего Гнуса.
   Архитектор Иофан работал еще много и плодотворно. Но Дворец Советов он так и не построил. В разгар войны стальной каркас сооружаемого Дворца демонтировали и пустили на строительство мостов, имевших важное стратегическое значение. В послевоенные годы распространился слух о том, что на этом месте проходят пласты известнякового отложения, сползающие к реке. Любое здание, выстроенное тут, рухнет или станет жертвой селевых потоков, плывущих под подошвой заложенного фундамента. Во всяком случае, Сталин к мысли о продолжении строительства Дворца, увенчанного гигантской статуей Ленина, уже не вернулся.
   А мой странный отец рассчитал точно, как можно вновь поставить на месте возведенного им бассейна тяжелое здание Храма. Тогда еще, в восьмидесятых. Он с улыбкой счастливого юродивого говорил мне, что непременно взорвет бассейн и возродит Храм. Мысль эта казалась мне странной.
   Думаю, он сильно бы удивился, доведись ему сегодня взглянуть на памятные места. Представь: всех выпустили на экскурсию у возрожденного Храма. Они удивленно выходят из туристического автобуса - Жостов, Сталин, Архитектор, и отец Георгий и Лазарь Каганович, стоят и смотрят, а за ними огромная толпа. Кто крестится, кто смеется, кто бранится, кто плачет...
   Маргарита, ты думаешь, они поняли бы? А что, что, что именно поняли бы они? Что должен понять я?
   Порой мне кажется, что я упускаю самое важное. Я вырос, я стал взрослым, но я так ничего и не понял! Не стал ни другом, ни врагом, ни верующим, ни атеистом - я заблудился...
   ... Жил-был хлипкий интеллигент из тех, кто все время извиняется, когда в автобусе ему наступают на ногу и подставляет вторую щеку, когда на одной уже багровеет фингал. Он верил в просвещение и добро, в высшую миссию людней образованных - вывести к свету народ. Тот самый народ, который эти поводыри общества и вожди социального прогресса, предали и мучили семьдесят лет.
   Он что-то делал, честно и взахлеб, стараясь изо всех сил. И вот его обманули и оскорбили в самых высоких чувствах. Нет, бороться он не стал, но и с второй щекой к обидчику не совался. Решил: самое правильное отстраниться от того, что не можешь ни постичь, ни исправить. От того, что заставляет звереть и сжимать кулаки. Он спрятался от людей, потому что теперь знал - они разные. Не просто умные и дураки, симпатичные и противные, а СОВСЕМ разны. То есть, среди человекообразных особей попадаются такие, которые не имеют ни какого отношения к человечеству. Иное племя - нелюди. Ты понимаешь? Нелюди, добыча Гнусов, победившие Гнусарии.
   Спрятавшийся в этих забытых Богом краях, мозгляк ненавидел выродков и, хуже того, понимал: пока не сгинет племя монстров, ничего путного не вырастет на его земле. Они будут топтать слабенькие ростки, пробивающиеся к жизни из высохшей, истощенной почвы. Будут глумиться над его святынями, распинать его Бога...
   А как справиться с бедствием, не замарав рук, как преступить заповедь "не убий"? Он боялся ошибки, боялся невинной крови, боялся своей слабости слабости сомневающегося.
   Однажды все перевернулось. Рассыпанные частицы хаоса собрались воедино, образовав вселенную. В центре Вселенной воссияла Любовь и все стало вращаться вокруг, преображенное ее теплом и светом.
   Я понял, в чем состоит Правда.
   Почему булгаковский Воланд, прощаясь с Москвой на крыше дома Пашковых, смотрел на закат и не заметил ни Храма Христа Спасителя, ни Дома сатаны искусителя? Ведь когда бы не состоялось это прощание, оба они или только один из архитектурных противников должен был возвышаться перед его глазами. - Гонец справедливости, воитель возмездия, сделал лучшее, что мог, главное, что стоило его внимания - он нашел настоящую, верную, вечную любовь и спас ее. И не заметил прочей суетной возни. Это ответ, моя Маргарита?..."
