Страница:
на природу, иногда Мельников кормил дворовых кошек, иногда напивался с
соседями и жена его ругала. Иногда. Исключения из размеренной жизни
случаются у всех. В целом же мгновение остановилось. Жена чувствовала себя
счастливой и, возможно, от этого зародилось в ней желание иметь много детей.
Мельников встревожился - считал, что двоих достаточно.
Год спустя выяснилось, что тревожился Мельников не спроста. Жена родила
третьего сына, Егора, и сгинула. Погоревал Федор, но что тут поделать.
Стал он сам детей воспитывать, был им не хуже матери, примерно как
бабушка: не ругал, все разрешал, баловал. Особенно первых двоих. Как пацаны
подросли, решил Мельник заработать настоящие деньги - нужно было что-то
детям оставить. Жениться Федор не стал, все силы решил отдать какому-нибудь
серьезному делу.
Сперва Мельник собирался поэксплуатировать свой электрический гений, но
все попытки неизменно приводили к бандитам, а возвращаться туда Мельников не
хотел. Не для того научился Ильич из всякого хлама мастерить электроприборы,
причем не какие-нибудь обычные лампочки, а такие, которых никто сроду не
видывал, вроде чудесного горшочка, что выведывал кулинарные секреты соседей.
Когда Мельник снова появился в кругозоре бандитов, это стало для них
приятной неожиданностью, они поняли, что есть шанс получить в обиход
красивые и полезные мульки - Федор перестал бояться, Федору нужны деньги,
Федор будет работать на нас. На Мельника вышли и деликатно напомнили ему о
том, как легко он сидел, раньше вышел, поселился в Москве, без проблем
устроился на работу, окончив неплохой институт, о том, как он получил
большую квартиру, а в конце добавили, что есть человек, который в нем очень
заинтересован и терпеливо надеется на небольшую услугу. Помните, мол,
письмецо электронное, в котором главная мысль: долг красив платежом? Мельник
побагровел, но сдержался.
В течение некоторого времени он был просто атакован предложениями
работы. На этот раз совестливый Федор отбиться не смог, да и, честно говоря,
интересные задачи предлагали решать. И началось. Естественно, половина
обещанного оказалась враньем, никакого чистого творчества Мельников не
получил, все было утилитарно. То бандюкам требовались подслушивающие
устройства, то хитрые электроотмычки. Продолжалось это несколько лет.
Мельнику хорошо платили, работал он так виртуозно, что одно его
изобретение чуть не попало на международную выставку технических достижений
правоохранительных органов. Вот смех!.. Речь идет о детской игрушке,
пластмассовой кукле с милыми стеклянными глазками. Этот заказ Федор выполнял
за солидные деньги для одного вора в законе. Зачем тому понадобилась кукла
со встроенной "вечной" микрокамерой, никому не известно.
Мельников трудился два месяца и к сроку предъявил глупую глазастую
ляльку, у которой цифровая камера была встроена в глаз. Обнаружить камеру
было почти невозможно. Включалась она от щелчка ногтя по объективу и
работать без подзарядки могла немыслимо долго (микроаккумулятор Мельников
тоже сконструировал сам), а если бы понадобилось камеру спасать, достаточно
было вырвать кукле глаз (за длинные пушистые ресницы), - ни с головой, ни с
телом игрушки камера связана не была.
Накануне выставки шустрые менты конфисковали камеру-куклу у бандюков.
Как случился такой недосмотр, неизвестно, но ясно, что кое-кто из братвы за
потерю прибора если не сел, то умер как минимум.
Тихими правоохранительными коридорами уникальная кукла попала к
устроителям выставки. Те вначале приняли ее за очередное достижение
гениальных коллег из ведомства рангом повыше; начальник российской
выставочной делегации даже проверил глаза всех игрушек (у которых были
глаза) своей любимой внучки на предмет встроенной камеры, чем очень
расстроил девчушку, ну еще бы - ослепить всех ее красавиц-любимиц. Не найдя
подвоха в частной жизни, генерал восхитился и присовокупил диковину к
выставочным образцам: чудо-пистолетам в виде ключей, усыпляющим устройствам,
замаскированным под женские гигиенические средства, и другим не менее
приятным вещам.
Перед отъездом выставки за бугор один из наиболее молодых сотрудников
решил еще раз все проверить. Отправил запрос относительно нового экспоната
и, получив ответ, с удивлением узнал, что из недр правоохранения этакое чудо
не выходило.
Вспыхнул скандал, собирались даже наказать кого-нибудь помоложе, но тут
выяснилось, что микрокамера-глаз, конфискованная вместе с куклой у одного
авторитета, была отправлена в технический отдел на экспертизу. Все косо
посмотрели на генерала (начальника этого подразделения), который впервые
видел рапорт-ходатайство, и промолчали. Вопрос о наказании отпал.
Разумеется, куклу с хитрым глазом изъяли, проводили обедневшую выставку в
путь-дорогу и стали выяснять авторство камеры.
Между тем Мельнику (который, понятное дело, не знал обо всей этой
возне) поступил довольно странный заказ. Ему предложили сделать другую
видеокамеру, встроенную в искусственный человеческий глаз. Даже пообещали
заказать для самого глаза такой материал, который наиболее органично мог бы
принять тонкое электронное содержимое. Мельник выбрал эластичный пластик,
похожий на ткань настоящего глаза, только плотнее. Кому понадобилась такая
камера, Мельник тогда не знал. Лучше бы не знал вообще.
Он приступил к работе. Когда камера была готова, Федор вживил ее в
искусственный глаз, активировал и опробовал. Результат был превосходный.
Камера получилась лучше кукольной. Во-первых, в человеческом глазу больше
места, во-вторых, пластик - это вам не стекло.
Заказчику изделие подошло. Мельника отвезли на встречу в шикарный
загородный дом. Богатей Федору понравился: не старый, не отморозок, не сноб.
В ходе дорогого и обставленного выпивания Мельник получил заказ еще на
девять копий этого своего последнего творения, а также предложение о
постоянном сотрудничестве. Приняв заказ и пообещав обдумать постоянку, Федор
Ильич отбыл.
Протрезвев, он понял, что пропал окончательно, теперь ему не
отвертеться - он видел лицо заказчика. Всю ночь Федор силился вспомнить,
почему лицо это показалось ему знакомым, а наутро припомнил. Это был один из
крупнейших авторитетов страны.
