Брянцев Георгий Михайлович. Конец "Осиного гнезда"

   "Бежим, - сказал он. - Десять минут по дороге, пять в сторону, а пять останется мне для раскладки рации".
   И тут он втянул голову в плечи и опять выругался: впереди снова послышались голоса. Нас, как волков, обкладывали со всех сторон. Мы взяли круто вправо и побежали сколько было сил. На ходу натыкались на пни, проваливались в ямы, стукались лбами, падали друг на друга, поднимались и вновь бежали...
   Остановились, выбившись из сил, на замерзшем болоте. Прислушались и ничего, кроме собственного дыхания, не услышали. Погоня, видимо, отстала или сбилась со следа.
   Накрохин сказал:
   "Отсюда ни шагу, пока не кончу сеанс. А ты сторожи".
   И он передал мне свой автомат. Затем он раскинул рацию, набросал при свете карманного фонарика радиограмму, начал настраиваться. Потом сказал:
   "Черт знает что... Я хочу им передать, а центр свою передачу навязывает".
   "Принимай! - посоветовал я. - Теперь не до споров".
   Накрохин перешел на прием, записал несколько слов и вдруг, сбросив наушники, захохотал и стал кататься по снегу.
   Я опешил, не понимая, в чем дело. Подумал, грешным делом, уж не рехнулся ли он.
   Нахохотавшись вволю, он сунул мне в руку лоскут бумаги. Я осветил фонариком и обмер: телеграмма была незашифрованной. И она гласила:
   "Выходите в первый населенный пункт и сообщите его наименование. По вине и неопытности молодого пилота вас выбросили на свою территорию, в Пензенскую область. Майор Коваленко".
   Тут уж расхохотались все: и Фома Филимонович, и Таня, и я...
   Старик смеялся, бился в кашле и приговаривал:
   - Не могу... Ей-богу, не могу!.. Довоевались хлопцы. В Пензенскую область... Бегали, как зайцы по просу...
   - А эсэсовец? - спохватилась Таня. - Эсэсовец Роберт Францевич откуда взялся? А погоня?
   - Сейчас, сейчас. Все по порядку, - успокоил Семен. - Теперь уже и до конца недалеко. Так вот... Прочел я и до того расстроился, что едва не заплакал. Ну, а потом наступила разрядка. Мы выложили здоровенный костер, наломали хвои, улеглись на нее и заснули. И приснилось мне, будто погоня настигла нас. Меня схватили, оплетают веревкой, я хочу вырваться и не могу. Проснулся - и в самом деле связан. И Накрохин тоже. Уже светло. Нас плотным кольцом обступили бабы, подростки, кто с топором, кто с вилами, кто с граблями.
   А предводитель у них старик лет под семьдесят, с малокалиберной винтовкой.
   Накрохин говорит ему:
   "Мы свои, дедушка. Ошибка тут вышла".
   "Волки вам свои! - объявил дед. - Ишь ты, свои отыскались! Как научились по-русски болтать, значит, и свои? А это что за цацка? - Он тряхнул автоматом. - А это что? - Он пнул ногой рацию. - А немцы кому понадобились?"
   "Ну ладно! - в отчаянии проговорил Накрохин. - Веди нас куда следует, а там разберутся".
   А разобрались лишь назавтра к вечеру. А Роберт Францевич мне не приснился. Тот старик, что предводительствовал бабами, и оказался им. Его-то я и счел за эсэсовца, а он родом из-под Риги, латыш, эвакуировался в Пензенскую область и работал в этой деревне кузнецом.
   - А как же пилот? - поинтересовалась Таня. - Почему он дал белую ракету?
   - У него выхода другого не было, - ответил Криворученко. - Мы пролетали над соединением нашей авиации дальнего действия, и с земли, не зная, чей самолет, потребовали условного ответа. Иначе угрожали открыть зенитный огонь. Пилот заглянул в табличку, видит, что надо отвечать белой ракетой. А по белой мы должны прыгать. Вот так оно и вышло...
   Рассказ развеселил всех. Потом я спросил Криворученко, почему он второй раз прыгал не с Накрохиным, а с новым радистом. Семен объяснил, что у Накрохина умер сын, и Фирсанов отпустил его на две недели в Казань.
