Брянцев Георгий Михайлович. Конец "Осиного гнезда"

   Как ни странно, но меня почему-то подкупали глаза Кольчугина. В них светилось что-то хорошее, располагающее. А вот его манера общения со мной настораживала. Он часто заводил по своей инициативе разговоры, далеко не беспредметные, и у меня закрадывалась даже мысль, уж не "подключен" ли старик тоже к проверке моих настроений.
   Он выспрашивал меня, кто я таков и как сюда попал; почему я не бреюсь и отпустил здесь бороду, почему мне, а не ему, не Похитуну и не Венцелю дают водку; какая у меня профессия; есть ли у меня семья, из кого она состоит и где находится; чем я занимаюсь с Константином.
   Больше того, Кольчугин как-то даже пригласил меня к себе в город, как он выразился, в "свои хоромы".
   Я спросил его:
   - А зачем?
   - А так... - ответил он. - Посидим, чайком побалуемся.
   Я ответил, что подумаю. Старик тут же предупредил меня:
   - Только не болтайте об этом, господин хороший.
   - Как это - не болтайте? - осведомился я.
   - А так. Чтобы знали об этом вы да я...
   Я еще раз сказал, что подумаю, но это предупреждение насторожило меня. Я решил рассказать обо всем при удобном случае Гюберту. Видимо, Кольчугин втягивает меня в какую-то интригу, и, конечно, по распоряжению Гюберта...
   Возвращаясь в свою комнату, я тронул двери инструктора Рауха - они были закрыты. Значит, он в операторской, работает. Я пошел к себе.
   Кольчугин сидел возле открытой печи в излюбленной позе - на корточках, и дымил своим горлодером.
   Я посмотрел на часы. До прихода Константина оставалось десять минут. У меня мелькнула мысль угостить старика водкой, бутылку которой я получил накануне.
   - Фома Филимонович, - сказал я, - ты водочкой не балуешься?
   - А почему же? Можно и пошалить, - ответил старик. - Но я смотрю так: всему свое время, все надо делать с пользой и в меру. У меня братень старшой, царствие ему небесное, страсть как уважал эту брыкаловку. За глоток ее готов был в церкви плясать. Вот он и добаловался. Пошел как-то кажись, в тринадцатом году - в соседскую деревню на свадьбу. У него голос был, что у протодьякона. Песни знавал всякие. Вот его и приглашали. Ну, а где петь, там и пить полагается. Поднакачали его на этой свадьбе до краев. До умопомрачения нахлестался он и все домой рвется. А стояла зима. Ранняя зима, как сейчас, но морозец держался уже исправный, правильный морозец. Его не пущают, а он рвется. Ночь, зима... И все-таки, убег. И шубенку оставил. А в дороге, видать, заблажило его, и прилег он под копенку сена дух перевести. И перевел. Как прилег, так и не встал. Нашли его на шестые сутки, а он как кочерыжка. Водка - такое дело, господин хороший!.. А побаловаться, что ж... я не против. Но на службе ни-ни. Вот припожалывай до меня, там мы и соорудим по махонькой, у меня есть припас, а хошь - свою тащи.
   - А если гауптман узнает?
   - Тогда и затевать нечего. Гауптман по головке не погладит.
   Меня это никак не устраивало. Меня всегда учили придавать серьезное значение мелочам. И хотя рюмка водки, выпитая в доме старика, была бы мелочью, я не хотел пить ее тайком. Такую мелочь Гюберт мог расценивать по-своему. Кольчугин не Курт Венцель, не Похитун и не Доктор.
   Надо замять этот разговор, а если старик будет навязываться с приглашением, обязательно поговорить с Гюбертом. Я переключил разговор на другую тему, поинтересовался, как обстоит в городе дело с продуктами питания, есть ли у горожан топливо, потом перешел на вопросы семейные и спросил Кольчугина:
   - А сыновья у тебя коммунисты?
