Брянцев Георгий Михайлович. Конец "Осиного гнезда"

   Я полз, тяжело дыша, по поросшей голубикой поляне и видел только сруб - и ничего больше. Дверей в нем не было, вместо них зияла черная квадратная дыра. Возле сруба заметил маленький островок широкопёрой ржи-падалицы, бог весть кем и когда занесенной сюда.
   Я перелез через трухлявый порог и вытянулся на неровном, устланном горбылем полу. Так ничком, не шелохнувшись, я пролежал несколько минут. Потом перевернулся на спину и уставился глазами в черный, прокопченный потолок. Бугристый, весь в трещинах и дырах, он угрожающе нависал надо мной. Я смотрел, не мигая, боясь сомкнуть, веки; слезы бежали из глаз, катились по щекам, и я не смахивал их. Все стало безразлично. Слух автоматически уловил кваканье лягушек, и я подумал, что где-то близко вода, возможно - болото. Это была последняя мысль. Сознание оборвалось.
   36. "ПОЛЮС НЕДОСТУПНОСТИ"
   Я очнулся в полдень, на открытом воздухе. Я лежал на земле, между березами, осыпанный солнечными брызгами. Наверху с легким шелестом трепетали листья.
   Где я? Куда попал?
   Опустив глаза, я увидел большое болото и опушку леса за ним.
   Лежал я на ворохе душистой хвои, застланной сверху сухим сеном. Подо мной и на мне были серые немецкие шинели. Один вид их заставил меня вздрогнуть и вызвал вереницу страшных догадок.
   Тело уже не болело. Я ощущал, если можно так сказать, приятную слабость. Я приподнялся на локте, чуть повернул голову вправо и едва сдержал крик радости: почти у моего изголовья, свернувшись клубочком, спала Таня Кольчугина. На ней была темная юбка, армейская гимнастерка и легкие, из опойки, сапожки. Тугую темно-русую косу, перекинутую на грудь, Таня держала в руке.
   Я облегченно вздохнул и снова лег. Я и не старался понять, как очутился здесь, среди своих. И вообще, кажется, в тот момент у меня не было никаких мыслей. Отдавшись ощущению покоя, я бездумно лежал с открытыми глазами. Я очнулся в каком-то новом, праздничном мире. Мне было очень хорошо. Сквозь ветви небо казалось необыкновенно чистым и голубым. На болоте что-то промышляли длинноногие кулики, бродившие по берегу с писком и пересвистыванием. Золотокрылый дятел, усевшийся на суку, спугнул синюю сойку. Я ощущал аромат земли, леса и трав, нагретых солнцем. Слышал тихое дыхание Тани, жужжание насекомых, крики уже оперившихся, но еще не поднявшихся на крыло молодых уток.
   Я заснул, опять проснулся, снова заснул. Проснувшись не знаю уж в который раз, я увидел возле себя высокого, крепкого парня. Он стоял ко мне вполоборота и исследовал в бинокль небо. Там, в облаках, гудел, точно комар, самолет. По звуку я сразу определил, что это "мессершмитт".
   Я не знал в лицо троих из группы Криворученко: Ветрова, Березкина и Логачева. Кто же этот парень? Сильная грудь физкультурника распирает гимнастерку, фигура ладная, силищей так и дышит. Наверное, это Логачев, о котором я был наслышан от Тани и Фомы Филимоновича. На парне была летняя армейская форма, новая, - вероятно, из мешка, сброшенного на грузовом парашюте.
   "Конечно, это Логачев", - окончательно решил я и окликнул парня:
   - Товарищ Логачев!
   Нет, он не вздрогнул от неожиданности, хотя мгновенно обернулся в мою сторону. Я увидел белозубую улыбку на крупном, открытом и приветливом лице.
   Шагнув ко мне и наклонившись, он проговорил:
   - Правильно, товарищ майор, я - Логачев. Наконец-то вы пришли в себя!
   Я попытался опереться на локоть, но он мягко, но настойчиво потребовал:
   - Лежите! Лежите спокойно!
   - А вы разве доктор? - усмехнулся я.
   - Не доктор, но в отряде кое-чему научился, всяких больных повидал.
   - Вот как?.. И сколько же мне лежать?
