Брянцев Георгий Михайлович. Конец "Осиного гнезда"

   Мы проследовали дальше, не вызвав к себе никакого интереса, и остановились возле землянки с толстенным бревенчатым покрытием. Высокий конвоир куда-то ушел, а второй остался сторожить меня. Он уселся на крышу землянки, свесил ноги и закурил.
   На востоке, за стеной леса, небо становилось все румянее и вот-вот должно было показаться солнце. Негустой туман плыл над поляной, по которой сновали немцы.
   В землянку один за другим забежали четыре солдата и, побыв там немного, выскочили.
   И до чего же смешно мне было после вспоминать о своих нелепых думах в эти минуты ожидания! Я только что избег смертельной опасности. Еще полчаса назад нельзя было предвидеть, что со мною будет. Я оказался в совершенно новой для себя обстановке. Правда, мне не раз приходилось бывать в тылу врага. Но я бывал либо один, либо со своими, и если входил в соприкосновение с фашистами, то только для того, чтобы бить их, стрелять в них... Сейчас я находился среди врагов как пленный, но вместе с тем и как "свой" - по той роли, которую я с этого момента уже должен был играть. Сейчас все зависело от каждого моего слова, поступка, движения, мимики... А на какой мысли я сейчас себя ловил? Я думал... о своем перочинном ноже, который попал в карман высокого солдата. Смешно, но это так: думал о ноже, сожалел, что захватил его с собой в эту ходку и потерял навсегда. Нож этот мне подарил начальник связи полка еще в финскую войну. Вернее не подарил, а дал взамен портсигара, полученного от меня. И ничего особенного этот нож не представлял собой - обычный нож, каких сотни и тысячи, а мне было жаль с ним расстаться...
   Ожидание возле землянки затянулось. Мой караульный принялся уже за вторую сигарету, а я, глядя на струйки табачного дыма, глотал слюнки. Хотелось курить и хотелось есть. Я знал по опыту, что голод возвращается вместе со спокойствием и уверенностью в себе. Я пожалел, что отказался вчера ночью от гречневой каши, предложенной старшиной.
   Наконец вернулся высокий солдат, и меня сейчас же втолкнули в землянку.
   За столом, сложенным из снарядных ящиков, сидел младший лейтенант, окруженный множеством телефонных аппаратов. Они попискивали на разные голоса, и этот лейтенантик едва успевал хватать трубки. Он почти ничего не говорил, а только называл себя и что-то записывал в толстую тетрадь.
   Мне показали на перевернутый ящик. Я сел. Конвоиры вышли, а вместе с ними безвозвратно исчез и мой перочинный нож. Я вспомнил о нем в последний раз и еще раз пожалел, что взял его с собой.
   Прошло, должно быть, еще минут двадцать, прежде чем в землянку ввалился тучный обер-лейтенант с бледным жирным лицом и трубкой во рту. Он прилично владел русским языком и приступил к допросу. Узнав, что я иду на встречу к гауптману Гюберту, и услышав пароль, он понимающе подмигнул и поинтересовался, как удалось мне так удачно проскочить на их сторону. Я объяснил, что три дня ждал в деревне, в погребе, удобного случая для перехода. Обер-лейтенант спросил мою фамилию, имя, отчество, возраст и записал ответы в записную книжку.
   Младший лейтенант не обращал на нас никакого внимания - телефоны одолевали его.
   - Подождите меня здесь, - сказал обер-лейтенант, собираясь покинуть землянку.
   В эту минуту тишину на передовой сменила пальба. Дружно застучали пулеметы, захлопали мины, густо застрекотали короткие автоматные очереди.
   Обер-лейтенант прислушался, приподняв белые брови, пососал потухшую трубку и, бросив мне: "Я сейчас", быстро вышел из землянки.
   Бой разгорался, огонь усиливался, и мне вспомнились слова командира полка: "Пусть жалуют, потом жалеть будут".
