Страница:
– Думаете, так долго продлится?
– Поживем – увидим.
– Я ничего не имею против такой формы управления. Но она действенна только в одном случае – когда отсутствует внутренняя или внешняя угроза. В спокойном и благоустроенном мире вполне допустима какая-то доза анархии. Но не в мире хаоса. К сожалению, минус на минус дает плюс лишь в математике. Хаосу может противостоять только порядок. Очень скоро вы окажетесь перед выбором – либо жизнь, либо свобода. Что вы предпочтете?
– Лично я – жизнь. Но вольную. Лучше подставить голову под гильотину, чем под ярмо. – Впрочем, эта высокопарная фраза, более приличествующая Зяблику, прозвучала в устах Цыпфа не очень убедительно.
– Хотелось, чтобы так оно и было. – Артем зевнул. – Смотрите, вам машет рукой товарищ Смыков. Все, кажется, ложатся спать, и ваша очередь заступать в караул.
– Надеюсь, мы еще продолжим этот разговор, – промямлил стушевавшийся Цыпф.
– Там будет видно…
Зяблик проснулся раньше всех, попросил поесть и, пользуясь привилегированным положением тяжелобольного, – вдоволь вина. Зрачки его лихорадочно блестели, под глазами залегла синева, бледную кожу покрывала испарина, но это были скорее симптомы тяжелого похмелья, чем ожоговой болезни.
– Больно вам? – участливо поинтересовалась Лилечка, которой выпало дежурить в последнюю смену.
– Нормально, – ответил Зяблик, пытаясь дотянуться до скатерти с остатками ужина. – Пощипывает немножко, будто бы муравьи по ногам бегают.
Заспанная Верка выложила перед ним все самое вкусное, вручила кувшин с вином и принялась разматывать заскорузлые бинты, из белых превратившиеся в желтовато-бурые. При этом она морщилась так, словно в любой момент ожидала услышать дикий вопль Зяблика. Однако бинты сошли на удивление легко, вместе с черными струпьями и лепешками густого гноя.
– Не может быть! – Верка едва не уткнулась носом в пятку Зяблика. – Никаких следов некроза!… И воспаление поутихло… Как ты себя чувствуешь, зайчик?
– Отцепись! – буркнул Зяблик, обгладывая гусиную ножку.
– Так, может, тебе и морфин колоть не нужно?
– Не, кольни для кайфа.
Вскоре возле Зяблика собралась вся ватага.
– Жить будет, – сказал повеселевший Толгай. – Кушает совсем здорово.
– Ай да Гильермо, – негромко произнес Артем. – Не обманул.
– Еще бы! – Смыков звякнул в кармане монетами. – За такие деньги можно новые ноги купить, а не то что старые вылечить…
На этот раз они подъехали на драндулете прямо к воротам рынка – опасаться вроде было некого, да и задерживаться здесь долго никто не собирался. Женщины отправились в торговые ряды закупить кое-какой мелочевки в дорогу, а мужчины, за исключением Зяблика и Толгая, занялись поисками Гильермо Кривые Кости.
– Посмотри! – Цыпф дернул Смыкова за рукав. На гранитной плите, накануне сослужившей ватаге такую хорошую службу, по-хозяйски расположился малый в рубашке, куда более дырявой, чем рыболовная сеть. Он неуклюже манипулировал тремя перевернутыми бронзовыми кубками, время от времени приподнимая тот из них, под которым скрывался апельсин (на другой шарообразный предмет фантазии не хватило). Рядом был привязан крупный лохматый баран, в отличие от своего прославленного в поговорке родича взиравший на все окружающее (в том числе и на ворота) не тупо, а со злой хитрецой. Крупье – назовем этого самозванца так – гундосил нарочито противным голосом:
– Здесь без обмана можно выиграть барана! Но ради этого выложи монету! Кто угадает, все забирает! А кто промахнется, со своим расстается.
Глянув в ту сторону, Смыков процедил сквозь зубы:
– Привлек бы я его за мошенничество, да жаль, кастильские законы не позволяют.
Вскоре выяснилось, что Гильермо сегодня никто не видел, да и слава богу, поскольку человек он опасный, хоть и прикидывается безобидным попрошайкой. Через него на рынок поступают грозные распоряжения от неведомых лихих людей: собрать столько-то дани, прекратить или возобновить торговлю такими-то товарами, поднять или опустить цены на продукты первой необходимости и так далее. Дается все это в форме прибауток и намеков, но ни один ослушник больше не появился на рынке, и даже тела их не отыскались. Местонахождение берлоги Гильермо если и указывалось, то всякий раз другое. Наконец какой-то шустрый пострел за солидную мзду согласился свести их с этой столь одиозной личностью.
Поплутав по узким (двум ослам только разминуться) городским улочкам, малец углубился в трущобы, судя по всему, сооруженные беженцами во время последнего набега нехристей. Указав на покосившуюся хижину, напоминающую собой не то маленький курятник, не то большую собачью конуру, он сказал:
– Агаи. Здесь, – после чего требовательно протянул грязную ладошку.
– Сейчас проверим. – Смыков взял пацана за ухо. – Загляните-ка внутрь, товарищ Цыпф. Только не забывайте о мерах личной безопасности.
Выставив вперед приведенный в боевое состояние пистолет, Лева подкрался к хижине, осторожно обошел ее вокруг, а затем скрылся за дверью, подвешенной на ременных петлях. Некоторое время было слышно, как он передвигается внутри, сшибая горшки и ведра. Потом раздался не обещавший ничего хорошего голос:
– Здесь он…
Сделав это сообщение, Лева покинул хижину, задев в обратном порядке всю ранее опрокинутую им кухонную утварь, и сразу принялся искать уединенное место – не то понос его пробрал, не то рвота. Леву сопровождал внушительный рой зеленых падальных мух.
Смыков, не торгуясь, расплатился с маленьким проводником и по примеру Цыпфа повторил рейд в заброшенную хижину. Вернулся он довольно скоро, с хмурым выражением на лице.
– Не понимаю, зачем его надо было так потрошить, – сказал он, усаживаясь рядом с Артемом на рухнувшую глинобитную ограду. – Хватает еще любителей…
– Снадобье не нашли? – спросил Артем.
– Темновато там… Да и бесполезно искать. Все барахло стариковское и даже одежда его в очаге сожжены. Вместе с головой. Я золу разгреб, а из нее череп ухмыляется. Белый-белый…
– А это точно тот самый Гильермо?
– Кто же еще… Второго такого урода я в жизни не встречал. Обознаться невозможно.
– Не аггелов, случаем, работа?
