Брянцев Георгий Михайлович. Конец "Осиного гнезда"

   Я опасался, что прямота в высказываниях Кольчугина не понравится гауптману, но этого не произошло.
   - Твой хозяин, видно, требовательный был человек?
   - Он был человек правильный, серьезный и охотник отменный! Царство ему небесное. - И старик перекрестился, заведя под лоб хитрые глазки.
   - Это хорошо, - одобрил Гюберт. - А как звали твоего хозяина?
   - Карлом Карловичем Эденбергом... Первостатейный был хозяин.
   - Эденбергом?! - воскликнул в удивлении Гюберт.
   - Да, - подтвердил Фома Филимонович.
   - Так ты у Эденберга служил?
   - Без малого семнадцать годков. И не служил, а работал, - поправил дед. - Сам и в могилу положил старика в шестнадцатом году. Золото, а не человек! Такого днем с огнем теперь не сыщешь: требовательный, и добрый, и горячий. Для всякого человека у него хорошее слово припасено. На семь годков старше меня был и рано ушел. Такому жить бы да жить...
   Во мне зрело твердое убеждение, что Фома Филимонович врет самым отчаянным образом. Я был поражен его смелостью и находчивостью и, признаться, немного струхнул за деда. Струхнул потому, что у меня складывалось впечатление, что по странному совпадению Гюберт знал этого Эденберга. Я побаивался, что старик запутается. Действительно, в здешних местах до революции существовал такой помещик. Об этом мне Фома Филимонович как-то рассказывал. Это было связано с Наклейкиным, отец которого служил управляющим имения у этого помещика. Но Фома Филимонович не работал у помещика, работал его двоюродный брат, по фамилии тоже Кольчугин. И по рассказу Фомы, не таким уж милым человеком был этот Эденберг, каким расписывал он его сейчас...
   А Фома Филимонович продолжал говорить, не моргнув глазом и нисколько не смущаясь. И чем дальше он говорил, тем естественнее и правдоподобнее звучал его рассказ. Я сам готов был верить ему. Старик делал вид, что воскрешает в памяти сохранившиеся детали, и, пользуясь тем, что Гюберт слушает его со вниманием, продолжал плести.
   - А какой охотник был покойный Карл Карлович! - проникновенно говорил он. - Куда там! А без меня в лес - ни шагу! Точно... Звал меня Хомкой. Ружья его всегда у меня в избе висели. Я за ними и присматривал. Никому более не доверял...
   Он умолк и неожиданно обратился к Гюберту, попросив у него разрешения закурить.
   Гюберт, к моему удивлению, разрешил. Фома Филимонович достал кисет, свернул цигарку и задымил.
   - Так-так... - задумчиво промолвил Гюберт. - Значит, ты знал Эденберга... - И, повернувшись ко мне, продолжал: - Представляете себе?
   Я кивнул.
   - Самого старика Эденберга я, правда, почти не знал, - сказал он. Видел лишь один раз, даже плохо представляю, как он выглядел, а вот с сыном его мы вместе учились.
   - Правильно! - подтвердил Фома Филимонович. - Был у него наследник, один-одинешенек. И его я знал, Как же! Тоже Карлом звали, как и батьку.
   - Совершенно верно, - подтвердил Гюберт. - Карлом, как и отца.
   Я диву давался. Искусство старика поражало меня. Откуда такая бойкость? Я и не представлял себе, что с гауптманом Гюбертом можно было заговорить о чем-либо, не относящемся непосредственно к делу.
   - Сынок-то его больше по разным странам ездил, - продолжал Фома Филимонович, - к нам сюда редко заглядывал. Непоседа был, за девками все волочился и такой хлюпенький с виду, не в батьку... А одевался с шиком, всем, бывало, господам нос утрет. И в музыке силен был. Выйдет в сад, в беседку, и в сопилку свою дует и дует... И как у него терпежу только хватало. А за год до смерти батьки пропал куда-то. Совсем пропал. Слух прошел, что громом его убило где-то в горах...
   - Ерунда! - заметил Гюберт. - Он в крушение попал в Польше в 1915 году и погиб.
