Страница:
Верка наклонилась над болезненно-белесым телом, пощупала пульс, оттянула веко и констатировала:
– Пьян в стельку.
– Точно?
– Я два года на приеме в травматологии работала. Насмотрелась на таких.
– А запаха-то нет, – сказал Смыков с сомнением. – И вообще… картина для пьянки нетипичная. Ни бутылок, ни стаканов…
– Возможно, это наркотик…
– А вы знаете такой наркотик, от которого буйствуют?
– В Кастилии на толкучке всякой дряни хватает… Дать ему нашатыря понюхать?
– Пока не надо. Пусть еще побалдеет. Я тут осмотрю все детально, а вы, Вера Ивановна, по бабам его пройдитесь. Вдруг они вам душу и откроют. Толгай и Левка пусть за окрестностями наблюдают. Кучера этого бегемотьего не отпускайте.
К тому времени, когда Верка вернулась с докладом, Смыков навел в шатре относительный порядок, поставил стол на место, а тело Кольки оттащил к дальней стенке. Теперь тот лежал на боку. Руки его были связаны за спиной сыромятным ремнем, куда более надежным, чем наручники.
– Ну, прошла я по бабам, – начала она, косясь на Кольку. – Сидят по своим берлогам, все напуганные. Многие в синяках. Девчонки еще совсем. Одна вроде беременная. По-нашему ни бум-бум. Пробовала с ними через засранца этого пообщаться, тоже не вышло. Или они не хотят правду говорить, или он неправильно переводит. А у тебя что?
– Одного товарища мы, кажется, спасли, а другого наверняка потеряли, – выдал заранее заготовленную фразу Смыков и, как фокусник, сдернул тряпку, прикрывавшую что-то разложенное на столе.
Здесь был пистолет, пара обойм, три-четыре пригоршни патронов россыпью, шесть штук гранат и отдельно – маленький бархатный кисет, видом своим уже хорошо знакомый всей ватаге.
Рука Верки сама собой потянулась к нему, как губы теленка к соске.
– Есть там что-нибудь? – голос ее дрогнул. Этот самый кисет она видела во сне вторую ночь подряд.
– Полнехонек, – важно ответил Смыков. – Ну как? Правильным путем следуем? Где-то здесь аггелы свою базу держат. А этот двурушник к ним в пособники записался.
– Ты, Смыков, не очень-то… Сначала разобраться надо. Снадобье это и помимо аггелов может по рукам ходить. Мало ли кто в Эдеме раньше бывал. Тот же Сарычев, к примеру.
– Зачем же Колька тогда его в полу куртки зашил? Еле нащупал… Разоблачения, голубь, опасается. Знает кошка, чье мясо съела.
– Все же давай сначала его самого спросим. А не то я тебя знаю… Быстрый чересчур…
Вдвоем они приподняли Кольку и прислонили спиной к стенке шатра. Его плечевые суставы вывернулись назад, кожа на груди натянулась, обрисовав ребра. Жидкие волосики липли к ней, как борода китайца. Первый мазок нашатыря по верхней губе заставил Кольку мотнуть головой и забормотать что-то. После второго он пустил слезу, а после третьего снова уснул.
– Ничего, сейчас я его по-нашенски отрезвлю, – сказал Смыков и принялся тереть Колькины уши с такой прытью, словно хотел раз и навсегда свернуть их, в трубочки.
– Убью, с-суки, – вдруг явственно произнес Колька и открыл один глаз, действительно до того мутный, что даже его природный цвет нельзя было определить сразу.
Тупо уставившись на Верку, он чертыхнулся так, словно увидел перед собой ведьму, и перевел взгляд на Смыкова.
– Т-ты кто такой? Р-развяжи руки.
– А больше, братец мой, вы ничего не желаете? – холодно поинтересовался Смыков.
– Ж-желаю.
– Ну?
– В г-гальюн…
– Потерпите. Узнаете меня?
– Т-тебя? – Колька открыл второй глаз.
– Да, меня, – терпеливо подтвердил Смыков.
– П-погоди… Никак Смыков? Привет. Есть что выпить?
– А у вас, братец мой?
– У м-меня хоть шаром покати… Да и где взять? На сто верст в округе н-ни одного к-культурного поселения.
– Где же вы тогда, если не секрет, так нализались?
– Я? – искренне удивился Колька. – Т-ты шутишь, приятель… Развяжи руки. Ты почему меня связал?
– Вас зачем сюда посылали?
– Н-не помню…
– Надзор за слаборазвитым народом осуществлять, – сказал Смыков наставительно. – А вы чем занялись? Шаманствуете! Предрассудки сеете! Гарем себе набрали! По какому праву?
– Ладно, можешь взять себе половину, – милостиво разрешил Колька. – Только не кричи. У меня б-башка раскалывается…
– С аггелами давно снюхались? – Смыков всегда тщательно выбирал момент для такого вот нокаутирующего удара.
– К-кто? Я? – Колька выпучил глаза. – Врешь! Не было этого!
– А если хорошенько подумать? – в руке Смыкова закачался бархатный кисет. – За какие, интересно, заслуги вам это вручили?
– С-смыков…
– Ну?
– Это и в самом деле ты?
– Кто же еще.
– А что за баба с тобой? Где я ее видел?
– Неважно.
– С-смыков…
– Ну?
– Смыков, я курва последняя! – Колька заскрежетал зубами так, словно в порошок их хотел растереть. – Застрели меня!
– Это всегда успеется.
– Обвели меня вокруг пальца, понимаешь… – горячо и сбивчиво заговорил Колька. – Пообещали самогона… Много… Потом эту отраву дали… Говорят, она лучше всего на свете… Что захочешь, то и получишь… И точно! От одной щепотки неделю балдеть можно… Не знал я тогда, что это рогатые меня в оборот взяли… А потом уже поздно было… Не отвязаться… Пропал я, Смыков… Но своих никого не продал! – голос его вдруг поднялся до визга. – Слышишь?
– Эй! – Толгай приподнял полог, отчего в шатре немного посветлело. – Кончай лясы точить. Котокчыч сюда плывет. Кеймз тащит… Лодку, значит…
– Далеко? – Смыков сразу подобрался.
– Какое – далеко! Якын! Близко!
– Откуда плывет?
– Оттуда, – Толгай махнул рукой в сторону, противоположную той, где находилось Трехградье.