– Трудно сказать… Те бы просто глотку перерезали. Ну еще, может быть, намалевали что-нибудь кровью. Любят они автографы оставлять. А здесь… Впрочем, категорически утверждать не берусь.
Смущенно шмыгая носом и отводя взгляд, к ним присоединился Лева.
– Одно из двух, – сразу заявил он. – Или старик хотел продать нам снадобье по собственной инициативе, за что и поплатился, или он действовал по чужому наущению и был устранен, как лишний свидетель. Но в обоих случаях все замыкается на Эдеме. Нас или отваживают от него, или, наоборот, хотят туда заманить.
– С чего это вы, братец мой, взяли? – поинтересовался Смыков.
– Снадобье Гильермо и средство, позволяющее аггелам выделывать всякие недоступные нормальному человеку штучки, – одного поля ягоды. Я в этом уверен. Оно не предназначено специально для лечения ран и не стимулирует силы организма, как мы предполагали… Каким-то неизвестным способом оно помогает осуществляться человеческим желаниям, самым сильным, самым сокровенным. Если хочешь спастись, прими его и прыгай не на восемь, а на все двадцать метров. Хочешь жить – и неведомая сила поднимет на ноги даже того, кто разбился в лепешку. Желаешь побороть боль, недуг, залечить раны – и выздоровеешь как по мановению волшебной палочки. Искренне веришь, что принадлежишь к семени Каина, – и получишь на голову рога, его символ. Люди не знали раньше столь чудодейственного средства. Страна, которую мы называем Эдемом, занесена сюда из далекого-далекого прошлого. Только в ней могут произрастать волшебные растения, давно исчезнувшие на Земле. У древних народов сохранились о них лишь смутные предания.
– И, кстати, довольно мрачные, – заметил Артем. – Не трогал бы наш первопредок этих эдемских плодов, до сих пор люди не знали бы греха.
– Библейскую легенду надо понимать как аллегорию. Любое познание чревато грехом, умножает скорби и ставит новые, зачастую неразрешимые проблемы. Я же говорю о другом… Это средство, к которому пока имеют доступ только аггелы, может спасти человечество. Я даже не упоминаю сейчас о его лечебном эффекте. Представьте себе, каждый сможет осуществить свое самое заветное желание. Матери станут рожать детей, сильные обретут новые силы, усталые найдут успокоение, пытливые – знания, разочарованные – веру. Каково?
– Представить это можно, – сказал Смыков. – Да только ничего хорошего не получится. Каждый будет желать того, что пойдет во вред другим. Я захочу извести преступника, а они соответственно – меня. Зяблик захочет вечного кайфа, Верка – чтобы на нее все мужики вешались. Ну и далее в том же разрезе. Нет, если я до этого Эдема когда-нибудь доберусь, гореть ему синим пламенем… А кроме того, все это метафизика, противоречащая материалистическому взгляду на природу. Вы людей разоружаете перед лицом стихийных сил. На себя нужно надеяться, а не на порошки волшебные.
– Ну хоть вы ему объясните! – Цыпф обратился к Артему. – Как можно игнорировать очевидные факты!
– Что тут объяснять, – пожал плечами Артем. – Это совсем не плохо, когда безудержный полет мечты ограничивает суровая проза жизни.
– Ладно, мечтатели, пошли обратно. – Смыков встал. – Делать тут больше нечего.
Не без труда отыскав обратную дорогу, они еще издали увидели, что возле драндулета собралась толпа, над которой торчат алебарды стражников.
– Смыков! – заорал Зяблик, когда вся троица протолкалась к машине. – Объяснись ты с этими чурками мелкоголовыми! Совсем заколебали! Лезут, как мыши на сало! Скажи, если не отстанут, я их перестреляю к едреной фене!
Смыков о чем-то коротко спросил стражников и, получив столь же лапидарный ответ, выдал каждому по монете, а старшему – целых три. Те удовлетворенно загомонили, жестами показывая, что инцидент исчерпан. Толпа любопытных сразу рассеялась, оставив на месте Верку и Лилечку, которые из осторожности к драндулету не подходили, дожидаясь в сторонке, чем закончится конфликт.
– Языки надо изучать, братец вы мой, – наставительно сказал Смыков своему приятелю. – Они с вас всего лишь транспортную пошлину требовали. Вон, видите, человек на осле приехал, а все равно платит. Законы положено уважать, даже чужие.
– Чем бы я им, интересно, заплатил? – проворчал слегка смущенный Зяблик. – По свинцовой пломбе разве что выдал бы…
– Вы достали то, за чем ходили? – нетерпеливо спросила Верка.
– Никак нет, – отрапортовал Смыков. – Аптека закрылась на переучет по причине скоропостижной смерти аптекаря.
– Как же быть? Я вижу пока только ремиссию, временное облегчение. А что, если симптомы вернутся? Опять ожоговый шок, опять омертвение тканей, опять интоксикация.
Ответить ей никто не успел. Как раз в том месте, где кипела самая оживленная торговля, из земли медленно и величаво вылез каменный палец, в основании толстый, как Вандомская колонна, но заметно сужающийся к вершине. Во все стороны полетели вперемешку люди, корзины, мешки, навьюченные ослы, опрокинутые палатки, пучки зелени, самые разнообразные фрукты, снулая рыба и всякий прочий мелкий и крупный товар.
Явление это сопровождалось идущим из глубины недр хрустом, словно там выворачивали суставы хозяину подземного мира Плутону.
Сравнявшись с самой высокой городской башней, каменный палец прекратил свой рост, но в другом конце рынка выпер другой, точно такой же. На его верхушке, словно наперсток, был насажен дощатый павильон, в котором прежде торговали серебряной посудой. Почва вокруг обоих страшных перстов глубоко осела, обнаружив многовековые наслоения городских отбросов, пожарищ, древних фундаментов и еще более древних могил.
Могучий подземный гул заглушал человеческие вопли, мычание скота и грохот рушащихся построек, как набат заглушает шепот молитвы. Не только над рынком, но и над всем городом стояло густое облако пыли. Каменные пальцы прорастали густо, как лес, и один из них уже сковырнул кафедральный собор Святого Иоанна, единственное, что могло соперничать высотой и массой с этими хтоническими (Хтонический – относящийся к подземному миру, к преисподней.) чудовищами.
Лева Цыпф, контуженный свиным окороком, чувствовал себя тем самым воробьем, по стае которых принялись палить из пушки. С жизнью он уже попрощался и лишь с холодным ужасом ожидал, что именно положит ей конец – толчок каменного пальца, подбрасывающий человека чуть ли не в поднебесье, или развернувшаяся под ногами бездна.
