Брайдер Юрий Михайлович. Миры под лезвием секиры

   Родители и педагоги махнули на Верку рукой, тем более что постельные утехи на ее успеваемости никак не сказывались. Более того, она даже исправила четверку по физкультуре на пятерку, для чего, впрочем, пришлось немного покувыркаться вместе с учителем на матах.
   Не обходилось, само собой, и без накладок. Про абортарий говорить нечего, он для женского племени как магнит для иголки – ни прямо пройти, ни по кривой не объехать. Но были залеты и похуже. Возмущенные ее способностью с необыкновенной легкостью отбивать кавалеров, талашевские девицы однажды так вздули Верку, что та угодила в больницу.
   Там ей, как ни странно, очень понравилось. Отныне Верка видела свою будущность только в сиянии белых халатов и блеске стетоскопов. После окончания десятого класса мечта сбылась – ей торжественно вручили халат, который условно можно было назвать. белым, швабру и оцинкованное ведро. Кроме этого, в Веркиной юрисдикции находилось с дюжину мусорниц, столько же плевательниц и немалое число эмалированных уток. Хочешь не хочешь, сквозь это надо было пройти, чтобы заработать стаж, необходимый для поступления в медицинский институт.
   Поначалу Верку все здесь удивляло, а особенно то, что многие врачи как бы носили на себе тавро своей профессии (по принципу – сапожник ходит без сапог). Психиатр, к примеру, был нервным, вспыльчивым и вздорным человеком. Нарколог Светлана Михайловна кончила тем, что сама угодила на лечение в ЛТП, заведующая гинекологическим отделением давно лишилась не только матки, но и всех ее придатков. Окулист без помощи очков даже туалета не мог найти. В среде хирургов было ненормально много хромых и кособоких. Одни лишь стоматологи сияли прекрасными фарфоровыми зубами.
   В институт Верка так и не поступила, но курсы медсестер закончила. А медсестра в больнице то же самое, что старшина в армии, – все на ней держится, все от нее зависит.
   Правда, работа в новом качестве началась с досадного инцидента. Уже за полночь в приемный покой доставили пострадавшего с переломом тазовых костей. Дежурный хирург сделал все, что счел нужным, и удалился досыпать, доверив наложение гипсовой повязки молодой медсестре.
   Верка довольно ловко налепила на бедолагу нечто похожее на гипсовые трусики, однако по неопытности допустила серьезную ошибку – сделала повязку сплошной, забыв оставить отверстие для дефекации (Дефекация – физиологический акт очищения кишечника.) . Под утро, когда гипс уже схватился до каменной твердости, ее разбудили дикие крики пациента. Перед тем как попасть в дорожно-транспортное происшествие, он был в гостях, плотно поел, и сейчас содержимое кишечника настойчиво просилось наружу. Муки, испытываемые несчастным, можно было сравнить только с пыткой, во время которой в задний проход закачивается компрессором сжатый воздух.
   Верка бросилась на поиски врача, но тот, как назло, отправился завтракать. «Скорая помощь» выехала в сельскую местность забирать роженицу и обещала вернуться в лучшем случае через час. Тем временем крики человека, лишенного возможности произвести одно из самых естественных физиологических отправлений, достигли не только больничного чердака, но и подвала. Многие восприняли их как весть о пожаре. В палатах у ходячих началась паника.
   Выручил Верку сантехник дядя Яша, хотя и сам пострадал при этом. Едва только целостность гипсовой повязки была при помощи молотка и зубила нарушена, как произошло явление, сходное с тем, что бывает в жерле вулкана, когда давление лавы вышибает каменную пробку.
   В свободное от процедур и операций время медсестры крутили любовь как с врачами, так и с больными, среди которых было немало очень даже здоровых.
   Первой Веркиной пассией стал хирург Игорь Игоревич, возрастом старше ее всего лет на пятнадцать. Он имел немало положительных качеств (черные кудри, обходительность, собственный автомобиль), которые, впрочем, вполне уравновешивались качествами отрицательными. Главными из них были наличие законной жены и пристрастие к алкоголю. Впрочем, последнее считалось среди хирургов не пороком, а скорее профессиональным заболеванием. Как впоследствии выяснилось, и с Веркой-то он сошелся не ради физической близости, а ради спирта, находившегося в ее ведении. От этого спирта и начались их совместные неприятности. Игорь Игоревич обычно являлся к Верке в конце рабочего дня, уже изрядно нагрузившись, причем спектр напитков, употребляемых им, был весьма широк – от армянского коньяка до самой паршивой самогонки. Если бы Игорь Игоревич приобретал спиртное на собственные деньги, то давно остановился бы на чем-то определенном, для организма привычном, однако карманных денег он не имел (зарплату по решению суда получала за него жена) и вынужден был употреблять то, что подносили пациенты, хорошо знавшие слабость доктора.
