Брянцев Георгий Михайлович. Конец "Осиного гнезда"

   - Ошень верно! - одобрил Габиш. - Тогда есть всё. - Он встал с дивана, неестественно выпрямился, выставив вперед живот, подал мне руку и немного торжественно сказал: - Ваш дел, господин Хомякоф, будет узнайт фюрер! Ви должен понимайт! Хайль Гитлер!
   Мы расстались, а через три часа Гюберт вез меня на своей машине на аэродром.
   Погода была самая подходящая: бушевала снежная сумятица, ветер поднимал снег, бросал его в машину, срывая с гребней сугробов. По сторонам дымились верхушки снежных барханов.
   На территорию аэродрома мы проехать не смогли. Еле-еле, с частыми пробуксовками, машина дотащилась до проволочной ограды; тут она зачихала и захлебнулась, зарывшись в снег.
   Гюберт предложил идти пешком - другого выхода не было. Мы вышли из машины.
   Небо было затянуто мглой. В стороне едва угадывались очертания села Поточного; там маячил робкий, одинокий огонек. Нудно и тоскливо, точно голодный пес, завывал ветер. Поземка крутила, шипела, завертывала петли, перевивала снег, собирая его в гривы. Сухие, колючие снежинки жалили лицо, как огнем.
   Мы шагали, наклонившись вперед, по цельному снегу, утопая по колено. Густой пар валил изо рта. Наконец мы добрались до аэродромных построек.
   Теперь тут всё спрятали в землю. Наша авиация поработала здесь добросовестно. На аэродроме ночевало не больше трех-четырех самолетов. За проволокой чернела груда искореженного огнем металла - остатки грузовых машин.
   Мы вошли в одну из землянок, разбросанных по территории аэродрома. Солдаты, сидевшие у стола, тотчас вскочили со своих мест и поспешно выбрались наружу.
   - Устали? - спросил Гюберт, вытирая платком мокрое лицо.
   Я признался, что устал. Мы закурили, сняли головные уборы. Гюберт извлек из кармана плитку настоящего шоколада, дал половину мне и сказал, что сам проводит меня на выброску. Явился унтер-офицер, весь облепленный снегом, козырнул Гюберту и доложил, что самолет ждет нас на старте.
   Мы вышли в сопровождении унтер-офицера и вновь побрели по снегу к самолету. Приземистая, похожая на притаившегося перед прыжком хищного зверя, машина готова была к разбегу по дорожке, которую все время разгребали солдаты аэродромной команды. Глухо рокотали два мотора на неполных оборотах. На белом камуфлированном фюзеляже и на высоком стабилизаторе зловеще вырисовывались черные кресты. Экипаж был на местах.
   Нам подали руки и помогли забраться внутрь. Тут было тесно и неуютно, как во всякой боевой машине.
   - Все идет нормально, - произнес Гюберт и обратился к механику: - А где капитан Рихтер?
   Механик не успел ответить. Рихтер, обучавший меня прыжкам, явился сам. На меня надели парашют, проверили лямки.
   - Всё? - спросил по-немецки Рихтер.
   Гюберт кивнул. Рихтер подал сигнал пилоту. Взревели моторы. Вокруг машины забесновалась белесая мгла. Все задрожало, самолет рванулся вперед. Я не успел заметить, как он оторвался от земли, и определил, что мы в воздухе только по ровному и монотонному рокоту моторов.
   Все сидели молча.
   Непередаваемое чувство овладело мной. Как понять это человеку, не пережившему нечто подобное тому, что пережил я? Я возвращался на Родину из самого логова врага. Я не только остался жив, но выполнил порученное задание, вложил, пусть небольшой, вклад в дело борьбы своего народа против злейшего врага...
   На большой высоте самолет перевалил через линию фронта. Его встретил слабый зенитный огонь, который быстро прекратился.
   "Если бы знали там, на земле, кто летит, так, наверное, и вовсе бы не стреляли", - совсем по-детски подумал я.
   Рихтер подсел ко мне карту и пальцем показал линию фронта. Я кивнул.