Сквозь завесу пыли он видел, как два соседних пальца вдруг изогнулись навстречу друг другу, превратившись в кривые бивни, переплелись и слились в настоящий утес. Судя по изменившемуся звуку катаклизма – это был уже не хруст, а скорее хрустящий скрежет, – подобные явления происходили повсеместно. Каменные наросты, овладев пространством вертикальным, начали захватывать горизонтальную плоскость. Город быстро превратился в запутанную сеть глубоких ущелий, на дне которых копошились те, кому удалось пока чудом уцелеть.
Сильный толчок снизу опрокинул драндулет набок – мелькали только забинтованные ноги вывалившегося из него Зяблика. Пыль крутилась и секла лицо, совсем как самум в пустыне, но даже сквозь ее мельтешение все разглядели, что ближайшая каменная стена стронулась с места и начала надвигаться. Это почему-то даже обрадовало Цыпфа – смерть обещала быть сравнительно быстрой и безболезненной.
«Вот что ощущали спутники Одиссея, видя разверзшуюся пасть Харибды», – почему-то подумал он.
Тут из беснующегося сумрака возник Артем. Стряхнув цеплявшуюся за него Верку, он сделал несколько шагов навстречу медленно накатывающемуся каменному валу. Вид Артема поразил Цыпфа ничуть не меньше, чем вставшая дыбом земная твердь или сплетающиеся в жгуты скалы.
Для невнимательного наблюдателя Артем остался прежним – человеком с руками, ногами и шаром головы на плечах. Но на самом деле человеком он уже не был, и это особенно отчетливо понимал находившийся в трех метрах от него Цыпф. Сейчас это была несокрушимая глыба (только неизвестно какая – гранитная, чугунная, свинцовая), исполненная в форме человеческой фигуры. Мышцы на затвердевшем лице двигались страшно, наперекос друг другу, как вышедшие из повиновения детали какого-то непонятного механизма, руки торчали в стороны, словно совершенно ненужные придатки, глаза превратились в квадратные провалы.
Артем снова сделал несколько шагов вперед – шагов неуклюжих и странных, как будто каждая его нога ступала сама по себе, не подчиняясь контролю мозга, – и каменная стена замерла. Еще один неверный, раскачивающийся шаг – и она, словно испугавшись, стала отодвигаться.,
Кто – то резко встряхнул Цыпфа за шиворот. Смыков, немо разевая рот, вручил Леве угол брезента, на котором, скорчившись, лежал Зяблик, а сам ухватился за другой, ранее доверенный попечению Лилечки. Сзади за импровизированные носилки цеплялись Толгай и Верка.
Спотыкаясь и прикрывая лица от бешеного ветра, они двинулись вслед за Артемом, продолжавшим гнать перед собой стену, поверхность которой все еще сохраняла жгутообразную структуру. Внезапно несокрушимый на вид камень лопнул сверху донизу, раздался в стороны и развалился осыпью, открыв людям проход, где уже не гуляли свирепые вихри.
Сзади и по сторонам еще хрустело и скрежетало, а здесь оседала пыль и постепенно светлело. Их ноги попирали то, что еще совсем недавно было городом Сан-Хуан-де-Артеза: осколки кирпича, обратившуюся в щебень брусчатку мостовой, черепки посуды, куски мраморных плит, стеклянное крошево соборных витражей, переломанную мебель, изжеванное тряпье. Где-то тут, наверное, находились и люди, а точнее, то, что от них осталось, но об этом как-то не думалось – страх собственной смерти кусал за пятки.
Выбравшись на открытое пространство, вначале показавшееся неправдоподобно плоским и обманчиво устойчивым, они по инерции пробежали шагов пятьсот и, только окончательно выбившись из сил, повалились на скудную траву, выстриженную овечьими зубами почти под корень.
На месте города воздвигся холм с плоской вершиной и высоко вздымался столб пыли, похожий на подпирающую небо колонну. Те немногие, кому посчастливилось спастись, бежали, ковыляли, ползли прочь от этого места, и никто даже не смел обернуться, словно на Сан-Хуан-де-Артеза пало божье проклятье.
Артем, до этого значительно опередивший всех, теперь возвращался деревянным шагом назад. Неправдоподобная, восковая бледность еще не сошла с его лица, уголок рта продолжал подергиваться, в глазах стояла муть.
– Попить ничего не найдется? – сипло спросил он, усаживаясь на землю.
– Нет. – Верка пошарила глазами вокруг. – Ничегошеньки.
– А вам, погляжу, и горы по плечу двигать, – произнес Смыков, стряхивая с себя пыль. – Как в песне поется: нам нет преград ни в море, ни на суше.
– Это не я, – устало сказал Артем. – Забыл предупредить, что моим телом иногда овладевает совсем другое существо, источник силы которого, а тем более ее пределы мне неизвестны. Оно трепетно заботится о той оболочке, которую делит вместе со мной.
– Ясно. – Смыков заерзал на месте. – Это, значит, про таких, как вы, говорят: бес в него вселился.
– Это не бес, а чья-то бесприютная душа, попавшая на Тропу неизвестно из какого мира и времени..Мы научились как-то ладить между собой, хотя его разум бесконечно далек от человеческого. Я даже дал ему имя.
– Какое? – испуганно прошептала Лилечка.
– Представьте себе, Кеша. А вы думали – Асмодей или Вельзевул?
– Что вы пристали к человеку? – подал голос оклемавшийся Зяблик. – Ведь он вам жизнь спас. Хоть бы «спасибо» сказали.
– Дядя Тема, передайте Кеше большое спасибо! А он нас сейчас видит?
– Не исключено. Но совсем не так, как видим друг друга мы.
– А вдруг мы ему кажемся отвратительными жабами? – вздохнула Лилечка.
– Стал бы он жить в жабьем теле, – фыркнула Верка.
На минуту все умолкли, а потом Толгай, мало что понявший из предыдущего разговора, предложил:
– Назад хочу сходить. Драндулет поискать. Вик тиз. Я мигом.
– Попозже, братец вы мой. – Смыков покосился на столб пыли, уже начавший понемногу редеть. – Пускай там все уляжется.
– Найдешь ты драндулет, как же. – Зяблик тряхнул головой, словно отгоняя слепня. – Кукиш с маслом ты найдешь… Верка, ширни морфинчика. Что-то опять мослы жжет.
– Ничего тебя не жжет! – взъярилась Верка. – На твоих мослах все нервы сгорели до основания.
– Значит, опять прорастают. Жмешься, шалава? – заскрежетал зубами Зяблик.
– Черт с тобой! – Она выхватила из сумки шприц. – Жри! Только если наркоманом станешь, на меня не жалуйся.
