Страница:
Эта драма не имеет особенной ценности. Она далеко уступает лучшим пьесам Флетчера и не выдерживает никакого сравнения с любым из произведений Шекспира. Но целый ряд выдающихся английских исследователей нашего столетия нашли в ней яркие признаки стиля как великого поэта, так и другого, более посредственного.
Сюжет перешел, подобно легенде о Троиле и Крессиде, от древних поэтов, в данном случае от "Тебаиды" Стация, к Боккаччо, от него к Чо-серу и был в таком виде положен в основу нескольких английских драм из эпохи Елизаветы и Иакова. Почти все важные подробности в пьесе "Два благородных родственника" уже встречаются дословно в поэме Боккаччо "Teseide". Это рассказ о двух нежно преданных друг другу друзьях, возгоревших романтической любовью к одной и той же даме, прогуливающейся по саду, которую они видели из окна темницы, куда были брошены Тезеем. С этой минуты их дружбе - конец. Каждый считает только себя вправе получить руку Эмилии, сестры герцога. Одного из друзей отпускают на свободу под условием не возвращаться никогда в страну. Но тоска по возлюбленной гонит его назад, и он проживает переодетым вблизи нее. Вскоре после этого освобождают его друга. Они встречаются, вступают в поединок, но герцог прерывает дуэль и узнает от одного из них историю как их взаимных отношений, так и их любви к его сестре. Тогда герцог устраивает правильный турнир между ними. Победитель женится на Эмилии, побежденный умрет позорной смертью. Но победитель падает с лошади и получает смертельный ушиб, и тогда побежденный женится на княжне.
Что одним из авторов этой пьесы был Джон Флетчер, в этом никто не будет сомневаться. Во многих местах драмы заметна его версификация, и многие другие особенности напоминают его более слабые работы, например, слабая композиция, в силу которой два действия развиваются параллельно, не сливаясь и не сплетаясь, неодолимая страсть к чисто внешним театральным эффектам, наконец, желание поразить зрителя неожиданностями в ущерб психологии, то есть отсутствие необходимой мотивировки. Во всей пьесе вырисовываются взгляды Флетчера на добродетельные и порочные отношения между мужчиной и женщиной. Под добродетелью Флетчер подразумевает целомудрие в смысле безусловного воздержания, и он рисует рядом с некоторыми удовольствиями бесстыдную, чисто чувственную страсть. Эмилия постоянно говорит о своем "целомудрии", а дочь тюремщика - о своей страсти к Паламону, причем выражения этой последней отталкивают своим бесстыдством. Любящие женщины у Шекспира никогда не бывают ни целомудренны, ни страстны в этом смысле. Те из них, которым Шекспир симпатизирует и которых уважает, любят только одного мужчину, любят его с постоянством и без вероломства. А у Флетчера любовь подвергается быстрым метаморфозам, как мы видели это в пьесе "The Maid Tragedy". Вот почему только он и мог создать такую фигуру, как героиня этой драмы, которая воображает, что любит то одного, то другого из друзей, смотря по тому, на чью сторону клонится победа.
Если в этой пьесе встречаются частые отголоски шекспировских произведений, то это обстоятельство говорит не против, а в пользу того мнения, что главным автором пьесы был Флетчер. Мы видели, что даже в лучших его работах слышались такие отголоски. Здесь они находятся еще в большем количестве. Это реминисценции из "Сна в летнюю ночь", из "Юлия Цезаря" (спор между Брутом и Кассием) и особенно плоское и непристойное подражание сцене сумасшествия Офелии там, где дочь тюремщика ищет в лесу Паламона, сходит с ума от страха, говорит бессвязные слова и поет песни в припадках безумия. Шекспир подражал самому себе только с целью превзойти себя, а не ради того, чтобы, как в данном случае, пародировать себя.
Не Шекспир создал план этой пьесы. Он отличается отсутствием идеи, и если порою просвечивает некоторое мировоззрение, то оно не напоминает шекспировское. Поэтому мнение Суинберна едва ли верно. Он утверждает, что мы имеем перед собою шекспировский план, дополненный после смерти великого поэта Флетчером. Такое предположение нелепо уже потому, что рука Шекспира заметна, по мнению Суинберна, особенно в последних сценах. Трудно предположить, чтобы поэт начал отделывать пьесу с конца. Но существуют ли вообще в этой драме такие отрывки, которые должны быть приписаны Шекспиру? Гардинер и Делиус отвечают "нет". Но едва ли это справедливо. Правда, Бирфрейнд не смущается тем обстоятельством, что целый ряд выдающихся английских исследователей разделяют ныне противоположный взгляд. Но этот факт обязывает иностранного критика просмотреть как можно добросовестнее этот вопрос, и такое исследование приводит, на мой взгляд, к тому заключению, что если Флетчер построил план и отделал главные части, то Шекспир ретушировал пьесу. Он сделал это, потому что интересовался молодым поэтом и питал к нему дружеские чувства, и потому, что тот отдал ему свою пьесу на просмотр и попросил его о помощи.
Мы утомили бы читателей, если бы разобрали всю пьесу от начала до конца, чтобы указать на те места, которые запечатлены стилем Шекспира. Следы его пера встречаются особенно часто в первом действии. Обратите, например, внимание на воззвание королевы к Тезею во вступительной сцене, начинающееся словами: "Мы три королевы..." и т. д. Это поистине ритм, свойственный последним произведениям Шекспира. Обратите также внимание на смелые образные выражения, встречающиеся здесь; например, в блещущей фантазией реплике королевы:
Царственные вдовы, дадим друг другу руки; будем вдовами нашего горя; время осуждает нас на бесплодную надежду.
Обратите далее внимание на последнюю реплику Тезея в этом действии, на то, как он здесь перечисляет обстоятельства и условия, напоминающую собою монолог Гамлета (бич и посмеяние века, гнет тиранов) или пространную реплику Уллиса (красота, ум, происхождение). Это место гласит:
С тех пор, как я узнал страх, ярость, заповедь друзей, призывы любви, рвение, обязанность, налагаемую возлюбленной, жажду свободы, горячку, безумие и т. д.
Не следует смешивать те части пьесы, которые написаны в подражание Шекспиру с теми, которые носят отпечаток его собственного стиля. Сюда принадлежит то место, достоинство которого в Англии обыкновенно переоценивают, где Эмилия говорит о своей нежной и страстной дружбе с покойной Флавиной. Это плохое подражание той речи в "Сне в летнюю ночь" (III, 2), где Елена описывает свою дружбу с Гермией. Здесь любовь носить болезненный, чисто флетчеровский характер, тем более отталкивающий, что Эмилия, характеризуя эту любовь, употребляет в немногих стихах три раза слово "невинный".
