Бушин Владимир. Эоловы арфы

   - Что у вас? - наконец слышит Маркс безжизненный тихий голос.
   Маркс кладет на прилавок набор столового серебра. Старичок оценщик медленно перебирает ложки, ножи, вилки, легко касаясь их чуткими бледными пальцами. Затем он сгребает все это и, ни слова не сказав, скрывается за низенькой коричневой дверью. Проходит почти четверть часа, пока он возвращается и говорит:
   - Вам придется подождать. Ваш набор требует тщательной оценки. Им занялся старший оценщик.
   Маркс отходит в сторону и ждет. Проходит десять минут, двадцать... Внезапно дверь с улицы распахивается и входит сержант полиции. Оценщик встает со своего табурета и голосом, неожиданно обретшим силу, кивнув головой на Маркса, говорит:
   - Этот!
   - Прошу следовать за мной, - важно произносит полицейский.
   - В чем дело? - удивляется Маркс.
   - Сейчас разберемся. Идите.
   Публика начинает шуметь. Раздаются голоса:
   - Кто бы мог подумать? Такая благородная внешность!
   - Не верьте никогда внешности!
   - Какой ужас!
   Маркс, полицейский и оценщик проходят через ту же коричневую дверь и оказываются в небольшой, плохо освещенной комнате. На столе лежит принесенный Марксом набор. Полицейский берет ложку, внимательно разглядывает ее, потом спрашивает:
   - Ваше имя, сударь? Род занятий?
   - Карл Генрих Маркс. Доктор философии, публицист, литератор. Я прошу немедленно объяснить мне причину моего задержания.
   - Причина та, - неторопливо отвечает полицейский, - что вы подозреваетесь в присвоении чужой собственности.
   - Я?
   - Да!
   - Какой собственности?
   - Вот этой, - с вилкой в руках выскакивает вперед старичок оценщик. Вы слишком неопытны и торопливы. Вы не заметили впопыхах, что здесь стоит герб графов Аргайль... Этим ложечкам-вилочкам лет триста, не меньше. Только вот не пойму, что на них написано.
   Все наконец поняв, Маркс улыбнулся. Это злит полицейского и особенно старичка.
   - Над чем вы смеетесь? - спрашивает полицейский.
   - Над прозорливостью этого господина, - Маркс кивает в сторону оценщика и снова улыбается. - Ложечки в самом деле очень старые.
   - Объясните все как есть.
   - Что ж тут объяснять! Моя жена со стороны бабки, матери отца, происходит из древнего шотландского рода Аргайль. Это серебро ее приданое, и на нем вы можете видеть их девиз: "Справедливость - мой приговор". По-моему, неплохой девиз.
   - Слишком просто, молодой человек! - не унимается оценщик. - Кто вам поверит, чтобы женщина графского рода вышла замуж за какого-то публициста...
   - Видите ли, - Маркс еще продолжает улыбаться, - среди предков моей жены было немало странных людей. Например, дед Филипп Вестфален (отец ее отца) отказался от звания генерал-адъютанта, которое ему хотели пожаловать. А еще раньше один из графов Аргайль был сожжен на костре как участник восстания за независимость Шотландии. Спустя двадцать пять лет другой Аргайль за такую же странность был, обезглавлен на рыночной площади Эдинбурга...
   - Я могу допустить даже это, - перебил, желчно скривясь, старичок, но чтобы женщина графского рода вышла замуж...
   - В роду моей жены, - перебивает, в свою очередь, Маркс, - и среди женщин встречались большие чудачки. Женой упомянутого Филиппа Вестфалена, который был прекрасным полководцем, но совершенно безродным человеком, рядовым бюргером, стала не кто-нибудь, а дочь знатного барона, наследница тех самых Аргайлей. Так что моя жена, урожденная баронесса фон Вестфален, лишь последовала чудаческим традициям своего рода.