   Высота стала падать. Внизу вдали замерцали слабенькие огоньки. Самолет сделал плавный поворот, выровнялся и как бы притих.
   Над моей головой замигала яркая белая лампочка. Это для меня. Пора!
   Рихтер отвинтил и отбросил крышку люка. Холодный воздух ворвался и заклубился в кабине.
   Гюберт встал. Он крикнул мне что-то на ухо, но я увидел только, как шевельнулись его губы. Я ничего не услышал, да и не хотел слышать. Что мне теперь до всех разговоров! Я смеялся в душе.
   Спустившись в люк, я повис на локтях. Рихтер поправил на мне парашют. Сердце на мгновение замерло. Затем я сдвинул локти и провалился в снежный круговорот. В лицо ударило что-то плотное и непроницаемое.
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   КОНЕЦ "ОСИНОГО ГНЕЗДА"
   31. ГОРЕ
   С той ночи, как я возвратился на Большую землю, прошло почти четыре месяца. Зима круто повернула на весну. На смену морозам пришли оттепели. По широким просторам, степям и лесам нашей великой страны бродил бодрый весенний ветерок. Реки готовились взломать ледяной покров. Нестойкие морозцы держались лишь ночью, и по утрам только местами стекленели лужицы, затянутые тоненькой, непрочной коркой льда. Снег, изглоданный и источенный, точно короедом, теплыми ветрами, тяжелел, оседал, становился ноздреватым и похожим на слежавшуюся соль. Его поедало солнце, подтачивали туманы. Он еще держался в оврагах, на откосах дорог, в теневых местах. А под снежной коркой звонко журчали потоки талой воды и пенистыми ручейками текли своим извечным путем. Обнажились пашни, чернели дороги, а кое-где на припеке щетинилась и ласкала глаз молодая травка.
   Мой домик стоял в глубине соснового бора, у самого обрыва, на берегу тихой речушки, в пятидесяти минутах езды от Москвы.
   Я вспомнил ту снежную ночь, когда, подхваченный потоками ледяного воздуха, я падал сквозь непроглядную муть к белой земле. В памяти еще свежи были подробности той ночи.
   Я помнил, как перехватило дыхание, когда рывком раскрылся парашют, а потом я свалился в мягкий снег и заскользил по снежному склону на дно оврага. Это было между шоссейной дорогой и станцией Горбачево.
   Передохнув немного и оглядевшись, я с трудом скатал парашют, взвалил его на плечо и выбрался из оврага.
   Кругом была ночь, снег. Так же, как и на той стороне, на вражеском аэродроме, здесь тоскливо выл ветер. Ни жилья, ни звездочки, ни огонька... Но теперь все - и ночь, и пурга, и ветер - не казалось таким зловещим. Все это пустяки. Ведь я был на своей, на родной земле!
   Я пытался сориентироваться, но никак не мог определить, по какую сторону шоссе оказался и где находится станция, на которой меня ждали.
   Я бродил по степи добрый час, устал и взмок. Наконец ветер донес надрывные и тяжелые звуки работающего мотора. Я прислушался. Звуки то усиливались и казались совсем близкими, то замирали. Я пошел на них и минут через десять - пятнадцать выбрался на шоссе.
   Первое, что я увидел, - был гусеничный трактор-тягач. Он натруженно тарахтел, поднимаясь на взгорок, волоча за собой огромные сани с цистерной. Я подошел к трактору и, уцепившись за поручни, спросил водителя, куда он едет. Выяснилось, что на станцию Горбачево и что до нее километров семь.
   Трактор, несмотря на оглушительный треск мотора, полз очень медленно, и, добираясь на нем, я мог бы замерзнуть. Я решил идти пешком и зашагал, оставив трактор позади. Мимо проносились автомашины с потушенными фарами. Шоферы лихо вели их в потемках на большой скорости и очень ловко разъезжались при встречах.
   Но вот встречный грузовик внезапно мигнул фарами, ослепил меня и остановился.
   - Эй, товарищ, одну минутку! - раздался голос.
