Бушин Владимир. Эоловы арфы

   Шрамм приехал сюда двадцатого сейтября, двенадцать дней назад. Он снял двухкомнатную квартиру в северо-западной части города, на окраине. По сент-хельерским масштабам это довольно далеко от площади Эдварда, но по манчестерским или, тем паче, по лондонским - рукой подать.
   - Господин Шрамм дома? - спросил Энгельс женщину, открывшую дверь на его стук.
   - А где же ему быть? - неприветливо ответила та. - Он же все дни лежит лежнем.
   - Доложите, что к нему пришли доктор Маркс и эсквайр Энгельс.
   Женщина удалилась, и скоро послышалось, как она открыла дверь и бросила, видимо, через порог: "К вам!"
   Было ясно, что никакого особого приглашения не последует, и друзья Энгельс впереди, Маркс сзади - переступили порог.
   Когда, постучав, они вошли в комнату Шрамма, тот прямо-таки обалдел от неожиданности и радости.
   - Вы? На Джерси? И оба? - выкрикнул он, бешено переводя глаза с одного на другого. - Какими судьбами? Я же знал, что ты на Уайте, Энгельс... Погодите, я сейчас встану...
   - Ни в коем случае, - в один голос сказали гости.
   - Ну тогда... - Шрамм стукнул кулаком в стенку и крикнул: - Мадам! Бутылку хереса!
   - И этого не надо, - мягко остановил Энгельс, - мы принесли тебе полдюжины бутылок, именно хереса, а седьмую мы сейчас разопьем. Я думаю, тебе это не повредит, а наоборот...
   - Ха! - озорно воскликнул Шрамм. - За исключением того, что у меня чахотка, я же абсолютно здоров. И если я тут загнусь, то только от тоски и безделья... А с этой подлой курносой госпожой мы еще поговорим. Не на того парня она напала. Вы же знаете, что я бывал еще я не в таких переделках.
   - Знаем, знаем, - охотно подтвердил Маркс. - Моя жена до сих пор вспоминает, как однажды, лет семь тому назад, ты поехал куда-то по ее поручению, а лошади вдруг понесли, ты выскочил на ходу из экипажа и, всего окровавленного, тебя принесли к нам в дом.
   - Вот видите! - Шрамм горячился, его смуглое лицо горело, а светло-серые глаза сделались темней.
   На стук вошла хозяйка. Она сразу поняла, что к чему, исчезла и через пять минут принесла три бокала.
   - Помним мы, - сказал Энгельс, откупоривая бутылку, - и твое участие в войне Шлезвиг-Гольштейна против датской короны, и твои аресты, тюрьмы, и даже твою достославную дуэль с Виллихом.
   Дуэль была особенно памятна всем троим.
   После поражения революции в Союзе коммунистов, в его Центральном комитете, возникла фракционная группа во главе с Августом Виллихом. Борьба Маркса, Энгельса и их единомышленников против авантюристической группы Виллиха была настойчивой и порой носила резкий характер.
   На заседании Центрального комитета в конце августа 1850 года дело приняло особенно острый оборот. Виллих вел себя вызывающе. Он хвастал своим участием в боях и обвинял всех в трусости, в предательстве интересов революции, в буржуазном перерождении. Совершенно ясно намекая на Маркса, он сказал: "Некоторые из ваших вождей сегодня предпочитают грохоту боя уютную тишину Британского музея". И тут случилось то, чего никто не ожидал. Шрамм, писавший протокол, вдруг бросил перо и, подскочив к огромному Виллиху, яростно выпалил ему в лицо: "Солдафон! Ты будешь со мной стреляться!.." "Охотно!" - тотчас ответил Виллих и потребовал, чтобы Шрамм покинул заседание. Центральный комитет не счел нужным удовлетворить это требование, и Шрамм удалился только по просьбе Маркса.