– Полежите пока здесь. Но ни звука, – Смыков набросил на Кольку какую-то шкуру и стал рассовывать по карманам патроны. – Вера Ивановна, захватите пару гранат и возвращайтесь на берег. Снадобье для Зяблика не забудьте… Если начнется стрельба, прячьтесь в камышах. Цыпфа сюда… А что вы, товарищ Толгай, стоите, как на параде? Разбирайте боеприпасы, разбирайте…
Пригнувшись, они покинули шатер, и Смыков одобрительным взглядом проводил Верку, резко подавшуюся на четвереньках к невидимой отсюда плоскодонке, в которой остался беспомощный Зяблик и все немудрящее барахло ватаги.
Во все стороны неоглядно простирался мир, такой плоский, словно еще не закончился третий день творения, в ходе которого господь отделил воду от суши, но не успел еще создать холмы и горы. Тускло поблескивали пространства чистой воды, шелестели под ветром плавни, бегемоты издавали трубные звуки, не то подзывая подруг, не то отпугивая соперников, низко над тростниками носились стаи чирков, неизвестно что высматривающих внизу.
Сопя, подполз Лева Цыпф. В одной руке он сжимал пистолет, в другой гранату, но все равно был похож на доброго очкастого бобра, изгнанного из родной хатки лихими людьми.
– Ну где же они? – шепотом спросил Смыков. – Не померещилось вам?
– Там, – Толгай ткнул пальцем прямо перед собой. – Смотри в оба.
Густая, сочная трава в ста метрах от островка раздалась в стороны, и среди качающихся стеблей появилась чемоданообразная морда бегемота, а когда он всей тушей погрузился в воду, стала видна и плоскодонка, на носу которой стоял туземец, как всегда, густо облепленный зеленым, уже подсыхающим дерьмом.
– Один, кажется? – Цыпф подслеповато прищурился.
– Какое там, – буркнул Смыков. – Видите, как лодка глубоко сидит? Еле борта из воды торчат. Не кирпич же они возят…
Туземец, используя копье как шест, перемахнул с лодки на сухое место, проворно освободил бегемота от упряжи, и тот, с явным облегчением рявкнув, нырнул в сторону ближайшего болотного пастбища – нырнул глубоко, далеко и свободно.
Только тогда со дна лодки встали люди, числом пятеро – один в черном колпаке, остальные с непокрытыми головами, – и принялись перекидывать на берег пузатые рюкзаки, скатки одеял, какие-то корзины. При этом они не забывали зорко посматривать по сторонам.
Когда выгрузка закончилась, двое направились к шатру – высокий парень с курчавой бородкой и девушка почти такого же роста, с копной светлых волос, перевязанных широкой черной лентой.
– Интересно, что их манит к аггелам? – прошептал Цыпф.
– Что-что… – недовольно пробурчал Смыков. – Вспомните себя, когда пацаном были. Вседозволенность манит, оружие, власть, кровь чужая… Ну а потом, наверно, уже снадобье это проклятое на крючок берет.
– Жалко их… Красивые…
– На это внимания обращать не следует. Нам их сейчас убивать придется. Иначе они нас убьют… В девку цельтесь.
– Нет, я лучше в другого.
– Делайте, что вам говорят! – Смыков саданул Цыпфа локтем по ребрам. – Мужика наповал надо бить, а девку и подранить можно.
Парочка остановилась, не дойдя до шатра шагов двадцать, и парень ткнул пальцем себе под ноги – видимо, указывал на Веркины следы.
Боковым зрением Цыпф заметил, что левый глаз Смыкова зажмурился, а палец, до того свободно лежавший в спусковой скобе, плавно тянет крючок. Боясь опоздать, он задержал дыхание – не забылись уроки Зяблика, – поймал на мушку то место, где у девушки должен был находиться пупок, потом почему-то перевел прицел выше и дернул спуск. Пистолет резко и зло отозвался в руке.
Рядом ругнулся и тоже выстрелил Смыков – Цыпфу в правое ухо как гвоздь загнали. Лихорадочно поправив очки, он сквозь быстро рассеивающийся дымок разглядел, что парня на прежнем месте уже нет, зато девушка стоит там, где стояла, прикладывая к груди поочередно то левую, то правую ладонь, и с изумлением рассматривает их. Затем она сделала что-то вроде неловкого реверанса, на подгибающихся ногах развернулась боком и упала, последним движением сорвав с головы повязку.
– Ну какого, спрашивается, рожна вы торопитесь! – прошипел Смыков. – Одновременно надо было стрелять! Из-за вас я мужика упустил!
Над островом повисла жуткая тишина, какая бывает на кладбище за несколько секунд до того, как начнут гулко стучать молотки, загоняя в крышку гроба заранее наживленные гвозди. Возле сложенной у лодки поклажи уже никого не было, только вдалеке мелькала спина туземца, во все лопатки улепетывающего вдоль берега.
– Если этот молодец не дурак, он сейчас прорежет дырку в шатре, заберется внутрь и перестреляет нас, как кроликов, – с тихой злобой произнес Смыков. – Вы бы, товарищ Толгай, пошуровали там.
Нехристь молча кивнул, стянул через голову перевязь вместе с саблей, а из сапога извлек нож, заменявший ему в повседневной жизни и вилку, и шило, и бритву, и многое другое. В шатер он скользнул с привычной ловкостью давно прижившегося там кота – даже полог не шевельнулся. И почти сразу внутри загремело, залязгало, заворочалось – и как финальная нота в этой какофонической композиции одиноко грянул выстрел.
– Не понял… – пробормотал Смыков. Однако волновался он совершенно напрасно – не прошло и минуты, как Толгай, на ходу вытирая нож о штаны, выскользнул из шатра обратно.
– Голый это кто – Колька? – поинтересовался он.
– Колька, – подтвердил Смыков. – Вы что, и его за компанию прирезали?
– Не-е-е, – Толгай с трудом подбирал нужные слова. – Бородатый меня мало-мало не кончил… Колька спас… Бородатого ногой толкнул…
Из – под полога показалось страшное, перепачканное мукой и залитое слезами лицо несчастного Кольки.
– Ребята, развяжите… Умоляю… Кровью позор смою… Вы же меня знаете… В последний раз прошу…
– Что вы, братец мой, как белуга стонете? Не до вас сейчас, – ответил Смыков, переводя пистолетный ствол с одной предполагаемой цели на другую.
Слева, из зарослей рогоза, раздались выстрелы, и по коже шатра словно кто-то огромным ногтем защелкал. Справа завизжала девчонка и как ошпаренная вылетела из своего жилища.
– Обходят, – усмехнулся Смыков. – Стратеги. Трое всего и осталось, а гонору как на целую дивизию.
– Вы туда посмотрите! – сказал Цыпф и впился зубами в собственную ладонь.