   - Выйти знатной женщине за полководца, хотя бы и безродного, это вполне понятно, - продолжает клокотать старикашка, - ибо полководцы не бывают бедняками. Но за пу-бли-циста?.. - он опять так скривился, что на лице его стало невозможно различить, где рот, где нос, где глаза.
   - Сударь! - гневно прерывает Маркс, терпение которого наконец лопнуло. - Через ваши руки проходит многое, но все-таки мир несколько шире вашего ломбарда, и в мире есть вещи, которые вам никогда не приносят в заклад и о которых вы поэтому не имеете никакого представления.
   - И кроме того, - почти визжал оценщик, - уж я-то знаю, что фамильное серебро сдают в ломбард только при последней нужде! А разве можно поверить, господин сержант, что этот человек в такой нужде! Он спокоен, он улыбается. И даже повышает голос на нас... Нет, тут было бы не до улыбок, не до гонора!
   Полицейский оказался человеком, видимо, неглупым. На него спокойствие Маркса, его улыбки, а затем и гнев произвели совсем другое впечатление. Он лишь спросил адрес задержанного.
   - Дин-стрит, двадцать восемь, - сказал как отрезал Маркс.
   - Спросите у него еще, господин сержант, - никак не может утихомириться оценщик, - почему он так беден, если женат на аристократке.
   - В самом деле, господин Маркс, почему? - поддается полицейский.
   Маркс не отвечает. Он кивает старику:
   - Итак, любезный, сколько я могу получить за столовое серебро графов Аргайль?
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   Известного французского историка и политика Луи Блана, мнившего себя правоверным социалистом, а на самом деле всегда стоявшего за соглашательство с буржуазией, Маркс, конечно, не жаловал. Волна революции 1848 года вознесла Блана на гребень событий - он оказался членом республиканского Временного правительства. И хотя после поражения революции, ввиду своей соглашательской линии, он едва ли мог опасаться каких-либо крупных неприятностей, Блан, однако, счел за благо убраться в Лондон. Маркса же к берегам Альбиона прибили опасности отнюдь не призрачные.
   Как-то осенью Карлу стало известно, что Луи Блан хочет повидать его. У Маркса не было желания тратить время на эту встречу, но найти повод отказать во встрече персоне, которую в ту пору многие искренне считали великим историком, которая пользовалась огромной известностью едва ли не во всей Европе, мог только очень ловкий, хитрый человек, каковым Марксу, даже если бы он очень захотел, никогда не удалось бы стать.
   Хотя о дне и часе визита условились заранее, Маркс, не слишком заинтересованный в госте, забыл о нем, и звонок в дверь застал его врасплох. Он поспешно скрылся во второй комнате, чтобы там приготовиться к выходу, а Елена пошла открывать дверь. Ей вспомнилось, что вчера вечером Карл сказал: "Завтра к нам пожалует один из величайших людей современности. Будь же на высоте, Ленхен!"
   Распахнув дверь, она беззвучно ахнула: перед ней стоял тщательно и модно одетый господинчик такого маленького роста - ну прямо-таки с восьмилетнего ребенка! - что трудно было поверить в его реальность.
   - Луи Блан, историк, - торжественно представился он. - Могу я видеть доктора Маркса?
   Елена проводила его в первую комнату, а сама направилась на кухню, но не утерпела - больно уж диковинный был господин! - оставила в двери маленькую щелку и потом несколько раз припадала к ней. Дверь во вторую комнату, где спешно переодевался Маркс, тоже осталась неплотно прикрытой, и хозяин видел то, что видела и служанка.
   Луи Блан обвел комнату пристальным взглядом и явно остался недоволен ее пролетарским видом. Он даже поморщился, отчего лицо далеко не молодого карлика сделалось особенно неприятным. "Что, дружок, - мысленно спросил его Маркс, - ты привык к иным апартаментам политических деятелей и государственных мужей?" - "Ах, каналья, - выругалась про себя Елена, - он еще куксится, недомерок несчастный! Скажи спасибо, что я тебя впустила-то сюда".