   Я встал. Предупредил Семена, что связь будем поддерживать через Фому Филимоновича, а когда понадобится, встретимся снова.
   Старик проводил меня до забора и пожелал счастливого пути.
   Я шел на Опытную станцию довольный и веселый. В радиограмме я сообщил все, что требовалось и что я намечал.
   23. ПОХИТУН ВПАДАЕТ В ПАНИКУ
   Гауптман Гюберт ожидал меня в гостиной. Он прохаживался по комнате, заложив руки за спину.
   - Каковы успехи? - опросил он. Я потер лоб, как бы собираясь с мыслями, и сказал смущенно:
   - Я могу задать вопрос?
   Гюберт удивленно поглядел на меня:
   - Прошу...
   - Скажите, пожалуйста, если это можно: какой участи подвергся тот парашютист, которого вы поймали осенью?
   Губы Гюберта дрогнули. Такого вопроса он, конечно, не ожидал. Устремив на меня пристальный взгляд и, видимо, быстро соображая, он произнес:
   - Передан городским следственным органам. А что?
   - Я не могу поручиться наверняка, хотя обычно на зрительную память не жалуюсь, но, кажется, с тем офицером оказался этот самый парашютист. Я выследил его. Он вошел в дом 67 по Витебской улице и остался там.
   Гюберт озабоченно нахмурился и сказал:
   - Позвольте... позвольте... Как это могло быть?
   - Не знаю. - И я пожал плечами.
   Мы оба "играли". Это были строго рассчитанные ходы шахматистов.
   - Почему же вы не схватили его?
   - Во-первых, я решил, что его, видимо, используют в какой-то комбинации. И во-вторых, он был не один. Распрощавшись с тем советским офицером, он направился дальше в сопровождении полицейского... Похоже, что пробравшийся сюда офицер-чекист крепко связан с этим парашютистом. До вашего указания я решил не действовать.
   Гюберт помолчал и сказал:
   - Вы поступили правильно. Я выясню, в чем там дело. Они видели вас?
   - Думаю, что нет.
   - Это уже лучше...
   Я положил пистолет на стол и попросил указаний для дальнейших действий. Гюберт отмолчался.
   Я шел к себе, твердо уверенный, что судьба предателя Наклейкина, мастерски сыгравшего роль Проскурова, а заодно и судьба гестаповского переводчика решена окончательно и без вмешательства подпольщиков. Два предателя получат должное от руки своих же хозяев... И в то же время я дивился беспечности Гюберта: как мог он, зная, что я посещаю город, оставлять в нем предателя Наклейкина?.. Неужели даже такой стреляный воробей сделал промах?
   В своей комнате я застал Похитуна у включенного радиоприемника. Он слушал передачу Советского Информбюро. Похитун был так сосредоточен, что даже не заметил, как я вошел. Я встал за его спиной и прислушался. Диктор сообщал об окружении трехсоттысячной немецкой армии фельдмаршала фон Паулюса под Сталинградом, подробно перечислял трофеи, захваченные советскими войсками, называл номера разгромленных вражеских дивизий, фамилии пленных генералов.
   Как долго мы ждали этой победы! Мысленно я трижды прокричал: "Ура!"
   Я тронул Похитуна за плечо. Он вздрогнул и, выключив приемник, разразился площадной бранью.
   - В чем дело? - удивился я.
   Он встал со стула и, расставив тощие, кривые ноги, посмотрел на меня дикими глазами. От него несло водкой и чесноком. Он был пьян, но это не помешало ему, видимо, понять смысл событий, происшедших под Сталинградом.
   - Что? Вы не слышали? - спросил он и икнул.
   - Я только что вошел, - спокойно осветил я и потянулся к приемнику, чтобы включить его.
   Похитун отстранил мою руку и снова выругался.
   - Что делают, что только делают, а?! - воскликнул он с возмущением. Вы подумайте, подумайте только! Ведь это позор на всю Европу, на весь мир. А что скажут немцы в Германии, что скажут союзники? Десятки тысяч пленных, целые дивизии полетели в тартарары... Неслыханное побоище! Я вас спрашиваю: что будет дальше? Почему вы молчите? - Он уставился на меня каким-то ошалевшим взглядом, ожидая ответа, затем схватился за голову и сел на кровать.