   Минут через десять - пятнадцать обер-лейтенант, потный и задыхающийся, ввалился и предложил мне следовать за ним. Мы не шли, а бежали лесом: обер-лейтенант впереди, а я следом, пока не выбрались на до рогу. В стороне от дороги стоял испятнанный маскировкой лимузин "Адлер".
   Обер-лейтенант усадил меня на заднее сиденье, рядом с каким-то полусонным лейтенантом, а сам пристроился возле шофера.
   Машина тронулась и побежала на запад.
   У самой переправы через реку нас догнал мотоциклист. Он промчался вперед, соскочил с седла и поставил мотоцикл поперек дороги. Мы остановились. Обер-лейтенант открыл переднюю дверцу. Мотоциклист передал ему объемистый пакет и сказал по-немецки:
   - Русские отрезали наших в деревне. Майор убит.
   - Доннер веттер! - выругался обер-лейтенант и в сердцах сильно хлопнул дверцей.
   Дремавший лейтенант произнес только одно слово
   - Ферфлюхт!8 - и вновь задремал.
   Машина понеслась по накатанной дороге, поднимая за собой облако пыли.
   Я не знал, куда меня везут, и не хотел обращаться с расспросами к обер-лейтенанту. Я знал только, что углубляюсь в логово врага и что каждый оборот колеса приближает меня к Гюберту и его "осиному гнезду".
   8. ЧЕЛОВЕК СО ШРАМОМ НА ЛБУ
   Ночь тянулась томительно, казалось, что ей не будет конца. Машина медленно пробиралась по лесной дороге. Я уже потерял представление о времени и не делал больше попыток уснуть.
   А мой сосед, очень флегматичный и неразговорчивый субъект, не терял времени понапрасну и спал. Правда, спал он довольно чутко: стоило машине остановиться хотя бы на минуту, как он просыпался и осведомлялся, приехали ли мы наконец на место или все еще находимся в пути. Но стоило машине тронуться, как он вновь погружался в сон, и его похрапывание вторило урчанию мотора.
   Наконец на одной из остановок обер-лейтенант, не сказав ни слова, покинул свое место и, сделав шаг от машины, растворился в темноте. Шофер тоже вышел, откинул капот и принялся возиться в моторе.
   Сосед мой проснулся, зевнул и опросил по-немецки:
   - Кажется, приехали?
   Никто ему не ответил.
   Он поерзал на месте, покряхтел и опять завалился на бок.
   Я открыл дверцу и вышел. Машину плотно обступал лес. Я всмотрелся в темноту и через некоторое время заметил очертания двух небольших домиков, проступающие на фоне леса сероватыми пятнами. В одном из них сквозь неплотную маскировку пробивался чахлый огонек.
   От долгой и почти непрерывной езды шумело в голове. Тело ныло от усталости.
   От голода сосало под ложечкой, хотелось курить... "По-свински обращаются со своими кадрами господа гитлеровцы", - подумал я усмехнувшись.
   Знобкий ветерок, предвестник осени, шелестел по лесу. Я решил уже вернуться в машину (в ней было теплее), но тут показался обер-лейтенант и предложил следовать за ним.
   Мы направились к домикам. Возле одного из них бродил часовой. Обер-лейтенант вполголоса сказал ему что-то, и мы вошли в дом.
   Дом состоял из одной просторной комнаты и освещался плошками. Воздух был наполнен копотью, сигаретным дымом и запахом давно не мывшихся людей. В комнате находилось четверо немцев - все солдаты. Один из них разговаривал по телефону, а остальные вытянулись, отдавая честь вошедшему офицеру.
   Когда солдат у стола положил трубку, обер-лейтенант обратился к нему:
   - Ну выяснили?
   - Так точно. Продолжать путь дальше на машине невозможно. Дорога никуда не годится. Приказано отправить утром на подводе.
   - На какой подводе?
   - Подвода пойдет от нас в город за продуктами.
   Я сообразил, что речь идет о моей дальнейшей транспортировке.