   - Это зачем же? - воззрился на меня старик. - Нет, нет! Старшой, правда, хотел было записаться, да я рассоветовал. К чему? Можно и так прожить. Хлопоты лишние и опять же неприятности... Времена меняются. Предполагаешь одно, а глядишь - другое получается. А вы не ходили в коммунистах?
   - Нет, - сказал я, усмехаясь, - можно и так прожить. Хлопоты лишние, и опять же неприятности.
   Дед насупил брови, закрыл печную дверцу, поднялся и сказал:
   - Ну, пойду. Дорожки надо расчистить.
   Я проводил его и взглянул на часы. За разговором я не заметил, как прошло без малого полчаса, а Константина все не было. Он отличался аккуратностью, и я решил справиться у коменданта, почему его нет. Но в коридоре я наткнулся на Похитуна.
   Он пощелкал себя по горлу и поинтересовался:
   - Есть?
   Я кивнул.
   - Несколько капель для поправки, а?
   Я ответил, что жду Константина. Похитун приложил палец к своим синим губам и, дыша на меня чесноком, таинственно шепнул:
   - Вы его не дождетесь. Берите водку и ко мне. Я вам расскажу такое, что вы ахнете.
   Через минуту с бутылкой в руках я был в комнате Похитуна. Он сам выбил пробку, налил в стакан и выпил, ничем не закусив.
   Затем он подсел ко мне поближе, обнял меня за плечи и, строго-настрого предупредив о строжайшем молчании, начал рассказывать.
   Оказывается, сегодняшней ночью Константина повезли на самолете для выброски под Москвой. Его сопровождал помощник Гюберта - Отто Бунк. Константину выдали деньги, документы, пистолет и рацию. И только сейчас стало известно, что самолет вернулся не на свой, а на прифронтовой аэродром. В самолете все кроме пилота оказались мертвыми, в том числе Отто Бунк. Пилот, раненный в шею и руку, с трудом посадил самолет. Из шифровки можно понять, что под Каширой, перед тем как совершить прыжок, Константин вытащил пистолет и уложил всех.
   Я и в самом деле чуть не ахнул.
   Вот тебе и Константин! А я что думал о нем? За кого я его принял?..
   Вот как оно бывает: встанет гора между людьми и не распознают они друг друга.
   В отношении Константина у меня сложилось довольно твердое убеждение, а вышло... вышло иначе. Он оказался настоящим советским человеком, героем. Как трагично сознавать, что между нами - единомышленниками и соратниками в общей борьбе - сразу легла пропасть взаимного отчуждения, что мы не поняли друг друга, не нашли общего языка. Какую силу мы представляли бы вдвоем! Трагизм был именно в том, что мы не имели права доверять друг другу, открыться друг перед другом, подчиняясь основным законам нашей работы конспирации, когда простое, человеческое, должно быть подчинено более высоким соображениям, и дело не может быть поставлено на карту.
   Похитун же негодовал. Он пил водку и наливался злобой.
   - Собака! Бешеная собака! - ругал он Константина. - Его вырвали из лагеря еле живого, опухшего. Он был похож на мешок с костями. Его выходили, вылечили, выкормили, обучили. И смотрите, отблагодарил!..
   - Да-а... - протянул я. - Страшная история! Я вам говорил как-то, у меня душа не лежала к Константину...
   - Помню, помню... Но кто же мог допустить? Только, ради бога, молчок. Ни гу-гу! Иначе с меня кожу сдерут...
   Я заверил Похитуна, что все останется в тайне, но тут у меня возникла неожиданная мысль: а что, если использовать болтовню Похитуна в свою пользу для закрепления своего положения? Я пропускал мимо ушей ругань Похитуна и думал о своем.
   Сославшись на то, что надо повидать инструктора Рауха, я немедленно отправился к Гюберту и постучал в закрытые двери его кабинета.
   - Войдите! - разрешил Гюберт.
   По его лицу трудно было что-нибудь определить, на нем лежала маска абсолютного спокойствия.
   - Урок с Константином сегодня не состоялся из-за его неявки, - доложил я.