   "Припекло по-настоящему!" - подумал я и сказал:
   - Не пойму, что вас вывело из себя. Что стряслось? Вы можете рассказать толком?
   Я учитывал, что нас могут подслушать. Ну и отлично! Пусть Гюберт знает, как настроены его подчиненные.
   - Толком! - усмехнулся Похитун, достал из кармана какую-то тряпку, мало похожую на носовой платок, и громко высморкался. - Вы просите толком? Извольте: если верить вашим, то из наших под Сталинградом сделали блин. Просто блин! Вы это понимаете?
   - Довольно смутно, - заметил я. - Каким вашим и из каких наших?
   - Блин... блин... блин... Ха! Город сровняли с землей, а он ожил. Как Феникс из пепла! Чудо двадцатого века! Чудо из чудес! Теперь уже не мы окружаем русских, а они окружают нас. Судьба играет человеком... Поднявший меч от меча и погибнет. Позор! Катастрофа! Полнейшая катастрофа! Что же будет дальше, я вас спрашиваю? Что? Если не мог устоять Паулюс, то кто же устоит? На кого можно положиться?
   - Не понимаю, чего вы так разволновались? - сердито сказал я. - Война есть война! Подумаешь, стукнули нас разок...
   - Вы думаете? - опросил Похитун.
   - Конечно.
   - Я тоже хотел бы так думать, но...
   - Что - но? Не впадайте в панику!
   Похитун икнул несколько раз сряду и проговорил:
   - Не получается... Не получается, и баста...
   - Напрасно.
   - Что - напрасно? - воскликнул Похитун. - Совсем не напрасно... Какой позор! Паулюса следует повесить. Да, повесить!.. Ха! Я вчера слушал радио. Ваша певичка пела насчет того, что "и не пить им из Волги воды". Я слушал и смеялся: "А мы пьем, а мы пьем... Ты себе пой, а мы пьем". А теперь?..
   Похитун, пошатываясь, направился к выходу и сильно хлопнул дверью. Я тотчас же выключил свет и подсел к приемнику.
   24. ГАБИШ СТАВИТ ЗАДАЧУ
   Мне думалось, что история с Константином не должна пройти даром для гауптмана Гюберта. Так оно и вышло. Из болтовни Похитуна, который, как шифровальщик, был в курсе всех событий, я узнал, что назначено расследование.
   На другой день после моей встречи с Криворученко, на Опытной станции появился немецкий майор, оказавшийся, как удалось мне узнать позже, следователем. Он снял допросы с Гюберта, Рауха, Шнабеля, Похитуна. Последним он вызвал меня. Переводчиком был Раух. Из вопросов следователя я без труда догадался, что ему известен разговор, состоявшийся у меня с Гюбертом относительно Константина.
   После отъезда следователя Похитун сказал мне, что "Гюберту нагорит, если не вмешается полковник Габиш". По мнению Похитуна, Габиш очень ценит Гюберта, во всем поддерживает его и не дает в обиду.
   Похитун оказался прав. Габиш, очевидно, решил вмешаться и неожиданно появился на Опытной станции. Это случилось через два дня после отъезда следователя.
   Не знаю, о чем он разговаривал с Гюбертом, кого еще вызывал к себе, но Похитун "доложил" мне, что там (имея в виду кабинет Гюберта) "идет беседа на высоких тонах".
   В тот же вечер, когда я уже собрался улечься в постель, меня пригласили к Гюберту. За его столом сидел жирный, с неподвижным, как у индийского божка, лицом Габиш, а Гюберт стоял у окна. Он, как всегда, казался холодным и бесстрастным, стоял, сложив руки на груди, молчал и даже не ответил на мое приветствие.
   Я думал, что Габиш начнет разговор о Константине, но он заговорил не об этом. Сунув мне на этот раз свою пухлую, влажную руку, он пригласил меня сесть и опросил:
   - Как ваши успехи? Как поездка к Доктор?