   Обер-лейтенант подтвердил мою догадку, сказав:
   - Завтра утром вас доставят к гауптману Гюберту. Тут уже недалеко.
   Я кивнул головой.
   - Леген зи зихь! Руен зи зихь аус! - обратился ко мне солдат.
   Я сделал вид, что ничего не понял, недоуменно пожал плечами и посмотрел на обер-лейтенанта.
   Тот сказал мне по-русски:
   - Ложитесь на скамью и отдыхайте до утра.
   Ничего другого в эту минуту я и не хотел. Войдя в душную комнату, я сразу почувствовал страшное утомление и неодолимую потребность лечь. Не ожидая вторичного приглашения, я направился к узкой скамье, врезанной в бревенчатую стену, и улегся.
   Обер-лейтенант и солдат разговаривали. Речь шла о заправке машины на дальнейший путь и о заезде куда-то. Обер-лейтенант сказал, что ему потребуется не меньше тридцати литров бензина. Солдат ответил, что бензин выдаст, но попросил расписку.
   Обер-лейтенант вынул из офицерской сумки блокнот, написал на листочке оправдательный документ и вручил его солдату. Затем они вместе покинули комнату.
   Почему я до сих пор помню эти ничтожные мелочи? Видимо, несмотря на страшную усталость, автоматически действовал мозг разведчика: он фиксировал каждое слово, каждое движение вокруг...
   Трое оставшихся солдат тихо, вполголоса говорили. На меня наваливалась дремота, но все же и полусонный я уловил фамилию Гюберта. Усилием воли я заставил себя вслушаться в разговор и понял, что гауптман Гюберт еще не вернулся и его ожидают под утро.
   Мысли мои путались, я погружался в приятную теплоту, и сон быстро одолел меня. Спал я беспокойно. Напряжение прошедших суток сказывалось. Я видел бесконечную вереницу тяжелых бредовых снов. То мне чудилось, что я окружен где-то в городе кучкой гестаповцев. Им якобы отлично известно, кто я.
   Они смеются мне в лицо. Потом они опутывают меня толстой и жесткой веревкой и толкают в спину раз, другой, третий, наконец мои ноги теряют опору, я лечу куда-то в бездну и с придушенным криком просыпаюсь. Солдат, который дежурит за столом у телефона, смотрит на меня, трое остальных храпят на скамьях вдоль стен. Я лежу несколько секунд с открытыми глазами и засыпаю вновь. И вновь меня давят кошмары.
   Проснулся я от толчка. Передо мной стоял пучеглазый солдат. Жестами он предлагал мне подняться. Я вскочил. Уже занималось неяркое утро. Оба окна были настежь открыты, и комната наполнена прохладой. Солдат жестами пригласил меня к столу. Я выпил какую-то бурду, напоминающую кофе, и съел две твердые галеты.
   Затем мы вышли из дома. В лесу деловито, по-хозяйски постукивал дятел и звонко перекликались иволги. Я быстро осмотрелся. Домики, рубленные из сосновых бревен, стояли на краю просторной поляны. Над входом в избу, в которой я провел остаток ночи, красовалась небольшая аккуратная вывеска. На ней желтым по черному было написано: "Форстерей" - по-немецки и "Лесничество. Опытная станция" - по-русски.
   "Странное лесничество", - подумал я.
   Солдат вывел из сарая пару тяжелых лошадей с мохнатыми ногами и впряг их в укрытую под навесом повозку. Два других солдата сидели на крылечке и острили, покатываясь со смеху. Их громкий смех и взвизгивания врывались в торжественную тишину окружавшего нас чудесного лесного утра. Я прикусил губу...
   Под застрехой навеса шумно копошились и отчаянно чирикали воробьи. Пучеглазый солдат ткнул в застреху штыком, и оттуда сорвалась испуганная воробьиная ватага.
   Мы тронулись.
   Повозка запрыгала по лесной кочковатой дороге. Я подложил под себя побольше влажного свежескошенного сена, уселся поудобнее и стал разглядывать своих спутников.