   Тщательно оглядев всего себя, от невероятно высоких каблуков до аккуратно подстриженных ногтей, визитер снова принялся изучать комнату, что-то ища. Наконец увидел в углу весьма убогое зеркало, подошел к нему и стал перед ним прихорашиваться и репетировать величественные позы: отставлял ногу, расправлял детские плечи, выпячивал цыплячью грудь, взбивал волосы... "Ахилл перед боем!" - смеясь, подумал Маркс. "Как кот перед свиданьем!" - чуть не вырвалось у Елены.
   Время шло, а гость, кажется, вовсе не был опечален или обеспокоен отсутствием хозяина - так поглотили его заботы о собственной персоне. Уже облачившись в свой нехитрый наряд, служащий для особо важных и торжественных случаев, Маркс долго ждал, когда Блан отойдет от зеркала, чтобы не смутить его своим появлением в момент репетиции. Однако не замечалось никаких признаков, которые свидетельствовали бы, что гостю надоело или вот-вот надоест красоваться перед зеркалом. "Сударь, пора и честь знать!" - мысленно упрекнул Маркс. "Вот прилип! - негодовала Елена, а когда Блан, желая рассмотреть себя лучше, взялся за зеркало рукой и немного повернул его, она взмолилась: - Господи, обрушь ты на него если уж не свод небесный, то хотя бы это зеркало!"
   Наконец, не выдержав, Маркс довольно громко кашлянул. Великий историк с невероятным проворством ("Как камень из пращи", - подумал хозяин. "Ну чисто кот!" - заметила служанка) сиганул от зеркала к креслу и сел в непринужденной позе. Маркс вошел. Медленно поднявшись, Блан склонился в полупоклоне, изящество и величавость которого у него не вызывали сомнения.
   И без того не очень-то обрадованный перспективой предстоящей встречи, Маркс вовсе потерял интерес и к гостю, и к беседе с ним, увидев Блана актерствующим перед зеркалом. Он знал, что нет на свете ничего труднее и безнадежнее, чем пытаться в чем-нибудь переубедить самовлюбленного человека, а ведь только в этом и мог таиться для него смысл всей встречи. Поэтому Маркс решил терпеливо отбыть повинность - слушать гостя, ни в чем ему не возражать и мирно проститься.
   Такая позиция собеседника вполне устраивала Луи Блана. Он поучал, предостерегал, пророчествовал. Особенно охотно и много гость рассуждал о религии, о вере и безверии, об их связи с философией и политикой.
   - Нельзя забывать, - он поднимал палец кверху, - что атеизм в философии имеет своим неизбежным последствием анархию в политике.
   "Вполне социалистическая идея! - усмехнулся про себя Маркс. - Неужели это все, что он извлек из изучения мировой истории?"
   Гость вдруг прервал поток своих сентенций и спросил:
   - Вам сколько лет, доктор Маркс?
   Маркс ответил.
   Блан помолчал, прикидывая, насколько он старше, - оказалось, на целых семь лет. Видимо усмотрев в этом дополнительное обоснование своего права на менторский тон, Блан удовлетворенно произнес:
   - Ну вот.
   Потом подошел к Марксу и, уперев свой пальчик ему в грудь, что из-за роста было непростым делом, продолжал:
   - Помните о том, что Руссо - представитель демократии, основанной на единстве и братской любви! Но помните и о том, что та самая рука, которая дала нам "Общественный договор", содержащий протест против официальной религии, написала "Исповедь савойского викария", где отстаивается необходимость естественной религии, веры в бога, основанной на чувстве.
   Маркс слушал оратора и думал: "Как царь Мидас превращал в бесполезное золото все, к чему ни прикасался, так пошлый человек делает пошлым все, что ни попадет в поле его зрения".
   За время, пока Луи Блан разводил свои рацеи, в комнате под разными предлогами побывали все члены семьи: уж очень интересно было посмотреть на карлика, поучающего Карла.
   Когда в комнату вошла старшая дочь, Луи Блан подозвал ее к себе, потрепал по щеке и, хотя она была с него ростом, умиленно сказал:
   - Какая прелестная малышка!