Аптечка была единственным, что успела спасти Верка при бегстве из гибнущего города. Мужчины проявили еще меньше хладнокровия – Толгай прихватил с собой только саблю, а Смыков и Цыпф – личное оружие. Всех удивила Лилечка, не пожелавшая расстаться с новым аккордеоном.
– Это дяди Темы подарок, – так она объяснила свой героический поступок. – Как же я его брошу.
– Сыграй что-нибудь, – даже после укола Зяблик продолжал беспокойно ворочаться на своем брезента. – Авось полегчает на душе.
– Неудобно как-то, – Лилечка оглянулась по сторонам. – Люди кругом от страха трясутся, плачут, ругаются…
– Поэтому и положено музыке играть, что люди от страха трясутся и плачут. Ты в бой под музыку не ходила?
– Нет, – растерялась Лилечка.
– И я не ходил, – признался Зяблик. – А хотелось бы. Под музыку умирать не страшно.
– Что бы вам такое сыграть… – Лилечка нерешительно накинула на плечо ремень аккордеона.
– Через пару деньков на моих похоронах сыграешь «Вы жертвою пали». Слова знаешь?
– Не-е-ет!
– Ну ничего. Ты сыграешь, а Смыков споет. Он должен знать… А сейчас что-нибудь веселенькое… Для души, как говорится… «Яблочко» можешь сбацать?
– Могу. Это же совсем просто.
– Давай. Только с чувством.
Лилечка тихо растянула мехи (аккордеон ответил тяжелым вздохом) и всей пятерней ляпнула по клавишам. Грянула мелодия, в которой неизвестно чего было больше – ухарской наглости или визгливого отчаяния. Зяблик не запел, а скорее заорал:
Эх, яблочко
С витаминками,
Не гордись, братва,
Своими финками!
– Ну-у, – развел руками Смыков. – На блатную лирику потянуло. Что о нас окружающие подумают?
Зяблик скосил на него лютый взор и продолжал, надрывая горло:
Эх, яблочко
Разбилось всмяточку,
В нас стреляли мусора,
Как в десяточку!
– Пусть покричит, – сказала Верка. – Может, полегчает. Бабы, когда рожают, тоже кричат. Боль лучше переносить.
Эх, яблочко,
Эх, червивочка,
Кровь моя на снегу,
Как наливочка!
– Ай, хорошо поет! – похвалил Толгай. – Ай, красиво поет.
Эх, яблочко
Кисло – сладкое,
Жизнь блатная хороша,
Жаль, что краткая!
Тут Лилечка дала маху – взяла фальшивую ноту, и аккордеон поперхнулся.
– Совсем расстроен инструмент, – стала оправдываться она. – И клавиша западает.
– Играй, – тихо, но проникновенно сказал Артем. – Играй. Только что-нибудь достойное.
Ничего более достойного, чем «Камаринская», Лилечка не знала, а может, просто позабыла с перепугу, потому что смотрела сейчас в ту же сторону, что и Артем.
На каменистой проплешине, которой побрезговали даже беженцы, шагах в ста отсюда, торчал варнак – похожий одновременно и на очень грузного темнокожего человека, и на моржа, вставшего на задние ласты. Никто даже и не заметил, откуда и когда он здесь появился.
– Играй, – повторил Артем шепотом. – А вы постарайтесь не шевелиться. И, главное, не притрагивайтесь к оружию.
Он встал – медленно-медленно, словно боялся вспугнуть пристроившуюся невдалеке птичку, и двинулся к варнаку, стараясь не попадать в такт залихватской мелодии. Лилечка сбацала «Камаринскую» до конца и, попискивая со страху – на всю жизнь запомнились варнаки бедной девушке, – завела собачий вальс.
Артем был шагах в десяти от варнака и продолжал двигаться неторопливо и плавно, даже не ступая, а почти плывя над землей. Уже было видно, что варнак на голову выше его и раза в два массивнее.
– Все, больше не могу! – Лилечка резким движением обняла аккордеон, отчего тот жалобно застонал.
Артем остановился. Глянцево поблескивающая туша варнака находилась от него на расстоянии вытянутой руки. Плоское, грубое лицо чужака было неподвижно. Тяжелые, набухшие, словно тронутые проказой, веки скрывали глаза. Зловещее молчание затягивалось.
И вдруг варнак, дрогнув, как плащом, всеми тяжелыми складками своей кожи, склонил набок уродливый чан головы и… запел.
Звук, издаваемый им, возможно, носил сугубо утилитарный характер – призывал к чему-то или, наоборот, предостерегал, – но был так гармоничен, чист и свободен, что у Цыпфа по спине побежали мурашки. Ни один земной инструмент – ни скрипка Паганини, ни орган Баха, ни труба Армстронга – не смог бы повторить столь божественный экзерсис (Экзерсис – музыкальное упражнение.) .
– Встретимся в… – крикнул Артем, вцепившись обеими руками в поющего варнака.
Закончить он не успел. Сладостная мелодия оборвалась, обе фигуры словно слились на миг в единое целое – и пропали. Ветер закружил в воздухе пригоршню легкого, почти невесомого пепла.
– Вот так, братцы вы мои, – произнес Смыков с нажимом. – Допелись-доигрались.
– Домой пошел, – высказал собственную версию Толгай. – В пекло свое.
Цыпф принялся маловразумительно болтать о непознаваемых свойствах пространства-времени. Верка вздохнула с таким видом, словно давно ожидала подобного поворота событий (случалось, что мужчины сбегали от нее и более экзотичными способами). Лилечка тихо заиграла что-то минорное.
Один Зяблик, чье затуманенное болью и морфином сознание странствовало уже совсем в другой плоскости, никак не отреагировал на загадочное происшествие.
Часть третья
– Поживем – увидим.
– Я ничего не имею против такой формы управления. Но она действенна только в одном случае – когда отсутствует внутренняя или внешняя угроза. В спокойном и благоустроенном мире вполне допустима какая-то доза анархии. Но не в мире хаоса. К сожалению, минус на минус дает плюс лишь в математике. Хаосу может противостоять только порядок. Очень скоро вы окажетесь перед выбором – либо жизнь, либо свобода. Что вы предпочтете?
– Лично я – жизнь. Но вольную. Лучше подставить голову под гильотину, чем под ярмо. – Впрочем, эта высокопарная фраза, более приличествующая Зяблику, прозвучала в устах Цыпфа не очень убедительно.
– Хотелось, чтобы так оно и было. – Артем зевнул. – Смотрите, вам машет рукой товарищ Смыков. Все, кажется, ложатся спать, и ваша очередь заступать в караул.
– Надеюсь, мы еще продолжим этот разговор, – промямлил стушевавшийся Цыпф.