В третьем действии чувствуется снова кисть Шекспира, именно в монологе дочери тюремщика, занимающем вторую сцену. Обратите, например, внимание на выражение "Горе во мне убило страх" и на многие другие. Но начиная с того момента, когда она сходит с ума, и вплоть до ее последнего слова Шекспир не написал ни единой реплики и, вероятно, возмущался неумелому подражанию его собственным репликам.
Первая сцена пятого действия принадлежит, по всей вероятности, опять перу Шекспира. Первая реплика Тезея прекрасна, а слова Арситы, обращенные к рыцарям, и ее воззвание к Марсу - прямо великолепны. В конце пьесы мы снова слышим в стихах шекспировскую мелодичность, например, в следующем выражении Тезея, которым так восхищался Суинберн:
That nought could buy
Dear love, but loss of dear love.
{Ничто не может так оценить дорогую любовь, как ее потеря.}
Но все это не имеет для нас особенного интереса, так как Шекспир не повинен в психологии, или, вернее, в ее отсутствии.
Значительнее ли его участие в создании "Генриха VIII"? Пьеса явилась впервые в издании in-folio 1623 г., заключая собой ряд "хроник". Первые четыре действия построены на основании хроники Холиншеда, последнее действие основано на "Церковных актах и памятниках" Фокса, именуемых обыкновенно "Книгой мучеников", и затем, косвенно или непосредственно, на "Жизнеописании кардинала Вульси" Джорджа Кавендиша, которое существовало только в рукописи тогда и которым заметно пользовались Холиншед и Холл.
Намек на пьесу о Генрихе VIII встречается впервые в книгопродавческом регистре под 12 февраля 1604 - 1605 гг., где говорится об интерлюдии "Король Генрих VIII", хотя здесь имеется в виду, по всей вероятности, плохая, фанатическая протестантская пьеса Роули. Затем такая пьеса упоминается в известном письме о пожаре, происшедшем в театре "Глобус" 29 июня 1613 г. В одном письме Томаса Лоркина к сэру Томасу Пикерингу, написанном в последних числах июня 1613 года говорится: "Не далее как вчера, когда Бербедж и его труппа давали на сцене театра "Глобус" пьесу "Генрих VIII", несколько пушечных выстрелов оповестили торжество. При этом загорелась соломенная крыша, и огонь распространился с такой быстротой, что за два часа театр сгорел дотла (публика была слишком занята своим собственным спасением)". В одном письме сэра Генри Воттона к племяннику, от 6 июля 1613 года, сказано: "Оставляю в стороне политические дела и расскажу тебе, что случилось на этой неделе в театральном мире. Актеры короля давали новую пьесу "Все - правда", в которой изображались некоторые эпизоды из царствования Генриха VIII. Драма была поставлена в высшей степени пышно и эффектно. Сцена была покрыта коврами, и на ней появлялись рыцари св. Георгия или рыцари Подвязки, гвардейцы в затканных золотом мундирах и т. д. Всего этого было совершенно достаточно, чтобы опошлить и осмеять на некоторое время королевское величие. Когда Генрих VIII приблизился в маске и с большой свитой к дому Вульси и переступил за порог, послышалось несколько выстрелов. От бумаги или материи, которой были заряжены эти пушки, загорелась соломенная крыша. Сначала все сочли показавшийся дым незначительным и продолжали внимательно следить за пьесой. Вследствие этого огонь распространился внутрь театра, охватил все здание, и менее чем в час весь дом сгорел дотла".
То обстоятельство, что в прологе подчеркивается трижды каким-то демонстративным образом, что в пьесе изображается сущая правда, доказывает, в связи с другими совпадающими подробностями, что трагедия, упоминаемая здесь как новинка, была наша пьеса "Генрих VIII".
До 1850 года никто не сомневался в том, что эта пьеса, которой едва ли кто восхищался, написана одним только Шекспиром. В наше время никто больше не разделяет такого взгляда. Теперь вопрос об этой пьесе находится почти в таком же положении, как о драме "Два благородных родственника" Многие из современных компетентных критиков утверждают, что Шекспир не написал в ней ни одного стиха Тонкий наблюдатель Эмерсон обратил в своей книге "Representative Men", там, где он говорит о "Генрихе VIII", внимание читателей на то обстоятельство, что здесь заметно два различных ритма шекспировский и более незначительный. Одновременно Спеддинг напечатал в журнале "The Gentleman's Magazine" в августе 1850 года статью, изданную им впоследствии под другим заглавием "Кто написал шекспировскую пьесу о Генрихе VIII9" Здесь он также указывает на два различных вида стихов и утверждает, что в одной группе видна манера Флетчера. В 1874 году к нему примкнули Флей и Фернивалль.
Чтобы понять смысл этих исследований, пусть читатель вспомнит следующую простую эволюцию пятистопного ямба. В английском языке не существует контраста между мужскими и женскими рифмами. Первая попытка внести в белый стих некоторое разнообразие состояла в том, что к первоначальным 10 слогам присоединялся один липший (double-ending) В "Генрихе VIII" на каждые сто стихов встречается 18 таких Бен Джонсон пытался восстановить старую манеру версификации, но должен был в конце концов подчиниться новому обычаю. Флетчер употребляет 11-сложвый стих часто с такой правильностью и преднамеренностью, что впадает порой в однообразие и явную манерность
В последних произведениях Шекспира насчитывается 33 одиннадцатисложных стихов на 100, у Мессинджера 40, у Флетчера 50-80 и даже больше. Но Шекспир все чаще и чаще переносил мысль, начинающуюся в одном стихе, в следующий. Особенно в драмах, возникших в самый мрачный период его жизни, господствует этот стиль У него стих оканчивается теперь все чаще и чаще вспомогательным глаголом, союзом или наречием. В каждой из последних пьес Шекспира попадается около ста таких стихов. В "Цимбелине" даже 130. Его преемники впали в крайность. Драмы Мессинджера, которые короче шекспировских, содержат около 150 или 170 подобных стихов. Если сравнить стиль Флетчера с метрическим стилем Шекспира, то первый покажется далеко не мужественным. Если стиль Шекспира похож на ионический, то стиль Флетчера коринфский. Эти два стиля трудно смешать. Запутаннее становится вопрос в том случае, если оба стиля встречаются вперемежку в одном и том же произведении, т е в "Генрихе VIII". Перед нами та же дилемма, как при разборе "Двух благородных родственников" - оставил ли Шекспир, умирая, неоконченное произведение, дополненное потом Флетчером, или же этот последний построил план пьесы, а Шекспир принимал только некоторое участие в работе, оставляя и дополняя отдельные сцены? Для меня первая возможность не существует. Нет, не Шекспир построил эту пьесу Нет, не мог он написать этого произведения, лишенного целости и единства.