Мельник испугался за детей. Казалось бы, обычное дело, заказ. Но десять
экземпляров одного глаза-камеры, да еще и с выведением картинки
непосредственно в мозг... Это смущало. Даже пугало. Мельнику стали сниться
глаза разных размеров и видов, собранные воедино; они моргали и неподвижно
взирали, подмигивали и пучились, прятались и сощуривались. Они смотрели на
Мельника ласково и с укором. Федор затосковал. Большие деньги не могли
улучшить его настроения. Он отдал почти весь гонорар детскому
офтальмологическому центру и твердо решил, сделав работу, уйти в глубокую
тень. Приняв решение, Мельников успокоился.
Но долго побыть в покое не удалось - вызвали на Петровку. Показали
кукольный глаз, много говорили. Мельник молчал. Стали кричать, угрожали.
Федор все отрицал. Пообещали беду. Федор Ильич понял, что у следствия на
него ничего нет, пожал плечами и стал равнодушно разглядывать стенку. Скоро
он получил пропуск на выход и вышел.
История с ментами и стеклянными глазами бандита окончательно расстроила
Мельника. Он доделал десяток глаз-камер (точнее, девять копий одного и того
же светло-синего глаза) и стал размышлять о дальнейшем. Было ясно, что из
криминала надо срочно бежать.
Мельник попытался тайком от бандитов устроиться куда-нибудь
по-честному. Измучился. В какую организацию ни придет со своими
изобретениями - на следующий день звонок: мол, и эти под нами...
Помыкался Федор и понял, что с электроникой ему покоя не будет, а свою
фирму открывать по этому делу вообще бесполезно - моментально будешь "под
ними". К тому же помощники босса стали над Мельником подтрунивать - мол,
ментов испугался, а в последнем разговоре даже предупредили: рот на замок.
Долго Федор думал, но выход нашел только один - зарыть свой талант в
землю и заняться другим. Чем-то, что большим бандитам неинтересно. Так
появилась "Булочная". Правда, ее появлению предшествовал алкоголизм. Федор
довел себя до последней стадии, ему уже черти зеленые мерещились и руки
тряслись непрерывно. Бандиты хотели Мельнику помочь, оплатить суперлечение,
но по невменяемости бывшего гения поняли, что толку от него больше не будет.
Молодой босс лично приезжал к Федору убедиться, что это конец. Мельнику дали
денег, выходное пособие и отправили на заслуженную бандитскую пенсию.
Отстали от него бандиты совсем. К чему им алкаш на последней стадии, они
ведь серьезные люди.
Когда Федор заметил мутным алкоголическим взором, что бандиты исчезли,
он неимоверным усилием воли взял себя в руки и стал бороться с алкоголизмом.
Ушло на это больше двух лет. Но зато исцелился Мельник абсолютно, до такой
степени, что в процессе самой увлекательной пьянки мог остановиться и больше
не пить.
В трезвую голову Федора зачастили всякие мысли. Много чего он перебрал
и остановился на скромном магазине с хлебным уклоном: прибыль какая-то
будет, не астрономическая, правда, зато и для криминала не очень
привлекательный куш. Мелочевка бандитам неинтересна, они мыслят масштабами
государственными. К тому же поговаривали, что у большого пахана слегка
поехала крыша и он уехал надолго лечиться за бугор. И что еще важно,
подружился Мельник с начальником местного отделения милиции. Отделение хоть
и мелкое было, да начальник серьезен, с бандитами у него свои договоренности
были. Как он договорился, неясно, но, видно, в отсутствие главного босса это
было полегче. Очень был ему Мельник признателен. Готов был... ну... не душу,
конечно, продать, но молить за его здоровье всех кого только можно.
Через две недели после возникновения идеи Мельников прицепил над
булочной вывеску и открыл заведение, сразу привлекшее местных жителей
запахом свежего хлеба, из которого не украдено все живое.
Постепенно дело окрепло и позволило Федору завести небольшое кафе, тут
же, в том же подъезде. Прорубили дверь пошире, сделали ремонт, пристроили ко
входу вместо арматурной более приличную лестницу и стали вовсю радовать
население.
Кафе окрестили "Мельницей". Официально. А под это дело и булочную
переименовали. Над заведением водрузили новую вывеску "два в одном",
присобачили к ней вырезанную из фанеры и красиво покрашенную лично Егором
мельницу в человеческий рост и устроили торжественное заседание.
Гости радостно упились, а одно местное чучело, худое, как игуана,
попыталось сразиться с мельничными лопастями, за что было нещадно избито
усердными прихлебаями и пинками изгнано с праздника вместе с прилипшей
намертво кличкой (угадайте с трех раз).
Крылья мельницы это идальго все же успело попортить, так что на
следующий день пришлось восстанавливать. Потом Егору пришла в голову мысль
устроить крылья вертящимися - моторчик там, батарейки, или от сети, они же
легкие, крылья, мощности много не надо, - а еще сделать на них светящуюся
решетку, как паутинку, из тонких неоновых нитей.
Отцу идея понравилась, и лопасти завертелись, орошая мглу спальной
улицы теплой неоновой жизнью, - вертелись, правда, неторопливо. Мельников
старший и тут порезвился - смастерил прибор, который с помощью
сверхчувствительных микрофонов ловил звук человеческих голосов и превращал в
электроэнергию; таким образом, когда в "Мельнице" были люди, лопасти
крутились, а после закрытия - нет. Разумеется, когда было нужно, они могли
работать и от обычной электросети или водородных батареек.
В кафе и за хлебом люди стали ходить существенно чаще (особенно по
вечерам) и даже приезжали из соседних районов. Вскоре одна местная
поп-знаменитость федерального масштаба сняла около "Мельницы" 3D-клип, после
чего посидеть за столиком заведения Мельника стало нормальным делом молодежи
едва ли не всей ф рстпрестольной. "Мельница" стала модным местом, несмотря
на территориальный идиотизм.
Ну и хватит о "Мельнице". Поговорим о семье. Матери у Егора не было. То
есть не то чтобы ее не было совсем - когда-то она, говорят, была, но давно,
еще до его рождения. Отец на вопросы о матери отвечал грубовато: мол,
преставилась и похоронена неведомо где, в тридевятом царстве; добрые люди,
соседи, по-своему понимая молчание Мельника, сплетничали насчет побега с
любовником и прочих подобных вещах; это все были слухи, толком же никто
ничего не знал.
Егор даже фотографии своей матери никогда не видел - не было в доме ни
одного ее изображения. Братья вели себя, как отец, - отмалчивались или
крысились и умолкали, если даже за минуту до этого были похожи на Цицеронов.