Зеленые дебри, из которых совсем недавно появились аггелы, вновь расступились, на этот раз сразу в нескольких местах, и к острову устремилась целая флотилия буксируемых бегемотами плоскодонок. Это был не десант, а скорее грузовой транспорт (многочисленные тюки и ящики торчали выше бортов), но тем не менее каждую лодку сопровождал как минимум один аггел.
Большую часть из последовавших событий Лева Цыпф не запомнил – возможно, в человеческой памяти есть какой-то фильтр, способный отсекать все самое кошмарное и отвратительное, все, что потом не позволит спокойно есть, пить, спать, разговаривать… В сознании остался лишь бессвязный и обрывочный, похожий на бездарно смонтированный фильм набор картин: вот они все втроем бегут к берегу, чтобы помешать высадке, пистолет Смыкова бьет безостановочно – бац-бац-бац-бац, – и после каждого выстрела рядом с притопленной мордой ближайшего бегемота встают высокие фонтанчики, зверь ревет, вздымается из воды, топит лодку и сам уходит на глубину, окрашивая пену в розовый цвет; вот Толгай, размахнувшись из-за уха, швыряет гранату, от взрыва плоскодонка вспыхивает костром, во все стороны расползается жадное ревущее пламя, клочья обшивки, парящие в воздухе наподобие летучих мышей, тоже загораются, обожженный зверь не ревет, а верещит, как поросенок; вот среди бегемотов, не только взятых в упряжь, но и пасущихся на воле, начинается паника, а это пострашнее, чем паника в слоновьем стаде; вот потоплено еще две лодки, уцелевшие аггелы добираются до острова вплавь, один горит, словно смоляной факел, но его никто не тушит; вот Смыков, расстреляв очередную обойму, дает команду к отступлению и тут же падает на песок, уворачиваясь от пущенной едва ли не в упор пули (и как только сумел этот рогатый гад подобраться к ним сзади?!); вот Толгай, никогда не игравший в волейбол, бросается вперед так, как будто хочет достать безнадежный мяч, и все же дотягивается кончиком сабли до руки аггела, металл лязгает о металл, и пистолет отлетает в сторону вместе с четырьмя пальцами; вот они уже вышли из шатра, на пороге которого лежит неизвестно кем убитый Колька, и теперь, когда пьяная муть покинула его остекленевшие глаза, видно, что они ярко-голубого цвета; вот навстречу им, волоча за собой размотавшиеся бинты, ковыляет Зяблик, черный, страшный, даже на человека не похожий, а в обеих его руках тявкают и плюются огнем пистолеты – ни дать ни взять маленькие, но злобные сявки-дракончики; вот Верка неловко, по-бабьи, бросает гранату – слава богу, хоть кольцо не забыла выдернуть, – осколки секут кожу шатров, но достают и врагов, засевших за ними; вот они всем скопом валятся в плоскодонку, уже запряженную бегемотом (паника еще не перекинулась на этот берег), и туземец, у виска которого плачущая Лилечка держит пистолет, тычком копья посылает толстокожее животное вперед…
Когда остров Илиркей оказался далеко позади и погони можно было уже не опасаться, начался обычный в таких случаях разговор: «Он меня за горло, я ему под дых… А видели, как я того здорового завалил?… Разве я рыжего хуже сделал?… Нет, ты тоже молодец, не ожидал даже… Пуля у самого виска прошла, аж волосы шевельнулись… Он думал меня на испуг взять, как же… Чуть палец не откусил, зараза…»
Молчал один Цыпф. Занят он был тем, что поминутно снимал очки, протирал их и водружал на прежнее место.
– Что приуныл, друг Лева? – еле ворочая синими, растрескавшимися губами, спросил вернувшийся к жизни Зяблик. – Сколько скальпов настриг?
– Вроде один, зато роскошный, – ответил за него Смыков. – Такую деваху уложил… Хоть залазь на нее, пока теплая. Я ее потом ради интереса осмотрел. Ни рогов, ни пистолета. Но вы, Цыпф, не печальтесь. Случайные люди с аггелами не якшаются.
– Я ей в плечо целился, – тихо сказал Цыпф. – В правое.
– А попал аккурат под левую сиську, – развел руками Смыков. – Уметь надо… Кстати, как вы считаете, что нас спасло сегодня?
– Ты, зайчик, – ответила Верка. – Что же еще…
– Нас спасло то, что мы застали аггелов врасплох, – Смыков поднял вверх указательный палец, – и они не успели наглотаться своего бдолаха. А не то лежали бы мы все сейчас мордой в песочек. Это я к тому говорю, что такой тактики следует и в дальнейшем придерживаться… Тепленькими аггелов брать, пока они еще очухаться не успели.
– Тебе бы лектором быть, а не ментом, – прохрипел Зяблик, пальцы которого все еще дергались, словно продолжая нажимать на спуск. – Я с аггелами по-всякому встречался… Верно, некоторые лихо дерутся. А другие так себе. Вроде нашего Левы… Как я теперь понимаю, не всякому аггелу это снадобье положено. В дефиците оно, как у нас, скажем, хороший табак. За все время, – он тронул висевший на груди полупустой кисет, – я такие штуки только у трех или четырех покойников видел… Жаль, конечно, что без внимания к ним отнесся.
– Нет, тут другое, – вступила в разговор Верка. – Заявляю вам как врач. Штука эта в сто раз опаснее любого яда, и аггелы используют ее только в крайнем случае. Как лекарство, – она стала загибать пальцы, – для спасения в безвыходном положении. А еще для доказательства своей людоедской веры. Все! Но для здорового человека в нормальных условиях – это гроб с музыкой. Нельзя, чтобы желания человеческие сами собой исполнялись. Известно ведь, какие желания в нас таятся… Содом и Гоморра… Видели бы вы этого непутевого Кольку. Променял жизнь на неделю кайфа.
– Если желаете, я вам могу анекдот про кайф рассказать, – предложил Зяблик.
– Как же тебе такому откажешь, – Верка погладила его по голове. – Я теперь каждому твоему слову радуюсь. Ведь одной ногой в могиле стоял…
– Ладно, не верещи, – отмахнулся от нее Зяблик. – Значит, так… Обращается воробей к слону: хочешь, дескать, я тебе в пасть влечу, а из задницы вылечу. Слон, само собой, соглашается. Воробей этот маневр проделал и интересуется: ну как? Кайф, отвечает слон, давай еще. Глупый воробей влетает ему в пасть, а слон тем временем затыкает задницу хоботом и стонет от удовольствия. Вечный кайф!
Засмеялся один только Толгай, который, конечно же, ничего не понял. Смыков печально вздохнул и собрался было сделать замечание относительно плачевного состояния мозгов Зяблика, но в этот самый момент чистюля Лилечка, внимательно наблюдавшая за всеми манипуляциями бегемотьего хвоста, подала сигнал тревоги. Вся компания плотно сгруппировалась и проворно укрылась брезентом, по которому без промедления забарабанило что-то более густое, чем дождь, но менее плотное, чем град.