   Это была все та же троица солдат, которая ночевала в избе. Все они были по виду нестроевые и, наверное, обозники. У того, что правил лошадьми, запомнилась мне широченная, жирная спина и отвислые плечи. Пучеглазый, разбудивший меня, был худ и тщедушен. У него было желтое лицо, и он производил впечатление больного человека. Никто из них не обращал на меня никакого внимания.
   Восход солнца застал нас в пути около небольшого болотца. Над ним держался плотный голубоватый туман, сквозь который пробивались солнечные лучи. В болотце плескались нырки.
   Дорога спустилась в низину, под копытами лошадей захлюпала грязь.
   За поворотом дороги открывалась лесная опушка. Тут устроили привал. Расположились, не выпрягая лошадей, у давно покинутого избяного сруба. Сруб стоял, как отшельник, у стены леса, покосившийся, посеревший, обросший мхом, с прогнившей щепной крышей. Рассохшаяся дверь висела на одной петле, вместо окон зияли проемы.
   Я заглянул в нутро сруба. Общипанная старая ворона, хозяйничавшая там, с тревожным криком метнулась в оконный проем, перепугав солдат.
   На опушке, залитой еще холодным солнечным светом, мы почистили обувь и привели в порядок свою одежду.
   Меня угостили сигаретой, и я закурил - впервые на чужой стороне. Потом мы вновь уселись в повозку и тронулись дальше.
   Лес все больше дичал и приобретал мрачно-торжественный вид. Густые, пышные кроны сосен сплетались вверху, образуя подобие плотного, почти непроницаемого шатра, сквозь который с трудом пробивались лучи солнца. В таких местах и в самый солнцепек царят полумрак и прохлада.
   Пошла песчаная дорога. Она вилась между медно-красными стволами, делая замысловатые повороты.
   Из слов, которыми обменивались солдаты, я понял, что недалеко до жилья. И верно: вскоре лес стал редеть, в просветах между деревьями замелькали строения. Лошади приободрились и перешли на рысь.
   На развилке дорог повозочный решительно свернул влево и вывез нас на светлую, большую поляну. Я увидел несколько больших рубленых домов, тесно сбившихся в кучку и обнесенных тремя рядами колючей проволоки. На ней были развешаны фанерные дощечки с крупными надписями: "Ахтунг! Минен!" "Внимание! Мины!"
   Повозка остановилась у ворот, возле которых прогуливался часовой. Над воротами висели таблички: "Вход воспрещен!", "Предъяви пропуск!"
   За домами и за проволочной оградой виднелся детский гимнастический городок: невысокий турник, горка, шведская лесенка, бум, столб для гигантских шагов, а за городком начинались густые заросли красного папоротника. Над крышами домов провисала длинная радиоантенна. Я смотрел, стараясь запомнить каждую мелочь.
   Пучеглазый солдат вступил в переговоры с часовым. Тот дернул за конец проволоки, болтавшейся на воротах, и где-то мелодично забренчал колокольчик.
   Я спрыгнул с телеги, прошелся и почувствовал, что ладони рук стали влажными. "Нехорошо, - подумал я. - Это признак волнения, а волноваться мне не полагается. Подтянись, держись молодцом!" Я был твердо уверен, что нахожусь у ворот "осиного гнезда" И я не ошибся.
   В ответ на звон колокольчика последовал резкий свисток, и часовой пропустил пучеглазого на территорию "Опытной станции".
   Солдат поманил меня рукой, и мы, пройдя за проволочную ограду, подошли к большому дому. Зеленый пышный лишайник, напоминающий жатый бархат, густо покрывал его нижние венцы. Солдат открыл на себя тяжелую дверь, обитую войлоком, пропустил меня вперед и вошел следом. Мы оказались в просторной, чисто подметенной комнате с голыми бревенчатыми стенами. У окна за столом сидел плотный унтер-офицер, занятый делом, которое его, видно, очень занимало: ученической ручкой с пером он гонял по столу большого жука-носорога. Жук пытался удрать, но унтер его не пускал. Выведенный из себя жук злился, временами останавливался, свирепо топорщил надкрылья и поднимался на дыбки, издавая при этом какой-то шипящий звук. Унтера это очень радовало. Он так увлекся травлей жука, что даже не обернулся при нашем появлении.