Братьев у Егора было двое и оба старшие: один на семь лет, другой - на
пять. Старший-средний - полненький лысоватый брюнет - жил по понятиям,
старший-старший - высокий и узкогрудый, с большим выпуклым лбом - понятия не
имел, как надо жить, и работал сначала мелким инженером на крупном заводе, а
потом крупным инженером на мелком заводе.
Что интересно - когда дела у отца на "Мельнице" завертелись, оба брата
незаметно подтянулись поближе и зачастили на огонек: то папу проведать, то о
себе рассказать. Ну и, понятно, им, как всяческим блудным, оказывал батяня
почеты и уважения.
Егор не то что переживал или не одобрял таких изменений в семейственной
жизни, не то чтобы ревновал, но было ему как-то обидно. С отцом отношения
натянулись. После Егорова новаторства Мельник стал вроде больше
прислушиваться к младшему, больше поручать ему дел. Егору это понравилось.
Он стал фантазировать, как бы сам управлял "Мельницей", когда отцу все это
вдруг надоест. А тут - братья. Егор, понятно, насупился. И отец к нему
охладел. Так казалось. Да так и бывает. Вспомните дурного теленка. А может,
что-то другое сыграло. Например, мнение братьев.
Братья на Егора реагировали кисло, считали раздолбаем и тюфяком. Внешне
относились нормально, но прежде всего блюли свои интересы. Когда речь
заходила о том, чтобы поделиться или помочь, становились братья как тролли
под солнечными лучами из сказки про хоббитов - твердокаменными. Но в целом
относились неплохо. Выпить там, языки почесать, уму-разуму поучить,
по-родственному.
Егор своих братьев любил. Несмотря на их полную и не раз доказанную
ублюдочность. Чувствовал, что не чужие, и закрывал глаза на
фальшь-лицемерие, которые проявлялись у каждого по-своему.
Средний, скажем, был пафосен и дидактичен, напирая на желание Егору
добра и предлагая брать пример. Он в совершенстве владел феней и любил это
подчеркнуть. Помогать не любил принципиально, считал, что настоящий мужик
должен быть "селф мэйд мэн".
Старший-старший был с Егором помягче, в основном сетовал на судьбу и
умолял не повторять его ошибок, по крайней мере - не жениться так рано.
Любил цитировать "писателя Андрея Балконского": "Никогда не женитесь, мой
друг..." И добавлял: "Сильно рано. Так он Безухому говорил". И поднимал
указательный палец. Как отец. Шутил, таким образом, интеллигентно.
Оба врали, и Егор это знал. И оба чего-то хотели. Этого Егор не понимал
и просек значительно позже, когда уже ничего нельзя было поправить. В целом
же (если не считать злых подколок насчет тяжкой творческой доли Егора)
отношения между братьями были довольно теплыми, и отец никак не мог
нарадоваться, глядя, как его могучая поросль задушевно балагурит в
прокуренной "Мельнице".
Долго ли, коротко ли, а настали для Федора Мельникова тяжкие дни.
Какая-то падла засадила ему финку в бок, когда поздним вечером прогуливался
он с работы домой.
Говорили, что вернулись посчитаться те урки, которых шуганули за порчу
стекла. Похоже, крепко им тогда досталось и обидку они затаили конкретную. А
может, еще кто решил поквитаться - неясно. Факт, что наутро трое братьев
встретились в Склифе, где несчастный отец лежал в реанимации.
Врач, увидев не слабонервных родичей, а троих здоровых парней, напрямую
выложил, что дела у мужика хреновенькие, серьезно задеты жизненно важные
органы, большая потеря крови и, несмотря на несомненные достижения
отечественной медицины, заказывать музыку будет самым правильным делом; в
крайнем случае, отказаться можно всегда, пока не проплачено, но такая
вероятность весьма и весьма маловата, то есть, скорее всего, платить
придется за все, потому что еще день-два, и ожидает Федора Ильича летальный
исход. Для тех, кто не в курсе: к полетам этот термин - letalis exitus -
имеет прямое и тесное отношение. Ибо со смертью душа человеческая, говорят,
моментально отлетает из тела.
Отца хоронили в ноябре. В начале. День был то солнечный, то прохладный.
Главное, хорошо, дождя не было, иначе хоронить пришлось бы, как на лыжах. Да
и в воду опускать - жалко. Отец все-таки, хоть и покойник. В общем, сухенько
было, чистенько, солнышко вопли распускать не давало.
В вопросе похорон по-христиански братья проявили единомыслие. Никто из
них рьяно верующим не был, но когда местные старухи заголосили про
отпевание, братья без лишних слов собрались и поехали договариваться.
Священник попался старенький, толстенький, с широкой седой бородой,
белыми волнистыми волосами, добрым лицом и веером морщинок около глаз. Очень
был похож тот старичок на Санта Клауса, только одежда другая. Звали его -
протоиерей Николай, так старухи сказали.
Отпевали в церкви, там же и гроб закрывали. А забивал один из
приходских дуриков, с паперти. В результате нормально заколотил,
добросовестно.
Как попрощались родственники да крышку положили поверх, взял он
молоток, потом ручищей, похожей на кусок сухой потрескавшейся земли,
перекрестился на алтарь, тщательно, со значением, пробормотал что-то и
приступил. Сначала ничего, а потом один гвоздь мимо пошел, он его обратно
выбил (пришлось чуть-чуть крышку приоткрывать).
Поп кадилом бренчит, хор прихожанок вяло так блеет, все спеться не
могут никак, а этот крышку оторвать пытается и гроб приподнимает вместе с
крышкой да постукивает днищем о табуретку. Ну, бред!
Именно тогда Егор увидел отцовское лицо. Через щель. Дурик гробом
трясет, батюшка кадилом звенит, ладаном пахнет, прихожанки жалобно блеют,
какая-то женщина посторонняя плачет, горькими слезами обливается, голову
ладонями сжала. Ну и мудрено ли, что Егору почудилось, будто отец его
покойный нахмурился и губы поджал, так, словно гаркнет сейчас, как при жизни
бывало: "Вот ведь безрукие!.. Встать помочь, что ли, вам?!" Егор быстро
вышел из церкви и закурил; руки тряслись и плакать хотелось, навзрыд,
уткнувшись в отцовскую грудь.
Минут через пять отца вынесли. Заколоченного. Женщина и дурик с
виноватым лицом проводили гроб до автобуса, но на кладбище не поехали,
остались стоять в воротах и уменьшаться.
Незадолго до отъезда отец Николай подошел почему-то к Егору и спросил,
носит ли он крест. Егор не носил. Тогда батюшка вынул из недр своего
широкого облачения большой медный крест на черной тесемке. "Носи, старайся
не снимать никогда. Хоть и неказистый, а настоящий". Егор поблагодарил и
хотел было сунуть странный подарок в карман. Но, немного подумав, надел на
шею и спрятал под майку.