   Дуэль должна была произойти одиннадцатого сентября, и не в Англии, а на континенте, около Антверпена.
   Марксу, который вместе с Энгельсом сделал все, чтобы поединок не состоялся, Шрамм накануне дуэли написал веселое и беззаботное письмо.
   - В мыслях мы тебя тогда уже похоронили, - сказал Маркс.
   И действительно, как могло быть иначе, если на другой день вечером на квартиру к Марксу, где с тревогой и нетерпением друзья Шрамма ожидали известий о поединке, заявился Бартелеми, второй секундант Виллиха, и на исполненный страха вопрос Женни: "Ну как?" - гробовым голосом ответил: "Пуля - в голову!" А затем отвесил низкий поклон, повернулся и исчез. Женни (самого Маркса дома не было) едва не потеряла сознание.
   Через час Энгельс, Либкнехт, Пфендер и другие друзья Маркса уже были извещены, что Конрада Шрамма нет в живых.
   На следующий день все собрались у Маркса. Печальные, потерянные, сидели в маленьком кабинете хозяина и тихо переговаривались.
   - Это был дерзкий рыцарь, горячая голова, - сказал Либкнехт.
   - Да, пылкая, смелая, пламенная натура, никогда не поддававшаяся заботам повседневности, - добавил Маркс. - Но вместе с этим - критический ум и тонкий юмор, оригинальная мысль и наивное добросердечие. - Маркс помолчал и при полной тишине закончил: - Я думаю, Шекспир не мог бы найти лучшего прообраза для своего отважного и благородного рыцаря Перси Хотспера... Да, это был поистине Перси Хотспер нашей партии...
   И едва он произнес последние слова, как в прихожей послышался невероятный шум, голоса, изумленно-радостный крик Ленхен, а через несколько мгновений дверь с грохотом распахнулась, и в кабинет влетел хохочущий Конрад с повязкой на голове.
   Оказывается, сразу после своего ответного выстрела Виллих и его секунданты поспешно удалились. Они видели, что пуля попала в голову, и решили, что Шрамм убит. У них имелись тем большие основания так думать, что врача на дуэли не было...
   - Да, мы тебя тогда уже совсем похоронили, - разливая вино, сказал Энгельс.
   - Это были не единственные мои похороны, - засмеялся Шрамм. Дайте-ка я все-таки встану и покажу вам кое-что.
   - Может быть, не стоит?
   - Нет, нет, встану, покажу. И потом - не могу же я пить херес лежа. Это оскорбительно для прекрасного вина.
   Он спустил с кровати бледные, исхудавшие ноги, накинул шлафрок и нетвердой походкой добрался до письменного стола. Там отыскал какую-то папку, раскрыл ее и достал несколько газет.
   - Вот шестилетней давности "Кёльнская газета" с сообщением о том, что я утонул в Ла-Манше, - сказал он, подвигаясь со своим креслом к гостям и протягивая им газеты. - Подумать только, хотели отправить меня к праотцам, еще когда мне не было и тридцати!.. А это совсем недавнее "Новое время", выходит в Нью-Йорке на немецком языке. Тут даже некролог. Послушайте, - он взял газету и трагически-торжественным голосом стал читать: - "В Филадельфии от легочной болезни на тридцать шестом году жизни скончался известный деятель немецкого рабочего движения Конрад Шрамм. От нас ушел человек, все помыслы, все силы, вся жизнь которого..." Тьфу ты, черт! выругался Шрамм и швырнул газету на стол. - Даже смерть человека не может заставить этих газетных крыс сказать хоть одно живое слово... Давай, Энгельс, лучше выпьем наконец!..
   - За твое здоровье! - Маркс и Энгельс подняли бокалы.
   Бокал Шрамма был налит только до половины, но он, вопреки ожиданию, не протестовал. Гости видели, что оживленность и веселость хозяина порой переходят во взвинченность, что на всю его порывистую, юношески стройную фигуру уже наложила свою печать тяжелая болезнь.