Верка, волею обстоятельств вынужденная прижаться к Зяблику, уткнулась носом в бархатный кисет и, вдыхая странный, ни на что другое не похожий аромат, тихо сказала сама себе:
– Нельзя, чтобы человеческие желания сами собой исполнялись… Но как же этого хочется…
К восьмому классу выяснилось, что это скромненькое желание ничем конкретным не подкреплено. Никто не зарился на худенькую белобрысую девчонку с оттопыренными ушами и проволочной шиной на передних зубах. Сколько горя ей это доставило, сколько страниц дневника было исписано самоуничижительными, мазохистскими откровениями, сколько слез впитала пуховая девичья подушка!
Почти все ее подруги, юные телки, набравшие к тому времени рост и тело, уже гуляли с парнями, а некоторые успели отведать греховную сладость не только от губ и рук своих кавалеров, но и от прочих мужских достоинств. А вокруг Верки словно пустота образовалась.
Другая на ее месте смирилась бы с горькой участью замухрышки, ушла бы в себя или, наоборот, в общественную работу, но Верка обладала не только горячим желанием осуществить свою мечту, но и некоторой смекалкой. Вскоре она уже знала безотказный способ привлечения мужчин.
Нельзя сказать, что Верка дошла до этого открытия исключительно своим умом. Кое в чем ей очень помогли порнографические журналы, хранившиеся у старшего брата в чемодане с двойным дном. Тайник этот он оборудовал, покидая дружественную страну Египет, где целых два года ремонтировал зенитные установки «Шилка», прикрывавшие Суэц и Асуан от израильских воздушных пиратов. На покупку непристойной макулатуры, выпускаемой специально для советских специалистов и весьма недешевой по местным понятиям, уходила немалая часть солдатского жалованья.
Венцом братовой коллекции был многоцветный журнальный разворот, изображавший пышное женское тело в заднем ракурсе. В оба естественных отверстия неизвестной фотомодели – лицо ее в кадр не попало – были глубоко и плотно забиты мускулистые, покрытые вздувшимися жилами мужские члены, обладатели которых тоже остались за кадром.
У какой – нибудь другой рано развившейся малолетки такая картина могла бы вызвать незабываемые эротические фантазии, у Верки она вызвала лишь чисто технический интерес.
К своему первому опыту пятнадцатилетняя Верка готовилась весьма тщательно – нарядилась во все самое лучшее, слегка подкрасилась маминой косметикой и даже сняла с зубов шину, что ей строго-настрого возбранялось. Жертвой она выбрала таксиста, мужика, не вышедшего рожей, но с обильной растительностью на доступных взору участках тела, что в теории должно было свидетельствовать о его любострастии.
Не подозревая никакого подвоха, он вывез нахальную малолетку из города в зону отдыха Сосновый бор. Когда же встал вопрос о расчете, Верка предложила таксисту на выбор – либо деньги, либо девичье тело. Поскольку речь шла всего о восьмидесяти копейках – цене шести пустых бутылок, – таксист выбрал второе, хотя и поинтересовался наличием у пассажирки венерических заболеваний.
Любовные утехи происходили под пологом вековых сосен, на чехле от заднего сиденья автомобиля. Того, кто оказывался снизу, кусали в обнаженное тело муравьи, того, кто сверху, – комары.
Верка стойко перенесла расставание с девственностью и даже вида не подала, что ощущает боль. Смотрелись они вдвоем как слон и моська, но Верка была из породы тех мосек, что уже с отроческих лет умеют верховодить слонами. Перед своим случайным партнером она имела одно существенное преимущество – в то время как тот сгорал от животной страсти, она эту страсть только имитировала. Зато делала это так старательно и вдохновенно, что никто не сумел бы заподозрить в ней дебютантку.
Наутро в Талашевскую милицию поступило два заявления, – одно, телефонное, от руководства таксопарка, второе, письменное, от родителей Верки. Оба касались пропажи людей, но самый проницательный сыщик не смог бы увязать их воедино. Ну что, спрашивается, могло быть общего у школьницы-вертихвостки и сорокалетнего ударника коммунистического труда, члена партии и примерного семьянина?
Заявления приняли к сведению неохотно, но зарегистрировали и передали на исполнение участковому, за которым числилось не меньше дюжины бумажек аналогичного содержания. Естественно, он не бросился тут же искать пропавших, и правильно сделал – спустя двое суток оба вернулись в объятия семьи и в лоно коллектива.
Таксист, кстати, несмотря на свою физическую измотанность, был согласен продолжить этот пикник и дальше, но Верка не собиралась пропускать контрольную по математике. Впрочем, и так уже было ясно – она своего добилась. Таксист глядел на нее телячьими глазами, по первому требованию гонял в город за мороженым, конфетами и напитками, а обессилев окончательно, принялся вылизывать ее тело языком.
При расставании он сказал:
– По гроб жизни эти три дня не забуду. До самого нутра ты меня пробрала. У меня ведь жена так, колода колодой… Если что, только свистни – все для тебя сделаю.
– И жену бросишь? – лукаво спросила Верка.
– По первому твоему слову, – не задумываясь, ответил тот.
Во время домашнего следствия Верка придумывать ничего не стала, рассказала все как есть, без утайки, только имя своего дружка сохранила в тайне. Без головомойки, конечно, не обошлось, но к этому она была заранее готова. Закон природы: если где-нибудь убудет, то в другом месте обязательно прибавится. Девственность убыла, зато прибавилось несколько синяков на попке. Вот и все дела.
Из курса химии Верка знала, что опыт может считаться состоявшимся, если есть возможность повторить его. Поэтому через месяц она вновь исчезла из дома. На этот раз полигоном для любовных игр была избрана не продуваемая всеми ветрами комарино-муравьиная поляна, а вполне благоустроенное общежитие приборостроительного техникума.
Спустя трое уже ставших для нее законными суток Верка приобрела не только кучу обожателей, но и общегородскую славу несравненной трахалыцицы. Поклонники ходили за ней косяком, но теперь Верка давала с разбором и только тем, кого могла привязать к себе хитро свитой ниточкой сексуальной зависимости. Техника ее постепенно шлифовалась, и при желании она могла бы поднять из гроба даже мертвеца, лишь бы только он был мужского пола.
– Пьян в стельку.
– Точно?
– Я два года на приеме в травматологии работала. Насмотрелась на таких.