   Из кабины вылез приземистый человек в черном полушубке и, подсвечивая карманным фонариком, направился ко мне. Подойдя вплотную и осветив меня с ног до головы вместе со скомканным парашютом за спиной, он спросил:
   - Кто вы такой?
   - Человек...
   - Да вы бросьте шутить! Вы не майор Стожаров?
   - Ну да, черт возьми!
   - Где же вы пропадали?
   - Как это понять? - усмехнулся я.
   - Давно приземлились?
   - Пожалуй, больше часа. Еле выбрался на дорогу,
   - Фу ты черт! А мы с ног сбились. Скорее в машину! - И он подхватил мой парашют. - Сторожили вас на станции, кругом все облазили. Замерзли?
   - Наоборот. Весь мокрый. Вот в машине, наверное, замерзну.
   - Не успеете. Лезьте в кузов. Я бы вас в кабинку посадил, да мне надо дорогу показывать. Машина чужая...
   Сколько человек было в закрытом брезентом кузове, я в темноте определить не мог. По голосам можно было предположить - не меньше четырех. Я оперся спиной о кабину, а ногами о что-то твердое.
   Некоторое время мы ехали по шоссе, затем кузов накренился набок, машина перевалила через кювет и запрыгала на ухабах. Я был в каком-то блаженном состоянии.
   Вскоре наша машина остановилась и послышалась команда:
   - Вылезайте, товарищи!
   Спрыгнув на землю, я увидел среди степи одинокий самолет, почти слившийся с белым снегом.
   - Быстрее в самолет! - раздался тот же голос. - А то погода час от часу все хуже.
   Я поднял голову - с неба опять начала сыпаться мелкая пороша.
   Через несколько минут я снова был в воздухе. В самолете было светло, тепло, уютно. Мягкие кресла покрыты парусиновыми чехлами. Меня угостили бутербродами с ветчиной, горячим чаем из термоса, преотличным "Беломорканалом".
   Как быстро все изменилось! Какой-нибудь час назад я сидел во вражеском самолете, бок о бок с оккупантами, с гитлеровцами Гюбертом и Рихтером. Час назад мне жал руку матерый диверсант, фашистский волк Гюберт. А сейчас я обменивался рукопожатиями с товарищами, советскими разведчиками. Всегда - и в детстве, и в зрелые годы - я увлекался приключенческими книгами, зачитывался романами Жюля Верна, Майн Рида, Луи Буссенара, Фенимора Купера. Я тайно и явно завидовал подвигам смелых патриотов-героев, борцов за справедливость и свободу, мечтал о путешествиях и приключениях, но разве мог я думать, что подлинная жизнь бросит меня в такой водоворот борьбы, опасностей, приключений! Разве мог я думать, что стану участником таких необычайных событий!
   С самолета я вновь попал в машину, из машины - в горячую ванну, а из ванны - за накрытый стол. Московская ночь была уже на исходе.
   Распоряжался за столом майор Петрунин, тот, кто подобрал меня на шоссе, - широкобровый, скуластый и очень энергичный. Помогал ему маленький лейтенант с пушком на верхней губе, которого все звали Костей. Они были радушны, оказывали мне самое сердечное внимание, проявляли трогательную заботу.
   За столом я почувствовал, что меня начинает пробирать мелкий озноб. Этого только не хватало! Неужели простудился или подхватил грипп? Я высказал свои опасения товарищам. Тотчас же Костя сбегал к квартирной хозяйке и возвратился с тремя таблетками кальцекса.
   - Эту утром, - поучал он меня, выкладывая таблетки на стол, - эту в обед, а эту перед сном. И как рукой все снимет, товарищ майор!
   Действительно, все как рукой сняло. По-видимому, озноб был вызван сильной нервной реакцией. Я встал здоровым.
   В полдень меня принял полковник Решетов. Я увидел то же хмурое, суровое лицо, те же внимательные и как будто сердитые глаза. Он по-прежнему то и дело массировал свою поврежденную левую руку.
   Встретил он меня приветливо: вышел из-за стола, обнял, довел до кресла и усадил.
   Беседа затянулась часа на три.