   Я коротко рассказал об учебе и о встрече с Доктором.
   - Доктор говорил вам, с какой заданий ви будет ехать обратно домой?
   Я кивнул.
   - Ви будет самостоятельно работайт и имейт дел только с Доктор. Ясно?
   - Вполне, - ответил я.
   - Для Брызгалоф ви повезет раций, но лично с ним не встречайт. Рацию ви передайт господину Саврасоф, а он даст ее Брызгалоф. И Саврасоф пусть устраивайт Брызгалоф работа. У вас будет другой большой дел. Ви будет работайт так, как работайт немец и как не умеет русский. И ви будет получать большой деньги.
   При этих словах я осклабился и поклонился.
   Габиш сказал, что под моим началом будет несколько железнодорожников, проверенных на деле. Но ограничиваться этими людьми не следует. Я должен позаботиться о приобретении новых агентов, способных выполнять задания германской разведки. Моя задача - организовать непрерывные систематические диверсии на железнодорожном транспорте, выводить из строя ближайшие к фронту узлы, мосты, водокачки, депо, поворотные круги, стрелки, систему светоблокировки, подвижной состав. Особенно важно создавать "пробки" на узловых станциях.
   - Ви должен создавайт массовой диверсионный аппарат, - подвел итог полковник Габиш. - Вам будет помогайт Доктор. Саврасоф надо забывайт, Брызгалоф тоже.
   Я заявил, что буду только рад забыть Брызгалова, и поинтересовался, через кого придется мне поддерживать связь с Опытной станцией.
   - И через Доктора, и через радиста, - сказал Гюберт.
   - Я, я, рихтиг, правильно, - подтвердил Габиш. - Через Доктор ви даете отчет вся диверсионный работа, а через радиста будет передавайт разведывательный информацию.
   - Следовательно, вы дадите мне радиста?
   - Да, - твердо ответил Гюберт.
   - Радист уже есть, - добавил Габиш. - Радист там, ваша сторона. Он ожидайт ваш приезд.
   У меня мелькнула догадка, что речь, вероятно, идет о радисте Куркове, связь с которым прервалась.
   - Но ми с вами будем еще иметь беседа, - предупредил Габиш, вынул из кармана большой платок, вытер им кончик своего массивного носа и поинтересовался: - Ви курсе событий, происходящий на фронт?
   - Примерно, - ответил я.
   - Мы у него в комнате поставили приемник, - вставил Гюберт.
   - Очень хорошо! - одобрил полковник. - И не надо быть страх, что там есть.
   - Я понимаю. Война есть война.
   - И очень правильно. Котел Сталинград - блеф. Ми будем Москва. Это тактик фюрер... - Он помолчал и спросил: - Что было у вас с Константин?
   Я рассказал буквально то же, о чем доложил Гюберту, то есть, что Константин показался мне подозрительным.
   И тут Габиш, подобно Гюберту, пустился на хитрость:
   - Ви его встречайт в город?
   - Нет, не встречал... - Я хотел было добавить, что встречал Проскурова, но, перехватив предупреждающий взгляд Гюберта, умолк.
   - Тогда все есть ерунда, - подвел итог Габиш. - Ми будем проверяйт Константин. Ми не допускайт его учеба. Ви делает...
   Габиш вдруг замолк и прислушался. Лицо его исказилось, стало каким-то жалким, беспомощным. Снаружи явственно доносился рокот самолетов, нарастающий, мощный.
   - Давайт смотреть воздух, - предложил Габиш и с быстротой, не свойственной его чину и комплекции, выскочил из-за стола.
   Гюберт подал ему шинель, оделся сам.
   Рокот приближался, ширился, нарастал, и уже тоненько тренькали стекла в окнах.
   Во дворе Опытной станции толклись почти все ее обитатели. Я увидел Шнабеля, Рауха, Венцеля, Похитуна, повара, солдат.
   Стаяла тихая безветренная ночь, и в тугом, промороженном воздухе, точно шум мощного прибоя, то замирая, то усиливаясь, наплывал рокот моторов. Но в бездонном небесном океане, кроме мерцающих звезд, ничего нельзя было увидеть.