   Столь разнообразные, а зачастую и несовместимые между собой компоненты к вечеру образовывали в организме Игоря Игоревича настоящую гремучую смесь, нейтрализовать которую, по его собственной теории, можно было только спиртом. И действительно, приняв стакан неразбавленного ректификата, он становился совсем другим человеком. Дурная меланхолия, оставшаяся от общения с больными, исчезала, в глазах появлялся юношеский блеск, в движениях – порывистость и сила, в речах – юмор, в повадках – склонность к риску.
   Тогда они садились вдвоем в машину и мчались куда-нибудь, игнорируя светофоры, правила дорожного движения, законы механики, касающиеся ускорения и инерции, а также технические возможности двигателя и тормозов. Работники госавтоинспекции, каждый из которых был потенциальным клиентом Игоря Игоревича, на его фокусы привычно закрывали глаза.
   Гонка заканчивалась обычно в самом неожиданном месте: на мосту через реку Лучицу, на смотровой площадке историко-архитектурного памятника «Замок князя Скирмонта», на городском кладбище, рядом с ограждениями исправительно-трудового лагеря, – и они занимались любовью то на заднем сиденье, то на переднем, а иногда даже на капоте. Был случай, когда Верка в порыве страсти выдавила ногами ветровое стекло.
   Подобная идиллия могла бы продолжаться и дальше, но однажды Верка допустила оплошность – поддавшись на уговоры Игоря Игоревича, вместо одного стакана поднесла ему целых два. После такой дозы в голове хирурга что-то нарушилось, и это можно было понять уже потому, что любовью они занялись в первую очередь (да еще не где-нибудь, а на центральной площади города, чему, несмотря на поздний час, нашлись свидетели), а гонками – во вторую.
   Восьмиметровой ширины улица оказалась для Игоря Игоревича чересчур узкой. Если верить протоколу осмотра места происшествия, составленному, кстати сказать, старшим лейтенантом милиции Смыковым, окосевший хирург последовательно сбил передком своей машины газетный киоск, мусорную урну, лошадь Астру, принадлежавшую маслодельному заводу, телегу, в которую вышеупомянутая лошадь была запряжена, рекламную тумбу кинотеатра «Салют» и около дюжины граждан разного пола и возраста. Все пострадавшие, кроме лошади, к счастью, отделались только синяками, царапинами и легким испугом.
   Остановился Игорь Игоревич лишь в фойе кинотеатра, для чего ему пришлось сначала преодолеть двадцать четыре ступеньки лестницы, засаженный цветами газон и огромное витринное стекло. Здесь он по привычке вновь хотел заняться любовью, но Верка, потерявшая сознание от многочисленных ушибов головы, не могла ответить ему взаимностью.
   Задержанный и отрезвленный Игорь Игоревич на все вопросы следствия отвечал только одно:
   – Проклятый спирт меня догнал…
   В Веркином хозяйстве провели срочную ревизию и обнаружили огромную недостачу. Ну со спиртом все ясно, а вот куда могли подеваться ланцеты, резиновые перчатки, капельницы и клизмы?
   До уголовного преследования дело не дошло, однако оба любовника были наказаны по служебной линии, и в материальном плане Игорю Игоревичу для возмещения убытков, нанесенных гражданам и организациям, даже пришлось продать свой изрядно побитый лимузин. В результате всех этих треволнений, изгнанный с работы, охаянный в местной прессе, осмеянный коллегами и брошенный женой, Игорь Игоревич немного тронулся умом и постоянно бормотал себе под нос:
   «Проклятый спирт меня догнал…» Впрочем, впоследствии он устроился на хорошее место осеменителя крупного рогатого скота и вновь женился.
   Верку лишили возможности занимать должности, связанные с материальной ответственностью, и отправили на исправление в бригаду «Скорой помощи». Здесь можно было насмотреться на такое, чего не встретишь в учебниках по судебно-медицинской практике.