   Писк телефона прервал его развлечение. Он схватил трубку, вскочил с места, загремев стулом, и, оглянувшись на меня, отбарабанил кому-то:
   - Хир унтер-официр фон динст Курт Венцель... Яволль, эр ист хир. Цу бефель!9
   Он подошел ко мне и принялся выворачивать мои уже до него опустошенные карманы.
   Я не услышал скрипа двери и шагов, и поэтому невольно вздрогнул, когда позади раздался глуховатый, словно из сундука, голос:
   - Это вы, что ли, к господину Гюберту?
   Вопрос был задан по-русски.
   - Так точно, - ответил я и обернулся.
   Передо мной стоял, широко расставив тонкие ноги, обтянутые бриджами, хлипкий пожилой человечек довольно уродливого сложения. Измятый мундир топорщился на нем. Лицо человечка с большим лбом и водянисто-мутными глазами было вдоль и поперек изрезано глубокими морщинами. Руки он держал в карманах.
   Я смотрел на него, а он бесцеремонно, с любопытством разглядывал меня.
   Покачиваясь с пяток на носки и склонив набок свою маленькую головку, он задал второй вопрос:
   - Где вы ночевали?
   Я оглядел короткие голенища его сапог, едва доходившие до икр, и ответил, что спал в лесу, в избе под вывеской "Лесничество".
   - Ага... - протянул человечек. - Понятно... Пойдемте, я вас проведу.
   Я сразу определил по его речи, что имею дело с русским. Кем он был, как сюда попал, какую роль выполнял, пока было трудно сказать. Предатель, по всей видимости.
   Мы вышли, оставив унтера с жуком и пучеглазым солдатом, моим конвоиром.
   Пересекая наискось небольшой двор, я заметил, что дома - их насчитал шесть - стоят в определенном порядке, образуя нечто вроде буквы П, и что, кроме домов, здесь сохранились и всякие подсобные служебные постройки.
   Дом, к которому меня подвел человечек, стоял на высоком кирпичном фундаменте, был обшит тесом, украшен желтыми резными наличниками и выглядел свежее остальных.
   Внутренне волнуясь, я следовал за своим провожатым. Ведь я был у самой цели своего путешествия. От того, какое впечатление я произведу с самого начала, должно зависеть многое.
   Мы поднялись по ступенькам на крыльцо, обнесенное перилами, миновали прихожую. Пол ее был застлан ковром, на круглом столике, покрытом цветной бархатной скатеркой, стоял графин с водой; к глухой стене прижался диван. В первой комнате, видимо столовой, я успел разглядеть большой стол, окруженный стульями, посудный шкаф, картины на стенах. В следующей комнате за письменным столом стоял немецкий офицер в чине капитана, в полной военной форме. Я взглянул на него и только невероятным усилием воли сохранил на лице маску равнодушной готовности ко всему, которую напялил на себя со вчерашнего утра. Передо мной был не кто иной, как "Вилли", тренер футбольной команды, о котором рассказывал полковник Решетов. Шрам! Шрам на лбу, идущий к левой брови...
   Несмотря на уже значительный опыт в разведывательной службе, меня всегда поражали такие совпадения, когда в известной степени умозрительные, еще не проверенные агентурные данные вдруг воплощались в реальную действительность. Какое-то сообщение мало осведомленного человека, сделанное когда-то, вдруг облекалось в плоть и кровь. "Вот что значит особая примета для разведчика!" - мелькнуло у меня в голове.
   Гауптман пронизывающе смотрел на меня прозрачными, стального оттенка, блестящими глазами. Взгляд у него был режущий, твердый.
   Я ждал.