   - Хотя бы сегодня. Ведь вы только очнулись. Нельзя же так, сразу.
   - Хорошо, - согласился я. - А где остальные?
   - Криворученко и Березкин в разведке, а Таня и Сергей здесь. Я сейчас позову их. Только вы, пожалуйста, не вставайте, а то мне нагорит.
   Логачев сделал несколько шагов, и мне показалось, будто он провалился сквозь землю. Он непостижимо исчез из моих глаз. Не успел я удивиться, как все объяснилось. Послышались голоса. И на том месте, где исчез Логачев, на уровне земли появилась сначала голова Тани, затем ее плечи и наконец вся Таня. За нею из-под земли выбрался небольшого роста паренек, видимо радист Ветров, и наконец Логачев. Оказывается, впереди был обрыв, и, лежа, я не мог видеть его.
   Первой подбежала Таня:
   - Кондратий Филиппович! Ожили! - Она опустилась возле меня, поцеловала в заросшую многодневной щетиной щеку, смутилась, начала поправлять постель, на которой я лежал.
   - Тише ты, тише... - наставительно и серьезно проговорил подошедший хлопец, в котором я без труда признал радиста Сергея Ветрова. Здравствуйте, товарищ майор! - Он подал руку и назвал себя.
   Голос у него был басовитый, а может быть, он нарочно старался так говорить. Хотя на нем было все, что положено разведчику в тылу врага: на шее автомат, на поясном ремне пистолет в кобуре, компас, финский нож, обоймы к автомату в парусиновых чехлах и через плечо на тоненьком ремешке кожаная потертая планшетка, - ничего героического его вид не являл. Ростом он был на самом деле с винтовку. Большие глаза, тонкая девичья шея. Из-под короткого ежика выступал мальчишеский выпуклый лоб, курносое лицо густо усыпано веснушками.
   "Какой же ты малец!" - чуть не рассмеялся я, глядя на него.
   Держал себя Ветров с подчеркнутой важностью: он хмурился, на переносице собирались от сосредоточенности морщинки, светлые глаза посматривали с напускной суровостью.
   Логачев и Таня расположились на траве, по обе стороны от меня, а Ветров опустился на корточки в ногах.
   Оказывается, ребята отыскали меня лишь на третьи сутки после прыжка, но не в избушке, а на поляне, рядом с вещевым мешком.
   - Мы трое суток сряду, не смыкая глаз, искали вас днем и ночью, рассказывал Логачев. - И чего только не передумали...
   - Я нашел ваш вещевой мешок с банкой консервов и флягой в первый же день, вечером, на поляне, - вставил Сережа Ветров.
   - Верно, - подтвердила Таня. - И мы решили не брать мешок, а установить возле него дежурство. Семен был уверен, что вы придете к мешку, и он оказался прав. Пока все искали вас, Березкий и Ветров дежурили поочередно возле мешка. А на третьи сутки, рано утром, в дежурство Сережи Ветрова вы и сами заявились. - Таня озорно улыбнулась и добавила: - Ветров здорово испугался вас...
   Сережа возмущенно тряхнул головой.
   - Ничего удивительного! - сказал он. - Тут кто хочешь испугается. Вид у вас был такой!.. Вы шли, падали, поднимались, кричали что-то в бреду, а когда я связал вас и уложил, городили такое, что у меня волосы дыбом поднимались.
   - А у тебя и волос-то нет, - деловито поправил Логачев. - Ты стриженый.
   Все рассмеялись. Сережа шмыгнул носом, нахмурился. Он сидел, обхватив руками колени, и покачивался из стороны в сторону.
   - Что же со мной стряслось? - поинтересовался я.
   Отвечал Логачев:
   - По всей видимости, горячка.
   - Сколько времени прошло с той ночи?
   - Семь суток, - сказала Таня.
   Я ахнул. Шутка сказать: семь суток, и я ничего не помню! Абсолютно ничего! Потом друзья рассказали мне все подробно.
   До лагеря ребята несли меня на руках, пять километров... Клали мне на голову и сердце холодные компрессы, пичкали разными снадобьями из неприкосновенного запаса, ночью держали в землянке, а на день выносили на воздух.