– А запаха-то нет, – сказал Смыков с сомнением. – И вообще… картина для пьянки нетипичная. Ни бутылок, ни стаканов…
– Возможно, это наркотик…
– А вы знаете такой наркотик, от которого буйствуют?
– В Кастилии на толкучке всякой дряни хватает… Дать ему нашатыря понюхать?
– Пока не надо. Пусть еще побалдеет. Я тут осмотрю все детально, а вы, Вера Ивановна, по бабам его пройдитесь. Вдруг они вам душу и откроют. Толгай и Левка пусть за окрестностями наблюдают. Кучера этого бегемотьего не отпускайте.
К тому времени, когда Верка вернулась с докладом, Смыков навел в шатре относительный порядок, поставил стол на место, а тело Кольки оттащил к дальней стенке. Теперь тот лежал на боку. Руки его были связаны за спиной сыромятным ремнем, куда более надежным, чем наручники.
– Ну, прошла я по бабам, – начала она, косясь на Кольку. – Сидят по своим берлогам, все напуганные. Многие в синяках. Девчонки еще совсем. Одна вроде беременная. По-нашему ни бум-бум. Пробовала с ними через засранца этого пообщаться, тоже не вышло. Или они не хотят правду говорить, или он неправильно переводит. А у тебя что?
– Одного товарища мы, кажется, спасли, а другого наверняка потеряли, – выдал заранее заготовленную фразу Смыков и, как фокусник, сдернул тряпку, прикрывавшую что-то разложенное на столе.
Здесь был пистолет, пара обойм, три-четыре пригоршни патронов россыпью, шесть штук гранат и отдельно – маленький бархатный кисет, видом своим уже хорошо знакомый всей ватаге.
Рука Верки сама собой потянулась к нему, как губы теленка к соске.
– Есть там что-нибудь? – голос ее дрогнул. Этот самый кисет она видела во сне вторую ночь подряд.
– Полнехонек, – важно ответил Смыков. – Ну как? Правильным путем следуем? Где-то здесь аггелы свою базу держат. А этот двурушник к ним в пособники записался.
– Ты, Смыков, не очень-то… Сначала разобраться надо. Снадобье это и помимо аггелов может по рукам ходить. Мало ли кто в Эдеме раньше бывал. Тот же Сарычев, к примеру.
– Зачем же Колька тогда его в полу куртки зашил? Еле нащупал… Разоблачения, голубь, опасается. Знает кошка, чье мясо съела.
– Все же давай сначала его самого спросим. А не то я тебя знаю… Быстрый чересчур…
Вдвоем они приподняли Кольку и прислонили спиной к стенке шатра. Его плечевые суставы вывернулись назад, кожа на груди натянулась, обрисовав ребра. Жидкие волосики липли к ней, как борода китайца. Первый мазок нашатыря по верхней губе заставил Кольку мотнуть головой и забормотать что-то. После второго он пустил слезу, а после третьего снова уснул.
– Ничего, сейчас я его по-нашенски отрезвлю, – сказал Смыков и принялся тереть Колькины уши с такой прытью, словно хотел раз и навсегда свернуть их, в трубочки.
– Убью, с-суки, – вдруг явственно произнес Колька и открыл один глаз, действительно до того мутный, что даже его природный цвет нельзя было определить сразу.
Тупо уставившись на Верку, он чертыхнулся так, словно увидел перед собой ведьму, и перевел взгляд на Смыкова.
– Т-ты кто такой? Р-развяжи руки.
– А больше, братец мой, вы ничего не желаете? – холодно поинтересовался Смыков.
– Ж-желаю.
– Ну?
– В г-гальюн…
– Потерпите. Узнаете меня?
– Т-тебя? – Колька открыл второй глаз.
– Да, меня, – терпеливо подтвердил Смыков.
– П-погоди… Никак Смыков? Привет. Есть что выпить?
– А у вас, братец мой?
– У м-меня хоть шаром покати… Да и где взять? На сто верст в округе н-ни одного к-культурного поселения.
– Где же вы тогда, если не секрет, так нализались?
– Я? – искренне удивился Колька. – Т-ты шутишь, приятель… Развяжи руки. Ты почему меня связал?
– Вас зачем сюда посылали?
– Н-не помню…
– Надзор за слаборазвитым народом осуществлять, – сказал Смыков наставительно. – А вы чем занялись? Шаманствуете! Предрассудки сеете! Гарем себе набрали! По какому праву?
– Ладно, можешь взять себе половину, – милостиво разрешил Колька. – Только не кричи. У меня б-башка раскалывается…
– С аггелами давно снюхались? – Смыков всегда тщательно выбирал момент для такого вот нокаутирующего удара.
– К-кто? Я? – Колька выпучил глаза. – Врешь! Не было этого!
– А если хорошенько подумать? – в руке Смыкова закачался бархатный кисет. – За какие, интересно, заслуги вам это вручили?
– С-смыков…
– Ну?
– Это и в самом деле ты?
– Кто же еще.
– А что за баба с тобой? Где я ее видел?
– Неважно.
– С-смыков…
– Ну?
– Смыков, я курва последняя! – Колька заскрежетал зубами так, словно в порошок их хотел растереть. – Застрели меня!
– Это всегда успеется.
– Обвели меня вокруг пальца, понимаешь… – горячо и сбивчиво заговорил Колька. – Пообещали самогона… Много… Потом эту отраву дали… Говорят, она лучше всего на свете… Что захочешь, то и получишь… И точно! От одной щепотки неделю балдеть можно… Не знал я тогда, что это рогатые меня в оборот взяли… А потом уже поздно было… Не отвязаться… Пропал я, Смыков… Но своих никого не продал! – голос его вдруг поднялся до визга. – Слышишь?
– Эй! – Толгай приподнял полог, отчего в шатре немного посветлело. – Кончай лясы точить. Котокчыч сюда плывет. Кеймз тащит… Лодку, значит…
– Далеко? – Смыков сразу подобрался.
– Какое – далеко! Якын! Близко!
– Откуда плывет?
– Оттуда, – Толгай махнул рукой в сторону, противоположную той, где находилось Трехградье.
– Полежите пока здесь. Но ни звука, – Смыков набросил на Кольку какую-то шкуру и стал рассовывать по карманам патроны. – Вера Ивановна, захватите пару гранат и возвращайтесь на берег. Снадобье для Зяблика не забудьте… Если начнется стрельба, прячьтесь в камышах. Цыпфа сюда… А что вы, товарищ Толгай, стоите, как на параде? Разбирайте боеприпасы, разбирайте…
Пригнувшись, они покинули шатер, и Смыков одобрительным взглядом проводил Верку, резко подавшуюся на четвереньках к невидимой отсюда плоскодонке, в которой остался беспомощный Зяблик и все немудрящее барахло ватаги.