   - Видишь... - покачал головой Фома Филимонович. - Хорошим людям не везет. А хозяин после его смерти совсем сдал. Любил его шибко...
   - Да... В хороших руках ты был, старик! - одобрительно произнес Гюберт. - Придется попробовать тебя.
   - Попробуйте, - отозвался Кольчугин.
   - Ружье тебе дам отличное, - сказал Гюберт. - Посмотрю, какой ты охотник.
   - А чего смотреть, - заметил Фома Филимонович. - Я ведь зазря не гож болтать, господин начальник. Непривычный к этому сызмальства. Каков есть, таков есть. Будут у нас и зайчишки, и тетерева, и глухарей сыщем. Они, правда, одно время откочевали отсюда, подались на Смоленщину, а ноне, как я примечаю, опять тут объявились. Недавно за дровами с солдатами ездил, своими глазами двух видел. Здоровенные, сытые, красавцы! Я все загодя проверю, обнюхаю и поедем наверняка. Мне вот все недосуг было. То трубы почистить надо, то дровишек запасти, то с конями, а тут опять снегу поднамело. Не в обиду будь сказано - ленивые солдаты вам попались!
   Гюберт энергично потер ладонью о ладонь и встал.
   - Попробуем. Обязательно попробуем... - сказал он и обратился ко мне: - Почему вы не подстригаете бородку?
   Я провел рукой по голове и признался:
   - Разленился.
   Гюберт покачал головой и ничего не сказал.
   - Можно идти мне, господин начальник? - спросил Кольчугин.
   Гюберт вдруг принял свой обычный холодно-безразличный вид. Он надменно кивнул. Старик вышел, а вслед за ним и Гюберт. Минуту спустя ко мне забрел Похитун.
   Уставший и голодный, он был мрачен. Хоть он и бахвалился, что является завзятым охотником, я этому не верил. Вид его после охоты говорил об обратном.
   - О чем вы тут? - спросил он, наверняка зная, что у меня был Гюберт, и притом необычно долго.
   Я рассказал о беседе Гюберта с Кольчугиным.
   - Ядовитый старикашка! - отозвался Похитун о Фоме Филимоновиче. - И языкатый... Вы обедали?
   - Не успел.
   - Пойдемте. У вас ничего нет?
   - Пока нет, но к вечеру выдадут.
   Похитун разочарованно сморщился, и мы отправились в столовую.
   26. МОСКОВСКИЕ РОДСТВЕННИКИ
   Следующий день начался с того, что меня вызвали к Гюберту. Он принял меня в своем кабинете и объявил, что завтра начнутся пробные прыжки с парашютом.
   Я выразил полную готовность.
   Затем Гюберт вынул из кармана ключи в кожаном чехольчике и подошел к сейфу. Дверца сейфа открылась с шипящим свистом.
   Гюберт подал мне листок бумаги, на котором его рукой по-русски были написаны шесть фамилий и адреса передаваемых мне на связь агентов, а также пароли. С этими людьми мне предстояло "работать" на нашей стороне.
   - Запишите, если не сможете вызубрить и запомнить, - сказал Гюберт. Они будут знать лишь вас одного. Друг с другом незнакомы.
   Я придвинулся к столу и вооружился карандашом.
   - Я сейчас вернусь, - сказал Гюберт и вышел.
   Мне слышно было, как он пересек гостиную, как хлопнула дверь другой комнаты. Я остался в кабинете один. На столе лежали какие-то заметки, расшифрованные телеграммы на специальных бланках, гербовая круглая печать и рядом с ней открытый металлический футляр для ее хранения. С моего места была отлично видна внутренность сейфа, стопка папок, какие-то книги в цветных коленкоровых переплетах, пистолет "Парабеллум" без кобуры.
   Стоило мне протянуть руку - и любой документ или печать оказались бы у меня. Я мог сделать несколько оттисков гербовой печати. Я мог ознакомиться с содержанием расшифрованных телеграмм. Я мог, наконец, поинтересоваться содержимым сейфа. Но я даже не шелохнулся. Я вспомнил сверток, доставленный Доктору. Значит, проверка не прекращалась. Конечно, все предметы разложены на столе с таким расчетом, чтобы можно было легко и сразу определить, к чему я прикасался. А возможно, что Гюберт наблюдает за мной откуда-нибудь.