   Наконец гауптман Гюберт - а это был он - произнес по-немецки первую фразу:
   - Что вам угодно здесь?
   Я пожал плечами и сделал вид, что не понял ни слова. Гюберт продолжал сверлить меня холодным взглядом. Потом он вышел из-за стола, прошелся по комнате, внимательно осмотрел меня сбоку, сзади и уже по-русски спросил:
   - Каким языком владеете?
   - Кроме русского, никаким, - ответил я.
   Гюберт остановился против меня. Теперь я рассмотрел его лучше.
   Он был старше меня, высок, статен и, надо отдать должное, даже красив. У него было удлиненное лицо с высоким лбом, немного тяжелый подбородок, надменные, со злым и острым изломом брови, прямой нос, тонкие, резко очерченные губы и суровые линии у рта. Хорошо приглаженные волосы были разделены косым пробором. Весь облик гауптмана говорил о воле и решительности.
   Подойдя к столу, Гюберт вынул из портсигара сигарету, закурил. Все это он проделал размеренными движениями человека, вполне уверенного в себе.
   Несмотря на высокий рост, походка его была мягкой и гибкой, даже несколько крадущейся.
   - Чем могу служить? - спросил он, элегантным жестом вынув папиросу изо рта.
   - Я к вам от господина Саврасова.
   Гюберт искусно изобразил на лице недоумение и, прищурив один глаз, поинтересовался:
   - От какого Саврасова?
   "Начинается... - подумал я. - Начинается экзамен на разведчика".
   - От того инженера Саврасова, к которому вы послали Брызгалова, пояснил я.
   Гюберт продолжал курить, смотрел на меня с непроницаемым лицом и после новой, долгой паузы спросил:
   - Вы знаете Саврасова?
   - Да.
   - Брызгалова?
   - Тоже.
   - Кого же вы узнали раньше? - И я почувствовал режущий взгляд его глаз.
   - Брызгалова. Он послал меня к Саврасову.
   - Когда вы появились на нашей стороне?
   - Вчера на рассвете.
   - Каким путем?
   - Отсиделся в деревенском погребе и перешел передовую по паролю: "Ахтунг, панцер! Гауптман Гюберт!"
   - С приключениями?
   - Без приключений.
   Гюберт ставил вопросы резко, точно командовал. Я старался отвечать на них возможно быстрее и лаконичнее.
   - Вас допрашивали?
   - Да. Со мной говорил офицер на передовой, владеющий русским языком.
   Гюберт сдвинул брови и отдал распоряжение моему провожатому:
   - Полный туалет, новую экипировку, накормить - и ко мне...
   Это он сказал по-немецки.
   - Пойдемте, - пригласил меня провожатый.
   - Беседу продолжим, - предупредил Гюберт.
   "Кажется, не поверил ни одному моему слову, - подумал я. - Самое страшное впереди".
   Но хорошо, что дана передышка. Любая передышка давала мне возможность подумать, взвесить вопросы, сопоставить их, попытаться уловить их общую тенденцию. Что ж, скрестим шпаги, поборемся. Хотя... эта же передышка продолжала держать меня в крайнем напряжении.
   Мой провожатый отвел меня в домашнюю баньку, где я отлично помылся. Затем я облачился в чистое трикотажное белье, надел подобранный по росту синий шевиотовый костюм ("Как у Брызгалова", - подумал я), получил демисезонное драповое пальто, полдюжины носовых платков, две пары белья, несколько галстуков, кепи, фетровую шляпу и шерстяной шарф. Долго не мог подобрать ботинки - все были велики, но в конце концов подобрал и их.
   Меня побрили, подстригли и отвели в столовую. Я с удовольствием позавтракал, уничтожил добрый кусок ветчины, порцию горохового супа с сосисками и запил все кружкой сносного кофе.
   После завтрака тот же провожатый сразу отвел меня к Гюберту. На этот раз хлипкий человечек ограничился тем, что ввел меня в комнату, и тут же ретировался.
   Мы остались с глазу на глаз.