   Довольно неожиданно Луи Блан достал из жилета огромные часы и озабоченно взглянул на них:
   - О, мне уже пора!
   "Должно быть, у него еще несколько таких визитов", - с облегчением подумал Маркс и пошел проводить гостя. Когда они проходили мимо зеркала, Блан вдруг остановился и, будто обрадованный тем, что мог забыть, но вот все-таки не забыл, вспомнил, произнес еще несколько длинных сентенций. На самом же деле ему просто не терпелось бросить еще несколько взглядов на себя в зеркало. Он ушел в полной уверенности, что оставляет здесь своего неофита.
   Как только за гостем закрылась входная дверь, все бросились к Марксу. Елена с шутливой озабоченностью несла ему стакан воды. Жена гладила его по голове и голосом, полным сострадания, говорила: "Бедный, бедный Мавр!.." Женни, Лаура и даже совсем маленький Муш, вероятно подученный сестрами, ходили вокруг отца, время от времени притрагивались к нему, как бы желая удостовериться в его целости, и трагически повторяли: "Карлик сразил Карла - какой ужас! Карлик победил Карла - какой кошмар!" А Маркс только стонал, охал и пил воду.
   Когда все вволю натешились этой игрой, он спросил:
   - Ну, а как бы вы его назвали?
   В доме Марксов всем давали прозвища. Это происходило по-разному. Иногда прозвища возникали из комических случаев или забавных совпадений. Второго сына, родившегося в Лондоне пятого ноября 1849 года и нареченного Генрихом, прозвали Фоксиком, или Маленьким Заговорщиком: день его появления на свет совпал с годовщиной знаменитого "порохового заговора" Гая Фокса, намеревавшегося в 1605 году взорвать здание парламента.
   Другие прозвища были рождены особенностями внешности, характера или манер. Сам Маркс за свою смуглость был для всех Мавром; первому сыну Эдгару за его подвижность и легкость дали прозвище Муш, что на рейнском диалекте означает воробей.
   Старшую дочь Женни чаще всего звали Женнихен, по могли также назвать Кви-Кви - император Китая. Но больше всего прозвищ было у средней дочери Лауры: за умение шить и со вкусом одеваться ее прозвали Мастер Какаду (так звали модного портного в каком-то старом романе), за кулинарные способности - Стряпухой, за помощь отцу - Секретарем, за пристрастие к стихам - Поэтессой.
   Прозвища давались не только членам семьи, но едва ли не всем, кто бывал в доме, с кем вообще так или иначе Марксы сталкивались, - в этом они были беспощадны и неутомимы. Энгельс для детей был Ангельсом, Вильгельма Либкнехта за обилие сказок и историй, которые он знал, дети прозвали Лайбрери (Библиотекой).
   Чаще всего прозвища давал сам Маркс. Это было одним из выражений веселого переизбытка его жизненной энергии, неудовлетворенности сущим, нелюбви к однозначности. Одним из проявлений дерзкого желания все вокруг переиначить или хотя бы подчеркнуть во всем новые свойства, обнажить скрытые грани.
   В этом доме, где так любили всякую игру и затею, так ценили хорошую выдумку и острое словцо, нередко после визита нового гостя даже собирались на специальный совет, чтобы решить, какое прозвище дать новичку. И всегда нужное слово находилось.
   - Так как же мы назовем Луи Блана?
   - Нарцисс! - кто-то предложил тотчас.
   - Банально, - отверг Маркс.
   - Прелестная малышка, - сказала старшая дочь.
   - Это лучше, но не исчерпывающе.
   - Крошка Цахес? - неуверенно проговорила Лаура.
   - Мало чем отличается от предыдущего.
   - Может быть, наоборот, Титан или Трибун? - спросила жена.
   - Нет, - решительно возразила Елена, - по мне, тут одно только имя подходит - Кот, мартовский Кот.
   Дебаты были долгими, жаркими. То и дело слышалось:
   - Голиаф!