   Я сидел не двигаясь минут восемь-десять, стараясь запечатлеть в своей памяти все, что надо было, о шести предателях-агентах. Потом я сделал себе условные пометки на листке бумаги.
   Вернулся Гюберт.
   - Ну как? - поинтересовался он.
   - Кое-что записал, а потом сожгу, - сказал и вернул ему список.
   Гюберт положил листок в сейф, закрыл дверцу, окинул коротким взглядом стол и сел.
   В это время в соседней комнате послышались шаги и раздался осторожный стук в дверь.
   - Да! - бросил Гюберт.
   Вошел Похитун. Он на цыпочках пересек комнату по диагонали, приблизился к столу и осторожно положил перед Гюбертом бланк телеграммы.
   Я уже давно заметил, что, являясь перед "грозные очи" гауптмана, Похитун становится как бы меньше ростом. Так было и сейчас.
   Гюберт пробежал телеграмму глазами и, взглянув на Похитуна, строго спросил:
   - Ну, кто оказался прав?
   - Вы, господин гауптман, - подобострастно ответил Похитун и спросил: Можно идти?
   - Нет. Вы мне нужны. Садитесь.
   Похитун сел на самый дальний стул, в углу комнаты, у окна, и смиренно сложил руки на коленях. Он всегда старался держаться подальше от гауптмана.
   Гюберт посмотрел на него, потянул носом воздух и сказал:
   - Сколько раз предупреждать вас: когда являетесь ко мне, не начиняйте себя чесноком!
   Похитун встал.
   - Что вы молчите? - спросил Гюберт.
   - Виноват... - произнес Похитун и хотел было сказать еще что-то в свое оправдание.
   Но Гюберт вдруг набросился на него и распушил на чем свет стоит. Бледный, с трясущимися ногами, Похитун сел.
   Гюберт взял лист бумаги, карандаш, написал несколько строк и подал мне:
   - Зашифруйте, - предложил он. - Посмотрим, как получится.
   Я без труда в течение нескольких минут зашифровал предложенный текст и вернул его Гюберту.
   - Расшифруйте, - сказал он Похитуну.
   Тот вгляделся в текст, поморщил лоб и, даже не прибегая к карандашу, слово в слово доложил Гюберту то, что было мною зашифровано.
   - Можете идти! - бросил Гюберт Похитуну. - Телеграммы "шестого" докладывайте вне всякой очереди.
   - Слушаюсь, - пробормотал Похитун и исчез. Он не любил задерживаться в кабинете Гюберта.
   Когда дверь закрылась, Гюберт взял телеграмму, принесенную Похитуном, и сказал:
   - Ваш радист заработал.
   Я нахмурился и сказал, что не понимаю, о ком идет речь.
   Гюберт пояснил, что речь идет о том самом радисте, о котором говорил полковник Габиш и через которого я буду поддерживать связь. Он не назвал фамилии радиста, но я понял, что речь идет о Куркове. Гюберт предупредил, что завтра повезет меня на аэродром.
   Новость очень встревожила меня. Видимо, несмотря на мою радиограмму, Курков не обнаружен, не схвачен и продолжает работать на фашистскую разведку. Это мне не нравилось. Я начинал побаиваться этого Куркова. Он всегда мог по требованию Гюберта навести справки обо мне, Саврасове, Брызгалове, и тогда дело будет плохо...
   Перед самым обедом ко мне ввалился Похитун.
   - Башка трещит! - заявил он.
   Похитун был уже в некотором подпитии и явно намекал на новую порцию. Я ума не мог приложить, где и как он доставал спиртное. Мне казалось, что единственным и постоянным поставщиком его являюсь я, но уже часто выпадали дни, когда я не имел водки, а Похитун все-таки напивался. Открыл мне глаза Фома Филимонович. Оказывается, кроме меня у Похитуна были еще ученики, жившие в городе; им, так же, как и мне, выдавали водку, и Похитун, очевидно, не брезговал и их угощением.
   - Хорошо было бы перед обедом, - мечтательно сказал Похитун.