Но в самом ли деле встречаются в этой драме такие части, которые должны быть приписаны ему? Вопреки Ферниваллю и Саймонсу, я утверждаю "да" Не следует, во-первых, пренебрегать тем фактом, говорящим в пользу такого мнения, что Геминдж и Кондел включили пьесу в первое издание in-folio. Во всех остальных случаях никто не сомневается в том, что они были лучше нашего посвящены во все тайны шекспировского авторства. Ни одна из пьес, включенных ими в первое издание in-folio не была заподозрена в подложности. Только самые веские причины могут нас, следовательно, заставить отказаться от "Генриха VIII". Однако единственный аргумент, приводимый обыкновенно против этой драмы, заключается в ее недостатках, в отношении слабости даже тех отрывков, о которых только и может быть речь, а это далеко не основательный довод. Шекспир, сотрудничая с другим писателем, не отдавался всецело своей работе, не призывал на помощь все свои силы и не давал свободно расходиться своему воображению. Ведь случай с "Генрихом VIII" не единственный в своем роде. А с другой стороны, в тех местах, которые ему приписываются большинством английских критиков, встречаются явные аналогии с теми работами, которые написаны в этот же период им и только им одним
Уже Самуил Джонсон, не сомневавшийся в авторстве Шекспира, заметил в свое время (1765), что гений Шекспира является и исчезает здесь вместе с королевой Екатериной; все прочее было нетрудно придумать и написать. В 1850 году Джеймс Спеддинг, пользуясь указанием Теннисона, открыл, как мы уже упомянули, что только одна часть пьесы написана Шекспиром, тогда как другая принадлежит Флетчеру. Мнение это поддерживал также Самуил Гиксон, заявивший по этому поводу публично, что он года три или четыре тому назад занимался тем же вопросом и пришел, по крайней мере относительно отдельных сцен, к тому же выводу. Эта догадка получила новое подтверждение, когда после тщательных метрических изысканий Флей всецело примкнул к упомянутому взгляду.
Что не Шекспир начертал план пьесы - было заранее известно Спеддинг метко заметил, что пьеса не производит в целом никакого впечатления, так как с ходом действия интерес зрителя ослабевает, вместо того, чтобы усиливаться, и потому что вызванная в зрителе симпатия не гармонирует, а контрастирует с развитием самой пьесы. В первых действиях героиней является, бесспорно, королева Екатерина. Все внимание зрителя сосредоточивается на ее фигуре. Хотя необходимость почтительно отнестись к монарху, который был почти современником, к отцу королевы Елизаветы, не позволяла осветить слишком ярко фактические отношения, но автор делает довольно прозрачный намек на то, что угрызения совести, которые терзают короля по поводу почти двадцатилетнего бесплодного брака, вызваны собственно желанием жениться на Анне Болейн. Однако, тем не менее, зритель должен, по мнению автора, испытывать потом при торжественном короновании Анны чувство радости и удовольствия, а когда у нее родится дочь, то настроение должно перейти в настоящее ликование. Затем, включенное в пятое действие обвинение против архиепископа Кранмера в ереси, покровительство короля, оказанное ему, его оправдание и назначение кумом Елизаветы - все это не находится ни в какой внутренней связи с самим действием. Вульси, являющийся одним из главных действующих лиц пьесы и как бы злым демоном королевы Екатерины, исчезает с подмостков ранее ее и не переживает конца третьего действия. Вся пьеса остается в памяти только как ряд обстановочных сцен с пением, музыкой и танцами. Экстренное заседание государственного совета по поводу судьбы Бекингема; большой праздник с маскарадом и балом в доме Вульси; допрос английской королевы; коронационная процессия с трубными звуками, балдахином и королевскими драгоценностями. Видение умирающей королевы, хоровод ангелов в позолоченных масках и с пальмовыми ветвями. Наконец, торжественные, пышные крестины во дворце и опять процессии, балдахины, трубачи и герольды.
Незримыми буквами написаны над пьесой в ее целом слова: "работа по заказу". Это, кроме того, крайне спешная работа, состряпанная на скорую руку для придворных празднеств по случаю свадьбы принцессы Елизаветы, подобно, следовательно, небольшой "маске" Бомонта "The Masque of the Inne Temple and Grag's Inn" или подобно великому шедевру Шекспира "Буря". В "Генрихе VIII" Шекспиру принадлежат следующие сцены: I - 1 и 2, II - 3 и 4, III - 2 (до первого монолога Вульси), V -1 и 4. Эту пьесу поэтому не следует сопоставлять с другими драмами Шекспира из английской истории. Мы уже упомянули, что события, выведенные в ней, были слишком близки шекспировской эпохе, чтобы сделать возможным строго правдивое их изображение. Нельзя же было говорить правду о Генрихе VIII, об этом грубом и жестоком рыцаре, "Синей Бороде", имевшем семь жен. Ведь он был виновником реформации и отцом Елизаветы. С другой стороны, Шекспир не имел никакого права говорить с подмостков о материальных и светских причинах, благоприятствовавших распространению реформации, о ее религиозном и политическом характере. Связанный и стесненный в своем творчестве, он исполнил предстоявшую задачу с ловкостью и тактом. Не рисуя Генриха лицемером, который испытывает угрызения совести за долголетний брак с женой брата, всякий раз, когда перед ним появляется красивая придворная дама, Шекспир позволяет, тем не менее, угадать, что влюбленность придавала этим нравственным мучениям особенно острый характер. Он создал характер Вульси на основании данных хроники и подчеркнул несколькими легкими штрихами дерзкое и, при всей своей беззастенчивости, рабское поведение даровитого выскочки. Флетчер испортил эту фигуру плохими монологами, которые кардинал произносит после своего падения. В слегка проповедническом тоне этих монологов слышится голос сына священника. Наконец, Шекспир нарисовал легкий эскиз фигуры Анны Болейн, искаженный впоследствии Флетчером. Но особенно ярким светом осветил он покинутую католическую королеву, Екатерину Арагонскую, в том виде, как она вырисовывалась на страницах старой хроники, как тип благородной, непризнанной женщины, как тот тип, который теперь занимает поэта с особенной силой. Она напоминает Гермиону в "Зимней сказке" - эту непризнанную королеву, которую бросают в темницу и разъединяют с супругом. Она не перестает любить своего обидчика, как Имоджена Постума, когда он от нее отказывается. Хотя Шекспир не придумал в данном случае ничего от себя, а вложил в ее уста слова хроники, тем не менее Екатерина вышла прекрасной и благородной фигурой в ее характере соединяется кастильская гордость с безусловной простотой, непоколебимая решительность с кротким самоотречением, горячий темперамент с искренней религиозностью. Шекспир рисовал эту фигуру с истинной любовью. Эта королева не красавица, она не блестяща и не остроумна, но она правдива, правдива до мозга костей и гордится своим происхождением и королевским титулом. Но она тает, как воск, перед своим коронованным повелителем, которого любит после 24-летнего брака так искренно горячо, как в первый день. Эта характеристика не противоречит истории. Несколько писем, написанных ее рукой и дошедших до нас, показывают, как она была нежна и симпатична. Здесь она называет супруга "Ваше Величество, мой муж, мой Генрих" и подписывается "Ваша преданная супруга и верная служанка". В тех сценах, где королеву заставляет говорить уже Флетчер, он следовал как указаниям Шекспира, так и данным хроники. Даже в предсмертный час Екатерина делает выговор послу, который не опустился перед ней на колени и не обращается с ней как с королевой. И в то же время она прощает своего врага кардинала и просит приветствовать короля следующими словами:
...Вы государю
И обо мне напомните. Скажите,
Что в мир другой уж скоро перейдет
Виновница его мучений долгих,
Скажите, что оставила я жизнь,
Его благословляя... так умру я.