   - Вы вообразите только, - поставив бокал, взмахнул рукой Шрамм, - я в Филадельфии. Дела мои плохи, но уж не настолько, чтобы меня хоронить. И вот однажды мне сообщают, что сегодня в "Новом времени" мой некролог. Я, естественно, одеваюсь и иду на улицу, чтобы купить газету. Подхожу к газетчику, вижу у него "Новое время" и даже некролог вижу, но тут обнаруживаю, что у меня нет денег. Я знаю, что и дома нет. Представляете положение: "известный деятель немецкого рабочего движения" не может купить свой собственный некролог! Ведь при моем знании четырех языков, умении довольно прилично разбираться в торговом деле, при хороших рекомендациях я так и не смог получить хотя бы самое дрянное место в этой свободной Америке.
   - Ну, и как же с газетой? - спросил Энгельс.
   - Пришлось все рассказать газетчику. Он, конечно, не поверил, должно быть, счел сумасшедшим и из опасения дал два экземпляра.
   Энгельс еще налил хереса - Марксу и себе полные бокалы, а Шрамму лишь треть, и тот снова не протестовал.
   - А однако же согласитесь, друзья, - все не умолкал Шрамм, - что на свете не так уж много людей, которые при жизни удостаиваются некрологов.
   - Кажется, такое случалось с Талейраном, - заметил Маркс.
   - С Талейраном! - едва ли не возмущенно воскликнул Шрамм. - Так ведь он прожил чуть не девяносто лет, а мне еще только будет тридцать шесть... И вот после всего этого, господа, - он встал, опираясь одной рукой о спинку кресла, а другой сжимая бокал, - после того, как меня не разнесли ошалевшие лошади, не подняли на штыки датчане, не застрелил Виллих, не сгноили тюрьмы, после прижизненных некрологов - после всего этого мне бояться чахотки, или, как ныне стали говорить, туберкулеза?..
   Шрамм, видимо, почувствовал себя хуже и лег в постель. Некоторое время все молчали. Потом уже совсем спокойным и словно усталым голосом он спросил:
   - Скажите, друзья, а вы все еще сердитесь на меня за ту антверпенскую дуэль?
   - Ведь ты знаешь, - ответил Маркс, - что Виллих и Техов печатно обвинили нас с Фридрихом в том, будто мы натравливали тебя на Виллиха и сознательно вызвали вашу ссору, будто у нас была коварная и жестокая мысль - посредством этой дуэли устранить своего политического противника, то есть его, Августа Виллиха. А Карл Фогт, как я слышал, повторяет и распространяет эти вымыслы и ныне.
   - Какой вздор! - Шрамм ударил кулаком по одеялу. - Жаль, что погиб мой секундант Мисковский. Он рассказал бы... Когда мы с ним явились на место поединка, Виллих и его секунданты уже выбрали площадку и отмеряли расстояние. Виллих первый занял исходную позицию. Когда я пошел на свое место, Мисковский остановил меня и сказал: "Смотри, твой противник стоит в тени, а ты будешь на прекрасно освещенном месте. У него гораздо лучше позиция, чем у тебя". Я в ответ только махнул рукой и сказал: "Пусть будет так!.." Энгельс, дай мне еще хереса, я выпью за погибель этих негодяев.
   - Нет, хватит.
   - А как мы сделали свои выстрелы! - Шрамм не обиделся на отказ и вроде бы тотчас забыл о хересе. - Когда его секундант Техов подал команду "Сходитесь!", я, не целясь, выстрелил просто в сторону Виллиха и, конечно, не мог в него попасть. А он медленно подошел к самому барьеру, тщательно прицелился и бабахнул в мою разнесчастную голову. Вот, до сих пор метка, он провел пальцами по длинному шраму с левой стороны широкого лба. - Если бы на один сантиметр поточнее - и все, и о Конраде Шрамме появился бы лишь один-единственный некролог, а "Кёльнская газета" и "Новое время" остались бы без работы...