Во все стороны неоглядно простирался мир, такой плоский, словно еще не закончился третий день творения, в ходе которого господь отделил воду от суши, но не успел еще создать холмы и горы. Тускло поблескивали пространства чистой воды, шелестели под ветром плавни, бегемоты издавали трубные звуки, не то подзывая подруг, не то отпугивая соперников, низко над тростниками носились стаи чирков, неизвестно что высматривающих внизу.
Сопя, подполз Лева Цыпф. В одной руке он сжимал пистолет, в другой гранату, но все равно был похож на доброго очкастого бобра, изгнанного из родной хатки лихими людьми.
– Ну где же они? – шепотом спросил Смыков. – Не померещилось вам?
– Там, – Толгай ткнул пальцем прямо перед собой. – Смотри в оба.
Густая, сочная трава в ста метрах от островка раздалась в стороны, и среди качающихся стеблей появилась чемоданообразная морда бегемота, а когда он всей тушей погрузился в воду, стала видна и плоскодонка, на носу которой стоял туземец, как всегда, густо облепленный зеленым, уже подсыхающим дерьмом.
– Один, кажется? – Цыпф подслеповато прищурился.
– Какое там, – буркнул Смыков. – Видите, как лодка глубоко сидит? Еле борта из воды торчат. Не кирпич же они возят…
Туземец, используя копье как шест, перемахнул с лодки на сухое место, проворно освободил бегемота от упряжи, и тот, с явным облегчением рявкнув, нырнул в сторону ближайшего болотного пастбища – нырнул глубоко, далеко и свободно.
Только тогда со дна лодки встали люди, числом пятеро – один в черном колпаке, остальные с непокрытыми головами, – и принялись перекидывать на берег пузатые рюкзаки, скатки одеял, какие-то корзины. При этом они не забывали зорко посматривать по сторонам.
Когда выгрузка закончилась, двое направились к шатру – высокий парень с курчавой бородкой и девушка почти такого же роста, с копной светлых волос, перевязанных широкой черной лентой.
– Интересно, что их манит к аггелам? – прошептал Цыпф.
– Что-что… – недовольно пробурчал Смыков. – Вспомните себя, когда пацаном были. Вседозволенность манит, оружие, власть, кровь чужая… Ну а потом, наверно, уже снадобье это проклятое на крючок берет.
– Жалко их… Красивые…
– На это внимания обращать не следует. Нам их сейчас убивать придется. Иначе они нас убьют… В девку цельтесь.
– Нет, я лучше в другого.
– Делайте, что вам говорят! – Смыков саданул Цыпфа локтем по ребрам. – Мужика наповал надо бить, а девку и подранить можно.
Парочка остановилась, не дойдя до шатра шагов двадцать, и парень ткнул пальцем себе под ноги – видимо, указывал на Веркины следы.
Боковым зрением Цыпф заметил, что левый глаз Смыкова зажмурился, а палец, до того свободно лежавший в спусковой скобе, плавно тянет крючок. Боясь опоздать, он задержал дыхание – не забылись уроки Зяблика, – поймал на мушку то место, где у девушки должен был находиться пупок, потом почему-то перевел прицел выше и дернул спуск. Пистолет резко и зло отозвался в руке.
Рядом ругнулся и тоже выстрелил Смыков – Цыпфу в правое ухо как гвоздь загнали. Лихорадочно поправив очки, он сквозь быстро рассеивающийся дымок разглядел, что парня на прежнем месте уже нет, зато девушка стоит там, где стояла, прикладывая к груди поочередно то левую, то правую ладонь, и с изумлением рассматривает их. Затем она сделала что-то вроде неловкого реверанса, на подгибающихся ногах развернулась боком и упала, последним движением сорвав с головы повязку.
– Ну какого, спрашивается, рожна вы торопитесь! – прошипел Смыков. – Одновременно надо было стрелять! Из-за вас я мужика упустил!
Над островом повисла жуткая тишина, какая бывает на кладбище за несколько секунд до того, как начнут гулко стучать молотки, загоняя в крышку гроба заранее наживленные гвозди. Возле сложенной у лодки поклажи уже никого не было, только вдалеке мелькала спина туземца, во все лопатки улепетывающего вдоль берега.
– Если этот молодец не дурак, он сейчас прорежет дырку в шатре, заберется внутрь и перестреляет нас, как кроликов, – с тихой злобой произнес Смыков. – Вы бы, товарищ Толгай, пошуровали там.
Нехристь молча кивнул, стянул через голову перевязь вместе с саблей, а из сапога извлек нож, заменявший ему в повседневной жизни и вилку, и шило, и бритву, и многое другое. В шатер он скользнул с привычной ловкостью давно прижившегося там кота – даже полог не шевельнулся. И почти сразу внутри загремело, залязгало, заворочалось – и как финальная нота в этой какофонической композиции одиноко грянул выстрел.
– Не понял… – пробормотал Смыков. Однако волновался он совершенно напрасно – не прошло и минуты, как Толгай, на ходу вытирая нож о штаны, выскользнул из шатра обратно.
– Голый это кто – Колька? – поинтересовался он.
– Колька, – подтвердил Смыков. – Вы что, и его за компанию прирезали?
– Не-е-е, – Толгай с трудом подбирал нужные слова. – Бородатый меня мало-мало не кончил… Колька спас… Бородатого ногой толкнул…
Из – под полога показалось страшное, перепачканное мукой и залитое слезами лицо несчастного Кольки.
– Ребята, развяжите… Умоляю… Кровью позор смою… Вы же меня знаете… В последний раз прошу…
– Что вы, братец мой, как белуга стонете? Не до вас сейчас, – ответил Смыков, переводя пистолетный ствол с одной предполагаемой цели на другую.
Слева, из зарослей рогоза, раздались выстрелы, и по коже шатра словно кто-то огромным ногтем защелкал. Справа завизжала девчонка и как ошпаренная вылетела из своего жилища.
– Обходят, – усмехнулся Смыков. – Стратеги. Трое всего и осталось, а гонору как на целую дивизию.
– Вы туда посмотрите! – сказал Цыпф и впился зубами в собственную ладонь.
Зеленые дебри, из которых совсем недавно появились аггелы, вновь расступились, на этот раз сразу в нескольких местах, и к острову устремилась целая флотилия буксируемых бегемотами плоскодонок. Это был не десант, а скорее грузовой транспорт (многочисленные тюки и ящики торчали выше бортов), но тем не менее каждую лодку сопровождал как минимум один аггел.