Ее благородное спокойствие напоминает Гермиону. Но она отличается от этой последней каким-то странным сочетанием религиозного благочестия с сословной гордостью. Гермиона ни высокомерна, ни набожна. Таков был и сам Шекспир. Доказательством служит прозаическая сцена в конце этой обстановочной праздничной пьесы (V, 4). Когда любопытная толпа теснится в дворцовый двор, чтобы полюбоваться торжеством крестин, привратник восклицает:
Это - гуляки, которые в театре шумят и дерутся из-за отведанного яблока, и шума которых не могут выносить никакие слушатели, кроме Товерчильского цеха, да члены Лаймхауса, достойные соперники их.
Лаймхаус состоял из квартир для ремесленников, которые оглашались спорами религиозных сектантов. В высшей степени забавно видеть, как здесь Шекспир поднимает на смех как ненавистных ему театральных "groundlings", так и буржуазных пуритан.
Пьеса заканчивается, как известно, пространным, льстивым предсказанием Кранмера о Елизавете и Иакове. Эти стихи звучат по-английски очень однообразно. Это - самый плохой стиль Флетчера. Шекспир не написал, без всякого сомнения, ни одной строчки этой тирады. Как странно поэтому приписывать этому предсказанию какую-нибудь роль в вопросе о религиозной и церковной точке зрения Шекспира, которую часто истолковывали с полным отсутствием психологического чутья. Как много раз утверждали, что выражение "под скипетром Елизаветы мир познает истинного Бога" служит неопровержимым доказательством в пользу твердых протестантских убеждений великого поэта, а стих этот вовсе не принадлежит ему и ни в одной строчке этой грандиозной реплики не слышится ни его пафоса, ни его стиля.
Вообще во всей пьесе о Генрихе VIII мы только изредка видим проблеск его поэзии. Мы чувствуем, что он был стеснен и несвободен в своем творчестве. Он работал в союзе с другим писателем над неблагодарным сюжетом, и только призывая на помощь всю силу своего гения, он сумел оживить его кое-где драматическим интересом.
ГЛАВА LXXVI
"Цимбелин". - Сюжет. - Исходная точка. - Мораль. - Идиллия.
Имоджена.
В "Цимбелине" Шекспир вновь берется за сюжет, которым один овладевает всецело, и где развертывает с начала и до конца свой собственный пестрый мир. Здесь тоже еще чувствуется по временам небрежность в техническом отношении. Экспозиция слаба; предпосылки пьесы воспринимаются нами через посредство диалога, представляющего ничто иное, как повествование. Комические сцены сплошь и рядом построены неудовлетворительно; элемент, вызывающий смех, проявляется в том, что одно из действующих лиц постоянно комментирует или пародирует в репликах в сторону то, что произносит грубый и исполненный самомнения принц. В середине пьесы, в плохо написанном монологе, заканчивающем третью сцену третьего акта, находится необходимое для уразумения действия дополнение к экспозиции. Наконец, узел распутывается при помощи deus ex machina: Юпитер является верхом на орле спящему герою пьесы и оставляет возле него массивную книгу; в этой книге начертано оракульское изречение, в котором Юпитер с целью показать зрителям, что поэт немножко знаком с латынью, выводит с сумасшедшей этимологией mulier, женщина, из mollis, мягкий воздух. Но, несмотря на все это, Шекспир все же вознесся здесь снова на свою поэтическую высоту; мы видим, что к выздоравливающему возвратились силы. С гениальной мощью очертил он главное из женских действующих лиц пьесы и так чудесно оправил жемчужину среди своих женских образов, Имоджену, что все ее преимущества выступают в подобающем блеске и дивная оправа оказывается достойна жемчужины.