– Там будет видно…
Зяблик проснулся раньше всех, попросил поесть и, пользуясь привилегированным положением тяжелобольного, – вдоволь вина. Зрачки его лихорадочно блестели, под глазами залегла синева, бледную кожу покрывала испарина, но это были скорее симптомы тяжелого похмелья, чем ожоговой болезни.
– Больно вам? – участливо поинтересовалась Лилечка, которой выпало дежурить в последнюю смену.
– Нормально, – ответил Зяблик, пытаясь дотянуться до скатерти с остатками ужина. – Пощипывает немножко, будто бы муравьи по ногам бегают.
Заспанная Верка выложила перед ним все самое вкусное, вручила кувшин с вином и принялась разматывать заскорузлые бинты, из белых превратившиеся в желтовато-бурые. При этом она морщилась так, словно в любой момент ожидала услышать дикий вопль Зяблика. Однако бинты сошли на удивление легко, вместе с черными струпьями и лепешками густого гноя.
– Не может быть! – Верка едва не уткнулась носом в пятку Зяблика. – Никаких следов некроза!… И воспаление поутихло… Как ты себя чувствуешь, зайчик?
– Отцепись! – буркнул Зяблик, обгладывая гусиную ножку.
– Так, может, тебе и морфин колоть не нужно?
– Не, кольни для кайфа.
Вскоре возле Зяблика собралась вся ватага.
– Жить будет, – сказал повеселевший Толгай. – Кушает совсем здорово.
– Ай да Гильермо, – негромко произнес Артем. – Не обманул.
– Еще бы! – Смыков звякнул в кармане монетами. – За такие деньги можно новые ноги купить, а не то что старые вылечить…
На этот раз они подъехали на драндулете прямо к воротам рынка – опасаться вроде было некого, да и задерживаться здесь долго никто не собирался. Женщины отправились в торговые ряды закупить кое-какой мелочевки в дорогу, а мужчины, за исключением Зяблика и Толгая, занялись поисками Гильермо Кривые Кости.
– Посмотри! – Цыпф дернул Смыкова за рукав. На гранитной плите, накануне сослужившей ватаге такую хорошую службу, по-хозяйски расположился малый в рубашке, куда более дырявой, чем рыболовная сеть. Он неуклюже манипулировал тремя перевернутыми бронзовыми кубками, время от времени приподнимая тот из них, под которым скрывался апельсин (на другой шарообразный предмет фантазии не хватило). Рядом был привязан крупный лохматый баран, в отличие от своего прославленного в поговорке родича взиравший на все окружающее (в том числе и на ворота) не тупо, а со злой хитрецой. Крупье – назовем этого самозванца так – гундосил нарочито противным голосом:
– Здесь без обмана можно выиграть барана! Но ради этого выложи монету! Кто угадает, все забирает! А кто промахнется, со своим расстается.
Глянув в ту сторону, Смыков процедил сквозь зубы:
– Привлек бы я его за мошенничество, да жаль, кастильские законы не позволяют.
Вскоре выяснилось, что Гильермо сегодня никто не видел, да и слава богу, поскольку человек он опасный, хоть и прикидывается безобидным попрошайкой. Через него на рынок поступают грозные распоряжения от неведомых лихих людей: собрать столько-то дани, прекратить или возобновить торговлю такими-то товарами, поднять или опустить цены на продукты первой необходимости и так далее. Дается все это в форме прибауток и намеков, но ни один ослушник больше не появился на рынке, и даже тела их не отыскались. Местонахождение берлоги Гильермо если и указывалось, то всякий раз другое. Наконец какой-то шустрый пострел за солидную мзду согласился свести их с этой столь одиозной личностью.
Поплутав по узким (двум ослам только разминуться) городским улочкам, малец углубился в трущобы, судя по всему, сооруженные беженцами во время последнего набега нехристей. Указав на покосившуюся хижину, напоминающую собой не то маленький курятник, не то большую собачью конуру, он сказал:
– Агаи. Здесь, – после чего требовательно протянул грязную ладошку.
– Сейчас проверим. – Смыков взял пацана за ухо. – Загляните-ка внутрь, товарищ Цыпф. Только не забывайте о мерах личной безопасности.
Выставив вперед приведенный в боевое состояние пистолет, Лева подкрался к хижине, осторожно обошел ее вокруг, а затем скрылся за дверью, подвешенной на ременных петлях. Некоторое время было слышно, как он передвигается внутри, сшибая горшки и ведра. Потом раздался не обещавший ничего хорошего голос:
– Здесь он…
Сделав это сообщение, Лева покинул хижину, задев в обратном порядке всю ранее опрокинутую им кухонную утварь, и сразу принялся искать уединенное место – не то понос его пробрал, не то рвота. Леву сопровождал внушительный рой зеленых падальных мух.
Смыков, не торгуясь, расплатился с маленьким проводником и по примеру Цыпфа повторил рейд в заброшенную хижину. Вернулся он довольно скоро, с хмурым выражением на лице.
– Не понимаю, зачем его надо было так потрошить, – сказал он, усаживаясь рядом с Артемом на рухнувшую глинобитную ограду. – Хватает еще любителей…
– Снадобье не нашли? – спросил Артем.
– Темновато там… Да и бесполезно искать. Все барахло стариковское и даже одежда его в очаге сожжены. Вместе с головой. Я золу разгреб, а из нее череп ухмыляется. Белый-белый…
– А это точно тот самый Гильермо?
– Кто же еще… Второго такого урода я в жизни не встречал. Обознаться невозможно.
– Не аггелов, случаем, работа?
– Трудно сказать… Те бы просто глотку перерезали. Ну еще, может быть, намалевали что-нибудь кровью. Любят они автографы оставлять. А здесь… Впрочем, категорически утверждать не берусь.
Смущенно шмыгая носом и отводя взгляд, к ним присоединился Лева.
– Одно из двух, – сразу заявил он. – Или старик хотел продать нам снадобье по собственной инициативе, за что и поплатился, или он действовал по чужому наущению и был устранен, как лишний свидетель. Но в обоих случаях все замыкается на Эдеме. Нас или отваживают от него, или, наоборот, хотят туда заманить.
– С чего это вы, братец мой, взяли? – поинтересовался Смыков.