   Ей и роды приходилось принимать прямо на лесной дороге, и вытаскивать ребенка из ножей сенокосилки, и вскрывать трахею девяностолетней бабке, подавившейся куском сала, и вязать буйнопомешанных, и откачивать утопленников, и промывать желудки самоубийцам, наглотавшимся скипидара или уксуса. К двадцати трем годам, несмотря на субтильное телосложение, Верка стала уже такой стервой, что с ней опасались связываться даже записные талашевские ухари.
   В тот самый день, которому суждено было стать последним настоящим днем для многих тысяч людей, рассеянных в разных временах и пространствах на планете Земля, Верка как раз заступила на дежурство во вторую смену.
   На весь район имелись только две машины «Скорой медицинской помощи» – одна для выездов по городу, другая для сельской местности. Разница между ними была такова: первая могла не разваливаясь выжать шестьдесят километров, вторая – аж восемьдесят, а кроме того, у нее был в полном порядке передний мост. В больнице, конечно, были и вполне приличные, почти новые автомобили, но на них, как водится, разъезжали главный врач и трое его заместителей.
   Да и народ в «сельской» бригаде подобрался покрепче – за шофера с Веркой разъезжал огромный и страховидный Зенон Скрунда, знавший все дороги и тропиночки района еще с военных времен (хотя оставалось неясным, в качестве кого он тогда сражался – партизана или полицая), а старшим был отставной врач с редкой фамилией Сусанин. Как и Скрунда, он о своем прошлом распространяться не любил, но иногда, особенно после рюмки, допускал такие высказывания, что становилось ясно – ему что вылечить человека, что удавить – один черт. Однажды, прибыв на дальний хутор, хозяин которого только что ранил из ружья свою жену, Сусанин оттолкнул мальчишку-участкового, первым вошел в хлев, где преступник отводил душу, методично уничтожая домашний скот, и голыми руками обезоружил его.
   А в тот день Скрунда еще не успел заправить машину, как поступил вызов из колхоза «Большевик» – племенной бык поднял на рога зазевавшегося скотника. Съездили впустую, мертвецов «Скорая помощь» не забирала.
   Затем диспетчерская послала их на другой конец района, где бешеная лисица искусала дачников. Дорога в те края была такая, что впору гусеничный тягач на подмогу вызывать.
   – Ну ты, курва всемогущая, – Сусанин поднял глаза к небу, а дабы показать, что он обращается именно к богу, а не к кому-нибудь другому, еще и наложил на себя крестное знамение по старообрядческому канону. – Гаси светило дневное, труби отбой.
   (С наступлением ночи количество вызовов обычно уменьшалось, и бригада всегда ждала прихода сумерек как милости божьей.)
   Седой, словно хлоркой отбеленный, Скрунда неодобрительно покосился на Сусанина и пробурчал:
   – Ты язык-то свой поганый придержи, баламут. А не то в пекле будешь сковородки горячие лизать.
   – С тобой на пару, герр зондерфюрер, – огрызнулся Сусанин. – Сознайся, сколько душ невинных погубил?
   – Тьфу на тебя! – Скрунда покрепче перехватил руль, на тряской дороге так и норовивший вырваться из рук.
   Вот такая у них была манера разговора, хотя относились они друг к другу с уважением.
   Внезапно вдруг резко потемнело, как это бывает перед грозой, хотя блеклое вечернее небо не пятнало ни единое облачко.
   – Что за наваждение! – Скрунда, почти упиравшийся макушкой в потолок кабины, наклонил голову, чтобы заглянуть в боковое окошко. – Куда это солнце подевалось?
   И в самом деле – красноватый солнечный диск, еще совсем недавно резво бежавший над кронами придорожных елок, канул неизвестно куда.
   Скрунда затормозил так резко, что машину едва в кювет не занесло. Все уставились на запад, где с небом происходило что-то необычайное: прозрачная даль над горизонтом мутнела, как это бывает, например, когда оконное стекло покрывается снаружи наледью.
   Наледь эта, странная, уже одной своей непривычностью, распространялась не только ввысь, но и вширь, заковывая изменчивый и вольный небосвод в несокрушимые, омертвевшие формы. На краткий момент сквозь мутный монолит вновь вспыхнуло солнце – расплющенное багровое пятно, искаженное рефракцией до неузнаваемости. Возникли и вновь поблекли тени.
   – Ну что, добрехался, костоправ? – зловеще спросил Скрунда. – Вот сволочь, самого господа бога допек!