   Я достал из тумбочки бутылку и едва сдержал улыбку: третья часть ее была уже отпита.
   Похитун отвернулся и сказал:
   - Пошли ко мне!
   Когда он принял новую порцию и закусил выпитое долькой чеснока, я решил его уколоть:
   - Здорово вам попало сегодня за этот чеснок.
   - А ну его! - махнул рукой Похитун. - Не знаю, какая муха укусила его сегодня! Видно, не с той ноги встал.
   - Но вы все-таки признали себя виновным.
   - А что бы вы хотели? Вы когда-нибудь пробовали ему противоречить?
   - Нужды не было.
   - Ваше счастье. Вы бы живо убедились, что такому человеку возражать нельзя. Ему всегда надо отвечать: виноват!
   - Бросьте вы этот чеснок, - посоветовал я. - Дался он вам.
   - Не могу. Не могу... - ответил Похитун и выпил вторую порцию. Отказаться от водки и чеснока - никогда! Я привык к ним с детства. Да, да. Вы не улыбайтесь. Это единственное мое утешение... А вообще, я обделен судьбой и природой. Я жалкий и несчастный человек. Моя голова могла бы принадлежать более счастливому человеку. А тут еще Сталинград! Господи! Вы слышали, что там творится? Настоящая окрошка, месиво какое-то, мясорубка... Я слушаю, и у меня мозги трястись начинают. Где же правда, я вас спрашиваю? Я уже ни в кого и ни во что не верю. Пусть идут они к черту, все эти гудерианы, паулюсы, кейтели, листы, браухичи и прочие. Тоже мне вояки! Еще Москву обещали!
   Меня не трогали эти душевные излияния, я знал, что они наиграны.
   - Вы, я вижу, паникер. Не годится. Ничего страшного еще не случилось. И насчет Москвы вы не правы. В Москве мы еще побываем...
   - Хо-хо-хо! - рассмеялся Похитун. - Скорее на Марс попадем или на Луну...
   Я нахмурился и сердито заметил:
   - Ничего смешного!
   - Я побился бы с вами об заклад, да жаль, что ваша миссия окончилась, - сказал Похитун.
   - Да, сейчас моему отъезду ничто не препятствует. Курков-то заработал!
   - А? - и Похитун икнул. - А как вы узнали?
   - Сказал гауптман.
   - Верно! - подтвердил Похитун. - Совершенно верно. Заработал сукин сын! А сколько переживаний он мне доставил, когда умолк! Пройдоха парень. Я, каюсь, уже и надеяться перестал. У него, оказывается, перегорела лампа в передатчике, а запасные пропали. Но он выкрутился. Нашел взамен какую-то... Пройдоха, пройдоха... С таким радистом вы не пропадете. А шифр знает не хуже меня.
   Похитун был уже во власти винных паров, глаза его осоловели, язык заплетался.
   Но жажде его не было предела. Он решил покончить с водкой и решительно выпил оставшуюся. Потом встал, положил руку мне на плечо и доверительно сказал:
   - А родственнички ваши живы и здоровы. Не волнуйтесь...
   Я смотрел на него и молчал, чувствуя, что у меня холодеет внутри.
   - Поняли? - спросил Похитун.
   Я машинально кивнул головой.
   Как понимать его слова? О каких родственниках идет речь?
   - Теперь обедать, - заявил Похитун. - Я готов сожрать целого быка.
   Он обнял меня и потащил в коридор. Я высвободился из его объятий. Я не страдал особой брезгливостью - мне приходилось спать с незнакомыми людьми в одной постели, есть из одной тарелки. Но вот "ласку" Похитуна я не мог вынести. И не потому только, что он был чудовищно неопрятен, но главным образом потому, что у него была грязная душа.
   В коридоре нам попался Фома Филимонович. Он нес дрова в мою комнату. Мы отошли в сторонку и уступили ему дорогу.
   Когда Фома Филимонович скрылся за дверью моей комнаты, Похитун сказал:
   - Старая кляча!
   - Он, видимо, наступил вам на хвост? - заметил я.
   - Чтоб его черт проглотил и не выплюнул! Колючий тип!..