   С северо-востока шли тяжелые советские бомбардировщики. Это было понятно по звуку моторов. Это было ясно и мне, и всем обитателям станции.
   Однако Габиш, стоявший на крылечке дома, счел нужным сказать:
   - Наши идут с бомбежка.
   Он сказал это, поправил нервным жестом меховой воротник шинели и начал растирать рукой замерзающие щеки.
   Гюберт громко скомандовал по-немецки:
   - Выключить движок!
   - Гут! - тихо одобрил Габиш.
   Среди обитателей станции произошло движение, кто-то побежал в помещение электростанции, и через несколько секунд монотонный стук движка умолк.
   Самолеты плыли над нами.
   Гюберт сошел с крыльца и остановился посередине двора. Его окружили Шнабель, Раух, Венцель. Я остался рядом с полковником Габишем.
   В небе вспыхнули стремительные лучи прожекторов, и тут же затявкали автоматические зенитки. Над городом и южнее его вспыхнули две огромные "люстры". Стало светло, как днем. Я отчетливо увидел каждое поленце дров, сложенных под навесом, ручку на дверях бани, провисающие от снега провода антенны, шевроны на шинелях Гюберта и Шнабеля, каждую морщину на лице Габиша.
   Первые самолеты перешли в пике, и их рев перекрыл дикий свист падающих бомб. Огромные вспышки яркого света раскололи ночь. Раздались гулкие взрывы. Земля качнулась под ногами, рубленые домишки заскрипели. Освободившиеся от бомб самолеты чуть не на бреющем полете уносились прочь, на восток, а новые, идущие оттуда, с ревом и рокотом устремлялись к земле.
   На Габиша нашел столбняк. Он стоял, как жена легендарного Лота, с помертвевшим лицом, не произнося ни слова.
   Гюберт шепнул что-то на ухо Похитуну, и тот со всех ног бросился в дежурную комнату.
   Через короткое время он вновь появился на дворе и на ходу громко крикнул:
   - Аэродром бомбят у Поточного! Больше десятка самолетов...
   Я-то уже знал, что бомбят. Значит, Криворученко передал то, что я сообщил ему устно при первой нашей встрече.
   Бомбовые удары следовали один за другим и сериями. За городом бушевало пламя страшной силы, заливая все вокруг зловещим кровавым светом.
   25. ДЕЛА ОХОТНИЧЬИ
   Я бездельничал и не знал, куда себя деть. Мое пребывание в "осином гнезде" подходило к концу. Об этом сказал мне Гюберт. Я понял его так, что моя переброска задерживается из-за Доктора, которого ожидают со дня на день. Но Доктор почему-то не торопился. Шли дни, а его не было.
   С Криворученко я больше не встречался. В этом не было нужды. Фома Филимонович с отменным усердием выполнял обязанности связного и через два-три дня уносил от меня коротенькие весточки для Большой земли.
   Сегодня, после занятий с инструктором Раухом, я повалялся на койке, послушал радиопередачу и вышел на воздух, решительно не зная, что предпринять и чем занять себя.
   Фома Филимонович топил баню. Вот-вот должен был вернуться Гюберт. Он и Похитун отсутствовали уже вторые сутки. В сопровождении двух солдат и своры собак, взятой в городской комендатуре, они лазали по окрестному лесу в поисках медвежьей берлоги.
   Увидя меня, Кольчугин подошел прикурить и тихо сказал:
   - Зайди в баньку, душа моя. Целый короб новостей...
   - Зайду, - ответил я.
   - Как у тебя в комнате, не холодно?
   - Прохладно.
   - Ну потерпи. Вот истоплю баньку и за твою печь примусь.
   Побродив немного по лесу, я зашел в баню. Фома Филимонович без верхней рубахи, с закатанными штанами и босой старательно драил веником лавки и полки. В печи клубился огонь. От котла с водой шел парок. Въедливый дым стариковского горлодера плавал в воздухе, и от него першило в горле.
   Фома Филимонович подошел ко мне и весело сказал:
   - Лихо наши их взвеселили, а?
   - Не понял, - заметил я.
   - Я про бомбежку, - пояснил дед.
   - Узнал подробности?
