Брайдер Юрий Михайлович. Особый отдел и тринадцатый опыт

   Обратившись к самому последнему журнальному номеру, увидевшему свет в июле тысяча девятьсот третьего года, он стал изучать его выходные данные: тираж, формат, объём, адрес редакции, название типографии, не преминув поинтересоваться и фамилией редактора.
   Фамилия, надо сказать, была самая простая, но по-своему любопытная – Филиппов. Конечно, скорее всего это было совпадение, Филипповых на Руси ненамного меньше, чем Ивановых. Тем не менее Цимбаларь принудил себя прочитать несколько редакторских статей: о философии, о литературе и о новейших достижениях химии. Поистине этот Филиппов был настоящим энциклопедистом, этаким Ломоносовым местного масштаба. Записав все более или менее существенные сведения в блокнот, Цимбаларь двинулся дальше, но сейчас на его душе уже не кошки скребли, а тихонько чирикала какая-то пташка, едва-едва вылупившаяся из мрака безнадёжности.
   В судебном архиве, после многочисленных реорганизаций вобравшем в себя фонды Департамента полиции и Охранного отделения, Цимбаларя неожиданно выручило служебное удостоверение. Посетители здесь делились строго на две категории: сотрудников правоохранительных органов и прочих граждан. Излишне говорить, что к цивильным особам и отношение было соответствующее – обслуживали их во вторую очередь, а отвечали с третьего раза.
   Вот только профессиональных судей и судебных чиновников здесь почему-то не замечалось. Впрочем, им можно было посочувствовать, как и всем жертвам нынешних скоропалительных реформ – если новый Уголовно-процессуальный кодекс никак не укладывается в голове, тут уж не до исторических изысканий. Пусть этим занимаются англичане, которые судят не по законам, а по прецедентам.
   Однако настоящий сюрприз ожидал Цимбаларя чуть позже, когда ему вынесли несколько толстенных папок, среди которых находилось и «Дело о скоропостижной кончине титулярного советника М.М. Филиппова», начатое семнадцатого июля тысяча девятьсот третьего года и оконченное на следующий день (темпы поистине рекордные!).
   Таким образом, в течение какого-нибудь часа из небытия явились сразу двое Филипповых, к тому же имевших схожие инициалы. Впрочем, сравнив адреса редакции «Научного обозрения» и квартиры, в которой был обнаружен покойник, Цимбаларь вынужден был констатировать, что это одно и то же лицо.
   Заранее предвкушая знакомство с какими-то умопомрачительными фактами и леденящими душу подробностями, Цимбаларь развязал тесёмки папки и, можно сказать, остолбенел. Папка была плотно набита газетами самых разных названий и ориентаций, но имевших одинаковую дату: пятое мая прошлого года. Скорее всего, Шестопалов купил их оптом в ближайшем киоске и принёс в архив под одеждой, как бы предвосхитив этим приём, впоследствии использованный Цимбаларем на Финляндском вокзале.
   В деле сохранился лишь перечень документов, приклеенный к внутренней стороне папки. За малым исключением это были личные бумаги Филиппова, изъятые из его письменного стола и секретера. Именовались они с жандармской непосредственностью: «Чертёж неизвестного прибора», «Описание неизвестного физического процесса» и так далее.
   Что касается остальных папок, то они содержали всякую судебную тягомотину и скорее всего были взяты с архивных полок только для отвода глаз.
   Всё это было весьма и весьма любопытно, но Цимбаларь никак не мог понять, что может связывать бывшего физика Шестопалова, неделю назад задушенного на Волковском кладбище, и титулярного советника Филиппова, скончавшегося по неизвестной причине сто лет назад.
   Ответ на этот вопрос не могли дать ни подшивки журнала «Научное обозрение», ни тем более несколько фунтов макулатуры, заменившей в папке Охранного отделения какие-то весьма важные технические документы.
   Зато птичка в душе Цимбаларя уже не просто чирикала, а выводила какую-то бравурную мелодию.
 
   На квартиру Цимбаларь и Кондаков явились почти одновременно: когда первый отпирал входную дверь, второй менял в прихожей ботинки на домашние тапочки. Настроение у обоих было приподнятое.
   – Ты знаешь, а я нашёл одного Филиппова, очень подходящего к нашему делу, – без промедления заявил Кондаков.
   – Тем же самым могу похвастаться и я, – ответил Цимбаларь, – но ты рассказывай первым, а то у меня кишки просто марш играют.