   Мне не хотелось показаться во дворе в компании с пьяным Похитуном. И я отпустил его одного, сославшись на то, что надо зайти в свою комнату. Он пошел по коридору неуверенной походкой, странно ныряя и выписывая ногами крендели.
   - Эк его мотает! - проговорил Кольчугин в приоткрытую дверь. Загубила его эта брыкаловка окончательно. Через нее предателем стал...
   Покачав головой, старик замолчал и пошел к выходу.
   Я остался один в своей комнате. Сообщение Похитуна дало повод для новой тревоги, для новых мучительных раздумий.
   "А родственнички ваши живы и здоровы. Не волнуйтесь", - так сказал Похитун. И мне показалось, что в его тоне проскользнула какая-то злорадная нотка.
   Гюберту, Габишу, Похитуну и, кажется, даже Доктору я сказал и написал, что мои жена и дочь живут в Москве, и уж конечно, под фамилией Хомяковы. Это моя ошибка. Серьезная ошибка, вытекающая из недооценки врага. Курков не мог сообщить о том, что живы и здоровы заведомо не существующие люди.
   Что можно обо всем этом думать?
   Или это новая, очередная провокация со стороны Гюберта? Невозможность разгадать смысл сообщения Похитуна буквально бесила меня. Неужели я разоблачен? Значит, дни мои сочтены, и если меня пока еще не трогают, то, вероятно, потому, что продолжают проверять через того же Куркова.
   Но тогда зачем Гюберт сообщил мне фамилии шести своих агентов, укрывающихся на нашей стороне? Или это тоже трюк? Да, трюк, рассчитанный на то, чтобы не спугнуть меня, не вызвать во мне подозрений. Ведь Гюберт мог дать мне заведомо вымышленные фамилии и адреса.
   Но почему не сам Гюберт сказал мне о родственниках, а Похитун? За каким дьяволом Гюберт поручил это Похитуну? Возможно, что Похитун проявил собственную инициативу, что бывало с ним не раз. Да, да, может быть, и так. Но если и так, все равно ничего от этого не меняется.
   Я с трудом заставил себя проглотить обед. Заснул очень поздно. Тупая боль в затылке мешала сну.
   27. ТРЕНИРОВКИ
   Все эти дни я предавался горьким мыслям. Чем бы я ни занимался, о чем бы ни думал, я вновь и вновь возвращался к одному и тому же: я разоблачен. Правда, пока все шло гладко, отношение ко мне не изменилось, но я с минуты на минуту ожидал трагического финала. При каждом вызове к Гюберту кровь приливала к голове и сердце начинало стучать. Каждый раз я ждал, что он посадит меня против себя и со свойственным ему холодным спокойствием предложит объяснить биографические несоответствия.
   Как ни странно, я почти не думал о собственной судьбе, меня волновало и бесило, что проваливается дело, что по моей вине сорвана важная операция, сорвана глупо, по легкомыслию. Угнетало чувство стыда перед товарищами.
   Я часто встречался с Гюбертом. Три раза он возил меня в своей машине на аэродром. На его глазах я совершал "пробные" прыжки и "осваивал" парашютный спорт. Убедить Гюберта в том, что я никогда до этого не имел дела с парашютом, не составило никакого труда. Я относился к учебе так, как относился бы к ней человек, еще не совершивший ни одного прыжка. Притворяться не приходилось. Имея за плечами добрую дюжину прыжков, выпавших на мою долю и так непохожих друг на друга, я считал и считаю по сей день, что каждый новый прыжок - это шаг во что-то новое и что привыкнуть к прыжкам, как, допустим, можно привыкнуть к метанию гранаты, или вождению машины, или верховой езде, очень трудно, почти невозможно. Парашют - это особый вид спорта, и каждый новый прыжок, по-моему, правильно считать первым прыжком.
   Я прыгнул четыре раза: два днем и два ночью. Первый раз прыгнул "пустым", то есть без груза, второй - с радиостанцией и солидной пачкой бумаги, заменявшей деньги.
   После четвертого прыжка Гюберт сказал:
   - Теперь я за вас спокоен. В наши годы не все идут на прыжки так уверенно.