   Полковника интересовало буквально все, что происходило на Опытной станции. Я восстановил в памяти все события и изложил их последовательно, день за днем, перечислил всех обитателей станции, дал им характеристику, а затем отвечал на бесчисленные вопросы полковника.
   - Вы уверены, что Габиш полковник? - спросил он.
   - Конечно. Я видел его в форме полковника, и обращаются к нему все как к полковнику.
   - Значит, русским языком он владеет сносно?
   - Вразумительно. Может обходиться без переводчика.
   - А Гюберт?
   - Хорошо. Так же, как и своим, только с акцентом.
   Полковник Решетов вставал, прохаживался по кабинету, вертел карандаш между пальцами, вглядывался в карту, висевшую на стене, и снова усаживался против меня в кресле. Он все время был в движении, в мыслях и ставил всё новые вопросы.
   - Значит, гауптман Гюберт - заядлый охотник?- спросил он.
   Я подтвердил.
   - Это интересно. Очень интересно! А кто из них - Габиш или Гюберт посоветовал вам заинтересовать Саврасова деньгами?
   Я ответил, что Гюберт.
   - А как отнесся к этому Габиш?
   - Он рассмеялся и сказал, что "это есть умно"!
   - А какую цель преследовали вы, давая указание Кольчугину закрепиться на Опытной станции?
   Я пояснил. Фома Филимонович, став необходимым спутником гауптмана в охоте, сможет упрочить свое положение и информировать Криворученко обо всем, что происходит на Опытной станции.
   - Разве я поступил не так? - спросил я.
   - Вы поступили совершенно правильно! - успокоил меня полковник. Кольчугин, говорите, человек вполне надежный?
   - Да. За него я могу поручиться.
   - Ну хорошо, - сказал Решетов. - На сегодня довольно. Я полагаю, что пора послать гауптману Гюберту такую телеграмму... Пишите. - Он подал мне блокнот и карандаш. - "Саврасов месяц назад арестован присвоение крупных денежных сумм и подделку отчетных документов осужден десять лет". Как вы находите?
   - Пилюля для них неожиданная и горькая...
   - Что поделать, - усмехнулся Решетов. - Все равно придется глотать. Раз он так любит деньги... Не меньше, чем вы. - Мы рассмеялись. - Вы не кладите карандаш, пишите дальше: "Брызгалов из больницы выписался, веду розыски. Сообщите, как поступить радиостанцией". Вот так. Теперь всё.
   - Когда отправить эту телеграмму?
   - Дней через десять - двенадцать после того, как вы уведомите Гюберта, что прибыли благополучно.
   - Понимаю.
   Полковник взял из моих рук блокнот, перечитал телеграмму вслух и заметил:
   - Пожалуй, так будет правильно. Вы дали Саврасову телеграмму, а вам ответили, что его нет. Вы выехали или вылетели на место и разузнали все подробности. Времени вполне достаточно. Все коротко и предельно ясно. Для порядка порадуйте их кое-какой информацией. Ну, а этих ваших новых "друзей", шестерых железнодорожников, мы постараемся сегодня же устроить... О них можно будет сообщить дополнительно и по-разному. Все это мы обсудим. Кстати, вы хорошо запомнили фамилии, имена, пароли, не перепутали?
   - Надеюсь, что нет... А Константина вы видели?
   - А как же! Он сидел в этом же кресле, в котором сидите вы.
   - Интересно, какое впечатление произвел он на вас?
   - Как вам сказать... - Решетов на мгновение задумался. - Во всяком случае, человек решительный и преданный. Ведь он очень много перенес, много выстрадал и не согнулся. Ну и дал же он вам аттестацию!..
   - Я думаю...
   - Когда я назвал Константину имена Отто Бунка, Гюберта, Похитуна и прочих гадов из этого гнезда и сообщил, что пилот, который его вез, уцелел, парень задумался.
   - То есть? - поинтересовался я.