Как Клеопатра и Крессида представляли собою женщину, следующую лишь половому инстинкту, так Имоджена есть олицетворение наивысших свойств женщины, какие только возможны, - душевного здоровья, которого ничто не повреждает, силы, которой ничто не может сломить, верности, которая выдерживает все испытания, снисходительности, Которая никогда не ослабевает, ума, который никогда не помрачается, любви, которая никогда не изменяет ни на миг и, наконец, внутреннего огня, который никогда не меркнет. Как Марина, она выброшена судьбой в вертеп земного существования. Она оклеветана, и не так, как Дездемона, из вторых или третьих рук, а самим лицом, похваляющимся ее благосклонностью и представляющим ее супругу убедительнейшие на вид доказательства своего успеха. Она терпит несправедливость не так, как Корделия, которую лишь холодно отталкивают, и которая уходит прочь со своим избранником, а так, что сам заблуждающийся, единственный человек, любимый ею, приговаривает ее к смерти. И тем не менее чувство ее к нему не изменяется и не ослабевает
Сюжет перешел, подобно легенде о Троиле и Крессиде, от древних поэтов, в данном случае от "Тебаиды" Стация, к Боккаччо, от него к Чо-серу и был в таком виде положен в основу нескольких английских драм из эпохи Елизаветы и Иакова. Почти все важные подробности в пьесе "Два благородных родственника" уже встречаются дословно в поэме Боккаччо "Teseide". Это рассказ о двух нежно преданных друг другу друзьях, возгоревших романтической любовью к одной и той же даме, прогуливающейся по саду, которую они видели из окна темницы, куда были брошены Тезеем. С этой минуты их дружбе - конец. Каждый считает только себя вправе получить руку Эмилии, сестры герцога. Одного из друзей отпускают на свободу под условием не возвращаться никогда в страну. Но тоска по возлюбленной гонит его назад, и он проживает переодетым вблизи нее. Вскоре после этого освобождают его друга. Они встречаются, вступают в поединок, но герцог прерывает дуэль и узнает от одного из них историю как их взаимных отношений, так и их любви к его сестре. Тогда герцог устраивает правильный турнир между ними. Победитель женится на Эмилии, побежденный умрет позорной смертью. Но победитель падает с лошади и получает смертельный ушиб, и тогда побежденный женится на княжне.
Что одним из авторов этой пьесы был Джон Флетчер, в этом никто не будет сомневаться. Во многих местах драмы заметна его версификация, и многие другие особенности напоминают его более слабые работы, например, слабая композиция, в силу которой два действия развиваются параллельно, не сливаясь и не сплетаясь, неодолимая страсть к чисто внешним театральным эффектам, наконец, желание поразить зрителя неожиданностями в ущерб психологии, то есть отсутствие необходимой мотивировки. Во всей пьесе вырисовываются взгляды Флетчера на добродетельные и порочные отношения между мужчиной и женщиной. Под добродетелью Флетчер подразумевает целомудрие в смысле безусловного воздержания, и он рисует рядом с некоторыми удовольствиями бесстыдную, чисто чувственную страсть. Эмилия постоянно говорит о своем "целомудрии", а дочь тюремщика - о своей страсти к Паламону, причем выражения этой последней отталкивают своим бесстыдством. Любящие женщины у Шекспира никогда не бывают ни целомудренны, ни страстны в этом смысле. Те из них, которым Шекспир симпатизирует и которых уважает, любят только одного мужчину, любят его с постоянством и без вероломства. А у Флетчера любовь подвергается быстрым метаморфозам, как мы видели это в пьесе "The Maid Tragedy". Вот почему только он и мог создать такую фигуру, как героиня этой драмы, которая воображает, что любит то одного, то другого из друзей, смотря по тому, на чью сторону клонится победа.
Если в этой пьесе встречаются частые отголоски шекспировских произведений, то это обстоятельство говорит не против, а в пользу того мнения, что главным автором пьесы был Флетчер. Мы видели, что даже в лучших его работах слышались такие отголоски. Здесь они находятся еще в большем количестве. Это реминисценции из "Сна в летнюю ночь", из "Юлия Цезаря" (спор между Брутом и Кассием) и особенно плоское и непристойное подражание сцене сумасшествия Офелии там, где дочь тюремщика ищет в лесу Паламона, сходит с ума от страха, говорит бессвязные слова и поет песни в припадках безумия. Шекспир подражал самому себе только с целью превзойти себя, а не ради того, чтобы, как в данном случае, пародировать себя.
Не Шекспир создал план этой пьесы. Он отличается отсутствием идеи, и если порою просвечивает некоторое мировоззрение, то оно не напоминает шекспировское. Поэтому мнение Суинберна едва ли верно. Он утверждает, что мы имеем перед собою шекспировский план, дополненный после смерти великого поэта Флетчером. Такое предположение нелепо уже потому, что рука Шекспира заметна, по мнению Суинберна, особенно в последних сценах. Трудно предположить, чтобы поэт начал отделывать пьесу с конца. Но существуют ли вообще в этой драме такие отрывки, которые должны быть приписаны Шекспиру? Гардинер и Делиус отвечают "нет". Но едва ли это справедливо. Правда, Бирфрейнд не смущается тем обстоятельством, что целый ряд выдающихся английских исследователей разделяют ныне противоположный взгляд. Но этот факт обязывает иностранного критика просмотреть как можно добросовестнее этот вопрос, и такое исследование приводит, на мой взгляд, к тому заключению, что если Флетчер построил план и отделал главные части, то Шекспир ретушировал пьесу. Он сделал это, потому что интересовался молодым поэтом и питал к нему дружеские чувства, и потому, что тот отдал ему свою пьесу на просмотр и попросил его о помощи.
Мы утомили бы читателей, если бы разобрали всю пьесу от начала до конца, чтобы указать на те места, которые запечатлены стилем Шекспира. Следы его пера встречаются особенно часто в первом действии. Обратите, например, внимание на воззвание королевы к Тезею во вступительной сцене, начинающееся словами: "Мы три королевы..." и т. д. Это поистине ритм, свойственный последним произведениям Шекспира. Обратите также внимание на смелые образные выражения, встречающиеся здесь; например, в блещущей фантазией реплике королевы:
Царственные вдовы, дадим друг другу руки; будем вдовами нашего горя; время осуждает нас на бесплодную надежду.
Обратите далее внимание на последнюю реплику Тезея в этом действии, на то, как он здесь перечисляет обстоятельства и условия, напоминающую собою монолог Гамлета (бич и посмеяние века, гнет тиранов) или пространную реплику Уллиса (красота, ум, происхождение). Это место гласит:
С тех пор, как я узнал страх, ярость, заповедь друзей, призывы любви, рвение, обязанность, налагаемую возлюбленной, жажду свободы, горячку, безумие и т. д.
Не следует смешивать те части пьесы, которые написаны в подражание Шекспиру с теми, которые носят отпечаток его собственного стиля. Сюда принадлежит то место, достоинство которого в Англии обыкновенно переоценивают, где Эмилия говорит о своей нежной и страстной дружбе с покойной Флавиной. Это плохое подражание той речи в "Сне в летнюю ночь" (III, 2), где Елена описывает свою дружбу с Гермией. Здесь любовь носить болезненный, чисто флетчеровский характер, тем более отталкивающий, что Эмилия, характеризуя эту любовь, употребляет в немногих стихах три раза слово "невинный".