   - А если бы Сережа не нашел ваш мешок, - сказал Логачев, - было бы плохо. Ведь мы искали вас совсем в другой стороне.
   Мы проболтали до самого вечера. Собственно, говорили ребята, а я больше слушал. Уже в сумерки в лагерь вернулись Криворученко и Березкин.
   Встреча с Семеном была бурной и радостной. Он расцеловал меня и тут же предложил побрить. Я не возражал.
   Познакомился я и с пятым участником группы - Березкиным. Он мне пришелся по душе. Небольшого роста, худощавый, подвижный, в кепке с залихватски заломленным козырьком, с темным лицом и наголо остриженной головой, он походил на цыгана. Чувствовалось, что он подвижен как ртуть, очень энергичен и не может сидеть без дела. Пока шли бритье и беседа, в которой мы вновь и вновь возвращались к недавним событиям, Березкин нашел себе работу. Остро отточенным перочинным ножом он искусно выстрогал и тщательно отделал две узенькие дощечки, сложил их вместе, обтянул брезентом и, достав из кепки иголку с суровой ниткой, обшил. Получились прекрасные ножны для охотничьего ножа, которые он тут же и вручил Логачеву.
   Из рассказов ребят выяснилось, что, если бы Фоме Филимоновичу не удалось закрепиться около гауптмана Гюберта в качестве егеря, друзья несомненно потеряли бы "осиное гнездо" из виду.
   Никто, кроме Гюберта и его нового помощника Штейна, не знал, куда будет перебазирована Опытная станция. Не знал даже Похитун. Но старик Кольчугин спас положение. Он отправился со станцией на новое место, обосновался там и немного спустя отпросился на пять дней в отпуск домой. Через Березкина он сообщил Логачеву о новом местонахождении Опытной станции.
   Я очень обрадовался, узнав, что через четыре дня Фома Филимонович обещал сам пожаловать на Полюс недоступности. Обрадовался, а потом встревожился.
   - Это не опасно? - спросил я.
   - Да нет, - успокоил меня Криворученко. - Мы не злоупотребляем этим. Он придет второй раз, а обычно мы встречаемся в лесу. Гюберт отпускает его по разным охотничьим делам. То он тетеревиные тока отыскивает, то утиные выводки, то скрадки оборудует, шалаши всякие строит. Да и осторожен Фома Филимонович. В лесу его черта с два найдешь, а он любого увидит...
   Через два дня я впервые встал и сделал небольшую прогулку. Я очень ослаб, похудел, но ко мне вернулся прежний аппетит, и дело быстро шло на поправку.
   За эти дни я лучше узнал Логачева, Березкина и Ветрова. Это были верные, надежные люди, отлично подготовленные. С Сережей Ветровым мы откровенно побеседовали как-то вечерком, в его дежурство. Он был очень смешлив, но изо всех сил старался не смеяться. Сережа сдерживал себя, когда речь шла о смешном; на его крутой, выпуклый лоб набегали тоненькие, как паутина, морщинки. Видно было, что он изо всех сил старался выглядеть солиднее и старше своих семнадцати лет.
   Он рассказал о себе. Его отец и старший брат воевали на фронте: отец комбатом, брат - командиром орудийного расчета. Мать и сестра живут в Москве, обе работают.
   Сережа поделился со мной своими жизненными планами. Он стал радистом, потому что с детства увлекался радио и твердо решил посвятить себя этому делу. Он будет изобретать, экспериментировать, и о нем еще услышат. Он не прочь и попутешествовать. Например, он собирается побывать на Южном полюсе и говорит об этом так уверенно, как будто все зависит только от него.
   Десятилетку Сережа не окончил - помешала война, но после войны обязательно закончит, а потом собирается учиться на радиофакультете.
   Криворученко говорил о Ветрове очень тепло. Он еще в бытность мою на Опытной станции расхваливал радиста, а сейчас души в нем не чаял. Сережа за все время не сорвал ни одного сеанса, не перепутал ни одной радиограммы, ухитрялся вести прием и передачи даже в походе, когда группа меняла место стоянки.