Большую часть из последовавших событий Лева Цыпф не запомнил – возможно, в человеческой памяти есть какой-то фильтр, способный отсекать все самое кошмарное и отвратительное, все, что потом не позволит спокойно есть, пить, спать, разговаривать… В сознании остался лишь бессвязный и обрывочный, похожий на бездарно смонтированный фильм набор картин: вот они все втроем бегут к берегу, чтобы помешать высадке, пистолет Смыкова бьет безостановочно – бац-бац-бац-бац, – и после каждого выстрела рядом с притопленной мордой ближайшего бегемота встают высокие фонтанчики, зверь ревет, вздымается из воды, топит лодку и сам уходит на глубину, окрашивая пену в розовый цвет; вот Толгай, размахнувшись из-за уха, швыряет гранату, от взрыва плоскодонка вспыхивает костром, во все стороны расползается жадное ревущее пламя, клочья обшивки, парящие в воздухе наподобие летучих мышей, тоже загораются, обожженный зверь не ревет, а верещит, как поросенок; вот среди бегемотов, не только взятых в упряжь, но и пасущихся на воле, начинается паника, а это пострашнее, чем паника в слоновьем стаде; вот потоплено еще две лодки, уцелевшие аггелы добираются до острова вплавь, один горит, словно смоляной факел, но его никто не тушит; вот Смыков, расстреляв очередную обойму, дает команду к отступлению и тут же падает на песок, уворачиваясь от пущенной едва ли не в упор пули (и как только сумел этот рогатый гад подобраться к ним сзади?!); вот Толгай, никогда не игравший в волейбол, бросается вперед так, как будто хочет достать безнадежный мяч, и все же дотягивается кончиком сабли до руки аггела, металл лязгает о металл, и пистолет отлетает в сторону вместе с четырьмя пальцами; вот они уже вышли из шатра, на пороге которого лежит неизвестно кем убитый Колька, и теперь, когда пьяная муть покинула его остекленевшие глаза, видно, что они ярко-голубого цвета; вот навстречу им, волоча за собой размотавшиеся бинты, ковыляет Зяблик, черный, страшный, даже на человека не похожий, а в обеих его руках тявкают и плюются огнем пистолеты – ни дать ни взять маленькие, но злобные сявки-дракончики; вот Верка неловко, по-бабьи, бросает гранату – слава богу, хоть кольцо не забыла выдернуть, – осколки секут кожу шатров, но достают и врагов, засевших за ними; вот они всем скопом валятся в плоскодонку, уже запряженную бегемотом (паника еще не перекинулась на этот берег), и туземец, у виска которого плачущая Лилечка держит пистолет, тычком копья посылает толстокожее животное вперед…
Когда остров Илиркей оказался далеко позади и погони можно было уже не опасаться, начался обычный в таких случаях разговор: «Он меня за горло, я ему под дых… А видели, как я того здорового завалил?… Разве я рыжего хуже сделал?… Нет, ты тоже молодец, не ожидал даже… Пуля у самого виска прошла, аж волосы шевельнулись… Он думал меня на испуг взять, как же… Чуть палец не откусил, зараза…»
Молчал один Цыпф. Занят он был тем, что поминутно снимал очки, протирал их и водружал на прежнее место.
– Что приуныл, друг Лева? – еле ворочая синими, растрескавшимися губами, спросил вернувшийся к жизни Зяблик. – Сколько скальпов настриг?
– Вроде один, зато роскошный, – ответил за него Смыков. – Такую деваху уложил… Хоть залазь на нее, пока теплая. Я ее потом ради интереса осмотрел. Ни рогов, ни пистолета. Но вы, Цыпф, не печальтесь. Случайные люди с аггелами не якшаются.
– Я ей в плечо целился, – тихо сказал Цыпф. – В правое.
– А попал аккурат под левую сиську, – развел руками Смыков. – Уметь надо… Кстати, как вы считаете, что нас спасло сегодня?
– Ты, зайчик, – ответила Верка. – Что же еще…
– Нас спасло то, что мы застали аггелов врасплох, – Смыков поднял вверх указательный палец, – и они не успели наглотаться своего бдолаха. А не то лежали бы мы все сейчас мордой в песочек. Это я к тому говорю, что такой тактики следует и в дальнейшем придерживаться… Тепленькими аггелов брать, пока они еще очухаться не успели.
– Тебе бы лектором быть, а не ментом, – прохрипел Зяблик, пальцы которого все еще дергались, словно продолжая нажимать на спуск. – Я с аггелами по-всякому встречался… Верно, некоторые лихо дерутся. А другие так себе. Вроде нашего Левы… Как я теперь понимаю, не всякому аггелу это снадобье положено. В дефиците оно, как у нас, скажем, хороший табак. За все время, – он тронул висевший на груди полупустой кисет, – я такие штуки только у трех или четырех покойников видел… Жаль, конечно, что без внимания к ним отнесся.
– Нет, тут другое, – вступила в разговор Верка. – Заявляю вам как врач. Штука эта в сто раз опаснее любого яда, и аггелы используют ее только в крайнем случае. Как лекарство, – она стала загибать пальцы, – для спасения в безвыходном положении. А еще для доказательства своей людоедской веры. Все! Но для здорового человека в нормальных условиях – это гроб с музыкой. Нельзя, чтобы желания человеческие сами собой исполнялись. Известно ведь, какие желания в нас таятся… Содом и Гоморра… Видели бы вы этого непутевого Кольку. Променял жизнь на неделю кайфа.
– Если желаете, я вам могу анекдот про кайф рассказать, – предложил Зяблик.
– Как же тебе такому откажешь, – Верка погладила его по голове. – Я теперь каждому твоему слову радуюсь. Ведь одной ногой в могиле стоял…
– Ладно, не верещи, – отмахнулся от нее Зяблик. – Значит, так… Обращается воробей к слону: хочешь, дескать, я тебе в пасть влечу, а из задницы вылечу. Слон, само собой, соглашается. Воробей этот маневр проделал и интересуется: ну как? Кайф, отвечает слон, давай еще. Глупый воробей влетает ему в пасть, а слон тем временем затыкает задницу хоботом и стонет от удовольствия. Вечный кайф!
Засмеялся один только Толгай, который, конечно же, ничего не понял. Смыков печально вздохнул и собрался было сделать замечание относительно плачевного состояния мозгов Зяблика, но в этот самый момент чистюля Лилечка, внимательно наблюдавшая за всеми манипуляциями бегемотьего хвоста, подала сигнал тревоги. Вся компания плотно сгруппировалась и проворно укрылась брезентом, по которому без промедления забарабанило что-то более густое, чем дождь, но менее плотное, чем град.