   - Ах, так! У вас всё? - небрежно спросил он.
   - Нет, не всё.
   - Я вас слушаю.
   - Мне он не нравится.
   - Не нравится? - удивился Гюберт. - Чем именно? Садитесь!
   Я понимал, что ничем навредить Константину не могу. Он сделал все, что задумал. Я рад за него. Но, как разведчик, я должен был использовать с выгодой такую удобную ситуацию.
   - На последнем занятии он вел себя подозрительно, - сказал я.
   - То есть? - Гюберт чуть-чуть приподнял брови.
   - Интересовался мной, спрашивал, как я сюда попал, спрашивал о вас. Когда я пояснял ему расположение московских парков, мне показалось, что он знает их не хуже меня.
   - Почему вы решили доложить мне об этом лишь сегодня?
   То, что Гюберт вчера отсутствовал весь вечер и появился на Опытной станции только ночью, я знал точно, и поэтому ответил:
   - Я хотел это сделать вчера, но мне не удалось. Я дважды пытался попасть к вам, но вас не было. Кроме того, я считаю, что это не поздно и сейчас. Если вы подскажете мне, как себя вести с Константином, то я надеюсь прощупать его основательно. Правда, он тип очень скрытный и замкнутый, но мне думается, что я смогу его расшевелить.
   - Не стоит, - произнес Гюберт. - С Константином вы больше не встретитесь.
   - Совсем?
   - Да, кстати, он знает вашу фамилию?
   - Если и знает, то не от меня. Я ему не назвался, - солгал я и спросил: - А что?
   - Так, между прочим, - ответил Гюберт и, очевидно, для того чтобы не вызвать у меня никаких подозрений, добавил: - Если вы с ним встретитесь в городе и он заговорит с вами, то ни имени, ни фамилии своей не называйте. Это лишнее. А то, что вы мне сообщили, заслуживает внимания. Я учту. У вас всё?
   - Всё.
   - Хорошо, идите.
   Я направился к инструктору Рауху, затем к Похитуну, а после обеда собрался в город.
   18. ВЕСТИ ИЗ ЛЕСА
   Кольчугин расчищал от снега дощатый настил, ведущий к бане. Увидев меня, он разогнул спину, снял рукавицу, осмотрел небо и почесал затылок.
   - Погодка-то, господин хороший! - заговорил он. - Сейчас бы по первой пороше да по зайчишкам поплутать, а? Стоющее дело!
   - Да, заманчиво, - согласился я.
   - Теперь снег пойдет валить...
   Я согласился и с этим. Небо затянули тучи, и с часу на час можно было ожидать снегопада.
   - Куда собрались, господин хороший?
   - Хочу воздуха зимнего глотнуть.
   - Ну, ни пуха ни пера, гуляйте!
   Я вышел со двора. Тропку, которой обычно пользовались, идя в город, занесло снегом, и я пошел по дороге, наезженной автомашинами.
   Морозец пощипывал кончики ушей. Острые струйки студеного воздуха проникали под одежду и приятно холодили тело.
   Лес наполняли зимние, горьковатые запахи хвои. Я дышал глубоко, всей грудью.
   Кольчугин оказался прав. Не успел я добраться до города, как в воздухе тихо и беззвучно запорхали первые снежинки. Сухие и колкие, они щекотали лицо. А когда я вошел в город, снег повалил мягкими и крупными хлопьями.
   За последние десять дней я уже третий раз приходил в город, но слежки за собой не замечал. Не заметил ее и сегодня, хотя все время был начеку.
   Я шел не торопясь, с видом праздношатающегося, останавливался у плакатов и объявлений. Время я рассчитал строго.
   Местом для встречи с Криворученко был намечен небольшой район, где я загодя поставил условный знак. По договоренности удаляться от знака в ту или другую сторону разрешалось не больше чем на сто шагов. Недалеко от единственного оставшегося в городе кинотеатра, где крутили немецкие фильмы, на деревянном заборе я разглядел свой знак.
   По улице торопливо сновали прохожие.