   Пока он жарил яичницу с колбасой, Кондаков начал своё повествование, поминутно заглядывая в записную книжку:
   – Призываю в свидетели великого пролетарского писателя Максима Горького, книгу которого я обнаружил в плехановском секторе Российской национальной библиотеки. Называется она «Беседы о ремесле». Издана в тысяча девятьсот тридцатом году. Тираж мизерный… Речь в цитируемом отрывке идёт о попытке итальянского изобретателя Маркони передать электрическую энергию без проводов. Теперь слушай: «Это уже было сделано у нас двадцать семь лет назад учёным Филипповым, который длительное время работал над передачей электротока по воздуху и в конце концов зажёг люстру в Царском Селе»… Отними от тридцати двадцать семь лет, и получится точнёхонько тысяча девятьсот третий год, который недавно упоминала Людмила Савельевна. Впрочем, в Музее техники и в Мемориальном музее Попова это сообщение не подтвердили, назвав Горького большим выдумщиком. Дескать, слышал звон, да не знает, откуда он… Время такое было, что все важные изобретения приписывались исключительно русским людям. Велосипед, паровоз, радио, танк, самолёт. Даже какого-то дьячка Крякутного придумали, якобы летавшего по небу на крыльях.
   – И это всё? – подчишая сковородку куском хлеба, осведомился Цимбаларь.
   – Это лишь начало! – В случае необходимости Кондаков умел скрывать свои истинные чувства, но только не самодовольство. – Вот письмо этого самого Филиппова, отправленное в редакцию «Русских ведомостей» почти за год до смерти. Даю наиважнейшие выдержки: «Глубоко изучив математику, физику и химию, я приступил к разработке проблемы, которая может принести человечеству неоценимую пользу: стать серьёзным предостережением милитаристам. В ранней юности я прочёл у Бокля, что изобретение пороха сделало войны менее кровопролитными. С тех пор меня преследует мысль о возможности такого изобретения, которое сделало бы войны почти невозможными. Как это ни удивительно, но на днях мною сделано открытие, практическая разработка которого фактически упразднит войну. Речь идёт об изобретении мною способа электрической передачи на расстояние волны взрыва, причём, судя по применённому методу, передача эта возможна и на расстояние тысяч километров, так что, сделав взрыв в Петербурге, можно будет передать его действие в Константинополь. Способ удивительно прост и дёшев. При указанном мною способе ведения войны она фактически становится безумием и должна быть упразднена. Подробности я опубликую осенью в мемуарах Академии наук. Опыты замедляются чрезвычайной опасностью применяемых веществ, частью весьма взрывчатых, частью крайне ядовитых…» Каково?
   – Сильно сказано, – одобрил Цимбаларь. – Особенно для девятьсот третьего года… Ну а как же обещанные подробности? Опубликовал он их?
   – Нет. Дальнейшее, как говорится, молчание… – Кондаков снова заглянул в записную книжку. – Лишь летом следующего года «Санкт-Петербургские ведомости» поместили коротенькую статейку, в которой Менделеев, заметь, сам великий Менделеев, высказывается в том смысле, что в идее Филиппова нет ничего фантастического: волна взрыва доступна передаче в той же мере, как волна света и звука. А спустя месяц появляется сообщение в разделе происшествий, а затем и некролог. Оказывается, вечером семнадцатого июля Филиппов работал в своей лаборатории над решающим тринадцатым опытом. Лаборатория находилась в том же здании, что и квартира. Родных он попросил не беспокоить его вплоть до полудня следующего дня. Восемнадцатого июля его нашли мёртвым возле стола, уставленного различными приборами. В лаборатории царил беспорядок, наводивший на мысль о поспешном и бессистемном обыске. Личный сейф Филиппова был вскрыт. Вызвали полицию, но почему-то прибыли чины Охранного отделения. Были изъяты все документы, приборы, переписка и, что особенно интересно, географические карты с какими-то загадочными значками. Об этом обстоятельстве репортёр отдела происшествий упомянул особо… Чуешь, куда ветер дует?.. На запросы родных в Охранном отделении ответили, что результаты опытов Филиппова объявляются государственной тайной, поскольку могут быть использованы в антиправительственных и революционных целях.
   – У нас пожрать больше ничего нет? – осведомился Цимбаларь.
   – Откуда? Кроме Людмилы Савельевны, никто за продуктами не ходит… – Вопрос коллеги несколько озадачил Кондакова. – История о Филиппове тебя больше не интересует?