   - Видишь ли, дело не только в бессмысленной опасности, которой ты подвергал свою жизнь, - сказал Маркс, - или в клевете на нас с Фридрихом. Дуэль сама по себе - пережиток пройденной ступени культуры.
   - Мавр! - укоризненно воскликнул Шрамм. - Ты что же, принципиальный противник всякой дуэли? Но ведь и сам дрался, и Фридрих, и ваш лучший друг Вольф...
   - Лупус? - перебил Энгельс. - Нет, Лупус не дрался. Он лишь вызвал однажды на дуэль Карла Фогта, когда тот произнес во франкфуртском Национальном собрании - они оба были его депутатами - клеветническую речь против только что закрытой "Новой Рейнской газеты". Но до дуэли дело не дошло. Фогт отказался стреляться, его шкура слишком-де драгоценна отечеству, чтобы подвергать ее такому риску.
   - Но все-таки он вызвал! - Шрамм ткнул пальцем воздух перед собой. И дуэль не состоялась не по его вине...
   Маркс видел, что Шрамм ждет от него ответа, который до конца разъяснил бы дело.
   - Я ставлю дуэль, - сказал он, - всецело в зависимость от ситуации в том смысле, что к ней можно прибегнуть в виде исключения при крайних обстоятельствах. В случае с Виллихом обстоятельства были вовсе не таковы.
   - Но он же наглец!
   - И все же дуэль тут была совершенно неуместной. Два члена Центрального комитета Союза коммунистов едут из Лондона в Антверпен с единственной целью - продырявить друг друга... Времена слишком серьезные, чтобы заниматься подобными вещами.
   - Ну а если бы тебя вызвали на дуэль?
   - Скорей всего, я бы в ответ только посмеялся.
   - Но все стали бы говорить, что ты трус!
   - Плевать мне на это. Я люблю повторять слова Данте: "Иди своей дорогой, и пусть люди говорят все, что им угодно".
   - И ты поступил бы так же? - Шрамм повернулся к Энгельсу.
   - Конечно, - пожал плечами тот. - Если, разумеется, не будет каких-то особых, исключительных обстоятельств, о которых говорил Мавр.
   - Но что вам дает такую спокойную уверенность?
   - Что? - Маркс взглянул на Энгельса и продолжал далее как бы от лица обоих: - Дуэль не нами придумана, мы заимствуем ее у привилегированного класса. Требование разных господ, чтобы столкновения с ними разрешались непременно путем дуэли, как принадлежащей им привилегии, необходимо беспощадно высмеивать. Признавать такое требование было бы прямо контрреволюционным. Наша партия, конечно, не может его признавать.
   - Я восхищаюсь тобой, Мавр! - Шрамм протянул руку к Марксу. - Даже к дуэли ты умеешь подойти с точки зрения революции и партии.
   - Потому он и Маркс, - сказал Фридрих.
   Все засмеялись.
   Вдруг снова послышались шаги хозяйки, стук в дверь и возглас: "К вам!"
   - О, это Гарни! - обрадовался Шрамм.
   - Господин Гип-гип-ура! - усмехнулся Маркс.
   - Теперь его так звать было бы несправедливо. Оп уже не произносит возвышенных революционных речей, не восторгается Маратом, не говорит, что рабочий класс Англии может в три дня добиться власти. Он остался политиком, но совсем другим. Вот вы увидите. Он навещает меня ежедневно, а иногда и по два раза на день.
   - Гарни, конечно, довольпо общительный малый, - с легкой усмешкой сказал Маркс, - но я бы не смог toujours perdrix*.
   _______________
   * Всегда куропатку, то есть всегда одно и то же (франц.).