   Я пошел дальше, сдерживая нарастающее волнение. В моем распоряжении оставались считанные минуты.
   Я считал шаги: двадцать... тридцать... семьдесят. Довольно.
   Я остановился возле объявления бургомистра, недавно вывешенного на всех улицах, и стал его читать. Бургомистр настойчиво призывал трудоспособных горожан записываться вместе с семьями на отъезд для работы в германской промышленности и сулил им молочные реки в кисельных берегах.
   С обращением я познакомился на всякий случай заранее. Сейчас я его не читал. Я смотрел на него, и буквы плясали у меня перед глазами. Волнение ширилось, нарастало, а снег все валил и валил...
   Я отсчитывал про себя секунды: семь... восемь... двенадцать... и замер, скосив налево глаза, - рядом со мной кто-то остановился. Я увидел только большой волчий треух и шелковистую курчавую бородку, запорошенную снегом. Да и весь человек, залепленный снегом, походил на елочного деда-мороза.
   Неизвестный тоже решил, видимо, прочесть объявление до конца.
   Его соседство меня совсем не устраивало. Вот-вот должен подойти Криворученко. Я не допускал мысли, что он заговорит со мной при постороннем. Криворученко, конечно, пройдет мимо.
   Я с досадой подумал: "Черт его принес, этого дядю! Не нашел другого времени".
   Я решил отойти и раздумывал над тем, в какую сторону отойти лучше. Но едва я сделал движение, как неизвестный шепнул:
   - Кондратий Филиппович, дорогой!.. Это я...
   Нет, я даже не повернулся. В этом не было нужды. Голос Семена я мог различить из тысячи голосов. И я его узнал.
   Впившись глазами в обращение, я вздохнул:
   - Семёнка!..
   А как мне хотелось расцеловать его!
   - Да, да, я... Все в порядке! - шепнул он.
   - Времени в обрез, - процедил я сквозь зубы.
   - У меня тоже... И подвода ожидает, - торопливо проговорил Семен. Ш-ш...
   Подошла женщина. Ее, очевидно, привлекло любопытство: двое читают, почему ей не почитать. Может быть, что-нибудь интересное. Но, пробежав глазами текст обращения, она шумно вздохнула и ушла своей дорогой.
   - Говори скорее, - торопил я. - Где бросили якорь?
   - В двенадцати километрах. Лес густющий, болото, глухомань. Назначайте, где лучше встретиться.
   - В кино. Запомни, в кино. Я укажу дату и время...
   - Не пойдет, - прервал меня Криворученко. - В городе меня уже знают я три раза привозил в баню дрова из леса и сейчас привез... Личность для посещения кино неподходящая...
   Это меня обескуражило. Другого варианта я не подготовил.
   - У вас на Опытной станции, - продолжал Криворученко, - есть истопник Кольчугин. Попытайтесь его использовать.
   Я не поверил собственным ушам.
   - О ком ты?
   - О Кольчугине, Фоме Филимоновиче.
   - Откуда ты его знаешь?
   Криворученко молчал. Приближались мужчина и женщина. Они тащили за собой санки, на которых была укреплена бочка с водой. Когда они прошли, Семен ответил:
   - Сказал командир партизанского отряда. Я был у него. Кольчугин участник городского подполья. Он прорвался к вам при содействии старшего подпольной группы, а тот работает в управе... У Кольчугина два сына на той стороне. Одного звать Петром, второго - Власом.
   - Тут не провокация?
   - Что вы! И лесник говорил мне о Кольчугине.
   - Какой лесник?
   - Связной между партизанами и подпольем.
   - Что он говорил?
   - Что Фома Филимонович вернейший человек. Его сразу не раскусишь.
   "Куда там!" - подумал я и спросил:
   - Кольчугин знает, кто я?
   - Откуда он может знать? Никто не знает, кроме командира отряда, а он - здешний секретарь райкома. Я было решил встретиться с вами через Кольчугина, но потом не рискнул. Лучше вы сами с ним сговоритесь. Он считает вас предателем, сообщил об этом подполью, и подпольщики уже хотели казнить вас...