   – Конечно, интересует. Но если бы я услышал её, скажем, года три назад, то, наверное, долго бы стоял на ушах. А сейчас воспринимаю как должное. Взрывы, запросто преодолевающие пространство и время, младенцы, болтающие на ангельском языке, пророки, вещающие от имени сатаны, двойники великих людей, зачатые в пробирке, и прочая аналогичная тряхомудия стала для меня такой же повседневной рутиной, как для сельского участкового кражи кур… Говоришь, всего было тринадцать опытов?
   – Я от себя ничего не говорю. А в газетке было упомянуто именно это число. – Кондаков для убедительности помахал записной книжкой.
   – С шестопаловским списком сходится. – Цимбаларь задумался. – Если учитывать происшествие в Стамбуле, остаётся ещё четыре взрыва. Один в Питере, два в Москве и ещё один хрен знает где… Задницей чувствую, что все они окажутся на нашей совести. Эх, не видать мне в этом году майора, как собственной поджелудочной железы!
 
   В дверь тихонько заскреблись. Явился Ваня, принципиально не бравший с собой ключа (что это ещё за бродяга, если у него в кармане имеется ключ от квартиры?).
   Цимбаларь встретил его радушно, хотя слова при этом произносил нелестные:
   – Стервятники слетаются на кровавую поживу, а её-то как раз и нету… Может, хоть ты, Коршун, нас чем-нибудь порадуешь?
   – Есть одна новость, только не знаю, как вы её воспримете, – сообщил Ваня, прямиком направляясь в туалет.
   – Как я понимаю, ты всё же разобрался с безымянной могилой? – Цимбаларь подмигнул Кондакову: дескать, есть возможность устроить маленький розыгрыш.
   – Вот именно. – Судя по интонациям, Ваню занимали сейчас совсем другие проблемы.
   – А хочешь, я угадаю, кто в ней лежит? – Коварный план Цимбаларя был ясен всем, кроме Вани.
   – Попробуй, – ответил он. – Но могу поспорить, что не угадаешь.
   – На что спорим?
   – Если проиграешь, сунешь Людке в постель дохлого мышонка. Я знаю, где он сейчас лежит.
   – А если выиграю?
   – Да не выиграешь ты! – Из туалета донеслось натужное кряхтенье. – Но если вдруг такое случится, можешь сам залезть в Людкину постель. Все последствия беру на себя.
   – Замётано! А теперь слушай. Под могильной плитой, где в ночь гибели Шестопалова горела свечка, покоится профессор натуральной философии Михаил Михайлович Филиппов, скончавшийся семнадцатого июля тысяча девятьсот третьего года при крайне загадочных обстоятельствах… Что там у тебя трещит? Штаны лопнули?
   – Мои штаны ещё вас всех переживут… Ты, наверное, сегодня следил за мной? – В голосе Вани сквозило искреннее огорчение.
   – Ничего подобного! Обычный дедуктивный метод, прославивший легендарного сыщика Шерлока Холмса и обогативший его создателя писателя Артура Конан Дойля… Только не забудь про пари!
   – А если это я ей мышонка суну? – неуверенно предложил Ваня.
   – Нет-нет! Никаких мышей, крыс и прочих грызунов, – решительно возразил Цимбаларь. – Ты обещал засунуть в постель к Людке меня. Уговор дороже денег.
   – Ладно, что-нибудь придумаю… Что касается профессора Филиппова и его могилы, то сложившаяся ситуация выше моего понимания. Столько лет живу на свете, а вот сталкиваться с мертвецами, взрывающими мосты и железные дороги, до сих пор не приходилось.
   – Вылезай из туалета, и мы тебе сейчас всё объясним, – предложил Кондаков.
   – Нет уж, лучше я здесь побуду. – Ваня вновь усиленно закряхтел. – Мне в туалете думается легко. Как Пушкину в Болдине…
 
   Прежде чем приступить к анализу добытой информации, Ваню заставили рассказать о визите на Волковское кладбище – знали, что он обязательно развеселит друзей.
   Однако тот начал своё повествование неохотно:
   – Этот проклятый охранник меня просто заколебал. Решил, наверное, что я и есть тот самый супостат, задушивший Шестопалова… Рыщет по кладбищу, словно собака, меня выслеживает. И, как назло, от безымянной могилки, на которую я глаз положил, не отходит. Ну как, скажите, избавиться от надоевшей собаки?