   - У меня есть особые причины относиться к Гарни с теплотой, опасливо поглядывая на дверь, сказал Шрамм. - Ведь может статься, что именно он будет автором последнего и достоверного некролога обо мне и именно в его газете "Независимый Джерси" этот некролог появится... Он создал здесь год назад могущественнейшую Лигу реформы, которая ведет борьбу с местными тиранами. Можно сказать, он здесь король оппозиции...
   - По пословице: в царстве слепых и кривой - король? - усмехнулся Энгельс.
   - Не удивляйтесь, - спешил договорить Шрамм, - если он будет говорить о своей дружбе с Гюго. Два года назад, когда английское правительство приняло решение о высылке с острова французских эмигрантов, он приехал сюда, чтобы вручить Гюго приветственный адрес и выразить сочувствие. Приехал да так и остался. Он уверяет, что Гюго тогда сказал ему...
   Дверь распахнулась, и вошел Гарни. Он был старше всех присутствующих. Ему уже исполнилось сорок. Большая черная как смоль борода, которую он отпустил недавно, придавала ему странный, непривычный для всех троих вид. Пока он шумно здоровался, пододвигал себе стул, глаза его несколько раз скользнули по бутылке.
   - Выпей с нами, Джордж, - сказал Энгельс.
   - Мадам! - крикнул Шрамм и опять ударил кулаком в стену.
   Через несколько минут хозяйка вошла еще с одним бокалом.
   Когда выпили, Гарни, едва поставив бокал, воскликнул:
   - Конрад! Ты только подумай, этот мерзкий феодал Годфри присудил моего друга Артура к штрафу в пять фунтов!
   - Чудовищно! - с преувеличенным сочувствием отозвался Шрамм.
   - Нет, господа, вы посудите сами, - Гарни захотелось ввести в курс дела непосвященных. - Кроме газеты, которую я редактирую уже второй год, здесь недавно стала выходить на французском языке отвратительная бонапартистская газетенка "Беспристрастный". Ее редактор - бонапартистский шпион Лемуан. Так вот этого Лемуана мой друг Артур...
   - Первый бакалейщик острова, - тоном комментатора вставил Шрамм.
   - ...Артур, имея на то, как вы понимаете, веские политические причины, однажды избил Лемуана.
   - Эта битва произошла на Королевском сквере, - тем же бесстрастным тоном опять вставил Шрамм.
   - Тот, конечно, подал в суд. И вот наконец...
   - Процесс длился целый год.
   - Наконец суд выносит решение: оштрафовать Артура на пять фунтов стерлингов! Каково?.. Я напишу об этом Гюго! Он обещал мне свою дружескую поддержку.
   Гарни говорил еще долго... А Маркс и Энгельс с грустью смотрели на него и думали об одном и том же. Они думали, что этот человек ведь, кажется, совсем недавно вместе с Эрнстом Джонсом был самым популярным и авторитетным лидером левого крыла чартизма, членом Союза коммунистов; это он был одним из редакторов самой большой чартистской газеты "Северная звезда", в которой Энгельс два с половиной года с удовольствием состоял собственным корреспондентом, о которой "Новая Рейнская газета" писала: "Революционная "Северная звезда" является единственной английской газетой, одобрением которой мы дорожим"; это его Энгельс когда-то хвалил за то, что он не заражен "островной ограниченностью англичан"; это он издавал журнал "Красный республиканец", впервые напечатавший на английском языке "Коммунистический манифест" и провозгласивший своим девизом переход "от идеи простых политических реформ к идее социальной революции"... И вот после всего этого - деятельность на пространстве в сто семнадцать квадратных километров, годовая борьба с каким-то господином Годфри, пятифунтовые страсти!
   Друзья знали и раньше о глубокой духовной и политической деградации Гарни, но сейчас они видели все воочию, и это было печально, горько и тягостно.
   - Я хочу выпить за вас, за ваше здоровье, - сказал Гарни, уже сам разливая остатки вина по бокалам. - Как когда-то!