   - А как же! Я все могу узнать... Всякий кулик на своем болоте велик. Все в аккурат выведал.
   - Ну и как? - торопливо опросил я.
   - Лихо, лихо вышло! Уж куда лучше: весь аэродром разнесли, только один самолет уцелел, а остальные прахом пошли. И цистерны с горючим ахнули. Что там творилось, не приведи господи! Одних грузовиков сорок штук сгорело. Так что можешь докладывать.
   Фома Филимонович сел на лавку, достал из узелка черный-пречерный сухарь, зачерпнул жестяной кружкой из котла, помочил сухарь и начал его сосать. Он сосал его и прихлебывал горячую воду.
   Я в это время обдумывал текст телеграммы на Большую землю.
   - А зверь-то наш! - сказал старик немного спустя. - Тю-тю!
   Зверем он именовал предателя Наклейкина, так удачно выступившего в роли парашютиста Проскурова.
   - Что же с ним? - полюбопытствовал я.
   - И хвоста от зверя не осталось, - ответил дед и рассмеялся. - Убрали крапивное семя. И переводчика того, заразу, тоже. Они же сами убрали. Ай, и здорово ты сработал, Кондрат Филиппович! Мастак ты...
   Я спросил о подробностях, и дед охотно рассказал мне.
   Дело обстояло так. Третьего дня вечером Таня неожиданно наткнулась на улице на Наклейкина. Она возвращалась с маслобойки, где ей удалось раздобыть немного подсолнечного жмыха. Уже темнело. Он был вместе со своим приятелем - переводчиком гестапо. Он остановил ее, начал всяческие разговоры разговаривать, посмеялся, что она за жмыхом бегала. Я, говорит, могу тебе за дружбу хоть каждый день по три банки консервов дарить. И шоколад есть у меня. Зря ты от меня бегаешь, я ведь с серьезными намерениями к тебе, все честь по чести будет. Королевой, говорит, будешь жить. В общем, старый разговор завел, гадюка. Танька думала было бежать, а потом вспомнила, что с минуты на минуту должен явиться Криворученко. Боязно ей стало; а что, если этот пес Наклейкин со своим дружком увяжутся за ней до самого дома?
   Нельзя, чтобы Семен попался на глаза предателям. И она решила поддерживать разговор.
   Когда они свернули к дому, где жил Наклейкин, Таня заметила, что сзади идут четверо неизвестных в гражданском. Она вначале заподозрила, что это приятели Наклейкина и что он что-то затеял против нее, но Наклейкин тоже забеспокоился и стал оглядываться.
   Короче говоря, на перекрестке неизвестные налетели на Наклейкина и стали крутить ему руки назад. Переводчик сразу дал ходу, побежал. Один из нападавших вытащил пистолет, послал пулю вдогонку и уложил беглеца намертво. Увидя такое дело, Наклейкин изловчился и вытащил свой пистолет, но выстрелить ему не удалось: сильный удар по голове свалил его наземь. Таня, насмерть перепуганная, стояла прижавшись к стене.
   Когда Наклейкин затих, неизвестные заговорили между собой, и Таня поняла, что это немцы.
   Один из них подошел к Тане, осветил ее лицо фонариком и, подмигнув, толкнул в плечо и скомандовал: "Шнелль, марш!.."
   И Таня помчалась, не чувствуя под собой ног.
   - А сегодня сволокли зверя на кладбище, - закончил Фома Филимонович.
   Так закончилась жизнь предателя.
   Затем старик сообщил мне последнюю новость: партизаны ходили в рейд, разгромили гитлеровский гарнизон, захватили большой обоз с оружием и продовольствием.
   Я поблагодарил Фому Филимоновича за новости. Он предупредил меня, что скоро придет топить мою печь.
   Я вернулся к себе, а часа через три в комнату ввалился Кольчугин с дровами.
   - Гауптман прибыл, - доложил он, складывая дрова.
   - С медведем?
   - Ну прямо... - усмехнулся старик. - Вместо медведя тетеревов настреляли.
   - Много?
   - С полдюжины.
   - Ого!