   Но я-то не был спокоен. У меня из головы не выходил Курков. Мне казалось, что Гюберт играет со мной, как кошка с мышью. По вечерам одолевала тоска. Я не знал, что думать, старался уйти от тревожных мыслей и держать себя в руках, но это было нелегко.
   Однажды в полдень Гюберт вызвал меня к себе. И опять я шел к нему в страшном напряжении, бегло перебирая в голове десятки подготовленных вариантов. Но когда начался разговор, я едва сдержал вздох облегчения.
   - Прыгать вам придется, - объявил он, - на отрезке Орел - Тула, недалеко от станции Горбачево. Вот здесь. - И он показал место на разложенной перед ним карте. - Смело выходите на станцию. Там вас встретит Курков.
   "Опять Курков", - мелькнула тревожная мысль.
   Гюберт объяснил, что подлетать ближе к Москве, по его мнению, было бы рискованно. Чем ближе к столице, тем сильнее зенитный огонь и больше шансов оказаться подбитым.
   - А как Доктор? - поинтересовался я. - Он приедет?
   - Доктора ждать не будем, - ответил Гюберт. - Лечение его затягивается.
   - Когда я полечу?
   Гюберт ответил неопределенно:
   - На этих днях, - и тут же добавил: - Завтра Кольчугин везет меня на охоту.
   На этом мы расстались.
   Настроение мое, хоть внешне все шло гладко, не улучшилось. Я прошел к себе и стал раздумывать над текстом телеграммы на Большую землю. Я знал, что Фома Филимонович найдет повод заглянуть ко мне.
   Телеграмма Решетову и Фирсанову должна быть предельно короткой и ясной. Надо предложить им оставить Криворученко и радиста здесь, в тылу, и доукомплектовать группу двумя товарищами из местных подпольщиков. Об этом был уже разговор и с Криворученко и с Кольчугиным. Я считал, что не следует выпускать из поля зрения "осиное гнездо". Группа должна держать связь с Фомой Филимоновичем, а он, по мере сил и возможности, будет обеспечивать ее необходимой информацией.
   Я составил телеграмму, закодировал ее и, свернув трубочкой листок бумаги, спрятал в стенную щель.
   После обеда ко мне зашел сияющий Фома Филимонович. В руках у него была длинноствольная, центрального боя двустволка.
   - Ну-ка, смотрите, господин хороший, - обратился он ко мне, подавая ружье. - Маракуете в этих делах?
   В этой комнате старик неизменно обращался ко мне на "вы".
   Я взял ружье. Это был курковый, вполне исправный "Франкот" двенадцатого калибра. Я попробовал затвор, курки, прикинул ружье несколько раз к плечу и сказал:
   - Стоящая штука...
   Старик рассказал, что по распоряжению Гюберта комендант Шнабель дал ему на выбор пять ружей: "Чеко", "Зауэр", "Питтер", "Браунинг" и "Франкот". Фома Филимонович остановился на последнем. Он уже успел пристрелять ружье с различных дистанций по разным мишеням и остался доволен.
   - Кучно кладет, - хвастался дед, любовно поглаживая ружье. - Видать, убойное... С таким подранков не будет.
   Я вынул телеграмму и отдал ему. Он зажал ее в кулак и подмигнул мне. В коридоре он тихо сказал:
   - Опять ты что-то сумной. Вызнал что-нибудь новое?
   Я отрицательно покачал головой.
   - Все будет хорошо. Поверь мне. У меня сердце - вещун.
   Я заглянул в глаза Фомы Филимоновича: его мучила та же тревога, которую я не мог скрыть от него. И он же успокаивал меня...
   С рассветом состоялся торжественный выезд Гюберта на охоту. Как всегда в таких случаях, все обитатели станции были на ногах. Шли сборы. Фома Филимонович бегал по двору и хлопотал. Ему предстояло держать экзамен, значение и последствия которого в то время не могли предвидеть ни я, ни тем более он.
   Я волновался за Фому Филимоновича, пожалуй, не меньше, чем он сам.
   Охотничий задор молодил старика, он бегал вприпрыжку от склада к кухне, от кухни в свой закуток, оттуда - в дежурную комнату.