– Снадобье Гильермо и средство, позволяющее аггелам выделывать всякие недоступные нормальному человеку штучки, – одного поля ягоды. Я в этом уверен. Оно не предназначено специально для лечения ран и не стимулирует силы организма, как мы предполагали… Каким-то неизвестным способом оно помогает осуществляться человеческим желаниям, самым сильным, самым сокровенным. Если хочешь спастись, прими его и прыгай не на восемь, а на все двадцать метров. Хочешь жить – и неведомая сила поднимет на ноги даже того, кто разбился в лепешку. Желаешь побороть боль, недуг, залечить раны – и выздоровеешь как по мановению волшебной палочки. Искренне веришь, что принадлежишь к семени Каина, – и получишь на голову рога, его символ. Люди не знали раньше столь чудодейственного средства. Страна, которую мы называем Эдемом, занесена сюда из далекого-далекого прошлого. Только в ней могут произрастать волшебные растения, давно исчезнувшие на Земле. У древних народов сохранились о них лишь смутные предания.
– И, кстати, довольно мрачные, – заметил Артем. – Не трогал бы наш первопредок этих эдемских плодов, до сих пор люди не знали бы греха.
– Библейскую легенду надо понимать как аллегорию. Любое познание чревато грехом, умножает скорби и ставит новые, зачастую неразрешимые проблемы. Я же говорю о другом… Это средство, к которому пока имеют доступ только аггелы, может спасти человечество. Я даже не упоминаю сейчас о его лечебном эффекте. Представьте себе, каждый сможет осуществить свое самое заветное желание. Матери станут рожать детей, сильные обретут новые силы, усталые найдут успокоение, пытливые – знания, разочарованные – веру. Каково?
– Представить это можно, – сказал Смыков. – Да только ничего хорошего не получится. Каждый будет желать того, что пойдет во вред другим. Я захочу извести преступника, а они соответственно – меня. Зяблик захочет вечного кайфа, Верка – чтобы на нее все мужики вешались. Ну и далее в том же разрезе. Нет, если я до этого Эдема когда-нибудь доберусь, гореть ему синим пламенем… А кроме того, все это метафизика, противоречащая материалистическому взгляду на природу. Вы людей разоружаете перед лицом стихийных сил. На себя нужно надеяться, а не на порошки волшебные.
– Ну хоть вы ему объясните! – Цыпф обратился к Артему. – Как можно игнорировать очевидные факты!
– Что тут объяснять, – пожал плечами Артем. – Это совсем не плохо, когда безудержный полет мечты ограничивает суровая проза жизни.
– Ладно, мечтатели, пошли обратно. – Смыков встал. – Делать тут больше нечего.
Не без труда отыскав обратную дорогу, они еще издали увидели, что возле драндулета собралась толпа, над которой торчат алебарды стражников.
– Смыков! – заорал Зяблик, когда вся троица протолкалась к машине. – Объяснись ты с этими чурками мелкоголовыми! Совсем заколебали! Лезут, как мыши на сало! Скажи, если не отстанут, я их перестреляю к едреной фене!
Смыков о чем-то коротко спросил стражников и, получив столь же лапидарный ответ, выдал каждому по монете, а старшему – целых три. Те удовлетворенно загомонили, жестами показывая, что инцидент исчерпан. Толпа любопытных сразу рассеялась, оставив на месте Верку и Лилечку, которые из осторожности к драндулету не подходили, дожидаясь в сторонке, чем закончится конфликт.
– Языки надо изучать, братец вы мой, – наставительно сказал Смыков своему приятелю. – Они с вас всего лишь транспортную пошлину требовали. Вон, видите, человек на осле приехал, а все равно платит. Законы положено уважать, даже чужие.
– Чем бы я им, интересно, заплатил? – проворчал слегка смущенный Зяблик. – По свинцовой пломбе разве что выдал бы…
– Вы достали то, за чем ходили? – нетерпеливо спросила Верка.
– Никак нет, – отрапортовал Смыков. – Аптека закрылась на переучет по причине скоропостижной смерти аптекаря.
– Как же быть? Я вижу пока только ремиссию, временное облегчение. А что, если симптомы вернутся? Опять ожоговый шок, опять омертвение тканей, опять интоксикация.
Ответить ей никто не успел. Как раз в том месте, где кипела самая оживленная торговля, из земли медленно и величаво вылез каменный палец, в основании толстый, как Вандомская колонна, но заметно сужающийся к вершине. Во все стороны полетели вперемешку люди, корзины, мешки, навьюченные ослы, опрокинутые палатки, пучки зелени, самые разнообразные фрукты, снулая рыба и всякий прочий мелкий и крупный товар.
Явление это сопровождалось идущим из глубины недр хрустом, словно там выворачивали суставы хозяину подземного мира Плутону.
Сравнявшись с самой высокой городской башней, каменный палец прекратил свой рост, но в другом конце рынка выпер другой, точно такой же. На его верхушке, словно наперсток, был насажен дощатый павильон, в котором прежде торговали серебряной посудой. Почва вокруг обоих страшных перстов глубоко осела, обнаружив многовековые наслоения городских отбросов, пожарищ, древних фундаментов и еще более древних могил.
Могучий подземный гул заглушал человеческие вопли, мычание скота и грохот рушащихся построек, как набат заглушает шепот молитвы. Не только над рынком, но и над всем городом стояло густое облако пыли. Каменные пальцы прорастали густо, как лес, и один из них уже сковырнул кафедральный собор Святого Иоанна, единственное, что могло соперничать высотой и массой с этими хтоническими (Хтонический – относящийся к подземному миру, к преисподней.) чудовищами.
Лева Цыпф, контуженный свиным окороком, чувствовал себя тем самым воробьем, по стае которых принялись палить из пушки. С жизнью он уже попрощался и лишь с холодным ужасом ожидал, что именно положит ей конец – толчок каменного пальца, подбрасывающий человека чуть ли не в поднебесье, или развернувшаяся под ногами бездна.
Сквозь завесу пыли он видел, как два соседних пальца вдруг изогнулись навстречу друг другу, превратившись в кривые бивни, переплелись и слились в настоящий утес. Судя по изменившемуся звуку катаклизма – это был уже не хруст, а скорее хрустящий скрежет, – подобные явления происходили повсеместно. Каменные наросты, овладев пространством вертикальным, начали захватывать горизонтальную плоскость. Город быстро превратился в запутанную сеть глубоких ущелий, на дне которых копошились те, кому удалось пока чудом уцелеть.
Сильный толчок снизу опрокинул драндулет набок – мелькали только забинтованные ноги вывалившегося из него Зяблика. Пыль крутилась и секла лицо, совсем как самум в пустыне, но даже сквозь ее мельтешение все разглядели, что ближайшая каменная стена стронулась с места и начала надвигаться. Это почему-то даже обрадовало Цыпфа – смерть обещала быть сравнительно быстрой и безболезненной.
«Вот что ощущали спутники Одиссея, видя разверзшуюся пасть Харибды», – почему-то подумал он.