   - Не надо пить так много за одно и то же, - перебил Энгельс. - И нам пора идти.
   Они встали, попрощались, сказали, что до отъезда Маркса, если удастся, еще зайдут вместе ("Ну, я-то обязательно буду заходить", пообещал Энгельс), и вышли.
   На улице они несколько минут шагали молча. Потом Маркс невесело усмехнулся:
   - Завидую я субъектам, которые умеют кувыркаться. Это, должно быть, превосходное средство, чтобы забыть все горести и житейскую дрянь.
   - А ведь сколько я с ним возился, начиная с сорок третьего года! тотчас отозвался Энгельс.
   - Я всегда считал, - с той же усмешкой сказал Маркс, - что у него двойной разум: один ему дал в начале сороковых годов Фридрих Энгельс, а другой - его собственный. Теперь, увы, он живет только своим собственным.
   - Я не могу тебе сказать, - тяжело вздохнул Энгельс, - что оставило во мне более удручающее впечатление - неизлечимо больной, обреченный Шрамм или совершенно здоровый, бесполезно деятельный Гарни.
   - Да, - теперь без всякой усмешки сказал Маркс, - наши ряды опустошает не только смерть. Одни, как Виллих, впали в узколобое сектантство, другие, подобно Дронке, стремятся обзавестись собственным делом, третьи, вроде Гарни, юродствуют и специализируются на бурях в стакане воды... И все это тоже наши утраты.
   Они еще несколько шагов прошли молча, и Маркс спросил:
   - А ты знаешь, что поделывает сейчас Фрейлиграт?
   Энгельс не ответил, а лишь вопросительно взглянул.
   - Человек, написавший стихи "Мертвые - живым", поэт, которого за стихи судили, которого после оправдания народ на руках отнес из суда домой, который был нашим товарищем и соратником в "Новой Рейнской газете", который писал - ты помнишь? - Маркс приостановился и, в такт стихам ударяя кулаком воздух, прочитал:
   - В смиренье кротком руки сложить мы не должны.
   За рукоятку - правой, а левой - за ножны!
   Хватай за горло левой раба и подлеца,
   А правой - меч и бейся, сражайся до конца!..
   - Теперь этот человек служит управляющим филиала швейцарского банка в Лондоне. Конечно, его мучает коллизия между его славой поэта и вексельным курсом, но жалованье в триста фунтов, как видно, легко утешает его...
   - Что делать! - вздохнул Энгельс. - Подобные вещи мы должны предвидеть. Наше движение проходит через различные ступени развития, и на каждой ступени застревает часть людей, которые не хотят или не могут идти дальше. А некоторые даже скатываются вниз.
   - Но мы-то с тобой не имеем на это права. Мы обречены любой ценой идти вперед.
   - Да, наша судьба в этом, - снова вздохнул Энгельс глубоко и спокойно.
   Маркс погостил у Энгельса на Джерси лишь три дня. Они гуляли по острову, собирали позднюю переспелую лесную малину, выходили к каким-то очаровательным маленьким бухтам, любовались длинной туманной полосой французского берега, спорили о том, что видится вдали на севере - остров Гернси или остров Сарк... Но главное - они все время обогащали друг друга наблюдениями, мыслями, сомнениями о том, что происходит сейчас за пределами ста семнадцати квадратных километров рая, там, за линией горизонта, в огромном беспокойном мире.