В третьем действии чувствуется снова кисть Шекспира, именно в монологе дочери тюремщика, занимающем вторую сцену. Обратите, например, внимание на выражение "Горе во мне убило страх" и на многие другие. Но начиная с того момента, когда она сходит с ума, и вплоть до ее последнего слова Шекспир не написал ни единой реплики и, вероятно, возмущался неумелому подражанию его собственным репликам.
Первая сцена пятого действия принадлежит, по всей вероятности, опять перу Шекспира. Первая реплика Тезея прекрасна, а слова Арситы, обращенные к рыцарям, и ее воззвание к Марсу - прямо великолепны. В конце пьесы мы снова слышим в стихах шекспировскую мелодичность, например, в следующем выражении Тезея, которым так восхищался Суинберн:
That nought could buy
Dear love, but loss of dear love.
{Ничто не может так оценить дорогую любовь, как ее потеря.}
Но все это не имеет для нас особенного интереса, так как Шекспир не повинен в психологии, или, вернее, в ее отсутствии.
Значительнее ли его участие в создании "Генриха VIII"? Пьеса явилась впервые в издании in-folio 1623 г., заключая собой ряд "хроник". Первые четыре действия построены на основании хроники Холиншеда, последнее действие основано на "Церковных актах и памятниках" Фокса, именуемых обыкновенно "Книгой мучеников", и затем, косвенно или непосредственно, на "Жизнеописании кардинала Вульси" Джорджа Кавендиша, которое существовало только в рукописи тогда и которым заметно пользовались Холиншед и Холл.
Намек на пьесу о Генрихе VIII встречается впервые в книгопродавческом регистре под 12 февраля 1604 - 1605 гг., где говорится об интерлюдии "Король Генрих VIII", хотя здесь имеется в виду, по всей вероятности, плохая, фанатическая протестантская пьеса Роули. Затем такая пьеса упоминается в известном письме о пожаре, происшедшем в театре "Глобус" 29 июня 1613 г. В одном письме Томаса Лоркина к сэру Томасу Пикерингу, написанном в последних числах июня 1613 года говорится: "Не далее как вчера, когда Бербедж и его труппа давали на сцене театра "Глобус" пьесу "Генрих VIII", несколько пушечных выстрелов оповестили торжество. При этом загорелась соломенная крыша, и огонь распространился с такой быстротой, что за два часа театр сгорел дотла (публика была слишком занята своим собственным спасением)". В одном письме сэра Генри Воттона к племяннику, от 6 июля 1613 года, сказано: "Оставляю в стороне политические дела и расскажу тебе, что случилось на этой неделе в театральном мире. Актеры короля давали новую пьесу "Все - правда", в которой изображались некоторые эпизоды из царствования Генриха VIII. Драма была поставлена в высшей степени пышно и эффектно. Сцена была покрыта коврами, и на ней появлялись рыцари св. Георгия или рыцари Подвязки, гвардейцы в затканных золотом мундирах и т. д. Всего этого было совершенно достаточно, чтобы опошлить и осмеять на некоторое время королевское величие. Когда Генрих VIII приблизился в маске и с большой свитой к дому Вульси и переступил за порог, послышалось несколько выстрелов. От бумаги или материи, которой были заряжены эти пушки, загорелась соломенная крыша. Сначала все сочли показавшийся дым незначительным и продолжали внимательно следить за пьесой. Вследствие этого огонь распространился внутрь театра, охватил все здание, и менее чем в час весь дом сгорел дотла".
То обстоятельство, что в прологе подчеркивается трижды каким-то демонстративным образом, что в пьесе изображается сущая правда, доказывает, в связи с другими совпадающими подробностями, что трагедия, упоминаемая здесь как новинка, была наша пьеса "Генрих VIII".
До 1850 года никто не сомневался в том, что эта пьеса, которой едва ли кто восхищался, написана одним только Шекспиром. В наше время никто больше не разделяет такого взгляда. Теперь вопрос об этой пьесе находится почти в таком же положении, как о драме "Два благородных родственника" Многие из современных компетентных критиков утверждают, что Шекспир не написал в ней ни одного стиха Тонкий наблюдатель Эмерсон обратил в своей книге "Representative Men", там, где он говорит о "Генрихе VIII", внимание читателей на то обстоятельство, что здесь заметно два различных ритма шекспировский и более незначительный. Одновременно Спеддинг напечатал в журнале "The Gentleman's Magazine" в августе 1850 года статью, изданную им впоследствии под другим заглавием "Кто написал шекспировскую пьесу о Генрихе VIII9" Здесь он также указывает на два различных вида стихов и утверждает, что в одной группе видна манера Флетчера. В 1874 году к нему примкнули Флей и Фернивалль.
Чтобы понять смысл этих исследований, пусть читатель вспомнит следующую простую эволюцию пятистопного ямба. В английском языке не существует контраста между мужскими и женскими рифмами. Первая попытка внести в белый стих некоторое разнообразие состояла в том, что к первоначальным 10 слогам присоединялся один липший (double-ending) В "Генрихе VIII" на каждые сто стихов встречается 18 таких Бен Джонсон пытался восстановить старую манеру версификации, но должен был в конце концов подчиниться новому обычаю. Флетчер употребляет 11-сложвый стих часто с такой правильностью и преднамеренностью, что впадает порой в однообразие и явную манерность
В последних произведениях Шекспира насчитывается 33 одиннадцатисложных стихов на 100, у Мессинджера 40, у Флетчера 50-80 и даже больше. Но Шекспир все чаще и чаще переносил мысль, начинающуюся в одном стихе, в следующий. Особенно в драмах, возникших в самый мрачный период его жизни, господствует этот стиль У него стих оканчивается теперь все чаще и чаще вспомогательным глаголом, союзом или наречием. В каждой из последних пьес Шекспира попадается около ста таких стихов. В "Цимбелине" даже 130. Его преемники впали в крайность. Драмы Мессинджера, которые короче шекспировских, содержат около 150 или 170 подобных стихов. Если сравнить стиль Флетчера с метрическим стилем Шекспира, то первый покажется далеко не мужественным. Если стиль Шекспира похож на ионический, то стиль Флетчера коринфский. Эти два стиля трудно смешать. Запутаннее становится вопрос в том случае, если оба стиля встречаются вперемежку в одном и том же произведении, т е в "Генрихе VIII". Перед нами та же дилемма, как при разборе "Двух благородных родственников" - оставил ли Шекспир, умирая, неоконченное произведение, дополненное потом Флетчером, или же этот последний построил план пьесы, а Шекспир принимал только некоторое участие в работе, оставляя и дополняя отдельные сцены? Для меня первая возможность не существует. Нет, не Шекспир построил эту пьесу Нет, не мог он написать этого произведения, лишенного целости и единства.