Тут из беснующегося сумрака возник Артем. Стряхнув цеплявшуюся за него Верку, он сделал несколько шагов навстречу медленно накатывающемуся каменному валу. Вид Артема поразил Цыпфа ничуть не меньше, чем вставшая дыбом земная твердь или сплетающиеся в жгуты скалы.
Для невнимательного наблюдателя Артем остался прежним – человеком с руками, ногами и шаром головы на плечах. Но на самом деле человеком он уже не был, и это особенно отчетливо понимал находившийся в трех метрах от него Цыпф. Сейчас это была несокрушимая глыба (только неизвестно какая – гранитная, чугунная, свинцовая), исполненная в форме человеческой фигуры. Мышцы на затвердевшем лице двигались страшно, наперекос друг другу, как вышедшие из повиновения детали какого-то непонятного механизма, руки торчали в стороны, словно совершенно ненужные придатки, глаза превратились в квадратные провалы.
Артем снова сделал несколько шагов вперед – шагов неуклюжих и странных, как будто каждая его нога ступала сама по себе, не подчиняясь контролю мозга, – и каменная стена замерла. Еще один неверный, раскачивающийся шаг – и она, словно испугавшись, стала отодвигаться.,
Кто – то резко встряхнул Цыпфа за шиворот. Смыков, немо разевая рот, вручил Леве угол брезента, на котором, скорчившись, лежал Зяблик, а сам ухватился за другой, ранее доверенный попечению Лилечки. Сзади за импровизированные носилки цеплялись Толгай и Верка.
Спотыкаясь и прикрывая лица от бешеного ветра, они двинулись вслед за Артемом, продолжавшим гнать перед собой стену, поверхность которой все еще сохраняла жгутообразную структуру. Внезапно несокрушимый на вид камень лопнул сверху донизу, раздался в стороны и развалился осыпью, открыв людям проход, где уже не гуляли свирепые вихри.
Сзади и по сторонам еще хрустело и скрежетало, а здесь оседала пыль и постепенно светлело. Их ноги попирали то, что еще совсем недавно было городом Сан-Хуан-де-Артеза: осколки кирпича, обратившуюся в щебень брусчатку мостовой, черепки посуды, куски мраморных плит, стеклянное крошево соборных витражей, переломанную мебель, изжеванное тряпье. Где-то тут, наверное, находились и люди, а точнее, то, что от них осталось, но об этом как-то не думалось – страх собственной смерти кусал за пятки.
Выбравшись на открытое пространство, вначале показавшееся неправдоподобно плоским и обманчиво устойчивым, они по инерции пробежали шагов пятьсот и, только окончательно выбившись из сил, повалились на скудную траву, выстриженную овечьими зубами почти под корень.
На месте города воздвигся холм с плоской вершиной и высоко вздымался столб пыли, похожий на подпирающую небо колонну. Те немногие, кому посчастливилось спастись, бежали, ковыляли, ползли прочь от этого места, и никто даже не смел обернуться, словно на Сан-Хуан-де-Артеза пало божье проклятье.
Артем, до этого значительно опередивший всех, теперь возвращался деревянным шагом назад. Неправдоподобная, восковая бледность еще не сошла с его лица, уголок рта продолжал подергиваться, в глазах стояла муть.
– Попить ничего не найдется? – сипло спросил он, усаживаясь на землю.
– Нет. – Верка пошарила глазами вокруг. – Ничегошеньки.
– А вам, погляжу, и горы по плечу двигать, – произнес Смыков, стряхивая с себя пыль. – Как в песне поется: нам нет преград ни в море, ни на суше.
– Это не я, – устало сказал Артем. – Забыл предупредить, что моим телом иногда овладевает совсем другое существо, источник силы которого, а тем более ее пределы мне неизвестны. Оно трепетно заботится о той оболочке, которую делит вместе со мной.
– Ясно. – Смыков заерзал на месте. – Это, значит, про таких, как вы, говорят: бес в него вселился.
– Это не бес, а чья-то бесприютная душа, попавшая на Тропу неизвестно из какого мира и времени..Мы научились как-то ладить между собой, хотя его разум бесконечно далек от человеческого. Я даже дал ему имя.
– Какое? – испуганно прошептала Лилечка.
– Представьте себе, Кеша. А вы думали – Асмодей или Вельзевул?
– Что вы пристали к человеку? – подал голос оклемавшийся Зяблик. – Ведь он вам жизнь спас. Хоть бы «спасибо» сказали.
– Дядя Тема, передайте Кеше большое спасибо! А он нас сейчас видит?
– Не исключено. Но совсем не так, как видим друг друга мы.
– А вдруг мы ему кажемся отвратительными жабами? – вздохнула Лилечка.
– Стал бы он жить в жабьем теле, – фыркнула Верка.
На минуту все умолкли, а потом Толгай, мало что понявший из предыдущего разговора, предложил:
– Назад хочу сходить. Драндулет поискать. Вик тиз. Я мигом.
– Попозже, братец вы мой. – Смыков покосился на столб пыли, уже начавший понемногу редеть. – Пускай там все уляжется.
– Найдешь ты драндулет, как же. – Зяблик тряхнул головой, словно отгоняя слепня. – Кукиш с маслом ты найдешь… Верка, ширни морфинчика. Что-то опять мослы жжет.
– Ничего тебя не жжет! – взъярилась Верка. – На твоих мослах все нервы сгорели до основания.
– Значит, опять прорастают. Жмешься, шалава? – заскрежетал зубами Зяблик.
– Черт с тобой! – Она выхватила из сумки шприц. – Жри! Только если наркоманом станешь, на меня не жалуйся.
Аптечка была единственным, что успела спасти Верка при бегстве из гибнущего города. Мужчины проявили еще меньше хладнокровия – Толгай прихватил с собой только саблю, а Смыков и Цыпф – личное оружие. Всех удивила Лилечка, не пожелавшая расстаться с новым аккордеоном.
– Это дяди Темы подарок, – так она объяснила свой героический поступок. – Как же я его брошу.
– Сыграй что-нибудь, – даже после укола Зяблик продолжал беспокойно ворочаться на своем брезента. – Авось полегчает на душе.
– Неудобно как-то, – Лилечка оглянулась по сторонам. – Люди кругом от страха трясутся, плачут, ругаются…
– Поэтому и положено музыке играть, что люди от страха трясутся и плачут. Ты в бой под музыку не ходила?
– Нет, – растерялась Лилечка.
– И я не ходил, – признался Зяблик. – А хотелось бы. Под музыку умирать не страшно.
– Что бы вам такое сыграть… – Лилечка нерешительно накинула на плечо ремень аккордеона.