   – Эй, я пошутил! – Сусанин, все еще продолжая ерничать, глянул по сторонам. – Побаловались, и хватит! Если надо, я извиниться могу.
   На Верку навалилась безысходная, почти физически ощутимая тоска, какая бывает у человека перед сердечным приступом. Она словно в дурную дрему провалилась и беспощадно ясным чутьем сомнамбулы поняла, что никогда больше не увидит ни солнца, ни голубого неба, ни прежнего мира. Небеса и земля вокруг были мертвы. Мертвы были бранящиеся между собой Скрунда и Сусанин. Мертва, наверное, была уже и она сама.
   Все краски вокруг выцвели и угасли, хотя ночь так и не наступила. Даже сейчас хорошо различались далекие дымы над Талашевском, плоская вершина Партизанской горы и мельтешение птиц над озерами. С севера на юг над землей нависала арка чистого света, которую с обеих сторон поджимала тяжкая, все более густеющая муть. Неизвестно откуда налетевший ветер горячо дохнул в лицо, качнул ветки деревьев, закружил придорожный мусор. На ветровое стекло шлепнулось странное насекомое – огромный, с палец величиной, желтый кузнечик.
   – Молись, пустозвон! – Скрунда схватился за монтировку. – Проси у бога милости.
   – Пошел ты… – огрызнулся Сусанин, однако из машины вылез и, глянув вверх, собрался отпустить еще одну глумливую шутку, но в последний момент осекся и пробормотал примирительно: – Ну ладно, виноват… признаюсь. Разрази меня гром за те слова. Но только одного меня… Зачем посторонних людей пугать?
   Неласковое, на глазах перерождающееся небо отнеслось к его словам столь же равнодушно, как и к стрекотанию странного насекомого. Живой свет, еще державшийся и зените, погас, и сызмальства привычный бездонный простор превратился в глухой серый ковер, по поверхности которого время от времени пробегали какие-то тени. Тягостная тишина стояла вокруг, только в какой-то дальней деревне выли собаки.
   Скрунда пощелкал ключом зажигания, снял с рычагов и поднес к уху трубку радиостанции.
   – Все! – выдохнул он со зловещим удовлетворением. – Конец. Отпели донские соловьи.
   – Да брось ты! – Сусанин все еще хорохорился. – Обыкновенное солнечное затмение. Вызови диспетчера. Он тебе подтвердит.
   – Никто уже ничего не подтвердит, – на лицо Скрунды легла печать отрешенности, даже покоя, как бывает с человеком, долгое время пребывавшим в неведении относительно своей неизлечимой болезни и наконец-то узнавшим правду. – Припрыгали… Сон у меня вещий был недавно. Переполнилась чаша божьего терпения. Остались мы одни против дьявола… Нагие и босые, с пустыми руками. Отвернулись от нас домашние звери, и заглохли могучие машины…
   – А ты мистик, однако, – Сусанин поднял капот машины и принялся копаться в моторе. – Аккумулятор сдох, вот и все дела…
   – На аккумулятор нечего пенять, – равнодушно ответил Скрунда. – Новый он. Забыл, как месяц назад вместе с тобой его ставили?
   – Ну тогда ничего не пойму… – Сусанин закурил. – Что делать будем?
   – В город пойдем. С внуками проститься хочу. Не в твоей же компании помирать.
   – Ты что, и в самом деле считаешь, что я во всем виноват?
   – Сказано: чаша терпения переполнилась. Вот твое богохульство последней каплей и оказалось… А если не ты, так кто-нибудь другой беду накликал бы. Минутой раньше, минутой позже…
   Верка, почему-то ни на йоту не усомнившаяся в словах водителя, неуверенно произнесла:
   – Но ведь нельзя же так… Всех сразу… Обещали, что сначала суд будет.
   – Это две тысячи лет назад обещали, когда еще жила надежда на исправление рода людского. А нынче поздно… Теперь нас всех могила исправит.
   Не взяв с собой даже куртки, он вылез из машины и, не оборачиваясь, зашагал к городу – неторопливо и обреченно, словно на казнь. Сусанин, наоборот, прихватил все более или менее ценное – фельдшерский чемодан, аптечку и даже кислородную подушку.
   – Ты, Вера, этого старого пердуна не слушай, – сказал он. – Крыша у него поехала, я давно замечаю. Держись меня. Все само собой образуется. Главное, в панику не впадать.