   - Здорово! Только этого и не хватало... Вас двое?
   - Да, я и радист. Это уже второй... Тут целая история...
   - Ладно. Это потом. Отстучи сегодня же, что у меня все в порядке, а подробности после беседы. Да... Передай срочно, что между городом и селом Поточным разбазирован авиаполк. Пусть его кроют. Пусть немедленно положат кого-нибудь из наших в больницу под именем Брызгалова. Всё. Иди. Дня через три жди мои сигналы. Понял?
   - Да, да... А если Кольчугин будет ломаться, вы ему шепните: "Как лес ни густ, а сквозь деревья все же видно". Это их пароль.
   - Добре! Иду...
   Криворученко отошел. Я "дочитал" обращение до конца, мысленно поблагодарил бургомистра за то, что оно такое пространное, и зашагал домой.
   Снег кружил в воздухе, и трудно было определить, откуда он летит: то ли сверху, то ли снизу. Удачная погодка!
   В эту ночь я долго не мог заснуть, но теперь уже от избытка радостных мыслей.
   Я лежал на койке с закрытыми глазами, в полной темноте. Пурга бесновалась и выла снаружи, возилась в печной трубе, скреблась в окно, а я все думал и думал.
   Вначале я мысленно побывал в глухомани, где укрывался Семен с радистом. Успел ли он добраться до места? Хотя в лесу пурга не так страшна, как в степи. Всего двенадцать километров разделяло нас. Но я лежал в теплой комнате, на простыне и подушке, под одеялом, а они?.. Они, наверное, жмутся друг к другу в какой-нибудь норе, дрожат от стужи, а над ними темень, вьюга... А может быть, радист отстукивает сейчас ключом, и его точки-тире жадно ловит радиоцентр партизанского штаба.
   Потом я постарался суммировать все, что накопил в своей памяти за это время и что необходимо было передать на Большую землю. Получилось немало. Во всяком случае, на первых порах радист будет обеспечен работой по горло. Надо сообщить, что нашелся Вилли, и что Вилли - это и есть гауптман Гюберт, о котором говорил Брызгалов, что Гюбертом руководит полковник Габиш, что я познакомился с Доктором - Шляпниковым, что в район станции Горбачеве выброшен радист Курков, что опустившийся на нашу землю под Каширой Константин - герой и настоящий человек, что, наконец, "осиное гнездо", как мы и предполагали, занимается подготовкой и переброской на нашу сторону разведчиков, радистов и диверсантов.
   Напоследок мысли мои закружились вокруг старика Кольчугина. Хорош старик! Молодчина! Залез головой по самую шею в пасть зверя и действует! Вот это подлинно русская душа, советский человек!
   И теперь мне ясно, зачем он приглашал меня в гости и предупреждал о молчании. Он намерен был передать меня подпольщикам. Только и всего! И получилось бы довольно забавно, особенно если бы меня прикончили. Ну ничего...
   При выполнении задачи, которая на меня возложена, такие переплеты не только вероятны, но и вполне естественны.
   19. ОБЪЯСНЕНИЕ В БАНЕ
   День выдался морозно-звонкий, с чистым и ясным небосводом. С утра топили баню, и в ней поочередно, в порядке субординации, мылись обитатели Опытной станции. Из банной трубы струился витой столбик дыма. Черные вороны нетерпеливо, с деловым видом копались в куче золы, сереющей на снегу.
   В бане хлопотал старик Кольчугин. Но топкой его дело не ограничивалось: Гюберт, Шнабель и Раух использовали старика как банщика, заставляя его натирать себе спины. Гюберт, подчеркивая свое знание России, парился до одурения.
   Сейчас Фома Филимонович таскал в баню охапки дров, а я сидел на скамье возле дома и ожидал своей очереди. Ожидал и наблюдал за стариком, обдумывая, как похитрее обставить решительное объяснение с ним.