   А Березкин слыл мастером на все руки. Все ребята курили из мундштуков, сделанных Березкиным. Он чинил оружие, правил бритвы, плел корзины для ловли рыбы, ремонтировал зажигалки и карманные фонарики. Взяв в руки какой-нибудь предмет, он сразу начинал соображать и прикидывать, что полезное можно из него сделать. Все, что попадалось ему на глаза, превращалось в строительный материал. В сумке из-под противогаза у Березкина хранились напильники, буравчики, стамеска, шило, металлическая линейка, клещи, плоскогубцы, два ножовочных полотна, оселки, сапожные ножи, иглы.
   После купания в болоте я думал, что навсегда лишился часов. Я уже хотел их выкинуть. Но Березкин не позволил: полдня ковырялся в них и вернул. Часы, к моему удивлению, бодро тикали, отставали лишь на одну минуту в сутки от Сережиного хронометра.
   37. ТАНЯ ЕДЕТ ВО ФРАНКФУРТ-НА-МАЙНЕ
   Ребята удачно окрестили свой лагерь Полюсом недоступности. Среди болот, раскинувшихся на сравнительно большой площади, стоял небольшой, метров двести в длину и немного меньше в ширину, сухой островок, заросший смешанным лесом. Тут росли сосны и ели, береза и ольха, орешник и дуб, осина и шиповник. Северная сторона острова, где лес рос особенно густо, была пологой и опускалась в болото, а южная кончалась отвесным десятиметровым обрывом.
   В отвесной стене, замаскированной густым кустарником и толстенными, в руку человека, корнями, ребята вырыли и оборудовали под жилье вместительную пещеру. Перед входом устроили нечто вроде балкона. К пещере вели два хода: один сверху - с вершины обрыва, другой - снизу, с едва заметной на болоте тропинки.
   - Сюда не всякий рискнет пробраться, - говорил мне Криворученко. Первые дни мы ходили через болото не иначе, как по двое, а потом освоились. Теперь даже ночью ходим свободно.
   За болотами тянулся густой смешанный лес с непроходимыми зарослями орешника, рябины, молодой березы, ольхи.
   - Местечко это высмотрел и посоветовал нам Фома Филимонович, - сказал Криворученко. - Не ошибся дед!
   Место действительно было очень удобное, поистине недоступное, но, к сожалению, не очень здоровое. Над болотными хлябями подолгу задерживался влажный туман, от них тянуло сыростью даже в жаркие дни. Вода и после кипячения отдавала тиной. Комары и гнус водились здесь тучами. По вечерам и ночам они ватагами толклись в воздухе, и все звенело от их жужжания. Но менять стоянку не имело смысла, тем более что задерживаться здесь надолго я не собирался. Мое задание было ограничено хотя и не совсем точными, но все же недолгими сроками.
   В тот день, когда в лагерь должен был прийти Фома Филимонович, я, выражаясь официальным языком, окончательно принял на себя командование группой и провел с ребятами обстоятельную беседу.
   Это происходило прохладным, росистым утром.
   Мы проверили наличие имущества, оружия, боеприпасов, специальной техники, продуктов и взяли всё на учет. Того, чем располагала группа, и того, что было сброшено в мешке, было вполне достаточно для выполнения поставленной перед нами задачи.
   Затем я сказал Семену, что хочу осмотреть Полюс недоступности и подступы к нему. Мы обошли остров, а потом отправились через болото в лес.
   В болоте гнездилось множество дичи. Кулички и бекасы выпархивали из-под самых ног.
   И я невольно сказал:
   - Вот бы сюда централочку!
   Семен, шагавший рядом, тряхнул своим непокорным чубом, усмехнулся и сказал:
   - Нет, мы ведем себя тихо.
   - И правильно. А вблизи никто не появляется?
   - Вблизи нет, - ответил Семен, - а вот на озере, километрах в семи отсюда, Березкин как-то видел двух крестьян. Рыбу ловили бреденьком. Но это было еще весной.
   Дальше он рассказал мне, что группа помимо наблюдения за резиденцией Гюберта вела и обычную разведку. Ребята поочередно выходили в отдаленные населенные пункты и, называя себя партизанами, что было удобнее всего, беседовали с жителями и узнавали от них различные новости. Ребята также совершали вылазки на шоссейную дорогу и наблюдали за прохождением воинских транспортов. Все сведения передавались на Большую землю.