   - Задумался и сказал: "Вот оно что... Значит, кто-то вас информировал? Понятно! Вопросов я вам, товарищ полковник, задавать не буду, так как знаю, что вы мне на них не ответите, но теперь мне кое-что ясно. Придется произвести переоценку некоторых фигур". С уверенностью он, конечно, ничего сказать не может...
   Мы помолчали. Полковник искоса поглядывал то на меня, то на свою руку, затем встал и спросил:
   - Вы хотели бы повидаться с женой?
   Ну что я мог ответить? Конечно, хотел бы, но пока идет война, это, вероятно, невозможно. Я так и сказал.
   - Невозможного ничего нет, - объявил Решетов. - Так вот... Завтра возьмите мою машину и съездите в Л., на аэродром. И встретите жену. Самолет должен прилететь к шестнадцати часам...
   Кажется, я изменился в лице.
   - Завтра? - растерянно, глупо улыбаясь, переспросил я.
   - Да, да. Ее по нашему вызову отпустили на пять суток. Ведь она работает в госпитале. Мы подумали с Фирсановым и решили, что, чем вам ехать туда, лучше ее сюда вызвать. Тем более что вы с самого начала войны не виделись. Да и вообще ей надо немного... - Что "немного", полковник не договорил, а сделал неопределенный жест рукой. - Идите отдыхайте!
   Я скатился с седьмого этажа, не чувствуя ступенек, и пришел в себя лишь на морозном воздухе.
   Значит, Маша работает в госпитале? А как же дочурка, как Танечка? Возьмет ее Маша с собой? А почему бы и нет? Таньке сейчас... Я подсчитал... Да, ей сейчас уже четыре года и восемь месяцев. Конечно, они прилетят вместе.
   Но прилетела одна Маша.
   Я сразу заметил ее среди пассажиров, вышедших из самолета, и бросился навстречу. Она была меньше всех, в своей старенькой беличьей шубке, с маленьким чемоданом в руке. Она стояла и искала меня глазами, а увидев, пошла быстро, ровными, мелкими шажками, такой знакомой и родной походкой. Но не дойдя до меня шага два, она остановилась, прижала руку к груди и как-то странно посмотрела на меня. Я подумал, что ей стало плохо, только не мог догадаться отчего. Потом она улыбнулась. Улыбнулась тихой улыбкой, как улыбаются лишь тяжело больные или чем-то потрясенные люди.
   Я схватил ее, обнял, прижал к груди, заглянул в глаза. Она опять улыбалась, а из глаз ее градом катились слезы.
   - Машенька! Что с тобой? - Я расцеловал ее в теплые щеки, в глаза, в губы. - Я же тут, с тобой!.. Успокойся.
   Но она все плакала и только через минуту, тяжело вздохнув, проговорила:
   - Нет у нас больше Таньки, Кондрат!..
   У меня сжало горло. Я почувствовал смертельную усталость и слабость во всем теле. Все вокруг стало чужим и безразличным. Потом, боясь, что мужество совсем покинет меня, я взял Машу под руку и повел сам не знаю куда.
   Мы медленно шли по расчищенной от снега, асфальтированной дорожке, и Маша тихо, как бы опасаясь, что кто-то услышит про наше горе, рассказывала, как все случилось.
   Это произошло еще в августе сорок первого года, когда эшелоны с эвакуированными пробивались в глубь страны, на восток. В ночь на 26 августа на поезд налетели фашистские бомбардировщики... Осколок убил девочку мгновенно, она даже не проснулась. В Машу угодило два осколка. Она выжила. Ее увезли в один из уральских военных госпиталей, а когда встала на ноги, осталась там работать. Меня убивать страшной вестью не хотела. Она знала, что я занят. Оказывается, Фирсанов переписывался с нею. И как знать, плохо или хорошо она поступила, утаив от меня смерть дочери...
   Маша умолкла и молчала до самой квартиры. И я молчал. И думал. Много горя выпало на долю Маши. На шестой день войны погиб ее старший брат командир артиллерийского полка. Месяцем позднее разбился второй брат, летчик-испытатель. А теперь Таня...
   Я знал, что у каждого человека, рано или поздно, бывает своя невозвратимая утрата. У Маши уж слишком много!