   - Щеголь!
   - Денди!
   - Оратор!
   - Подзеркальник!
   И каждый настаивал на своем, и все приводили убедительнейшие доводы в пользу именно такого, а не иного прозвища, и все шумели, кричали, горячились.
   Наконец Маркс сказал:
   - Оставим спор. Давайте обратимся к Энгельсу как к арбитру. Отправим ему все прозвища, что пришли нам тут в голову, и пусть он выберет из них или придумает свое.
   Так и сделали, хотя это никого не успокоило и все продолжали предлагать новые и новые прозвища. На второй день после того как отправили письмо в Манчестер, Лаура во время вечернего чая воскликнула в сердцах:
   - Может быть, Луи Беспрозванный, черт побери!
   И тут Маркса осенило.
   - Позвольте, - изумленно проговорил он, - что же это мы ломаем головы, когда у него уже есть прозвище! Как я мог забыть! Французские рабочие давно зовут его Луи Маленький. Рядом с Луи Наполеоном это звучит выразительно, и ничего лучшего нам не придумать. Я уверен, что Фридрих будет изумлен нашим письмом и посмеется над нами.
   Через несколько дней пришло письмо от Энгельса. Маркс оказался прав: Фридрих действительно очень удивился забывчивости своих лондонских друзей и советовал им впредь не ломиться в открытые двери.
   Дружеская усмешка всех примирила. Все согласились:
   - Луи Маленький.
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   Большой и богатый зал ресторана "Золотой лев", одного из самых фешенебельных в Брайтоне, был почти пуст: последний день сентября - сезон кончается, уже многие отдыхающие разъехались, а кроме них, посетители здесь не так уж часты, особенно в будний день.
   Лакеи уныло и сонно цепенели на своих местах. Лишь когда открывалась входная дверь, они оживлялись, настораживались, следя за тем, куда, к какому столику направится редкий гость.
   Было около восьми, когда дверь распахнулась и вошел высокий, элегантно одетый молодой господин. Он внимательно оглядел зал и направился к уединенному столику у окна, в углу. Лакей, обслуживавший этот столик, мысленно поблагодарил вошедшего за выбор, в то время как у всех остальных его собратьев невольно навернулись на язык слова досады. "Ах, черт!" воскликнул про себя один. "Ну куда ты!" - прошептал второй. "Везет же старику..." - завистливо вздохнул третий...
   Лакей, которому повезло, действительно был уже в весьма почтенных летах и хорошо знал дело. Он не кинулся тотчас к своему новому клиенту, зная, что нельзя показаться назойливым, что надо человеку дать осмотреться, освоиться, изучить карту. Но и промедлить тоже опасно. Выбрав момент, какой ему подсказывали многолетний опыт и профессиональная интуиция, то есть именно тот, что и следовало, лакей подошел к столу.
   - Добрый вечер, сэр. Вы весьма мудро поступили, решив провести остаток этого дня у нас.
   Молодой господин кивнул в ответ головой и улыбнулся, сделав вид, будто не знает, чего на самом деле стоит эта заученная приветливость.
   - У нас получена партия прекрасного портвейна, - с гордостью и в то же время с оттенком доверительности сообщил старик.
   - Отлично. Принесите бутылку. А свежие ли у вас омары?
   - Я очень сожалею, сэр, но, - лакей с выражением как бы скорбного достоинства чуть склонил голову, - омаров нет совсем: сегодня среда. Раньше они у нас были, разумеется, всю неделю, а теперь только по субботам и воскресеньям. Увы, кризис...
   - Кризис добрался и до вас?
   - И до нас и до омаров, сэр!
   Это была, вероятно, уже незаученная шутка, и гость улыбнулся ей вполне искренне.
   - Жаль, жаль, - сказал он и стал делать заказ с поправкой на печальное отсутствие, видимо, очень любимых омаров. Заказ был обстоятельный, тонкого вкуса и, что особенно вдохновляло лакея, на две персоны. "Любовное свидание, конечно", - решил он, направляясь на кухню.