   И вот тут, кажется, начался настоящий разговор.
   Гюберт усадил меня против себя и спросил:
   - Ваша настоящая фамилия?
   - Хомяков.
   - Расскажите подробно, как вы перешли линию фронта?
   Я подробно рассказал.
   - Что просил передать Саврасов?
   Я передал информацию, полученную от Саврасова (предварительно прошедшую цензуру полковника Решетова), и добавил, что Саврасов просил передать привет от Виталия Лазаревича.
   - От какого Виталия Лазаревича?
   Хотелось сказать, что от того, которого Гюберт знает лучше меня, но ответил, конечно, другое:
   - Это мне неизвестно.
   - Почему Саврасов решил послать ко мне вас? - полюбопытствовал Гюберт.
   - Меня послал не Саврасов, а Брызгалов.
   - Слушаю, говорите, - потребовал Гюберт.
   Я объяснил, что Брызгалов не мог вернуться обратно по обстоятельствам, от него не зависящим. Он приземлился благополучно, в подходящем, безлюдном месте спрятал парашют и удачно выбрался из зоны приземления. Он шел уже по маршруту, но через три дня его постигло несчастье. Стремясь побыстрее добраться до Урала, где жил и работал Саврасов, Брызгалов на станции Лебедянь пристроился на товарный поезд. Этой же ночью около одного из разъездов поезд подвергся налету немецких бомбардировщиков. В вагон, на тормозной площадке которого ехал Брызгалов, угодила бомба. Брызгалов получил тяжелое ранение и контузию: ему перебило осколком ногу повыше колена; вместе с другими его подобрали и увезли в Москву, в больницу.
   Гюберт потер переносицу, подумал и спросил:
   - Долго ему придется лежать?
   - Пожалуй, да.
   - Документы его уцелели?
   - И документы и деньги. Деньги были в крупных купюрах, занимали мало места, и его мешок не привлек к себе вынимания.
   Я хотел добавить еще что-то, но Гюберт перебил меня:
   - Откуда вам известны все эти подробности?
   - От самого Брызгалова.
   - Но вы же заявили при первой беседе, что не знаете его!
   Я сообразил, что Гюберт пытается запутать меня. Я отлично помнил каждое сказанное слово. Поэтому я разрешил себе усмехнуться и спокойно проговорил:
   - Вы ослышались. Я не мог так заявить. Ведь меня прислал Брызгалов.
   - Допустим, - заметил Гюберт (к чему это относилось: к тому, что он ослышался или что Брызгалова я знаю, - предоставлялось судить мне). - Как вы его узнали?
   Вот тут мне и пришлось во всех подробностях изложить подготовленную нами версию. Смысл ее сводился к тому, что Брызгалов, еще до войны знавший меня по некоторым "общим делам", вызвал меня из больницы через смазливую санитарку и попросил съездить к Саврасову. Он вручил мне часть фотокарточки, передал пароль и пообещал по возвращении пять тысяч рублей. Предложение показалось мне соблазнительным, я отправился на Урал, встретился с Саврасовым, получил от него информацию и вернулся. Тогда Брызгалов предложил мне перейти линию фронта, что отвечало моим тайным желаниям.
   - И вы согласились? - спросил Гюберт прищурившись.
   - С Брызгаловым шутки плохи, - сказал я. - И потом... мне угрожала мобилизация в армию.
   - Он дал вам деньги?
   - Нет, - сердито ответил я. - Он послал меня к вам и сказал, что со мною расплатитесь вы.
   - Но ведь вы знали, что у него есть деньги?
   - Он сказал, что должен передать их Саврасову. И он поклялся, что вы заплатите втрое больше, если я доберусь до вас. Он даже хотел дать записку, но потом передумал: опасно...
   Гюберт помолчал, кривя рот в усмешке и разглядывая меня.
   - Он мне соврал? - спросил я.
   Гюберт встал, вышел из-за стола, пересек неслышно комнату и остановился у окна. Он о чем-то думал.