На поминки приехали в "Мельницу". Батюшка, правда, когда напутствовал,
еще в храме, советовал, чтобы не пили: пьют-то как правило для веселья, а
какое тут веселье - неизвестно, что с душой покойного будет, душа, она,
дескать, освободилась от всего земного, понимает: все это лишнее; не стоит
ее травмировать, пока она рядом с нами находится. Старший-средний услыхал
конец разговора и решил поучаствовать.
- Это в смысле, ее жаба задушит, типа? Да?
- Что-что?... А... знаете, никто ведь точно ничего не скажет. Может
быть, ангелы поднимут ее на крыльях и вознесут к Богу. Будем уповать и
молиться.
Священник попрощался и ушел в алтарь.
- Баран ты, - наехал старший-старший, - тебе дело говорят, а ты
выдрючиваешься. Ща нажрешься и беспредел устроишь. Кому-нибудь морду
набьешь. Или начнешь эту... как ее... "стрелку" свою забивать. Ну и что? Вот
тебе и поминки. А ты представь, каково сейчас бате. Там. Откуда ни одна душа
не возвращалась, блин. Может, его там черти мучают или еще что. Мытарства
всякие. Ч мы об этом знаем-то? А раз человек говорит - поп в смысле, -
значит, в курсе. Конечно, мы привыкли, что без водки ничего не делается. Но
это неправильно. Можно и без водки. Тем более поминки. Как ты не
понимаешь-то, брат?
- Да пошел ты...
Народу в "Мельницу" пришло до ядрени хрени. В основном пожрать на
халяву. Сразу водку пооткрывали, стали за усопшего пить, не чокаясь.
Старший-старший за покойника и детей его сирот упился в такую помойку, что
одному почетному гостю морду пытался набить, а когда не получилось
(оттащили), стал с ним "стрелу" забивать, типа - разборки. А тот - просто
старый еврей преклонных годов, щуплый, сутулый, хромой, с носом как
баклажан, какие там стрелки-белки. Помирить не помирили, но кое-как
устаканили ситуацию. Скоро старший-старший заснул тут же, под стенкой.
Старший-средний весь день мирно сидел - пил, правда, но втихаря. Потом
расплакался, уже к вечеру ближе, к ночи. Егор его успокаивал.
В конце концов старший-средний распсиховался, стал "волыной" махать,
обещал всех паскуд-докторишек грохнуть, а заодно и ментов поганых, за то,
что родителя его не уберегли. Один раз пальнул-таки в пол, да так сам
удивился, что из "Мельницы" выскочил, оседлал отцовского "козлика" и дернул.
Мельник завел себе как-то давно допотопный "уазик" для всяких хозяйственных
нужд, и, естественно, называли его все "козлом". Ну вот... Выбежал, значит,
Мельников-средний и ускакал на "козле". Месяца два их обоих не видели.
Весь этот вечер Егору не давал покоя последний разговор с отцом. За
день до смерти отец позвал Егора в палату и, захлебываясь дыханием, сипло
рассказал нечто, похожее на бред умирающего.
Смысл дошел позднее, а тогда, в белой комнате со сплетениями мягких
трубок, кислородными кранами, нагромождением бутылок и электроприборов, Егор
просто смотрел на этого полузнакомого осунувшегося человека, в котором с
трудом узнавал отца.
Мельников-старший почти не шевелился. Егор с удивлением обнаружил, что
у отца светло-серые глаза - как-то особо они выделялись теперь на бледном
лице, - а еще седые лохматые брови и одна рассечена белым, давно
зарубцованным шрамом.
Егор смотрел на отца осторожно, словно боялся взглядом обидеть или
сообщить что-то лишнее, и слушал (как тогда казалось) одни интонации. И они
ему не понравились. Мельников-старший говорил о жене. И о сыне. Четвертом.
Точнее, о третьем. Который родился в один день с Егором, чуть раньше, и
прожил только несколько жутких минут.
Мельник не хотел третьего сына, считал эту позднюю беременность
прихотью жены. Но женщина только загадочно улыбалась и спокойно плавала по
квартире тяжелой перегруженной лодкой. Незадолго до родов выяснилось, что
есть легкая патология. Супруги не слишком обеспокоились - третий раз рожать,
всяко бывало. А тут еще накануне жена пришла домой страшно напуганная.
Мельник никак не мог выяснить в чем дело, но она сказала только, что видела
на улице страшную аварию.
Когда первый из мальчиков-двойняшек скончался, жена потеряла сознание и
больше в него не приходила.
Долгое время после этой неожиданной смерти Федор Мельников ненавидел
младенца, ненавидел любимую жену, которая удумала рожать на старости лет,
ненавидел старших детей, ненавидел себя - за все, - ненавидел врачей и
счастливых мамаш, суетливых отцов, коляски, детские площадки, качели и
кладбища.
Он постарался забыть, где находится могила жены и умершего
сына-близняшки, уничтожил все фотографии, внушил старшим детям, что у них
никогда не было матери, - это нетрудно в столь мелком возрасте. Егору он
вообще никогда ничего не рассказывал, а посторонним, напиваясь, предлагал на
выбор разные версии судьбы своей женщины, матери этих детей.
Егор не знал, как теперь жить. Ему хотелось, чтобы новое оказалось
бредом, путаницей воспаленного мозга. В конце концов он почти уговорил себя,
что так это и есть. К тому же братья, даже пьяные в лежку, таращились на
него удивленно, словно стараясь понять, когда именно у Егорки поехала крыша.
В общем, осталось это где-то в глубине, стучало еще одним, вдруг
пробудившимся сердцем, но наружу не вырвалось - Егор был сыном своего отца
и, похоже, умел забывать что хотел. Правда, первое время, и особенно в вечер
поминок, пришлось много пить, чтобы остановить это новое лишнее сердце.
Между тем поминки закончились, гости разбрелись кто куда.
Егор остался с Татьяной и Галкой - барменшей и продавщицей -
присмотреть, чтоб убрали как следует. "Мельницу" никто не отменял: смерть
хозяина - не повод к банкротству. Так думал Егор. Надеялся он, что
"Мельницу" отец по завещанию оставил ему. Не из корысти надеялся, а
поскольку уверен был, что сможет все в ней поддерживать, как отцу хотелось.
Но выяснить насчет кафе можно было только завтра у нотариуса.