   Когда портвейн был принесен, молодой господин тотчас налил себе полрюмки, посмотрел вино на свет, сделал два-три мелких глотка, пошевелил губами и сказал:
   - Это действительно неплохой портвейн, но ему надо еще недели две-три полежать.
   "О, да вы, сударь, штучка непростая! - с восхищением подумал лакей. Знать, не так молоды, как выглядите. И, видно, слишком уж хотите угодить своей крошке".
   - Вместо этого портвейна принесите бордо компании "Детурнель".
   - Шато д'Арсен вас удовлетворит?
   - Прекрасно, Шато д'Арсен!
   - А как прикажете быть с этой бутылкой портвейна?
   - Можете выпить ее за мое здоровье и за мой счет.
   Предвкушая радость свидания, клиент был, судя по всему, в отличном расположении духа.
   Когда лакей через несколько минут вернулся с бутылкой бордо, молодой господин сидел на другом стуле. "Понятно, - усмехнулся про себя старик, он боится упустить тот высокоторжественный и радостный миг, когда в дверях покажется его красотка".
   - Вот еще что, - медленно проговорил гость, пристально оглядывая стол, уже почти обретший завершенность прекрасной картины большого мастера. - Пожалуйста, уберите хризантемы, а вместо них поставьте несколько гвоздик.
   Лакей чертыхнулся про себя и подумал: "Да стоит ли твоя милашка всех этих хлопот и возни? Такой предусмотрительности я, кажется, давненько уже не встречал. Ну, ну, поглядим..." Сменив цветы, он отошел на свое место и замер в безразличной позе.
   Время шло, а молодой господин оставался в одиночестве. Он нетерпеливо поглаживал бороду, смотрел на часы, вставал, выходил в вестибюль, опять садился... Все это еще больше подогревало любопытство лакея, и он то и дело переводил взгляд от стола к двери и обратно...
   Было уже близко к девяти, когда клиент вдруг вскочил и поспешно устремился ко входу. "Что это он?" - удивился лакей: никакой женщины у входа не было. Там стоял лишь плотный, среднего роста господин. "Должно быть, решил еще раз заглянуть в вестибюль". Но клиент подошел к плотному, тоже бородатому господину, крепко, двумя руками пожал ему руку и повел за свой стол. "Чудеса!" - у старика отвалилась челюсть. Картина, внезапно вставшая перед ним, наносила удар его многолетнему жизненному опыту...
   - В чем дело, Мавр? Где ты запропастился? Тебе же отлично известно, что над такими вещами, - Энгельс простер обе руки к уставленному яствами столу, - я люблю потрудиться основательно, не торопясь. А наш пароход на Джерси отплывает в десять. Значит, у нас всего час с небольшим.
   - Извини, Фридрих, - Маркс, переводя дыхание, уселся в кресло, - я не мог выехать из Лондона полуденным поездом, как рассчитывал. Видишь ли...
   Но Энгельса уже не слишком-то занимало, почему его друг так запоздал, он все-таки приехал, он здесь - и это главное, и радость встречи затмевала все остальное.
   Они не виделись месяца три с половиной, с троицы, когда Энгельс, уже больной, приезжал недели на две в столицу по делам фирмы. А потом, по возвращении в Манчестер, проклятая золотуха так разыгралась, что пришлось бросить все дела и поехать лечиться.
   Он решился на это не сразу: с каждым днем все более отчетливо и грозно давал о себе знать приближающийся экономический кризис, и дел в конторе фирмы было невпроворот, да все, разумеется, самые неотложные и насущные. Может быть, он и вовсе не поехал бы или поехал позже, если бы не ото дня ко дню возраставшая настойчивость Мавра, если бы не его бесконечные укоры и запугивания возможными последствиями болезни.
   - Как ты себя чувствуешь? - перебил Энгельс. - Дома все здоровы?.. Позволь, - в его голосе сразу прорвалась тревога, - а что это у тебя со лбом?