Но в самом ли деле встречаются в этой драме такие части, которые должны быть приписаны ему? Вопреки Ферниваллю и Саймонсу, я утверждаю "да" Не следует, во-первых, пренебрегать тем фактом, говорящим в пользу такого мнения, что Геминдж и Кондел включили пьесу в первое издание in-folio. Во всех остальных случаях никто не сомневается в том, что они были лучше нашего посвящены во все тайны шекспировского авторства. Ни одна из пьес, включенных ими в первое издание in-folio не была заподозрена в подложности. Только самые веские причины могут нас, следовательно, заставить отказаться от "Генриха VIII". Однако единственный аргумент, приводимый обыкновенно против этой драмы, заключается в ее недостатках, в отношении слабости даже тех отрывков, о которых только и может быть речь, а это далеко не основательный довод. Шекспир, сотрудничая с другим писателем, не отдавался всецело своей работе, не призывал на помощь все свои силы и не давал свободно расходиться своему воображению. Ведь случай с "Генрихом VIII" не единственный в своем роде. А с другой стороны, в тех местах, которые ему приписываются большинством английских критиков, встречаются явные аналогии с теми работами, которые написаны в этот же период им и только им одним
Уже Самуил Джонсон, не сомневавшийся в авторстве Шекспира, заметил в свое время (1765), что гений Шекспира является и исчезает здесь вместе с королевой Екатериной; все прочее было нетрудно придумать и написать. В 1850 году Джеймс Спеддинг, пользуясь указанием Теннисона, открыл, как мы уже упомянули, что только одна часть пьесы написана Шекспиром, тогда как другая принадлежит Флетчеру. Мнение это поддерживал также Самуил Гиксон, заявивший по этому поводу публично, что он года три или четыре тому назад занимался тем же вопросом и пришел, по крайней мере относительно отдельных сцен, к тому же выводу. Эта догадка получила новое подтверждение, когда после тщательных метрических изысканий Флей всецело примкнул к упомянутому взгляду.
Что не Шекспир начертал план пьесы - было заранее известно Спеддинг метко заметил, что пьеса не производит в целом никакого впечатления, так как с ходом действия интерес зрителя ослабевает, вместо того, чтобы усиливаться, и потому что вызванная в зрителе симпатия не гармонирует, а контрастирует с развитием самой пьесы. В первых действиях героиней является, бесспорно, королева Екатерина. Все внимание зрителя сосредоточивается на ее фигуре. Хотя необходимость почтительно отнестись к монарху, который был почти современником, к отцу королевы Елизаветы, не позволяла осветить слишком ярко фактические отношения, но автор делает довольно прозрачный намек на то, что угрызения совести, которые терзают короля по поводу почти двадцатилетнего бесплодного брака, вызваны собственно желанием жениться на Анне Болейн. Однако, тем не менее, зритель должен, по мнению автора, испытывать потом при торжественном короновании Анны чувство радости и удовольствия, а когда у нее родится дочь, то настроение должно перейти в настоящее ликование. Затем, включенное в пятое действие обвинение против архиепископа Кранмера в ереси, покровительство короля, оказанное ему, его оправдание и назначение кумом Елизаветы - все это не находится ни в какой внутренней связи с самим действием. Вульси, являющийся одним из главных действующих лиц пьесы и как бы злым демоном королевы Екатерины, исчезает с подмостков ранее ее и не переживает конца третьего действия. Вся пьеса остается в памяти только как ряд обстановочных сцен с пением, музыкой и танцами. Экстренное заседание государственного совета по поводу судьбы Бекингема; большой праздник с маскарадом и балом в доме Вульси; допрос английской королевы; коронационная процессия с трубными звуками, балдахином и королевскими драгоценностями. Видение умирающей королевы, хоровод ангелов в позолоченных масках и с пальмовыми ветвями. Наконец, торжественные, пышные крестины во дворце и опять процессии, балдахины, трубачи и герольды.
Незримыми буквами написаны над пьесой в ее целом слова: "работа по заказу". Это, кроме того, крайне спешная работа, состряпанная на скорую руку для придворных празднеств по случаю свадьбы принцессы Елизаветы, подобно, следовательно, небольшой "маске" Бомонта "The Masque of the Inne Temple and Grag's Inn" или подобно великому шедевру Шекспира "Буря". В "Генрихе VIII" Шекспиру принадлежат следующие сцены: I - 1 и 2, II - 3 и 4, III - 2 (до первого монолога Вульси), V -1 и 4. Эту пьесу поэтому не следует сопоставлять с другими драмами Шекспира из английской истории. Мы уже упомянули, что события, выведенные в ней, были слишком близки шекспировской эпохе, чтобы сделать возможным строго правдивое их изображение. Нельзя же было говорить правду о Генрихе VIII, об этом грубом и жестоком рыцаре, "Синей Бороде", имевшем семь жен. Ведь он был виновником реформации и отцом Елизаветы. С другой стороны, Шекспир не имел никакого права говорить с подмостков о материальных и светских причинах, благоприятствовавших распространению реформации, о ее религиозном и политическом характере. Связанный и стесненный в своем творчестве, он исполнил предстоявшую задачу с ловкостью и тактом. Не рисуя Генриха лицемером, который испытывает угрызения совести за долголетний брак с женой брата, всякий раз, когда перед ним появляется красивая придворная дама, Шекспир позволяет, тем не менее, угадать, что влюбленность придавала этим нравственным мучениям особенно острый характер. Он создал характер Вульси на основании данных хроники и подчеркнул несколькими легкими штрихами дерзкое и, при всей своей беззастенчивости, рабское поведение даровитого выскочки. Флетчер испортил эту фигуру плохими монологами, которые кардинал произносит после своего падения. В слегка проповедническом тоне этих монологов слышится голос сына священника. Наконец, Шекспир нарисовал легкий эскиз фигуры Анны Болейн, искаженный впоследствии Флетчером. Но особенно ярким светом осветил он покинутую католическую королеву, Екатерину Арагонскую, в том виде, как она вырисовывалась на страницах старой хроники, как тип благородной, непризнанной женщины, как тот тип, который теперь занимает поэта с особенной силой. Она напоминает Гермиону в "Зимней сказке" - эту непризнанную королеву, которую бросают в темницу и разъединяют с супругом. Она не перестает любить своего обидчика, как Имоджена Постума, когда он от нее отказывается. Хотя Шекспир не придумал в данном случае ничего от себя, а вложил в ее уста слова хроники, тем не менее Екатерина вышла прекрасной и благородной фигурой в ее характере соединяется кастильская гордость с безусловной простотой, непоколебимая решительность с кротким самоотречением, горячий темперамент с искренней религиозностью. Шекспир рисовал эту фигуру с истинной любовью. Эта королева не красавица, она не блестяща и не остроумна, но она правдива, правдива до мозга костей и гордится своим происхождением и королевским титулом. Но она тает, как воск, перед своим коронованным повелителем, которого любит после 24-летнего брака так искренно горячо, как в первый день. Эта характеристика не противоречит истории. Несколько писем, написанных ее рукой и дошедших до нас, показывают, как она была нежна и симпатична. Здесь она называет супруга "Ваше Величество, мой муж, мой Генрих" и подписывается "Ваша преданная супруга и верная служанка". В тех сценах, где королеву заставляет говорить уже Флетчер, он следовал как указаниям Шекспира, так и данным хроники. Даже в предсмертный час Екатерина делает выговор послу, который не опустился перед ней на колени и не обращается с ней как с королевой. И в то же время она прощает своего врага кардинала и просит приветствовать короля следующими словами:
...Вы государю
И обо мне напомните. Скажите,
Что в мир другой уж скоро перейдет
Виновница его мучений долгих,
Скажите, что оставила я жизнь,
Его благословляя... так умру я.