   Они двинулись вслед за Скрундой и вскоре почти догнали его. Старик что-то бормотал на ходу и время от времени принимался размахивать руками, словно невидимых мух отгонял, что подтверждало предположение Сусанина о его душевном нездоровье.
   Первый же километровый столб возвестил о том, что расстояние до Талашевска составляет двенадцать километров – три часа хорошего хода. Вскоре на дороге показалась неподвижная машина – допотопный «Москвич», навьюченный, как верблюд, разнообразной поклажей. Мужчина в ковбойке, чертыхаясь, продувал карбюратор (возле ног его были аккуратно разложены на газете разобранный бензонасос, трамблер и магнето), а у обочины женщина баюкала на коленях ребенка.
   Скрунда прошел мимо них так, словно это был давно опостылевший мираж, зато Верка и Сусанин задержались на минутку.
   – Нет, это прямо цирк какой-то, – сказал мужчина, вытирая ветошью руки. – Водки нет, колбасы нет, покрышек нет, а теперь еще и искра пропала. Скоро воздух будет по карточкам. Кстати, совсем недавно вон за тем леском самолет упал… Кукурузник. Видно, и его искра подвела.
   Свой нажитый трудовым потом автомобиль семейство бросать посреди дороги не собиралось, и Сусанин пообещал им при первой возможности прислать из города техпомощь. Неизвестно, верил ли он в свои слова сам. Верка подошла к женщине и через ее плечо глянула на ребенка, уже начавшего беспокойно задремывать.
   Женщина, покосившись на Веркин белый халат, сказала:
   – Капризничает что-то… Наверное, зубки режутся.
   – Тут недалеко деревня есть, – острая жалость вдруг сжала ее сердце. – Попросились бы на ночлег.
   – Ничего, у нас палатка с собой.
   Где – то невдалеке, в кустарниках, покрывавших торфяное болото, раздался жуткий, нечеловеческий хохот, быстро перешедший в глухое, злобное хныканье. С другой стороны дороги немедленно последовал ответ -словно это перекликались сумасшедшие, заблудившиеся в ранних сумерках. Ребенок встрепенулся, скорее даже не от звуков, а от испуга матери.
   – Кто же это здесь такой… голосистый? – она зябко передернула плечами.
   – Птицы болотные, – сказала Верка, стараясь скрыть дрожь в своем голосе.
   – День какой-то дурацкий… Все наперекосяк… И небо это на душу давит, и машина барахлит, и сынок все нервы вымотал…
   – Бывает, – кивнула Верка. – Но вы все же поискали бы себе ночлег понадежней. Тут у нас и волки водятся.
   …Вновь они догнали Скрунду только спустя час. Старик стоял на гребне холма, через который переваливала дорога, и смотрел вдаль так, словно идея возвращения в Талашевск уже утратила для него притягательность. У Верки, и без того упавшей духом, появилось нехорошее предчувствие.
   – Что там? – спросил Сусанин, подходя.
   – Река… – коротко ответил Скрунда. Ни реки, ни речки, ни даже ручья в этих местах никогда ранее не существовало, и Верка прекрасно знала это. Тем не менее факт был налицо – дорога плавно спускалась вниз и терялась в мутном потоке, таком широком, что коровы, стадами бродившие на противоположном берегу, казались отсюда россыпью пшеничных зернышек.
   Дорога на той стороне продолжения не имела.
   – Фу-ты ну-ты, – сказал Сусанин и полез в карман за очередной сигаретой. – Куда же это мы забрели?
   – К Стиксу, – сказал Скрунда с непоколебимой уверенностью. – К адовой речке. Вон и слуги сатанинские нам навстречу выплывают.
   Верка присмотрелась повнимательнее и увидела, что болтавшееся на стремнине притопленное бревно вдруг шевельнулось и разинуло зубастую пасть, в которой запросто могла бы уместиться овца.
   Не веря себе самой, Верка скользнула взглядом дальше: по рыжей, как дрянной кофе, воде, в которой то там, то здесь бултыхались зубастые, чешуйчатые плахи; по берегу, некогда крутому, но превращенному тысячами копыт в удобный спуск; по пасущимся близ водопоя стадам, состоящим вовсе не из коров, а из горбатых поджарых бычков с козлиными рожками да резвых полосатых лошадок; по голубовато-зеленой плоской, однообразной степи с редкими купами деревьев, названия которых она даже не знала.