На поминках он был - шустрый, старинный отцовский друг Фима Кац, бывший
одессит, жил в соседнем дворе и в конторе нотариальной пыхтел тут же, рядом,
соседями и жена его ругала. Иногда. Исключения из размеренной жизни
случаются у всех. В целом же мгновение остановилось. Жена чувствовала себя
счастливой и, возможно, от этого зародилось в ней желание иметь много детей.
Мельников встревожился - считал, что двоих достаточно.
Год спустя выяснилось, что тревожился Мельников не спроста. Жена родила
третьего сына, Егора, и сгинула. Погоревал Федор, но что тут поделать.
Стал он сам детей воспитывать, был им не хуже матери, примерно как
бабушка: не ругал, все разрешал, баловал. Особенно первых двоих. Как пацаны
подросли, решил Мельник заработать настоящие деньги - нужно было что-то
детям оставить. Жениться Федор не стал, все силы решил отдать какому-нибудь
серьезному делу.
Сперва Мельник собирался поэксплуатировать свой электрический гений, но
все попытки неизменно приводили к бандитам, а возвращаться туда Мельников не
хотел. Не для того научился Ильич из всякого хлама мастерить электроприборы,
причем не какие-нибудь обычные лампочки, а такие, которых никто сроду не
видывал, вроде чудесного горшочка, что выведывал кулинарные секреты соседей.
Когда Мельник снова появился в кругозоре бандитов, это стало для них
приятной неожиданностью, они поняли, что есть шанс получить в обиход
красивые и полезные мульки - Федор перестал бояться, Федору нужны деньги,
Федор будет работать на нас. На Мельника вышли и деликатно напомнили ему о
том, как легко он сидел, раньше вышел, поселился в Москве, без проблем
устроился на работу, окончив неплохой институт, о том, как он получил
большую квартиру, а в конце добавили, что есть человек, который в нем очень
заинтересован и терпеливо надеется на небольшую услугу. Помните, мол,
письмецо электронное, в котором главная мысль: долг красив платежом? Мельник
побагровел, но сдержался.
В течение некоторого времени он был просто атакован предложениями
работы. На этот раз совестливый Федор отбиться не смог, да и, честно говоря,
интересные задачи предлагали решать. И началось. Естественно, половина
обещанного оказалась враньем, никакого чистого творчества Мельников не
получил, все было утилитарно. То бандюкам требовались подслушивающие
устройства, то хитрые электроотмычки. Продолжалось это несколько лет.
Мельнику хорошо платили, работал он так виртуозно, что одно его
изобретение чуть не попало на международную выставку технических достижений
правоохранительных органов. Вот смех!.. Речь идет о детской игрушке,
пластмассовой кукле с милыми стеклянными глазками. Этот заказ Федор выполнял
за солидные деньги для одного вора в законе. Зачем тому понадобилась кукла
со встроенной "вечной" микрокамерой, никому не известно.
Мельников трудился два месяца и к сроку предъявил глупую глазастую
ляльку, у которой цифровая камера была встроена в глаз. Обнаружить камеру
было почти невозможно. Включалась она от щелчка ногтя по объективу и
работать без подзарядки могла немыслимо долго (микроаккумулятор Мельников
тоже сконструировал сам), а если бы понадобилось камеру спасать, достаточно
было вырвать кукле глаз (за длинные пушистые ресницы), - ни с головой, ни с
телом игрушки камера связана не была.
Накануне выставки шустрые менты конфисковали камеру-куклу у бандюков.
Как случился такой недосмотр, неизвестно, но ясно, что кое-кто из братвы за
потерю прибора если не сел, то умер как минимум.
Тихими правоохранительными коридорами уникальная кукла попала к
устроителям выставки. Те вначале приняли ее за очередное достижение
гениальных коллег из ведомства рангом повыше; начальник российской
выставочной делегации даже проверил глаза всех игрушек (у которых были
глаза) своей любимой внучки на предмет встроенной камеры, чем очень
расстроил девчушку, ну еще бы - ослепить всех ее красавиц-любимиц. Не найдя
подвоха в частной жизни, генерал восхитился и присовокупил диковину к
выставочным образцам: чудо-пистолетам в виде ключей, усыпляющим устройствам,
замаскированным под женские гигиенические средства, и другим не менее
приятным вещам.
Перед отъездом выставки за бугор один из наиболее молодых сотрудников
решил еще раз все проверить. Отправил запрос относительно нового экспоната
и, получив ответ, с удивлением узнал, что из недр правоохранения этакое чудо
не выходило.
Вспыхнул скандал, собирались даже наказать кого-нибудь помоложе, но тут
выяснилось, что микрокамера-глаз, конфискованная вместе с куклой у одного
авторитета, была отправлена в технический отдел на экспертизу. Все косо
посмотрели на генерала (начальника этого подразделения), который впервые
видел рапорт-ходатайство, и промолчали. Вопрос о наказании отпал.
Разумеется, куклу с хитрым глазом изъяли, проводили обедневшую выставку в
путь-дорогу и стали выяснять авторство камеры.
Между тем Мельнику (который, понятное дело, не знал обо всей этой
возне) поступил довольно странный заказ. Ему предложили сделать другую
видеокамеру, встроенную в искусственный человеческий глаз. Даже пообещали
заказать для самого глаза такой материал, который наиболее органично мог бы
принять тонкое электронное содержимое. Мельник выбрал эластичный пластик,
похожий на ткань настоящего глаза, только плотнее. Кому понадобилась такая
камера, Мельник тогда не знал. Лучше бы не знал вообще.
Он приступил к работе. Когда камера была готова, Федор вживил ее в
искусственный глаз, активировал и опробовал. Результат был превосходный.
Камера получилась лучше кукольной. Во-первых, в человеческом глазу больше
места, во-вторых, пластик - это вам не стекло.
Заказчику изделие подошло. Мельника отвезли на встречу в шикарный
загородный дом. Богатей Федору понравился: не старый, не отморозок, не сноб.
В ходе дорогого и обставленного выпивания Мельник получил заказ еще на
девять копий этого своего последнего творения, а также предложение о
постоянном сотрудничестве. Приняв заказ и пообещав обдумать постоянку, Федор
Ильич отбыл.
Протрезвев, он понял, что пропал окончательно, теперь ему не
отвертеться - он видел лицо заказчика. Всю ночь Федор силился вспомнить,
почему лицо это показалось ему знакомым, а наутро припомнил. Это был один из
крупнейших авторитетов страны.