   Глава 32
   На закате солнца высоко над городом на крыше Дома находились пятеро. Они не были видны снизу, с улицы, а группа слежения в чердачной башне Президентского отеля ошибочно принимала их за строительных рабочих. Оранжевые комбинезоны и каски смущали и снайперов, находящихся в голове статуи. И те и другие были ориентированы на устранение террористов, державших целые сутки в напряжении власти столицы.
   В надлежащих организациях осмыслили сигналы, поступившие от жильцов Дома. Подозрительную квартиру посетили "пожарники", поскольку вентиляционное отверстие на крыше из этого стояка постоянно дымило, что и явилось поводом для внимательного осмотра комнат. Двери названной квартиры стояли нараспашку и оба лифта были задействованы - грузчики перетаскивали имущество нового директора фирмы "Хайр-интернейшенел".
   Филиал всемирно известного салона, как стало известно потрясенной общественности, открыл на Бульварном кольце внезапно разбогатевший вокзальный парикмахер Хачик Геворкян. У Георгия Георгиевича нежданно-негаданно обнаружился престарелый родственник-миллионер, владеющий салонами красоты по всему свету. Предчувствуя кончину, старый армянин благословил единственного наследника на продолжение фамильного дела и подарил квартиру в большом московском Доме против Кремля, в котором когда-то проживал его свояк - Лазарь Каганович. Жилплощадь американец полностью отреставрировал в качестве сюрприза за свой счет. Неисповедимы пути Господни, неописуема широта кавказской щедрости!
   Действительно, как свидетельствовал осмотр принадлежащей Геворкяну квартиры, здесь едва завершился весьма комфортабельный евроремонт, включавший и установку камина в гостиной. На устройство дымоходов имелись соответствующие разрешения, работы производились с учетом мер противопожарной безопасности. Придраться было абсолютно не к чему. Прораб наредкость разговорчивый финн - с полным основанием утверждал, что все лето в этих стенах почти круглосуточно находились специалисты его бригады и в подтверждение демонстрировал любопытному "пожарнику" журнал ремонтных работ.
   Все это происходило в то время, как на крыше заседала одна из самых разбойничьих банд, когда-либо посещавших Москву.
   Роланд расположился на раскладном стульчике, остальные пристроились на тумбах и лесенках, имевшихся тут в изобилии. Хватило бы места на крыше для дансинга, ресторанов, теннисных кортов, как планировал Архитектор. Теперь их строительство намечали люди иной формации, но схожей эстетической направленности. Союз сильно капитализировавшихся домовладельцев полагал, что человеческое существование должен скрашивать комфорт, как внутренний, так и внешний. А созерцание Кремля и Храма вовсе не помеха для любителей прохладительных напитков, оттянувшихся в сауне, или для теннисистов, релаксирующих после напряженного трудового дня. Тут, на знаменитой крыше, могла как бы происходить желанная смычка потребностей туловища и головы плотского и духовного.
   - Москва подо мною... Приятная все же мысль. Может волновать, заговорил Роланд, с прощальной грустью оглядывая панораму. - Очень интересный город. Хотя это дело вкуса.
   - А кто спорит? - примирительно отозвался заскучавший Амарелло. Иностранцы считают, что здесь жизнь куда содержательней, чем, допустим, в Риме. Прогулка по лезвию бритвы вдохновляет ожиревших в благополучие людей. Местным тоже, кажется, совсем не скучно. Особи поматерей ловят кайф от сидения на пороховой бочке, а слабакам есть на что пенять. "Вот где-нибудь в другом месте и при других обстоятельствах, - думает такой мечтатель, - я бы развернулся на всю катушку. А тут ничего больше и не остается, как пить горькую и оплакивать загубленные дарования".
   - Н-да... Москва - город не для слабых, - заметила Зелла. - Город чертовок. И все же я благодарна вам, экселенц, что мне позволено покинуть столицу. Сострадание - страшная болезнь для ведьм. Придется подлечиться.
   - И мне, - вздохнул кот. - Вот ведь вы говорили, экселенц, ученье тьма. И, конечно, оказались правы. Я старался. Я стал специалистом по "горячей точке" с названием РФ. Я с головой нырнул в самые зловонные проблемы, вынюхивал наидерьмейшее дерьмо. Случай призвал меня под знамя карателей, дал в руки меч правосудия. И что ж? Оказывается, я так ничего и не понял. Изощрялся в приколах - это все, на что меня хватило. Полагаю, мы все сражены одним и тем же вирусом. Он называется состраданием, экселенц. Батон виновато склонил щекастую голову.