Верка, волею обстоятельств вынужденная прижаться к Зяблику, уткнулась носом в бархатный кисет и, вдыхая странный, ни на что другое не похожий аромат, тихо сказала сама себе:
– Нельзя, чтобы человеческие желания сами собой исполнялись… Но как же этого хочется…
***
С тех пор, как Верка осознала себя личностью (а случилось это еще в младшей группе детского сада), ее главным, заветным, так сказать, желанием стали особы противоположного пола: мальчики, юноши, мужчины и даже некоторые старички. Желание это изначально не имело ничего общего с плотской страстью – плоть как раз и не досаждала Верке ни в трепетной юности, ни в матерой зрелости. Ей хотелось от самцов совсем другого – обожания, восхищения, поклонения, раболепия.К восьмому классу выяснилось, что это скромненькое желание ничем конкретным не подкреплено. Никто не зарился на худенькую белобрысую девчонку с оттопыренными ушами и проволочной шиной на передних зубах. Сколько горя ей это доставило, сколько страниц дневника было исписано самоуничижительными, мазохистскими откровениями, сколько слез впитала пуховая девичья подушка!
Почти все ее подруги, юные телки, набравшие к тому времени рост и тело, уже гуляли с парнями, а некоторые успели отведать греховную сладость не только от губ и рук своих кавалеров, но и от прочих мужских достоинств. А вокруг Верки словно пустота образовалась.
Другая на ее месте смирилась бы с горькой участью замухрышки, ушла бы в себя или, наоборот, в общественную работу, но Верка обладала не только горячим желанием осуществить свою мечту, но и некоторой смекалкой. Вскоре она уже знала безотказный способ привлечения мужчин.
Нельзя сказать, что Верка дошла до этого открытия исключительно своим умом. Кое в чем ей очень помогли порнографические журналы, хранившиеся у старшего брата в чемодане с двойным дном. Тайник этот он оборудовал, покидая дружественную страну Египет, где целых два года ремонтировал зенитные установки «Шилка», прикрывавшие Суэц и Асуан от израильских воздушных пиратов. На покупку непристойной макулатуры, выпускаемой специально для советских специалистов и весьма недешевой по местным понятиям, уходила немалая часть солдатского жалованья.
Венцом братовой коллекции был многоцветный журнальный разворот, изображавший пышное женское тело в заднем ракурсе. В оба естественных отверстия неизвестной фотомодели – лицо ее в кадр не попало – были глубоко и плотно забиты мускулистые, покрытые вздувшимися жилами мужские члены, обладатели которых тоже остались за кадром.
У какой – нибудь другой рано развившейся малолетки такая картина могла бы вызвать незабываемые эротические фантазии, у Верки она вызвала лишь чисто технический интерес.
К своему первому опыту пятнадцатилетняя Верка готовилась весьма тщательно – нарядилась во все самое лучшее, слегка подкрасилась маминой косметикой и даже сняла с зубов шину, что ей строго-настрого возбранялось. Жертвой она выбрала таксиста, мужика, не вышедшего рожей, но с обильной растительностью на доступных взору участках тела, что в теории должно было свидетельствовать о его любострастии.
Не подозревая никакого подвоха, он вывез нахальную малолетку из города в зону отдыха Сосновый бор. Когда же встал вопрос о расчете, Верка предложила таксисту на выбор – либо деньги, либо девичье тело. Поскольку речь шла всего о восьмидесяти копейках – цене шести пустых бутылок, – таксист выбрал второе, хотя и поинтересовался наличием у пассажирки венерических заболеваний.
Любовные утехи происходили под пологом вековых сосен, на чехле от заднего сиденья автомобиля. Того, кто оказывался снизу, кусали в обнаженное тело муравьи, того, кто сверху, – комары.
Верка стойко перенесла расставание с девственностью и даже вида не подала, что ощущает боль. Смотрелись они вдвоем как слон и моська, но Верка была из породы тех мосек, что уже с отроческих лет умеют верховодить слонами. Перед своим случайным партнером она имела одно существенное преимущество – в то время как тот сгорал от животной страсти, она эту страсть только имитировала. Зато делала это так старательно и вдохновенно, что никто не сумел бы заподозрить в ней дебютантку.
Наутро в Талашевскую милицию поступило два заявления, – одно, телефонное, от руководства таксопарка, второе, письменное, от родителей Верки. Оба касались пропажи людей, но самый проницательный сыщик не смог бы увязать их воедино. Ну что, спрашивается, могло быть общего у школьницы-вертихвостки и сорокалетнего ударника коммунистического труда, члена партии и примерного семьянина?
Заявления приняли к сведению неохотно, но зарегистрировали и передали на исполнение участковому, за которым числилось не меньше дюжины бумажек аналогичного содержания. Естественно, он не бросился тут же искать пропавших, и правильно сделал – спустя двое суток оба вернулись в объятия семьи и в лоно коллектива.
Таксист, кстати, несмотря на свою физическую измотанность, был согласен продолжить этот пикник и дальше, но Верка не собиралась пропускать контрольную по математике. Впрочем, и так уже было ясно – она своего добилась. Таксист глядел на нее телячьими глазами, по первому требованию гонял в город за мороженым, конфетами и напитками, а обессилев окончательно, принялся вылизывать ее тело языком.
При расставании он сказал:
– По гроб жизни эти три дня не забуду. До самого нутра ты меня пробрала. У меня ведь жена так, колода колодой… Если что, только свистни – все для тебя сделаю.
– И жену бросишь? – лукаво спросила Верка.
– По первому твоему слову, – не задумываясь, ответил тот.
Во время домашнего следствия Верка придумывать ничего не стала, рассказала все как есть, без утайки, только имя своего дружка сохранила в тайне. Без головомойки, конечно, не обошлось, но к этому она была заранее готова. Закон природы: если где-нибудь убудет, то в другом месте обязательно прибавится. Девственность убыла, зато прибавилось несколько синяков на попке. Вот и все дела.
Из курса химии Верка знала, что опыт может считаться состоявшимся, если есть возможность повторить его. Поэтому через месяц она вновь исчезла из дома. На этот раз полигоном для любовных игр была избрана не продуваемая всеми ветрами комарино-муравьиная поляна, а вполне благоустроенное общежитие приборостроительного техникума.
Спустя трое уже ставших для нее законными суток Верка приобрела не только кучу обожателей, но и общегородскую славу несравненной трахалыцицы. Поклонники ходили за ней косяком, но теперь Верка давала с разбором и только тем, кого могла привязать к себе хитро свитой ниточкой сексуальной зависимости. Техника ее постепенно шлифовалась, и при желании она могла бы поднять из гроба даже мертвеца, лишь бы только он был мужского пола.