Мельник испугался за детей. Казалось бы, обычное дело, заказ. Но десять
экземпляров одного глаза-камеры, да еще и с выведением картинки
непосредственно в мозг... Это смущало. Даже пугало. Мельнику стали сниться
глаза разных размеров и видов, собранные воедино; они моргали и неподвижно
взирали, подмигивали и пучились, прятались и сощуривались. Они смотрели на
Мельника ласково и с укором. Федор затосковал. Большие деньги не могли
улучшить его настроения. Он отдал почти весь гонорар детскому
офтальмологическому центру и твердо решил, сделав работу, уйти в глубокую
тень. Приняв решение, Мельников успокоился.
Но долго побыть в покое не удалось - вызвали на Петровку. Показали
кукольный глаз, много говорили. Мельник молчал. Стали кричать, угрожали.
Федор все отрицал. Пообещали беду. Федор Ильич понял, что у следствия на
него ничего нет, пожал плечами и стал равнодушно разглядывать стенку. Скоро
он получил пропуск на выход и вышел.
История с ментами и стеклянными глазами бандита окончательно расстроила
Мельника. Он доделал десяток глаз-камер (точнее, девять копий одного и того
же светло-синего глаза) и стал размышлять о дальнейшем. Было ясно, что из
криминала надо срочно бежать.
Мельник попытался тайком от бандитов устроиться куда-нибудь
по-честному. Измучился. В какую организацию ни придет со своими
изобретениями - на следующий день звонок: мол, и эти под нами...
Помыкался Федор и понял, что с электроникой ему покоя не будет, а свою
фирму открывать по этому делу вообще бесполезно - моментально будешь "под
ними". К тому же помощники босса стали над Мельником подтрунивать - мол,
ментов испугался, а в последнем разговоре даже предупредили: рот на замок.
Долго Федор думал, но выход нашел только один - зарыть свой талант в
землю и заняться другим. Чем-то, что большим бандитам неинтересно. Так
появилась "Булочная". Правда, ее появлению предшествовал алкоголизм. Федор
довел себя до последней стадии, ему уже черти зеленые мерещились и руки
тряслись непрерывно. Бандиты хотели Мельнику помочь, оплатить суперлечение,
но по невменяемости бывшего гения поняли, что толку от него больше не будет.
Молодой босс лично приезжал к Федору убедиться, что это конец. Мельнику дали
денег, выходное пособие и отправили на заслуженную бандитскую пенсию.
Отстали от него бандиты совсем. К чему им алкаш на последней стадии, они
ведь серьезные люди.
Когда Федор заметил мутным алкоголическим взором, что бандиты исчезли,
он неимоверным усилием воли взял себя в руки и стал бороться с алкоголизмом.
Ушло на это больше двух лет. Но зато исцелился Мельник абсолютно, до такой
степени, что в процессе самой увлекательной пьянки мог остановиться и больше
не пить.
В трезвую голову Федора зачастили всякие мысли. Много чего он перебрал
и остановился на скромном магазине с хлебным уклоном: прибыль какая-то
будет, не астрономическая, правда, зато и для криминала не очень
привлекательный куш. Мелочевка бандитам неинтересна, они мыслят масштабами
государственными. К тому же поговаривали, что у большого пахана слегка
поехала крыша и он уехал надолго лечиться за бугор. И что еще важно,
подружился Мельник с начальником местного отделения милиции. Отделение хоть
и мелкое было, да начальник серьезен, с бандитами у него свои договоренности
были. Как он договорился, неясно, но, видно, в отсутствие главного босса это
было полегче. Очень был ему Мельник признателен. Готов был... ну... не душу,
конечно, продать, но молить за его здоровье всех кого только можно.
Через две недели после возникновения идеи Мельников прицепил над
булочной вывеску и открыл заведение, сразу привлекшее местных жителей
запахом свежего хлеба, из которого не украдено все живое.
Постепенно дело окрепло и позволило Федору завести небольшое кафе, тут
же, в том же подъезде. Прорубили дверь пошире, сделали ремонт, пристроили ко
входу вместо арматурной более приличную лестницу и стали вовсю радовать
население.
Кафе окрестили "Мельницей". Официально. А под это дело и булочную
переименовали. Над заведением водрузили новую вывеску "два в одном",
присобачили к ней вырезанную из фанеры и красиво покрашенную лично Егором
мельницу в человеческий рост и устроили торжественное заседание.
Гости радостно упились, а одно местное чучело, худое, как игуана,
попыталось сразиться с мельничными лопастями, за что было нещадно избито
усердными прихлебаями и пинками изгнано с праздника вместе с прилипшей
намертво кличкой (угадайте с трех раз).
Крылья мельницы это идальго все же успело попортить, так что на
следующий день пришлось восстанавливать. Потом Егору пришла в голову мысль
устроить крылья вертящимися - моторчик там, батарейки, или от сети, они же
легкие, крылья, мощности много не надо, - а еще сделать на них светящуюся
решетку, как паутинку, из тонких неоновых нитей.
Отцу идея понравилась, и лопасти завертелись, орошая мглу спальной
улицы теплой неоновой жизнью, - вертелись, правда, неторопливо. Мельников
старший и тут порезвился - смастерил прибор, который с помощью
сверхчувствительных микрофонов ловил звук человеческих голосов и превращал в
электроэнергию; таким образом, когда в "Мельнице" были люди, лопасти
крутились, а после закрытия - нет. Разумеется, когда было нужно, они могли
работать и от обычной электросети или водородных батареек.
В кафе и за хлебом люди стали ходить существенно чаще (особенно по
вечерам) и даже приезжали из соседних районов. Вскоре одна местная
поп-знаменитость федерального масштаба сняла около "Мельницы" 3D-клип, после
чего посидеть за столиком заведения Мельника стало нормальным делом молодежи
едва ли не всей ф рстпрестольной. "Мельница" стала модным местом, несмотря
на территориальный идиотизм.
Ну и хватит о "Мельнице". Поговорим о семье. Матери у Егора не было. То
есть не то чтобы ее не было совсем - когда-то она, говорят, была, но давно,
еще до его рождения. Отец на вопросы о матери отвечал грубовато: мол,
преставилась и похоронена неведомо где, в тридевятом царстве; добрые люди,
соседи, по-своему понимая молчание Мельника, сплетничали насчет побега с
любовником и прочих подобных вещах; это все были слухи, толком же никто
ничего не знал.
Егор даже фотографии своей матери никогда не видел - не было в доме ни
одного ее изображения. Братья вели себя, как отец, - отмалчивались или
крысились и умолкали, если даже за минуту до этого были похожи на Цицеронов.
Братьев у Егора было двое и оба старшие: один на семь лет, другой - на
пять. Старший-средний - полненький лысоватый брюнет - жил по понятиям,
старший-старший - высокий и узкогрудый, с большим выпуклым лбом - понятия не
имел, как надо жить, и работал сначала мелким инженером на крупном заводе, а
потом крупным инженером на мелком заводе.