   - Судя по новогодним сюрпризам в Госдуме, вы были не слишком деликатны, - заметил Роланд, наблюдая за кружащими над кремлевской башней воронами.
   - Разве вы бы стали раздавать поощрительные призы, экселенц? возразил Амарелло.
   - А было кому? - усмехнулся Роланд.
   - Было! - с вызовом отозвался кот. - Было. - Он повернулся в профиль. - Кое-кто считает, что я похож на здешних героев. Только другой масти.
   - На Горчакова? - с удивлением подняла бровь Зелла.
   - Нет. На того, что ведет передачу про старую коммунальную квартиру. И еще того, который совершенно секретные газеты выпускает. То же, межу прочим - сотрудников СМИ. Здешние ребята, а совесть есть. И правильное понимание исторических катаклизмов. Да, нельзя проходить мимо положительных фактов, если быть справедливым. Могу перечислить героев по пальцам...
   - И без тебя все всем прекрасно известно, - буркнул Амарелло. - Меня одна довольно приличная дама на рынке однажды приняла за очень популярного тут генерала. Того, что все с мафией сражался.
   - Понятно. Только его, вроде жена застрелила, - с невиннейшим видом уточнил кот. - Выводы: не женись.
   - А ведь в стрельбе жена вовсе не при чем, - подал голос Шарль, взобравшийся на самую высокую тумбу. Он созерцал окрестности и шлифовал ногти напильником, который извлек из оранжевого комбинезона. - Засиделись мы тут. Приросли. Прямо "мыльная опера" с элементами триллера.
   - Кажется, никто не скучал. Прелестный климат и какой дивный народ! Роланд мечтательно щурился на горящие в последних лучах стекла. - Воруют, наушничают, завидуют, сплетничают, лгут, лодырничают в общей своей массе. Но какая широта помыслов! Какой размах безалаберности, души прекрасных порывов! Войну выстоят, предателей простят, с врагом поделятся последним куском хлеба. А почему?
   - Беспринципность, аморфность души, - сделал выводы Шарль.
   - Любовь? - предположила Зелла. - В здешних краях сохранилась вымирающая традиция: мужчина и женщина любят друг друга. Чаще всего, без каких-либо на то оснований. Бескорыстно!
   - Но не только это удивляет меня в россиянах, - нахмурился Роланд. - У них у всех, кроме самых продвинутых по своей сатанинской сути индивидуумов, засела в кишках ЕГО идейка. Они и не знают, и не верят, а животом чуют все, обитающие на этом шарике - братья и сестры. Поэтому женщина, у которой фашисты расстреляли детей, протягивала хлеб пленному немцу. А самый нищий и падший бродяга делится водкой с себе подобным... Впрочем, потом его же и ограбит.
   - Не преувеличивайте, экселенц. "Русская душевность" - исторический миф. А безалаберность, беспринципность - их общий родовой знак. Причем, вот обратите внимание на настоящий момент - сплошной парадокс: возрождение веры и православия сочетается с усилением общегосударственного бандитизма.
   - В такой обстановке трудно работать, - гнул свое Амарелло, вжившийся в роль российского генерала. - Не поймешь, кто за кого, кто против, кого грудью прикрывать, кого в капусту рубить.
   - Кончаем прения, - объявил Роланд. - Солнце село, сумерки сгущаются. Мы должны покинуть город под покровом тьмы. Он повел плечами, сбрасывая люминесцентный, горящий в сумерках комбинезон. Длинный дорожный плащ окутал его плечи, падая к серебряным шпорам высоких сапог. Освободились от униформы финских ремонтников и остальные члены свиты, оставшись в своем привычном московском облике.
   В отдалении лязгнула металлическая дверь, прошаркали и остановились совсем близко от сидевших тяжелые шаги.
   - Ага! К нам идут. Я так ждал! - обрадовался Батон. - Предупреждаю буду отстреливаться. - Он вытянул лапу с оттопыренным коротким пальцем.