   Кольчугин подошел ко мне и сказал:
   - Через полчасика пожалуйте, господин хороший. Знатная сегодня банька вышла. Даже гауптман отблагодарил.
   - А спину потрешь? - спросил я.
   - Можно потереть. А можно и веничком... березовым веничком. Куда лучше против мочалки. От всяких недугов освобождает.
   - Гауптмана ты тоже веничком полощешь? - поинтересовался я.
   - Кто что любит, господин хороший.
   - А воды хватит? - спросил я, вспомнив, что в прошлый раз мне едва удалось домыться.
   - Сегодня всем хватит. Солдаты натаскали. Давайте собирайтесь...
   Он зашагал по деревянному настилу к бане, а я отправился к себе за мылом, полотенцем и бельем.
   По дороге я заглянул к Похитуну. Он валялся в приступе хандры на своей разрытой, неопрятной постели, ворочался с боку на бок, охал, вздыхал, кряхтел и кашлял.
   - Мылись? - поинтересовался я, заранее зная, что он не мылся.
   - Делать мне больше нечего! - ответил Похитун и повернулся лицом к стене.
   "Грязная тварь!" - подумал я.
   Похитун был не в настроении разговаривать. Он вчера выпил всю мою водку и знал, что больше у меня нет. Знал он также, что в банный день я не хожу в город и что рассчитывать на угощение не приходится. Я отправился в баню.
   В предбанник, совершенно темное помещение без окон, вместе со мной белым облаком ворвался холодный воздух. В лицо пахнуло теплом. Я захлопнул за собой дверь, накинул цепочку, задвинул защелку и начал раздеваться.
   Фома Филимонович, раздетый, расхаживал по бане. В чугунном котле глухо клокотала закипавшая вода. Огонь из печи бросал золотые отсветы на стену и лавку, на которой я сидел. Перегоревшие березовые дрова излучали жар. Приятно попахивало смолой.
   - Сейчас мы парку свежего поддадим! - весело объявил старик, когда я перешагнул порог бани.
   Я остановился. Фома Филимонович откинул железную дверцу, черпнул большим ковшом воду из бочки, нацелился и плеснул ее на накалившиеся камни. С шипением и свистом мощной струей вырвался сухой пар. Он заклубился под потолком, пополз в предбанник. Я присел на корточки.
   - Могу еще подбавить, - сказал Кольчугин.
   - Хватит и этого за глаза.
   - Тогда пожалуйте, - пригласил старик.
   Я нерешительно полез на полку, осторожно ступая на скользкие приступки.
   - На гору! На гору! - подбодрил меня Фома Филимонович, видя, что я замешкался на предпоследней приступке.
   Я собрался с духом и залез на самый верх. Здесь было сущее пекло. Пар пробирал до костей, дышать было нечем. Но я не хотел терять репутации в глазах Фомы Филимоновича, крепился и решил держаться до победного конца. Дед подал мне шайку с холодной водой. Черпая воду пригоршнями, я помочил грудь у сердца и затылок. Немного полегчало.
   Фома Филимонович наблюдал за мной, стоя у стены.
   - Ну, как оно? - осведомился он.
   - Хорошо! - отозвался я.
   И в самом деле, было очень хорошо. Я с детства питал неодолимую любовь к русской бане, любил побаловаться паром и испытывал сейчас подлинное, ни с чем не сравнимое наслаждение.
   - А еще можно и так, - заговорил дед. - Распариться да в снежок... Поваляться, покататься да опять в баньку. Потом никакая хвороба не прицепится.
   - Это уж слишком, - заметил я и поинтересовался: - А ты пробовал?
   - Как не пробовать, пробовал, но давно. А вот сын, старшой, тот и теперь...
   - Это которого Петром звать? - пустил я первый пробный шар.
   - Ага, - машинально подтвердил старик и, спохватившись, уставился на меня испытующе и тревожно.
   Откуда я знаю имя сына?
   Я продолжал плескаться водой и, как бы не замечая его смущения, продолжал:
   - А меньшого зовут Власом?