Ее благородное спокойствие напоминает Гермиону. Но она отличается от этой последней каким-то странным сочетанием религиозного благочестия с сословной гордостью. Гермиона ни высокомерна, ни набожна. Таков был и сам Шекспир. Доказательством служит прозаическая сцена в конце этой обстановочной праздничной пьесы (V, 4). Когда любопытная толпа теснится в дворцовый двор, чтобы полюбоваться торжеством крестин, привратник восклицает:
Это - гуляки, которые в театре шумят и дерутся из-за отведанного яблока, и шума которых не могут выносить никакие слушатели, кроме Товерчильского цеха, да члены Лаймхауса, достойные соперники их.
Лаймхаус состоял из квартир для ремесленников, которые оглашались спорами религиозных сектантов. В высшей степени забавно видеть, как здесь Шекспир поднимает на смех как ненавистных ему театральных "groundlings", так и буржуазных пуритан.
Пьеса заканчивается, как известно, пространным, льстивым предсказанием Кранмера о Елизавете и Иакове. Эти стихи звучат по-английски очень однообразно. Это - самый плохой стиль Флетчера. Шекспир не написал, без всякого сомнения, ни одной строчки этой тирады. Как странно поэтому приписывать этому предсказанию какую-нибудь роль в вопросе о религиозной и церковной точке зрения Шекспира, которую часто истолковывали с полным отсутствием психологического чутья. Как много раз утверждали, что выражение "под скипетром Елизаветы мир познает истинного Бога" служит неопровержимым доказательством в пользу твердых протестантских убеждений великого поэта, а стих этот вовсе не принадлежит ему и ни в одной строчке этой грандиозной реплики не слышится ни его пафоса, ни его стиля.
Вообще во всей пьесе о Генрихе VIII мы только изредка видим проблеск его поэзии. Мы чувствуем, что он был стеснен и несвободен в своем творчестве. Он работал в союзе с другим писателем над неблагодарным сюжетом, и только призывая на помощь всю силу своего гения, он сумел оживить его кое-где драматическим интересом.
ГЛАВА LXXVI
"Цимбелин". - Сюжет. - Исходная точка. - Мораль. - Идиллия.
Имоджена.
В "Цимбелине" Шекспир вновь берется за сюжет, которым один овладевает всецело, и где развертывает с начала и до конца свой собственный пестрый мир. Здесь тоже еще чувствуется по временам небрежность в техническом отношении. Экспозиция слаба; предпосылки пьесы воспринимаются нами через посредство диалога, представляющего ничто иное, как повествование. Комические сцены сплошь и рядом построены неудовлетворительно; элемент, вызывающий смех, проявляется в том, что одно из действующих лиц постоянно комментирует или пародирует в репликах в сторону то, что произносит грубый и исполненный самомнения принц. В середине пьесы, в плохо написанном монологе, заканчивающем третью сцену третьего акта, находится необходимое для уразумения действия дополнение к экспозиции. Наконец, узел распутывается при помощи deus ex machina: Юпитер является верхом на орле спящему герою пьесы и оставляет возле него массивную книгу; в этой книге начертано оракульское изречение, в котором Юпитер с целью показать зрителям, что поэт немножко знаком с латынью, выводит с сумасшедшей этимологией mulier, женщина, из mollis, мягкий воздух. Но, несмотря на все это, Шекспир все же вознесся здесь снова на свою поэтическую высоту; мы видим, что к выздоравливающему возвратились силы. С гениальной мощью очертил он главное из женских действующих лиц пьесы и так чудесно оправил жемчужину среди своих женских образов, Имоджену, что все ее преимущества выступают в подобающем блеске и дивная оправа оказывается достойна жемчужины.
Как Клеопатра и Крессида представляли собою женщину, следующую лишь половому инстинкту, так Имоджена есть олицетворение наивысших свойств женщины, какие только возможны, - душевного здоровья, которого ничто не повреждает, силы, которой ничто не может сломить, верности, которая выдерживает все испытания, снисходительности, Которая никогда не ослабевает, ума, который никогда не помрачается, любви, которая никогда не изменяет ни на миг и, наконец, внутреннего огня, который никогда не меркнет. Как Марина, она выброшена судьбой в вертеп земного существования. Она оклеветана, и не так, как Дездемона, из вторых или третьих рук, а самим лицом, похваляющимся ее благосклонностью и представляющим ее супругу убедительнейшие на вид доказательства своего успеха. Она терпит несправедливость не так, как Корделия, которую лишь холодно отталкивают, и которая уходит прочь со своим избранником, а так, что сам заблуждающийся, единственный человек, любимый ею, приговаривает ее к смерти. И тем не менее чувство ее к нему не изменяется и не ослабевает