– Через пару деньков на моих похоронах сыграешь «Вы жертвою пали». Слова знаешь?
– Не-е-ет!
– Ну ничего. Ты сыграешь, а Смыков споет. Он должен знать… А сейчас что-нибудь веселенькое… Для души, как говорится… «Яблочко» можешь сбацать?
– Могу. Это же совсем просто.
– Давай. Только с чувством.
Лилечка тихо растянула мехи (аккордеон ответил тяжелым вздохом) и всей пятерней ляпнула по клавишам. Грянула мелодия, в которой неизвестно чего было больше – ухарской наглости или визгливого отчаяния. Зяблик не запел, а скорее заорал:
Эх, яблочко
С витаминками,
Не гордись, братва,
Своими финками!
– Ну-у, – развел руками Смыков. – На блатную лирику потянуло. Что о нас окружающие подумают?
Зяблик скосил на него лютый взор и продолжал, надрывая горло:
Эх, яблочко
Разбилось всмяточку,
В нас стреляли мусора,
Как в десяточку!
– Пусть покричит, – сказала Верка. – Может, полегчает. Бабы, когда рожают, тоже кричат. Боль лучше переносить.
Эх, яблочко,
Эх, червивочка,
Кровь моя на снегу,
Как наливочка!
– Ай, хорошо поет! – похвалил Толгай. – Ай, красиво поет.
Эх, яблочко
Кисло – сладкое,
Жизнь блатная хороша,
Жаль, что краткая!
Тут Лилечка дала маху – взяла фальшивую ноту, и аккордеон поперхнулся.
– Совсем расстроен инструмент, – стала оправдываться она. – И клавиша западает.
– Играй, – тихо, но проникновенно сказал Артем. – Играй. Только что-нибудь достойное.
Ничего более достойного, чем «Камаринская», Лилечка не знала, а может, просто позабыла с перепугу, потому что смотрела сейчас в ту же сторону, что и Артем.
На каменистой проплешине, которой побрезговали даже беженцы, шагах в ста отсюда, торчал варнак – похожий одновременно и на очень грузного темнокожего человека, и на моржа, вставшего на задние ласты. Никто даже и не заметил, откуда и когда он здесь появился.
– Играй, – повторил Артем шепотом. – А вы постарайтесь не шевелиться. И, главное, не притрагивайтесь к оружию.
Он встал – медленно-медленно, словно боялся вспугнуть пристроившуюся невдалеке птичку, и двинулся к варнаку, стараясь не попадать в такт залихватской мелодии. Лилечка сбацала «Камаринскую» до конца и, попискивая со страху – на всю жизнь запомнились варнаки бедной девушке, – завела собачий вальс.
Артем был шагах в десяти от варнака и продолжал двигаться неторопливо и плавно, даже не ступая, а почти плывя над землей. Уже было видно, что варнак на голову выше его и раза в два массивнее.
– Все, больше не могу! – Лилечка резким движением обняла аккордеон, отчего тот жалобно застонал.
Артем остановился. Глянцево поблескивающая туша варнака находилась от него на расстоянии вытянутой руки. Плоское, грубое лицо чужака было неподвижно. Тяжелые, набухшие, словно тронутые проказой, веки скрывали глаза. Зловещее молчание затягивалось.
И вдруг варнак, дрогнув, как плащом, всеми тяжелыми складками своей кожи, склонил набок уродливый чан головы и… запел.
Звук, издаваемый им, возможно, носил сугубо утилитарный характер – призывал к чему-то или, наоборот, предостерегал, – но был так гармоничен, чист и свободен, что у Цыпфа по спине побежали мурашки. Ни один земной инструмент – ни скрипка Паганини, ни орган Баха, ни труба Армстронга – не смог бы повторить столь божественный экзерсис (Экзерсис – музыкальное упражнение.) .
– Встретимся в… – крикнул Артем, вцепившись обеими руками в поющего варнака.
Закончить он не успел. Сладостная мелодия оборвалась, обе фигуры словно слились на миг в единое целое – и пропали. Ветер закружил в воздухе пригоршню легкого, почти невесомого пепла.
– Вот так, братцы вы мои, – произнес Смыков с нажимом. – Допелись-доигрались.
– Домой пошел, – высказал собственную версию Толгай. – В пекло свое.
Цыпф принялся маловразумительно болтать о непознаваемых свойствах пространства-времени. Верка вздохнула с таким видом, словно давно ожидала подобного поворота событий (случалось, что мужчины сбегали от нее и более экзотичными способами). Лилечка тихо заиграла что-то минорное.
Один Зяблик, чье затуманенное болью и морфином сознание странствовало уже совсем в другой плоскости, никак не отреагировал на загадочное происшествие.
Часть третья
Поход в город, уничтоженный подземной бурей (а как еще можно назвать этот страшный и загадочный катаклизм?), напоминал путешествие в чрево издохшего и уже начавшего разлагаться Левиафана.
Каменные стены, еще недавно ходившие сами по себе и сокрушавшие все подряд, осыпались, словно высыхающие на солнцепеке пляжные скульптуры. Могучие персты-утесы, сначала проткнувшие город, а потом раздавившие его, превращались в обыкновенную землю. Двигаться в этом лабиринте становилось все опаснее – того и гляди на голову могла рухнуть гора песка, перемешанного со всяким хламом.
Как уходящая от берега волна оставляет за собой часть того, что успела прихватить на суше, так и извергнутая из недр земли порода, оседая, обнажала до неузнаваемости разрушенные улицы, площади, ставшие похожими на заброшенные каменоломни, вырванные с корнем деревья, трупы людей и животных. Даже далекому от архитектуры человеку было ясно, что если уцелевшие жители Сан-Хуан-де-Артеза пожелают восстановить свой город, это придется делать в другом месте.
Каменные стены, еще недавно ходившие сами по себе и сокрушавшие все подряд, осыпались, словно высыхающие на солнцепеке пляжные скульптуры. Могучие персты-утесы, сначала проткнувшие город, а потом раздавившие его, превращались в обыкновенную землю. Двигаться в этом лабиринте становилось все опаснее – того и гляди на голову могла рухнуть гора песка, перемешанного со всяким хламом.
Как уходящая от берега волна оставляет за собой часть того, что успела прихватить на суше, так и извергнутая из недр земли порода, оседая, обнажала до неузнаваемости разрушенные улицы, площади, ставшие похожими на заброшенные каменоломни, вырванные с корнем деревья, трупы людей и животных. Даже далекому от архитектуры человеку было ясно, что если уцелевшие жители Сан-Хуан-де-Артеза пожелают восстановить свой город, это придется делать в другом месте.