   Фома Филимонович недоуменно воззрился на меня, чуть приподняв лохматые брови. Его лицо, изрытое глубокими морщинами, застыло в неподвижности. Пальцы теребили березовый веник.
   - Ты что, оглох? - крикнул я.
   - А? Что такое? - Старик сделал вид, что не расслышал.
   - Я спрашиваю тебя: меньшого зовут Власом?
   - Ну?
   - Что - ну? Ты отвечай, а не нукай.
   - Ну, Власом. А што? - и похлопал веником по своим жилистым, волосатым ногам.
   - Да так, ничего, - невозмутимо ответил я. - Хорошие имена.
   - В общем... неплохие, - нерешительно, каким-то чужим голосом проговорил Фома Филимонович, переминаясь с ноги на ногу. Он, видимо, раздумывал над моим странным поведением.
   - Почему неплохие - хорошие! - поправил я старика. - Они ведь, кажется, и хлопцы настоящие, не то что их батя.
   Тут Фома Филимонович с ненавистью уставился на меня и тихо спросил:
   - К чему вы это все, господин хороший?
   Я резко ответил:
   - Ты не прикрывайся "господином хорошим", не выйдет!..
   - Что так? - растерянно спросил дед.
   Я решил сжимать пружину до отказа и сказал:
   - Так вот, о сыновьях... Ты говоришь: к чему все это? К тому, отец, что хорошими сыновьями гордиться надо!
   Фома Филимонович шумно вздохнул. Видимо, собрался с духом и, усмехаясь, проговорил фальшивым, веселым тоном:
   - А чего ими гордиться? Нечего гордиться... Сами дралу дали, а батьку-старика с внучкой бросили - как, мол, хотите, так и устраивайтесь! Им-то небось хорошо, плевать на всё, живут себе и в ус не дуют. А каково мне? Им, видать, и в ум не взбредет, что родной их батька...
   - Да, вот именно, - решительно перебил я деда, - что родной их батька в это время господам хорошим в парной баньке березовым веничком задницы полирует.
   Кольчугин дернулся, точно в него выстрелили. Он хотел что-то сказать, но я продолжал:
   - Вот сегодня, после баньки, я с большой охотой проведаю твои хоромы, и мы разопьем по чарочке. Не раздумал?
   Старик, предчувствуя что-то недоброе, молчал, опустив руки.
   - Что же ты молчишь? Перерешил?
   - Почему?.. Нет... - неохотно ответил Кольчугин.
   - Вот и прекрасно! - одобрил я. - Гауптману я доложил. Он не против. Он сказал: "Сходите, сходите. Это неплохо... За этим тихоней стариком надо приглядеть, а то он что-то все высматривает, вынюхивает, обо всем выспрашивает. Больно подозрительно. Подпоите его и расспросите... Кстати, узнайте, в каких отношениях он состоит с тем человеком, который рекомендовал его нам и работает в управе. По нашим данным, этот человек является активным участником подполья". Вот так мне сказал гауптман Гюберт. Понял?
   Фома Филимонович выпрямился и стал как будто выше ростом, шире в плечах. Ярость вспыхнула в его светлых глазах, они сузились и показались мне черными, как угли. Ветвистая жила на лбу налилась кровью. Желваки заходили на скулах под кожей. Некоторое время он не мог произнести ни слова и наконец, подавшись немного вперед не сказал, а прохрипел:
   - Кого ты здесь изображаешь, живоглот? Кто ты таков есть?
   Я не узнал мирного, добродушного, с хитринкой в глазах старика. На меня смотрели глаза, полные ярости и злобы, не предвещавшие ничего доброго. Губы Кольчугина дрожали, лицо стало багровым. Все в нем горело, кипело, бурлило. Зажав в горсть левой руки кожу под сердцем, он медленно надвигался на меня.
   - А ну, стой! - прикрикнул я, схватив в руки шайку, наполненную водой. - Стой, а то так и огрею!
   На всякий случай я привстал и уперся головой в низкий потолок.