   - А партизаны далеко? - поинтересовался я.
   - Не особенно, - ответил Семен, - километров двенадцать. Столько же, сколько до шоссе, но в другую сторону. Логачев дважды проведывал их.
   Обход занял около трех часов. Я получил полное представление о Полюсе недоступности.
   Возвращались в лагерь проголодавшиеся, уставшие и еще издали заметили царившее там оживление. До нас доносился громкий говор, смех, а когда мы вышли из зарослей орешника, то увидели Фому Филимоновича в окружении Тани и ребят.
   Они сидели у пылающего костра, под березой, где я впервые пришел в себя. Над огнем висел закопченный котел, из него валил пар.
   Фома Филимонович, увидев меня, поднялся с земли и заторопился навстречу.
   Он обнял меня и долго тискал, приговаривая:
   - Заждался тебя, душа моя! Заждался! Грешным делом, подумывал, что не свидимся... Какой же ты чахлый!
   - Маленько прихворнул, - ответил я, вглядываясь в подсушенное временем и заботами лицо старика.
   - Слыхал, слыхал... Ребятки всё рассказали. И угораздило же тебя влипнуть в это болото, пропади оно пропадом! - Старик покачал головой и потянул меня к костру.
   - Ты надолго? - спросил я.
   - Да часика на три... - ответил Кольчугин и обратился к Тане: - А ну-ка, дочка, давай глухаря налаживать.
   Таня бегом бросилась в куст орешника и вернулась с ощипанным и выпотрошенным глухарем.
   - Ну-ка, Мишутка, - обратился старик к Березкину, - спроворь мне листьев, да покрупнее. Живенько!
   Березкин побежал выполнять поручение.
   Фома Филимонович поглядел ему вслед, подмигнул мне и спросил:
   - Как паря?
   - Хорош!
   Кольчугин усмехнулся и заметил:
   - Сущий цыган... ни дать ни взять. И большой умелец. У него из рук ничего не вывалится!
   Фома Филимонович поворошил палкой костер, сгреб в сторонку горящие поленья и золу и, вытащив из-за голенища большой нож, вырыл им в земле вместительную ямку, На самое дно ее он насыпал золы. Когда Березкин принес листья, старик аккуратно обернул в них глухаря, положил в ямку, засыпал ровным слоем золы и земли и передвинул костер на прежнее место.
   - Вот так... - проговорил он, вытирая о траву нож.
   В котле бурлило какое-то варево, и аппетитный запах щекотал ноздри.
   Все расположились вокруг костра, смолистый дымок обкуривал нас и разгонял мошкару. Сквозь зеленые кружева ветвей проглядывало густо-синее безоблачное небо.
   Фома Филимонович подвинулся, положил руку на мое колено и сказал:
   - Значит, сон в руку выдался. Привиделось мне сегодня в ночь, будто я от тебя письмишко получил. И вручил мне его Похитун. Пришел - а ты уже тут.
   - А как Похитун? - спросил я.
   - А что Похитун? Он не живет. Прикидывается, что живет. Все мертвую закладывает. Съедает его винный червячок, съедает. Все свои беды и радости вином заливает. Пропащий человек! А мы с ним "душа в душу", Сошлись мы... Ты прав был, Кондратушка: надо... для пользы дела. Тьфу!..
   - Ты что же, пешком?
   - Зачем пешком, на кобылке! Я ее на заброшенном зимовье оставил. Стреножил и оставил. Пусть пасется. Сено ноне выдалось высокое, жирное. Хорош был бы укос. Э-хе-хе! И погодка стоит подходящая. Я кружным путем до зимовья ехал, а сюда, конечно, пешочком, с ружьишком. Пока шел, глухаря и двух тетерок взял...
   Ребята внимательно слушали. Березкин тоже слушал, но по укоренившейся привычке был занят делом: накалял в огне тоненький железный прут, видимо обломок шомпола, и выжигал им какой-то замысловатый узор на очищенной от коры тросточке. Делал он это так, будто в этом состоял весь смысл его жизни.
   Таня сидела возле деда. Она стала просто неузнаваемой. Жизнь на свежем воздухе, в лесу, преобразила ее. Она загорела, окрепла, возмужала, стала подвижнее. В ее спокойных и когда-то печальных глазах появился задорный, веселый блеск.