   Неведомо откуда взявшаяся река плавно заворачивала туда, где раньше был север, и, если смотреть по ее течению вниз, слева расстилалась кишащая диким скотом африканская саванна, а справа – родные болота, обильные только мошкарой да лягушками. Где-то за этими болотами должен был находиться Талашевск.
   Не сговариваясь, они свернули с дороги и двинулись куда глаза глядят – лишь бы подальше от этой рыжей реки, впоследствии получившей легкомысленное название Лимпопо, подальше от этих ненасытных рептилий, подальше от чужой, ничего хорошего не обещавшей земли.
   Спустившись по едва заметной тропке в овраг, по словам Скрунды, выходивший в места цивилизованные – к свинокомплексу совхоза «Октябрь», – они нос к носу столкнулись с компанией негров, которых при определенной фантазии можно было вполне принять за чертей. У них разве что рогов и копыт не хватало, а так все остальное на месте: черная, как уголь, кожа; ребра, обручами проступающие сквозь нее; дикие глаза с красноватыми белками; ожерелья из звериных и человеческих зубов; копья с полуметровыми наконечниками, внушавшими невольный ужас; и даже хвосты, рыжие, длинные, с пышными кисточками на конце.
   Неизвестно, кто испугался больше – бредущие к себе домой талашевские жители или пришлые африканцы, – но именно этот внезапный, не располагающий к размышлениям испуг и послужил причиной конфликта. Кто-то, кажется Скрунда, сделал неосторожное движение, ближайший негр замахнулся на него копьем. Сусанин с разворота врезал ногой в черную костлявую грудь, от удара загудевшую, как барабан, и – понеслось!
   Бывший военврач-десантник Сусанин и бывший не то полицай, не то партизан Скрунда оказали достойный отпор африканским агрессорам, не имевшим никакого представления ни о рукопашном бое, ни даже об элементарной кулачной драке. С соседями по саванне они сражались исключительно при помощи стрел и копий-ассегаев, причем свято придерживались веками выработанных ритуалов и правил. Мысль о том, что в стычке с врагом можно с успехом использовать руки и ноги, еще не созрела в их неискушенных мозгах.
   Со стороны бой напоминал какой-то дикий обрядовый танец – куча людей с криками топталась на одном месте, и эти люди падали то все вместе, то поочередно. Верка с булыжником в руке вилась вокруг и не упускала случая ткнуть им кого-нибудь из чернокожих по темечку.
   Африканцы несли урон, но не отступали перед белыми дьяволами, как до этого не отступали ни перед львами, ни перед носорогами. Среди них не было трусов. Трус в саванне не доживает до возраста воина.
   Ситуация коренным образом изменилась, когда в овраге появилось еще несколько чернокожих, видимо, поотставших в пути. По команде одного из них, чьи волосы напоминали серый каракуль, вновь прибывшие прикрылись высокими овальными щитами, выставили вперед копья и взяли кучу дерущихся в кольцо. Такая тактика применялась в охоте на крупных зверей, к числу которых, по-видимому, были отнесены и Скрунда с Сусаниным. С Веркой поступили как со злым, но неопасным детенышем – древком копья сбили с ног и скрутили тетивой из бычьих жил.
   Когда наконечники копий, от одного вида которых в животе появлялось неприятное, ноющее ощущение, как спицы в ось, со всех сторон уперлись в Скрунду и Сусанина, потасовка прекратилась. Пять или шесть поверженных негров копошились на земле, но это могло свидетельствовать лишь о переменчивости военного счастья. Поле боя, трофеи (если таковыми можно было считать кислородную подушку да фельдшерский чемодан) и пленные достались африканцам.
   – Эх, был бы у меня «Калашников»! – сплюнул Кровью Сусанин.
   – Святой водой их надо выводить! – захрипел уже окончательно тронувшийся умом Скрунда. – Крестом и молитвой! Нельзя антрихристу поддаваться!
   – Спокойно, дед! Не фашистам в плен сдаемся! Мы это недоразумение скоро уладим! – предостерег Сусанин.
   Однако было уже поздно.
   Скрунда ухватился за два копья, упиравшиеся ему в грудь, и мотанул их так, что копьеносцы не удержались на ногах.
   – Божья мати! – заорал он. – Спаси нас и не даждь в расхищение супостатам! Виждь наши нестерпимые печали! Вооружися на лукавого врага!