   Итак, произошло это в ночь на 26 августа сорок первого года. Эту дату я не забуду. И врагам ее припомню. Сделаю все, что в моих силах!..
   Когда пять суток спустя я провожал Машу в обратный путь, она сказал:
   - Кондрат... В степи, недалеко от станции Выгоничи, есть маленький холмик. Я обложила его камнем... Четырнадцать шагов от выходной стрелки железнодорожного пути, став спиной к водокачке - строго вправо. Семь шагов от березы-двойняшки. Она одна растет там... Я все вымерила своими шагами... Там лежит Таня. Если тебе придется...
   - Хорошо, хорошо! - прервал я ее. - Я все понял...
   Шесть дней спустя, в ночь на воскресенье, меня разбудил телефонный звонок.
   Рассвирепев, я вскочил, схватил трубку и крикнул:
   - Какого дьявола вам надо?!
   - Вас, майор, именно вас! Впрочем, кто у телефона?
   - Майор Стожаров.
   - Порядок! Говорит Петрунин. Неужели вы так крепко спите? Я барабаню с полчаса. Скажите, вы правительственные награды имеете?
   - Не заработал еще. Что за пустяшные вопросы среди ночи?
   - Считайте, что имеете. Михаил Иванович Калинин подписал Указ о награждении вас орденом Красного Знамени, Криворученко и радиста Ветрова орденами Красной Звезды, а Кольчугина - медалью "За боевые заслуги". Ясно?
   Я ничего не ответил - не нашелся. И принял это сообщение довольно равнодушно. Еще слишком сильна была боль, от которой я не мог оправиться. Все думал о Тане. Не хотел думать, глушил в себе мысли, но... ничего не получалось. А тут...
   - Вот и всё, - подвел итог майор Петрунин. - И прошу учесть, что я первый вас поздравил.
   - Учту, - угрюмо бросил я.
   Через несколько дней мне приказали вылететь к подполковнику Фирсанову. Я быстро с радостью собрался. Горестные мысли и щемящая печаль уступят место удесятеренной ненависти к врагу. Скорее к новым делам, к беспощадной борьбе.
   Теперь все эти дни в прошлом. Теперь это воспоминания. Они приходят непрошено, и от них никуда не уйдешь.
   32. ДОКТОР НАНОСИТ ВИЗИТ
   День был на исходе. Я, майор Петрунин, лейтенант Воронков и еще два офицера из отдела полковника Решетова ехали "встречать" Доктора.
   В два часа ночи он должен был выброситься на нашу территорию.
   Этому предшествовал оживленный обмен радиограммами между мной и Гюбертом: уточнялись даты, место приземления.
   Машина плавно катилась по чистому и ровному шоссе. Я сидел в кабине, откинувшись на спинку сиденья, и дремал: долгая езда укачала меня.
   В пути мы дважды попадали под дождь, и я серьезно опасался, сможет ли машина добраться до отдаленного от шоссе и жилых мест пункта встречи, к которому вел длинный отрезок обычной грунтовой дороги.
   Перед развилкой Петрунин забарабанил по крыше кабины и крикнул:
   - Сворачивай направо!
   Шофер остановил машину, сошел на землю и, оглядев дорогу, проворчал:
   - Гиблые места!
   - Не паникуй, Петя! - сказал Петрунин.
   Петя почесал в затылке и полез обратно в кабину. Машина съехала с шоссе на большак и сразу завиляла из стороны в сторону. Мы поехали по жидкой грязи медленно, на второй скорости. Спасало то, что под верхним оттаявшим слоем земли лежал еще мерзлый слой.
   - Жми, жми, Петя! - подбадривал Петрунин.
   - "Жми, жми"! - ворчал тот. - Начнешь жать - обязательно заночуешь в кювете!
   Он ловко выруливал машину, а машина так и норовила сползти с горбатого большака в кювет. А тут еще клонящееся к закату солнце играло своими лучами в лобовом стекле и слепило глаза.