   Семен Криворученко то и дело поглядывал на Таню. Сегодня, смущаясь и ища нужные слова, он сказал мне, что Таня - его невеста. Все уже решено и договорено: и друзья знают, и Фома Филимонович одобряет.
   Что можно было сказать на это? Я был очень рад за обоих: ведь я так любил Семена, моего верного, близкого, боевого друга-товарища, и я успел полюбить нежную и отважную Танюшу. Хорошо, что они будут вместе. Я поздравил своего друга, пожелал ему большой любви и посоветовал беречь счастье.
   Танюшу я не успел еще поздравить. Я надеялся, что подыщу для этого удобный случай, а пока спросил:
   - А как же Таня попала на Полюс недоступности?
   Ответил Фома Филимонович. Когда стало известно, что Опытная станция меняет свое место и Гюберт увозит с собой старика, встал вопрос о Тане. Оставлять ее одну в городе было опасно, брать с собой невозможно. Надо было найти какой-то выход, и, хотя времени было мало, ребята сообща додумались. За несколько дней до перебазирования Опытной станции Фома Филимонович пробрался к Гюберту и заявил, что намерен отправить свою внучку в Германию. Пусть, мол, она поживет в такой великой стране, как Германия, поработает на первых порах, а потом, глядишь, и подучится чему-либо, а то и образование настоящее получит... Гюберт отнесся к просьбе Фомы Филимоновича положительно и поинтересовался, чем он может помочь. Кольчугин объяснил, что хорошо бы получить от Гюберта "бумаженцию", которая дала бы внучке возможность добраться до Германии по-людски, в пассажирском поезде, а не в общем эшелоне. Он добавил, что внучка у него, как-никак, одна-единственная, да и сам он "служит верой и правдой". В тот же день Гюберт вручил Фоме Филимоновичу деньги и документы на индивидуальный проезд в город Франкфурт-на-Майне Кольчугиной Татьяне Фоминичне.
   - А дальше? - полюбопытствовал я.
   - Дальше пошло все как по маслу, - усмехнулся Логачев.
   - До вокзала я довез Таню на машине, - продолжал Кольчугин, - а с машины она попала на подводу к Семену - и прямо в лес.
   - И волки сыты, и овцы целы! - заключил Березкин.
   - Здорово! - одобрил я. - И смело! А Гюберт не интересовался ее судьбой?
   - Было дело, - ответил Фома Филимонович. - Как-то он полюбопытствовал и спросил, что пишет внучка, а я почесал затылок и сказал, что молчит... Видать, забыла, дрянная девчонка, старика. Увидела свет, голова вскружилась, и забыла. Гюберт успокоил меня и сказал: "Не унывай, найдется. В Германии все люди на счету!" А я про себя подумал: "Хитрый ты, чертяка, слов нет, однако мы похитрее оказались и обдурили тебя". Потом как-то, по наущению Семена, я сам подошел к Гюберту во дворе и сказал: "Как же быть мне, господин майор? Пропала ведь Танька. Ни слуху ни духу! Уж не приключилась ли с ней беда?.. Ведь времечко-то военное, тревожное". И Гюберт опять успокоил меня: "Не волнуйся, старик, все выяснится, ничего страшного не случится. Объявится, мол, твоя внучка да еще пригласит тебя в гости". На том и окончились все разговоры.
   Варево побежало из котла через край, и костер зашипел. Таня спохватилась, сняла с котла деревянную крышку, и клубы горячего пара смешались с дымом.
   Я выжидал и берег сюрприз до удобной минуты.
   Таня разостлала в сторонке от костра плащ-палатку, положила на нее крышку. Семен Криворученко снял котел обеими руками и водрузил на крышку. Появились деревянные ложки, черные, уже тронутые плесенью сухари.
   - Где же моя фляга? - спросил я.
   - В порядке, товарищ майор, - ответил Березкин. - В целости и сохранности. Доставить сюда?
   Я кивнул, и Березкин побежал в землянку.
   Когда он вернулся и мы по капельке спирта разлили в кружки, я объявил, что Указом Президиума Верховного Совета Фома Филимонович Кольчугин, Криворученко и Ветров удостоены правительственных наград.