   - Да разве это охота? Баловство одно! - заметил Фома Филимонович. Двое суток - и полдюжины! Только время убили.
   Я высказал предположение, что виновны тут, видимо, не охотники - война распугала дичь. Старик возразил: дичи в лесу много, а вот охотники - шляпы. Не знают, где хоронится птица.
   - А то Похитун! - возмущался он. - Какой же из него охотник! Балбеска сущая! Обсевок какой-то... рвань! Смотреть на него тошнехонько. Он пьяный не отличит тетерева от своих сапог, а еще хвастается: я да я... А что он? Тьфу! - И дед сплюнул. - Ввернул я ему как-то, что, мол, не годится, когда курица хочет петухом петь. Так он обозлился! Ну и пусть себе... А дичинки в наших лесах на всех хватит.
   Достав из поддувала уголек и присев на корточки спиной к дверям, Фома Филимонович начертил на полу неровный круг и объяснил мне, что это лес. Затем он обозначил Опытную станцию, озеро, реку, протоку, зимник и поставил крестики там, где, по его твердому убеждению, должна таиться дичь.
   В это время распахнулась дверь, и на пороге появился Гюберт. На нем был охотничий, ладно сшитый костюм и мягкие меховые сапоги.
   Он пнул носком сапога Фому Филимоновича пониже спины. Тот вскочил, и Гюберт прошел в комнату.
   В глазах старика, как мне почудилось, мелькнул недобрый огонек. Я по себе знал, что самая сильная обида это та, на которую нельзя ответить, и отлично понимал Фому Филимоновича. Бросив несколько поленьев дров в печь, он собрался уже выйти, как Гюберт спросил, подозрительно разглядывая примитивный чертеж на полу:
   - Чем занимаетесь?
   Вопрос мог быть обращен и ко мне и к Кольчугину. Я решил ответить за обоих и сказал:
   - Спорим насчет охоты.
   Гюберт сел на стул и, уставившись на Фому Филимоновича холодными глазами, спросил:
   - А ты понимаешь что-нибудь в охоте?
   - А почему я не должен понимать? Чай, годков тридцать брожу по лесу. Собаку на этом деле съел.
   - Собаку... - усмехнулся Гюберт, что с ним бывало редко. (И я решил, что он вернулся из лесу в хорошем настроении.) - А ходишь на охоту?
   Фома Филимонович поскреб затылок:
   - Это дело сложное. Надо коменданту города в ножки кланяться, а я не хочу - стар уж, да и характер не таков. И опять-таки с ружьишком дело дрянь... Совсем дрянь!
   - Плохое?
   - Никакого нет.
   - Выходит, что дрянь не с ружьишком, а без него? - заметил я.
   - Так оно и выходит, - согласился Фома Филимонович, порываясь покинуть комнату.
   Но Гюберт его остановил:
   - Погоди!.. Ты и в самом деле охотник? - спросил он.
   - А зачем мне брехать при седой голове, - ответил старик. - Я, можно сказать, потомственный охотник. Прадед мой, дед и батька - все были отчаянные медвежатники да и дичинкой не гнушались. Особенно боровой. Мне довелось еще промышлять в лесу с батьковским самопалом. Старинная такая штуковина! Как вдаришь из нее, так и оглохнешь сразу.
   В глазах Гюберта я заметил искорки заинтересованности. Лицо заметно оживилось. Я еще не видел его таким и вспомнил слова доктора: "Гауптман Гюберт - какой-то маньяк".
   Гюберт, не сводя глаз с Кольчугина, спросил:
   - Почему же ты до сих пор молчал?
   - А зачем лезть на глаза? - смело ответил Фома Филимонович. - Да и опять-таки, проводник у вас есть, господин начальник.
   - Это кто же? - подняв брови, осведомился Гюберт.
   - А господин Похитун...
   Гюберт опять усмехнулся и проговорил:
   - Какой из него проводник? Он понимает в охоте так же, как ты в астрономии.
   - Вот, вот!.. - подхватил Фома Филимонович. - И я то ж говорю... С его мордой пристало только кассы взламывать. Кабы такой егерь в доброе старое время моему хозяину попался, он бы за него и щенка последнего не дал. Ей-богу!