   Кое-как, перегрев мотор, мы преодолели этот злосчастный участок, но перед самой деревенькой все-таки основательно завязли. Задние колеса затянуло в канаву, и машина прочно села на дифер. Мы выбрались из кузова.
   Шофер повздыхал, выругался и отправился в деревню. Вслед за ним ушел и Петрунин.
   Вернулись они с двумя бревнами. Мы стали "вываживать" машину и кое-как вытянули ее из канавы.
   В деревню попали затемно. Остановились в доме председателя колхоза и остаток вечера прокоротали за чаем и разговорами. В половине первого я и майор Петрунин покинули дом, предварительно еще раз проинструктировав остающихся. Мы взяли с собой мешок с сухой паклей, банку с машинным маслом, бутылку с бензином, ракеты и ракетницу.
   Ночь стояла тихая, полная какого-то значительного спокойствия. Все небо было усеяно звездами. Луна уходила за горизонт и, прячась за тучку, как бы подмигивала нам.
   Подмораживало. Лужицы, затянутые тонким матовым ледком, похрустывали под ногами.
   - Погодка на нас работает, - заметил Петрунин. - Обратно по морозцу быстро выберемся.
   Мы вышли из деревни, миновали кладбище, обогнули небольшую березовую рощу, наполненную бодрящим весенним ароматом, перебрались по мостику через крошечную речонку и зашагали по открытому полю. Пройдя два километра, увидели белый шест - метку, поставленную нами заранее. Мы вынули из мешка паклю и выложили из нее на земле круг трех метров в диаметре. Паклю полили машинным маслом.
   Петрунин зарядил ракетницу, я приготовил карманный фонарик. Мы закурили и стали ждать.
   Минут за пятнадцать до назначенного времени с запада послышался стонущий рокот мотора. По звуку мы без труда определили, что идет немецкий самолет.
   - Смотри, еще спутает, - заметил Петрунин. - Возьмет да и пройдет стороной.
   - Не должен, - сказал я. - На всякий случай надо посигналить.
   Я поднял в небо сильный фонарик и просигналил условленным шифром.
   Кажется, Петрунин оказался прав - самолет явно отклонялся в сторону и удалялся. Шум его мотора становился глуше. Тогда я плеснул из бутылки бензина на паклю, чиркнул спичку, и пакля, мгновенно вспыхнув, загорелась круговым пламенем. Звуки мотора стали вновь нарастать и приближаться. Наш сигнал заметили. Самолет снизился и проплыл над головами.
   Я отошел в сторону, и снова начал сигналить фонариком.
   Самолет трижды подмигнул нам зеленым огоньком.
   - Все идет, как по нотам, - проговорил Петрунин и начал подливать в огонь масло.
   Самолет развернулся и снова пошел на нас. Под его крылом на мгновение зажегся красный фонарик.
   - Прыгнул, - сказал я. - Гаси костер.
   Красный огонек подтверждал прыжок. Петрунин начал затаптывать костер. Я напряженно всматривался в звездное небо и наконец заметил в нем купол парашюта и болтающуюся на стропах человеческую фигуру.
   Доктор не мог похвастаться точностью приземления. Его сносило к деревне, и я побежал.
   Он опустился шагах в четырехстах от огня, упал животом на землю и остался лежать неподвижно. Я подходил, мигая фонариком, но он не поднимался. Я решил было, что Доктор ушибся или потерял сознание, но тут же услышал, как щелкнул затвор пистолета. Доктор готов был ко всяким случайностям.
   - Кто? - повелительно крикнул он, когда я остановился от него в двух шагах.
   - Хомяков, - ответил я. - Вы не ушиблись?
   - Как будто нет.
   - Ну вот и великолепно! А помните, как вы боялись прыгать?
   - Было, было... - И Доктор упругим движением вскочил на ноги.
   Я осветил его лучом фонарика. На нем была армейская шапка-ушанка с вдавлинкой вместо звезды, стеганый ватный костюм и солдатские кирзовые сапоги.
   - Выключите фонарь, - сказал он мне и протянул руку. - Здравствуйте, Хомяков! Жребий брошен! Точь-в-точь, как в американском кинобоевике...