   Вначале все опешили от этого известия, особенно Сережа Ветров. Он покраснел, как бурак, и мне показалось, что глаза его подернулись влагой. Он судорожно глотал воздух и, не в состоянии выговорить ни слова, смотрел в огонь. Фома Филимонович хмурился и пощипывал свою обкуренную бороду.
   - Чего же приуныли?! - громко воскликнул Логачев. - Выпьем за первые и не последние!
   Все встрепенулись.
   - Медаль!.. - сдержанно проговорил Фома Филимонович и покрутил головой.
   Таня обняла деда и крепко расцеловала.
   - Начинайте, Фома Филимонович, - обратился к Кольчугину Березкин. - Вы старейший, вам и начинать. - И он подал старику огромную деревянную ложку, могущую сойти за черпак.
   - Старейший - это еще не старый, - ухмыльнулся Кольчугин.
   Вооружившись ложками, все дружно бросились в решительную атаку на суп, черпая его прямо из котла. Суп из двух тетеревов, заправленный концентратами из пшенной крупы, выдался на славу. Все наперебой хвалили повара - Танюшу.
   - Ешь, Кондрат, до отвала, нагуливай жирок! - приговаривал Фома Филимонович.
   Сам он ел степенно, не торопясь, держа под ложкой сухарь.
   Сережа Ветров подражал ему.
   Когда деревянные ложки стали скрести по дну котла, Фома Филимонович сдвинул костер и извлек из ямки глухаря. Он дымился паром и издавал непередаваемо аппетитный запах.
   Старик разрезал глухаря на куски и предложил:
   - Угощайтесь!
   От второго блюда все пришли в еще больший восторг. Когда я расправился с первым куском, Фома Филимонович подсунул мне второй.
   Я наотрез отказался:
   - Хватит! Так наелся, что шевельнуться не могу. Сам ешь!
   Фома Филимоиович покачал головой:
   - Тоже не могу. Душа больше не принимает.
   Выручил Криворученко:
   - Ну-ка, переправьте этот ломтик сюда! Моя душа примет...
   Обед разморил всех. Не хотелось подниматься, двигаться. Подбросили свежих поленьев в костер, и, заняв позы поудобнее, ребята начали доставать кисеты и крутить цигарки. Фома Филимонович отказался от табака, предложенного мною, и свернул самокрутку из своего горлодера. Выхватив из костра горящее полешко, он дал прикурить мне и прикурил сам.
   Березкин запалил свою цигарку солнечным лучом, через увеличительное стекло.
   Возобновился прерванный разговор. Я попросил Фому Филимоновича рассказать, что представляет собой новый помощник Гюберта - майор Штейн.
   Старик сел поудобнее, подобрал под себя ноги и начал:
   - Это такой злыдень, такая выжига, что Гюберта за пояс заткнет! Злой, как цепной пес! Ест всех поедом. Все жилы выматывает. Такому палец в рот не клади! А с полковником Габишем - друг. Тот сам его доставил к нам, на своей машине.
   Оказывается, с появлением Штейна на Опытной станции положение Фомы Филимоновича несколько изменилось. Через Похитуна Кольчугин узнал, что Штейн с первых же дней настроился к нему очень враждебно. Ему не понравилось пребывание Фомы Филимоновича на станции. В присутствии Похитуна Штейн как-то сказал Гюберту: "Напрасно вы держите здесь эту старую дрянь. У русских есть очень удачная поговорка: "Сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит". Гюберт ответил ему: "Волк волку рознь. Зубы старого волка никого не пугают". Штейн заметил: "Кроме зубов, у него есть глаза и уши". Тогда Гюберт объяснил, что не опасается Кольчугина, что внучка его живет в Германии, что до революции старик несколько лет работал у такого верного их соотечественника, как покойный помещик барон Эденберг. Тот был не настолько глуп, чтобы держать около себя всякую дрянь. Штейн не унимался и утверждал, что нельзя сравнить нынешние времена с дореволюционными, что тогда люди смотрели на все иначе. Гюберту, видно, надоело пререкаться, и он заявил, что знает, что делает, и попросил своего помощника не касаться больше этой темы. Штейн только пожал плечами.