   - Боги, о Боги! - горестно произнес тихий голос. Между труб показался невысокий человек, растерянно отпрянувший при виде "бригады".
   - Не чаял уже застать. Добрый вечер, господа...
   - Добрый, добрый, товарищ, - приветствовал гостя Роланд. - Не беспокойтесь, друзья, перед вами заслуженный Архитектор страны. Лауреат Государственной премии. Автор этого строения. А тут... - Роланд обернулся к своим спутникам.
   - Представлять никого не надо, - остановил его Архитектор. - Знаю, наслышан, послан специально к вам. Впервые получил увольнительную на двадцать четыре часа... Бродил по городу, в основном, провел время здесь... Вы позволите? - Он опустился на угол какого-то люка. - Устал.
   - Вам, разумеется, хочется объясниться после двадцатилетнего молчания? - Вскинул бровь Роланд. - Два десятка лет на размышление - совсем не много. Но как историческая дистанция дает повод для подведения итогов.
   - Я подвел... - Архитектор достал из кармана темного пиджака, сшитого по моде тридцатых в одном из лучших салонов Европы, большой платок и отер покрытый испариной лоб. - Но, увы, объяснить ничего толком не могу... Вы ведь ждете чистосердечного признания?
   Шарль вздохнул, Амарелло плюнул вниз, Батон пожал плечами - мол, по фигу нам ваши признания, уважаемый. Не пальцем деланы и не тем, чем вы.
   - Так вот... - Архитектор собрался с духом: - Признаюсь: если бы довелось все начать сначала, я бы поступил точно так же. - Он хотел смело взглянуть на Роланда, но опустил глаза.
   - И Храм бы разрушили? - поинтересовался Роланд.
   Архитектор молча кивнул, склонив голову.
   - Конечно, я закрывал глаза на отдельные факты...- робко заговорил он, постепенно вдохновляясь. - Не хотел верить ходившим домыслам, слухам. Нельзя ведь творить великое, плутая в сомнениях. Только на полной самоотдаче можно служить идее!
   - И как идейка? Ваш Дом называют "братской могилой". Могилой ваших столь же прекраснодушных, приверженных идее соратников. Сатанинская ирония! - расхохотался Роланд. - В связи с противостоящим объекту Спасителя местоположением, я бы присвоил ему особое звание: Дом Сатаны-искусителя. Причем, после того, как не без вашей помощи ликвидировали Спасителя, главенствовал сатана более полувека.
   - Жаль, Дворец с шестисоттонным вождем не успели соорудить, - ввернул кот. - Было бы очень стыдно. Вообразите - все сейчас только бы и думали о том, как демонтировать статую и спорили, насколько оскорбляет она чувства соотечественников. Возникли бы противоборствующие фракции, а какой-нибудь способный юноша разработал бы свою методу уничтожения.
   - Не моя вина, что Дворец не успели построить. Теперь другие, как вижу пристрастия. Монументально, ничего не скажешь. - Архитектор кивнул на темную громаду странного памятника. - И в чем, скажите мне, разница?
   - Никто ничего не взрывал. Исказили облик города, потратились - это да. Себя возвеличили и прославили более, чем историческую персону, возможно. Но для возведения монумента не снесли этот, допустим, ваш дом. Роланд с укоризной взирал на человека в старомодном, но весьма качественном, костюме. - А ведь вас наградили Даром.
   - Я не предавал себя. Работал не за страх, а за совесть...- тихо вздохнул обвиняемый.
   - Далась вам эта совесть! И не заметили, как от нее избавились. Вроде блудливой девственницы, потерявшей тяготившее целомудрие. - нахмурился Роланд. - В ближайшие полвека поразмыслите над тем, в чем состоит смысл упомянутого вам понятия. Ознакомьтесь с романом Горчакова. Уверяю, у вас появятся новые соображения относительно собственной персоны.
   - Охотно прочту, - согласился Архитектор.
   - Ваша увольнительная заканчивается. Кажется, вы здесь по делу?
   Роланд посмотрел на бумагу, торчащую из кармашка архитекторского пиджака.
   - Тысяча извинений! Отвлекся беседой. Вот... - стараясь не смотреть в лицо Роланду, он протянул конверт. - Лично вам... За сим, разрешите откланяться...