   В правой верхней части лба Маркса было довольно большое синевато-красноватое, по краям уже с желтизной пятно. Оно смягчалось смуглостью кожи, и в первые торопливорадостные мгновения встречи Энгельс не заметил его.
   - А это я несколько дней тому назад, по дороге в музей, упал и ударился головой о тумбу, - Маркс потрогал рукой пятно, показывая, что теперь уже все в порядке и волноваться нечего.
   - Да как же ты мог! - страх, досада и даже возмущение слышались в голосе Энгельса. - Наверное, торопился сверх меры?
   - Ах, оставим это, - замахал руками Маркс. - Мои домашние все здоровы, а ты лучше расскажи о себе. Ведь сегодня ты у нас болящий. В последнем письме ты писал... Да! Чуть не забыл - тебе письмо от моей жены.
   Он достал из внутреннего кармана сюртука аккуратно сложенный плотный листок бумаги и протянул его через стол.
   - Надеюсь, можно прочитать потом?
   - Нет, читай сейчас.
   - Да потом, на пароходе, не спеша...
   - Нет, сейчас.
   Фридрих развернул листок. "Дорогой г-н Энгельс! - быстро побежал он глазами по отчетливым, ясным строчкам. - Мы все так рады, что Вам снова стало лучше и что Вы чувствуете себя окрепшим. Но Мавр стоит все же на своем, что истинное средство от Вашей болезни - более продолжительное употребление железа... Все современные врачи применяют железо и ставят его выше рыбьего жира..."
   "О господи! - мысленно взмолился Энгельс. - Он и жену вовлек в эту дискуссию о железе и рыбьем жире..."
   Дискуссия велась давно, с первых дней болезни. Сам больной считал, что медицина, как и все на свете, подвержена моде, что с некоторых пор возникла, в частности, мода сводить все недуги к недостатку в крови железа и что ему гораздо больше помогает отличный норвежский рыбий жир, а главное - морские купания. Маркс находил такой взгляд легкомысленным.
   "Гулять, развлекаться и ничего не делать, - дочитывал Энгельс, - это так же необходимо, как употребление железа".
   - Очень милое письмо, - сказал он сквозь зубы. - Завтра же, как только приедем на Джерси, напишу ответ... Ну а сейчас давай, наконец, выпьем за встречу.
   - А тебе не кажется, - многозначительно проговорил Маркс, - что прежде следует еще кое-что заказать?
   - Как? - изумился Энгельс. - Ты находишь, что тут чего-то не хватает? Вероятно, омаров? Я знаю, ты их любишь, но сегодня омаров нет - кризис добрался и до них, как объяснил мне лакей.
   - Нет, я печалюсь не об омарах, - покачал головой Маркс и решительно, как приговор, изрек: - Тебе нужно съесть ростбиф!
   Энгельс понял истинные побуждения друга и рассмеялся:
   - А вместо вина я должен пить рыбий жир!
   - Ты напрасно так беззаботно смеешься, - поднял палец Маркс. Опираясь на всю новейшую французскую, английскую и немецкую литературу, которую я теперь прочитал в связи с твоей болезнью, я утверждаю, что там, где рыбий жир оказывает действие через три месяца, железо действует через три недели.
   - Ради твоего удовольствия, Мавр, я готов заказать и съесть даже живую змею, но, к сожалению, уже поздно, и мы должны спешить.
   - Ты побывал на двух курортах, немного отдохнул, немного почувствовал себя лучше и уже, как я вижу, успокоился, смеешься. А между тем перед отъездом сюда - из-за чего и опоздал на поезд - я заходил в немецкий госпиталь к доктору Лихтенбергу...
   "О-о-о! - издал в душе стон Энгельс. - Мало ему Харви, Фрёйнда, Аллена и других эскулапов, авторитетом коих он неустанно бомбардирует меня... Теперь еще какого-то Лихтенберга выискал! Вместо того чтобы как следует лечить ссадину на своем лбу..."