Что интересно - когда дела у отца на "Мельнице" завертелись, оба брата
незаметно подтянулись поближе и зачастили на огонек: то папу проведать, то о
себе рассказать. Ну и, понятно, им, как всяческим блудным, оказывал батяня
почеты и уважения.
Егор не то что переживал или не одобрял таких изменений в семейственной
жизни, не то чтобы ревновал, но было ему как-то обидно. С отцом отношения
натянулись. После Егорова новаторства Мельник стал вроде больше
прислушиваться к младшему, больше поручать ему дел. Егору это понравилось.
Он стал фантазировать, как бы сам управлял "Мельницей", когда отцу все это
вдруг надоест. А тут - братья. Егор, понятно, насупился. И отец к нему
охладел. Так казалось. Да так и бывает. Вспомните дурного теленка. А может,
что-то другое сыграло. Например, мнение братьев.
Братья на Егора реагировали кисло, считали раздолбаем и тюфяком. Внешне
относились нормально, но прежде всего блюли свои интересы. Когда речь
заходила о том, чтобы поделиться или помочь, становились братья как тролли
под солнечными лучами из сказки про хоббитов - твердокаменными. Но в целом
относились неплохо. Выпить там, языки почесать, уму-разуму поучить,
по-родственному.
Егор своих братьев любил. Несмотря на их полную и не раз доказанную
ублюдочность. Чувствовал, что не чужие, и закрывал глаза на
фальшь-лицемерие, которые проявлялись у каждого по-своему.
Средний, скажем, был пафосен и дидактичен, напирая на желание Егору
добра и предлагая брать пример. Он в совершенстве владел феней и любил это
подчеркнуть. Помогать не любил принципиально, считал, что настоящий мужик
должен быть "селф мэйд мэн".
Старший-старший был с Егором помягче, в основном сетовал на судьбу и
умолял не повторять его ошибок, по крайней мере - не жениться так рано.
Любил цитировать "писателя Андрея Балконского": "Никогда не женитесь, мой
друг..." И добавлял: "Сильно рано. Так он Безухому говорил". И поднимал
указательный палец. Как отец. Шутил, таким образом, интеллигентно.
Оба врали, и Егор это знал. И оба чего-то хотели. Этого Егор не понимал
и просек значительно позже, когда уже ничего нельзя было поправить. В целом
же (если не считать злых подколок насчет тяжкой творческой доли Егора)
отношения между братьями были довольно теплыми, и отец никак не мог
нарадоваться, глядя, как его могучая поросль задушевно балагурит в
прокуренной "Мельнице".
Долго ли, коротко ли, а настали для Федора Мельникова тяжкие дни.
Какая-то падла засадила ему финку в бок, когда поздним вечером прогуливался
он с работы домой.
Говорили, что вернулись посчитаться те урки, которых шуганули за порчу
стекла. Похоже, крепко им тогда досталось и обидку они затаили конкретную. А
может, еще кто решил поквитаться - неясно. Факт, что наутро трое братьев
встретились в Склифе, где несчастный отец лежал в реанимации.
Врач, увидев не слабонервных родичей, а троих здоровых парней, напрямую
выложил, что дела у мужика хреновенькие, серьезно задеты жизненно важные
органы, большая потеря крови и, несмотря на несомненные достижения
отечественной медицины, заказывать музыку будет самым правильным делом; в
крайнем случае, отказаться можно всегда, пока не проплачено, но такая
вероятность весьма и весьма маловата, то есть, скорее всего, платить
придется за все, потому что еще день-два, и ожидает Федора Ильича летальный
исход. Для тех, кто не в курсе: к полетам этот термин - letalis exitus -
имеет прямое и тесное отношение. Ибо со смертью душа человеческая, говорят,
моментально отлетает из тела.
Отца хоронили в ноябре. В начале. День был то солнечный, то прохладный.
Главное, хорошо, дождя не было, иначе хоронить пришлось бы, как на лыжах. Да
и в воду опускать - жалко. Отец все-таки, хоть и покойник. В общем, сухенько
было, чистенько, солнышко вопли распускать не давало.
В вопросе похорон по-христиански братья проявили единомыслие. Никто из
них рьяно верующим не был, но когда местные старухи заголосили про
отпевание, братья без лишних слов собрались и поехали договариваться.
Священник попался старенький, толстенький, с широкой седой бородой,
белыми волнистыми волосами, добрым лицом и веером морщинок около глаз. Очень
был похож тот старичок на Санта Клауса, только одежда другая. Звали его -
протоиерей Николай, так старухи сказали.
Отпевали в церкви, там же и гроб закрывали. А забивал один из
приходских дуриков, с паперти. В результате нормально заколотил,
добросовестно.
Как попрощались родственники да крышку положили поверх, взял он
молоток, потом ручищей, похожей на кусок сухой потрескавшейся земли,
перекрестился на алтарь, тщательно, со значением, пробормотал что-то и
приступил. Сначала ничего, а потом один гвоздь мимо пошел, он его обратно
выбил (пришлось чуть-чуть крышку приоткрывать).
Поп кадилом бренчит, хор прихожанок вяло так блеет, все спеться не
могут никак, а этот крышку оторвать пытается и гроб приподнимает вместе с
крышкой да постукивает днищем о табуретку. Ну, бред!
Именно тогда Егор увидел отцовское лицо. Через щель. Дурик гробом
трясет, батюшка кадилом звенит, ладаном пахнет, прихожанки жалобно блеют,
какая-то женщина посторонняя плачет, горькими слезами обливается, голову
ладонями сжала. Ну и мудрено ли, что Егору почудилось, будто отец его
покойный нахмурился и губы поджал, так, словно гаркнет сейчас, как при жизни
бывало: "Вот ведь безрукие!.. Встать помочь, что ли, вам?!" Егор быстро
вышел из церкви и закурил; руки тряслись и плакать хотелось, навзрыд,
уткнувшись в отцовскую грудь.
Минут через пять отца вынесли. Заколоченного. Женщина и дурик с
виноватым лицом проводили гроб до автобуса, но на кладбище не поехали,
остались стоять в воротах и уменьшаться.
Незадолго до отъезда отец Николай подошел почему-то к Егору и спросил,
носит ли он крест. Егор не носил. Тогда батюшка вынул из недр своего
широкого облачения большой медный крест на черной тесемке. "Носи, старайся
не снимать никогда. Хоть и неказистый, а настоящий". Егор поблагодарил и
хотел было сунуть странный подарок в карман. Но, немного подумав, надел на
шею и спрятал под майку.