   – Подбросить ей кусок отравленной колбасы, – изрёк Цимбаларь.
   – Или хорошей дубиной пересчитать все рёбра, – добавил Кондаков.
   – Я поступил иначе. – Собственный рассказ мало-помалу увлекал Ваню. – Проявил гуманность. Решил, так сказать, отманить собаку. Дал одной голосистой бомжихе пятьсот рублей, отвёл в самый дальний конец кладбища и велел изо всех сил орать: «Помогите! Насилуют!» А она, кошка драная, деньги заначила и говорит в ответ: «Ты меня сначала изнасилуй! Только, чур, несколько раз подряд и желательно в извращённой форме. А уж потом я такой тарарам устрою, что финская полиция из Хельсинки примчится». Уговариваю её по-хорошему – ни в какую! Стоит на своём и даже пытается мне штаны расстегнуть. Что делать? Оглянулся по сторонам – возле самого забора сортир дощатый стоит. Причём действующий, хотя построен никак не позже семнадцатого года. Стал я эту стерву потихоньку к сортиру отжимать. Там, говорю, и сделаемся. Потом задираю ей юбку на голову и, пока она замирает в предвкушении блаженства, спихиваю в выгребную яму. Там, кстати, неглубоко было. Среднему человеку по грудь. И вот тут-то она подняла настоящий крик! Не на пятьсот рублей, а на все пять тысяч. Туда не только кладбищенские охранники сбежались, а даже пожарная команда приехала. Баграми доставали и брандспойтами обмывали. Наверное, лучше прежнего стала… Ну а я тем временем к могилке вернулся, мох ножичком соскрёб и всё, что мне надо было, прочитал. Особо удивиться, правда, не успел. Заслышал, что мой охранник возвращается, и задал стрекача. Уже потом, по дороге сюда, осознал, что, скорее всего, нашёл того самого Филиппова, о котором упоминал умирающий Желваков.
   – История в высшей степени поучительная, однако характеризующая тебя главным образом с отрицательной стороны, – констатировал Цимбаларь. – Можно по-разному относиться к женщинам, но топить их в выгребных ямах всё же не стоит. Пусть себе живут… А теперь послушай, что мы с Петром Фомичём нарыли в здешних архивах, библиотеках и музеях, то есть в заведениях столь же далёких от преступного мира, как планетарии и божьи храмы…
 
   Спустя полчаса, когда и Кондаков, и Цимбаларь выговорились, Ваня вынес своё резюме:
   – Спасибо, отцы родные, просветили. Теперь буду знать и про учёного Филиппова, и про его журнал, и про загадочные опыты, и про коварную политику Охранного отделения. Но каким боком все эти любопытнейшие сведения могут повлиять на грядущие взрывы? Да никаким! Они столь же неотвратимы, как восход и заход солнца. Остаётся только молить бога, чтобы жертв было поменьше. Своё научное любопытство мы, можно сказать, удовлетворили, однако с порученным заданием не справились. Знаете, чем это пахнет?
   – Пахнет это плохо, – отозвался Цимбаларь. – Может, ещё похуже, чем в твоём туалете.
   – Остаётся надежда на Людмилу Савельевну, – сказал Кондаков. – Посмотрим, какие результаты она привезёт из Москвы. Ведь Шестопалов бился над своими расчётами до последнего дня. А что ещё могло занимать его, кроме проблемы предотвращения взрывов?
   – Им же самим из небытия и вызванных, – добавил Цимбаларь. – Нет, на расчёты Шестопалова надежды мало. Если крышу снесло, то и мозги скоро выветрятся. С ума сходило немало учёных, но я не могу припомнить такого случая, чтобы хоть один из них вернулся к прежней деятельности… Сейчас меня занимает совсем другое… Самый первый удар, скорее всего пробный, Филиппов, как и планировал, нанёс по Стамбулу, то бишь Константинополю. На ту пору этот городишко сидел костью в горле у всех русских патриотов, как левых, так и правых… А вот кого он потом столь упорно долбил в Крыму, в Харькове, на перегоне Пыталово– Остров и по всем петербургским окрестностям? Напоминаю, что дело происходило в девятьсот третьем году, накануне первой русской революции, а журнал, который издавал Филиппов, был насквозь промарксистским, и даже с экстремистским душком.
   – Неужели он за царём-батюшкой охотился? – Ваня даже немного приоткрыл дверь туалета.