   Около восьми утра все высыпали во двор. К крыльцу дома Гюберта Кольчугин подвел под уздцы лошадь, впряженную в широкие просторные сани с плетеной кошевкой.
   - Дичь-то будет? - окликнул я старика.
   - Цыплят по осени считают, господин хороший, - отозвался он.
   За спиной у Фомы Филимоновича висело ружье. Опытной, привычной рукой он подтянул супонь на хомуте, поправил чересседельник.
   Из дома вышел Гюберт в охотничьем костюме. Комендант подал ему лыжи. Он тотчас встал на них и принялся пробовать крепления, пританцовывая на месте.
   На лыжи встали и солдаты, сопровождавшие гауптмана, с автоматами, обвешанные гранатами.
   В сани укладывали мешки, охотничьи сумки, ружья в твердых футлярах, продукты, термосы с горячей пищей и кофе, кружки.
   Лошадь ярко-рыжей масти, с белой проточиной на лбу и большой седловиной на спине не внушала мне особого доверия. Я критически оглядывал ее. Костлявый зад, тощие, с выпирающими ребрами бока и понурый вид как бы говорили о том, что это жалкое существо только случайно забыто смертью.
   Фома Филимонович как бы угадал мои мысли и бодро заявил, похлопав лошадь по крупу:
   - Стоящая коняга! Такая не подведет!
   - Дурень старик, из ума выжил! - промолвил Похитун и, подойдя к Фоме Филимоновичу, сказал ему что-то на ухо.
   - Хорошо считать зубы в чужом рту, господин хороший! - огрызнулся дед. - А ты посчитай в своем!
   Похитун прокашлялся и ничего не ответил. Ему подали огромный овчинный тулуп, позаимствованный в караульном помещении, и он натянул его поверх шинели.
   - Трогать! - скомандовал Гюберт.
   Часовой распахнул ворота. Похитун неуклюже плюхнулся в сани, и под его тяжестью в мешке что-то хрустнуло.
   - Пьяный, что ли? - спросил Гюберт.
   Похитун промолчал и поднял воротник.
   - Он и трезвый-то недотепа, прости господи! - в сердцах бросил Фома Филимонович, уселся на передок, взялся за вожжи, круто повернул коня и тронул.
   За санями на лыжах пошли Гюберт и автоматчики. Весь гарнизон повалил со двора, провожая охотничью процессию.
   - Ни пуха ни пера! - крикнул я вдогонку.
   Мне никто не ответил. Узкая, малонаезженная дорога врезалась в завьюженный лес, и сани уже скрывались за деревьями.
   28. ПОХИТУН НЕДОВОЛЕН СОПЕРНИКОМ
   Ровно через сутки охотники неожиданно вернулись. Обычно Гюберт задерживался на двое-трое суток. Я с опаской подумал, что Фома Филимонович не выдержал экзамена и сорвал охоту. Я тотчас же вышел во двор. И первый, кто мне попался на глаза, был Гюберт. Уставший, с опавшими, но зарумянившимися щеками, он стоял на крылечке своего дома и тоненькой хворостинкой тщательно выбивал снег из своих меховых сапог. Двор был пуст, сани стояли уже под навесом.
   Я подошел к Гюберту и поприветствовал его.
   Он довольным тоном сказал:
   - Ну и каналья, дед!..
   - Подвел? - спросил я, чувствуя хорошее настроение гауптмана.
   - Нисколько! Я получил колоссальное удовольствие. Не напрасно покойный Эденберг кормил его своим хлебом.
   Мои опасения рассеялись. Но я шутливо заметил:
   - Результаты охоты определяются не охотничьими рассказами, а наличными трофеями
   - Только так! - подтвердил Гюберт. - И результаты прекрасные. На два ружья приходится четырнадцать тетеревов, три глухаря, пять рябчиков и два зайца. Как?
   - Замечательно! - воскликнул я.
   - И стрелок он отличный! - продолжал Гюберт. - Перестрелял меня. Бьет с любого положения... Но не в этом главное. Я впервые узнал, что тетеревов можно стрелять, не слезая с саней. Они подпускают к себе на десять пятнадцать шагов. Как в сказках барона Мюнхгаузена! Сидят на березах, будто чучела, и только шеями крутят.