На поминки приехали в "Мельницу". Батюшка, правда, когда напутствовал,
еще в храме, советовал, чтобы не пили: пьют-то как правило для веселья, а
какое тут веселье - неизвестно, что с душой покойного будет, душа, она,
дескать, освободилась от всего земного, понимает: все это лишнее; не стоит
ее травмировать, пока она рядом с нами находится. Старший-средний услыхал
конец разговора и решил поучаствовать.
- Это в смысле, ее жаба задушит, типа? Да?
- Что-что?... А... знаете, никто ведь точно ничего не скажет. Может
быть, ангелы поднимут ее на крыльях и вознесут к Богу. Будем уповать и
молиться.
Священник попрощался и ушел в алтарь.
- Баран ты, - наехал старший-старший, - тебе дело говорят, а ты
выдрючиваешься. Ща нажрешься и беспредел устроишь. Кому-нибудь морду
набьешь. Или начнешь эту... как ее... "стрелку" свою забивать. Ну и что? Вот
тебе и поминки. А ты представь, каково сейчас бате. Там. Откуда ни одна душа
не возвращалась, блин. Может, его там черти мучают или еще что. Мытарства
всякие. Ч мы об этом знаем-то? А раз человек говорит - поп в смысле, -
значит, в курсе. Конечно, мы привыкли, что без водки ничего не делается. Но
это неправильно. Можно и без водки. Тем более поминки. Как ты не
понимаешь-то, брат?
- Да пошел ты...
Народу в "Мельницу" пришло до ядрени хрени. В основном пожрать на
халяву. Сразу водку пооткрывали, стали за усопшего пить, не чокаясь.
Старший-старший за покойника и детей его сирот упился в такую помойку, что
одному почетному гостю морду пытался набить, а когда не получилось
(оттащили), стал с ним "стрелу" забивать, типа - разборки. А тот - просто
старый еврей преклонных годов, щуплый, сутулый, хромой, с носом как
баклажан, какие там стрелки-белки. Помирить не помирили, но кое-как
устаканили ситуацию. Скоро старший-старший заснул тут же, под стенкой.
Старший-средний весь день мирно сидел - пил, правда, но втихаря. Потом
расплакался, уже к вечеру ближе, к ночи. Егор его успокаивал.
В конце концов старший-средний распсиховался, стал "волыной" махать,
обещал всех паскуд-докторишек грохнуть, а заодно и ментов поганых, за то,
что родителя его не уберегли. Один раз пальнул-таки в пол, да так сам
удивился, что из "Мельницы" выскочил, оседлал отцовского "козлика" и дернул.
Мельник завел себе как-то давно допотопный "уазик" для всяких хозяйственных
нужд, и, естественно, называли его все "козлом". Ну вот... Выбежал, значит,
Мельников-средний и ускакал на "козле". Месяца два их обоих не видели.
Весь этот вечер Егору не давал покоя последний разговор с отцом. За
день до смерти отец позвал Егора в палату и, захлебываясь дыханием, сипло
рассказал нечто, похожее на бред умирающего.
Смысл дошел позднее, а тогда, в белой комнате со сплетениями мягких
трубок, кислородными кранами, нагромождением бутылок и электроприборов, Егор
просто смотрел на этого полузнакомого осунувшегося человека, в котором с
трудом узнавал отца.
Мельников-старший почти не шевелился. Егор с удивлением обнаружил, что
у отца светло-серые глаза - как-то особо они выделялись теперь на бледном
лице, - а еще седые лохматые брови и одна рассечена белым, давно
зарубцованным шрамом.
Егор смотрел на отца осторожно, словно боялся взглядом обидеть или
сообщить что-то лишнее, и слушал (как тогда казалось) одни интонации. И они
ему не понравились. Мельников-старший говорил о жене. И о сыне. Четвертом.
Точнее, о третьем. Который родился в один день с Егором, чуть раньше, и
прожил только несколько жутких минут.
Мельник не хотел третьего сына, считал эту позднюю беременность
прихотью жены. Но женщина только загадочно улыбалась и спокойно плавала по
квартире тяжелой перегруженной лодкой. Незадолго до родов выяснилось, что
есть легкая патология. Супруги не слишком обеспокоились - третий раз рожать,
всяко бывало. А тут еще накануне жена пришла домой страшно напуганная.
Мельник никак не мог выяснить в чем дело, но она сказала только, что видела
на улице страшную аварию.
Когда первый из мальчиков-двойняшек скончался, жена потеряла сознание и
больше в него не приходила.
Долгое время после этой неожиданной смерти Федор Мельников ненавидел
младенца, ненавидел любимую жену, которая удумала рожать на старости лет,
ненавидел старших детей, ненавидел себя - за все, - ненавидел врачей и
счастливых мамаш, суетливых отцов, коляски, детские площадки, качели и
кладбища.
Он постарался забыть, где находится могила жены и умершего
сына-близняшки, уничтожил все фотографии, внушил старшим детям, что у них
никогда не было матери, - это нетрудно в столь мелком возрасте. Егору он
вообще никогда ничего не рассказывал, а посторонним, напиваясь, предлагал на
выбор разные версии судьбы своей женщины, матери этих детей.
Егор не знал, как теперь жить. Ему хотелось, чтобы новое оказалось
бредом, путаницей воспаленного мозга. В конце концов он почти уговорил себя,
что так это и есть. К тому же братья, даже пьяные в лежку, таращились на
него удивленно, словно стараясь понять, когда именно у Егорки поехала крыша.
В общем, осталось это где-то в глубине, стучало еще одним, вдруг
пробудившимся сердцем, но наружу не вырвалось - Егор был сыном своего отца
и, похоже, умел забывать что хотел. Правда, первое время, и особенно в вечер
поминок, пришлось много пить, чтобы остановить это новое лишнее сердце.
Между тем поминки закончились, гости разбрелись кто куда.
Егор остался с Татьяной и Галкой - барменшей и продавщицей -
присмотреть, чтоб убрали как следует. "Мельницу" никто не отменял: смерть
хозяина - не повод к банкротству. Так думал Егор. Надеялся он, что
"Мельницу" отец по завещанию оставил ему. Не из корысти надеялся, а
поскольку уверен был, что сможет все в ней поддерживать, как отцу хотелось.
Но выяснить насчет кафе можно было только завтра у нотариуса.
На поминках он был - шустрый, старинный отцовский друг Фима Кац, бывший
одессит, жил в соседнем дворе и в конторе нотариальной пыхтел тут же, рядом,