   – Кому царь-батюшка, а кому и Николай Кровавый, – возразил Кондаков. – Это теперь его к сонму святых причислили, а в те времена винили во всех смертных грехах. Либеральная интеллигенция его иначе как сатрапом и деспотом не называла.
   – Эти нюансы нас сейчас совершенно не касаются, – сказал Цимбаларь. – И вообще, Пётр Фомич, не заговаривай мне зубы… Кроме всего прочего, на тебя возлагалась задача вытребовать в Историческом архиве камер-фурьерский журнал двора Его императорского величества и снять копии со всех страниц, относящихся к тысяча девятьсот третьему году.
   – Совсем из головы вылетело. – Кондаков виновато улыбнулся. – Думал, если мы нашли подлинного виновника взрывов, так никакие другие бумаги больше не понадобятся.
   – Я не имею права делать замечания старшим по званию, но надеюсь, что об этом позаботится твоя совесть, – отчеканил Цимбаларь. – Все, кто стоял у истоков этой драмы, давно мертвы. Однако смерть, выпущенная на волю сто лет назад, по-прежнему угрожает нашим современникам. Если мои предположения оправдаются, то именно камер-фурьерский журнал поможет предотвратить беду.
   – Тогда я побежал! – Кондаков схватил с вешалки шляпу.
   – В тапочках? – поморщился Цимбаларь. – Ладно, оставайтесь дома. Я сам смотаюсь в архив. До закрытия осталось полтора часа, и надо успеть управиться… Только зря не сидите. К тебе, Ваня, это относится особенно. Хотя бы картошки сварите…
 
   Покинув туалет, Ваня сказал:
   – Всё понимаю. Только одно не доходит: как Шестопалов спустя столько лет узнал об опытах Филиппова?
   – Игра случая, – обронил Кондаков, рыскавший по кухне в поисках картошки. – Где-то ненароком услышал или прочитал, а потом заинтересовался. Эти учёные как дети – забаву себе всегда найдут. Хоть в ванне, хоть в саду под яблоней. Дальше – больше… Стал собирать материалы по этой теме. Докопался до первоисточников. Даже не погнушался выкрасть бумаги Филиппова из фонда Охранного отделения. Увлёкся, одним словом… Ты хоть сам эту картошку видел?
   – Была, кажется, – неуверенно произнёс Ваня. – Помнишь, мы её позавчера с селёдкой ели? Посмотри под раковиной… А как ты думаешь, какую цель преследовал Шестопалов? Обогатиться?
   – Вряд ли… Это уже потом его братец кашу заварил. Впрочем, сейчас можно строить любые домыслы. Случай уникальный: все фигуранты дела мертвы, а мы всё ещё продолжаем с ним возиться.
   – Интересно, а где в Москве рванёт?
   – Сам ты как полагаешь?
   – Наверное, в Кремле. Или в каком-нибудь старинном храме… Не в Мавзолее же!
   – Филиппов, несмотря ни на что, был человеком порядочным и, как мне кажется, старался избегать лишних жертв. То на церквушку замахнётся, то на заштатный театришко. А Зимний дворец или, скажем, Сенат не тронул. Будем надеяться, что и с Москвой всё обойдётся.
   – Мне думается, что Филиппов действовал не один, – возразил Ваня. – Кто-то его подзуживал, уж поверь моему чутью. А иначе откуда бы взялись точные координаты мест вероятного появления царя. Тут специалисты нужны, артиллерийские или флотские. Создаётся впечатление, что террористы имели свои глаза и уши по всему маршруту следования царского поезда… В тысяча девятьсот третьем году уже вовсю действовала боевая организация эсеров. Одному моему предку даже довелось следить за её главарём Григорием Гершуни. А у этих людей совесть атрофировалась ещё на стадии сперматозоида. Они ради своих идей и собор Василия Блаженного могли рвануть вместе со всеми прихожанами.
   – Наконец-то! – с облегчением произнёс Кондаков. – Нашлась картошка.
   – Много? – поинтересовался Ваня.
   – Две… нет, аж три штуки.
   – Тогда лучше сделай картофельные оладьи. С мукой, с луком, со шкварками. Возни, конечно, побольше, но зато и предъявить есть что…
 
   Цимбаларь вернулся с целой кипой неряшливых ксерокопий, не дававших никакого представления о благородной рисовой бумаге, на которой ещё с петровских времён придворные камер-фурьеры аккуратным почерком записывали все события, касавшиеся самодержца и его семьи, за исключением, может быть, лишь самых интимных, становившихся достоянием личных дневников венценосной четы.
   В другой ситуации эти листы зачитали бы до дыр, дивясь подробностям чужого, абсолютно незнакомого для нас быта – помпезного, роскошного, однако обременённого множеством условностей, но сейчас они имели чисто утилитарный интерес. Со временем любое живое слово превращается в документ эпохи.
   – Эх, жаль, нет Людки с её ноутбуком, – посетовал Цимбаларь. – Придётся, Пётр Фомич, тебя вместо компьютера использовать.
   – А может, сперва картофельных оладушек отведаешь? – предложил Кондаков. – Вкусные, хоть и приготовлены на маргарине.
   – Под кроватью лежит кейс, набитый деньгами, а вы копейки экономите. – Цимбаларь очистил стол в гостиной от всего лишнего. – Не до оладушек сейчас! Можно сказать, судьба всей операции решается… Когда случился самый первый взрыв? Не считая, естественно, стамбульского?
   – Второго июня, – заглянув в записную книжку, сообщил Кондаков. – Утречком.
   – Ты мне сразу на старый стиль переводи.
   – Тогда… Два плюс тринадцать… Получается – пятнадцатого июня.
   – Теперь слушайте сюда. – Палец Цимбаларя упёрся в нужную строчку. – «Пятнадцатого июня в четвёртом часу утра Его императорское величество в сопровождении чинов свиты покинул Ливадийский дворец, направляясь на станцию Симферополь, где его ожидал литерный поезд, долженствующий следовать в Санкт-Петербург. Государыня императрица и великие княжны попрощались с Его императорским величеством накануне. Перед тем как сесть в коляску, Его императорское величество выразил желание посетить Крестовоздвиженскую церковь, где и оставался в одиночестве около получаса…» Видишь! – От избытка чувств он даже хлопнул пачкой ксерокопий Кондакова по голове. – Даже я не ожидал такого! Сходится день в день.
   – Дата сходится, а часы нет. – Кондаков вёл себя куда более сдержанно. – Царь заходил в церковь где-то в половине четвёртого, ещё в темноте, а взрыв, нацеленный в него, случился во второй половине дня.
   – Вспомни, тому взрыву предшествовала странная мгла, окутавшая вдруг церковь. Это была мгла из девятьсот третьего года… А то, что за сто лет потерялось несколько часов, – вполне естественно.
   – Всё равно рано радоваться, – стоял на своем осторожный Кондаков. – В Харькове взрыв произошёл лишь спустя двое суток. Что это за скорость для поезда?
   – Сейчас посмотрим. – Цимбаларь зашелестел листами. – «Обедали в первом часу в салон-вагоне… Стол был накрыт на двенадцать кювет. Подавали бланманже, заливную телятину, паровую стерлядь…» Это пропустим, чтобы не возбуждать аппетита… Ага, вот! «В Синельникове состав повернул на Екатеринослав, где должны были состояться торжества по случаю освящения нового чугунолитейного завода… В резиденции губернатора был дан званый обед, а вечером состоялся бал в Летнем саду. Открывал бал Его императорское высочество в паре с губернаторской дочкой мадемуазель Дувинг…» Видишь, Пётр Фомич, в те достославные времена ездили не торопясь, наплевав на график, вот и подзадержались в дороге.
   – Главы государств и сейчас так ездят, – сказал Ваня. – Вспомните последний визит товарища Ким Чен Ира. Две недели на бронепоезде до Москвы добирался. Всю Транссибирскую магистраль парализовал. До сих пор жалобы от запоздавших пассажиров в судах лежат.
   – Ты бы, сортирный сиделец, лучше помолчал, – посоветовал Цимбаларь. – Читаю дальше: «В десятом часу утра семнадцатого июня прибыли в Харьков…» Сходится?
   – Сходится… – Поставленный перед фактом Кондаков вынужден был согласиться.
   – «…Его императорское величество совершил короткую прогулку по перрону, принял делегацию почётных граждан, после чего четверть часа беседовал с генерал-губернатором и полицмейстером… Тронулись дальше в половине двенадцатого под звуки военного оркестра…» Уверен, что всё это происходило на фоне тополей, то ли спиленных при реконструкции вокзала, то ли сгоревших в Гражданскую войну. Каждый взрыв, случившийся в нашем времени, приносит с собой из прошлого частичку былой действительности. Отсюда и миражи… Дальше сравнивать будем?