   Энгельс понимал, как полезно было бы Карлу с его больной печенью, с ревматическими коликами в пояснице, с так часто воспаляющимися от переутомления глазами пожить и побездельничать на этом благословенном острове, подышать его вольным воздухом, послушать тишину лугов и рокот моря, погреться на солнце. Ведь в Лондоне уже глубокая осень, дожди, туманы, слякоть... Все это прекрасно понимал, конечно, и сам Маркс. Но на уговоры друга остаться хотя бы еще на несколько дней он отвечал решительным отказом. В холодном, слякотном Лондоне его ждала начатая в августе рукопись, в которой он подведет итоги своим пятнадцатилетним экономическим наблюдениям и размышлениям. Вся работа будет состоять из шести книг. Он назовет ее "К критике политической экономии". Он изложит здесь наиболее существенные черты теории прибавочной стоимости, теории денег, вопроса обращения капитала. В сущности, это будет выработкой основных положений новой политической экономии. Это надо сделать именно сейчас, чтобы в преддверии потопа вскрыть перед публикой самую основу вещей.
   Он знал, что будет работать чуть не каждый день до четырех часов утра, что будет безумно уставать, что обострятся все давние недуги, и все-таки он рвался в Лондон. Он знал, что там тотчас забудет и сияние солнца, и запах лугов, и вкус малины, а будет слышать лишь одно нарастающий грохот потопа.
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   - Деньги, деньги, деньги... - удрученно повторяла Женни, глядя на несколько пенсов, лежавших на столе. "Хорошо, что деньги, - вздохнув, подумала она, - это такой предмет, изучать который можно, не имея его перед глазами, иначе Карл никогда бы не сделал своих открытий, не написал бы своих книг".
   Это была правда: долгие годы ее муж изучает социальную суть, природу, роль денег - и долгие годы он и его семья жестоко страдают от безденежья. Закончив первый выпуск своей работы "К критике политической экономии", Маркс даже не мог отправить рукопись с нетерпением ждавшему ее издателю Дункеру - было не на что. Пришлось просить у Энгельса денег, необходимых для почтовой страховки и пересылки рукописи. Маркс при этом воскликнул: "Вряд ли приходилось кому-нибудь писать о деньгах при таком отсутствии денег! Большинство авторов по этому вопросу состояло в лучших отношениях с объектом своих исследований".
   Казалось, Маркс и его семья повидали уже все гримасы, на какие только способны бедность и нищета. Женни помнила долгие дни и даже недели, когда семья кормилась лишь хлебом и картошкой; когда не было нескольких пенсов, чтобы купить газеты и бумагу, необходимые для работы Карла; случалось и так, что вся семья вместе со служанкой Еленой болела, но из-за отсутствия денег нельзя было ни позвать врача, ни приобрести лекарства. Были, наконец, те страшные пасхальные дни 1852 года, когда умерла Франциска, при рождении для нее не на что было купить колыбель, а через год, когда она умерла, в доме не оказалось денег даже на гроб... И сейчас, вспомнив о тех днях, Женни словно наяву вновь услышала тот особенный, непохожий на другие пасхальный благовест: он оказался погребальным звоном для маленькой Франциски.
   Маркс не стыдился своей бедности, точнее сказать, он не скрывал ее перед своими друзьями, единомышленниками, перед людьми, близкими ему по духу. Перед ними у него нередко доставало сил даже пошутить на сей счет. Женни вспомнила, как Карл иронизировал в одном письме к Энгельсу: "Вот неделя, как я достиг того приятного пункта, когда из-за отсутствия унесенных в ломбард сюртуков я не выхожу больше из дома и из-за отсутствия кредита не могу больше есть мяса". Женни помнила и о том, как, отправляя несколько позже американским друзьям свои "Разоблачения о кёльнском процессе коммунистов", Карл счел возможным в сопроводительном письме заметить: "Вы лучше оцените юмор брошюры, если учтете, что за отсутствием штанов и обуви автор ее находится как бы под домашним арестом, а семья его каждую минуту рисковала и рискует очутиться в полной нищете".
   Но это, конечно, не значило, что Маркс смирился с бедностью и уже не противился ей, что она не угнетала его. Как глава большой семьи, как любящий муж и отец, он делал все, чтобы вырваться из цепких лап нужды. Женни видела это и знала, естественно, лучше других. В ту пору, когда семья два месяца пробавлялась исключительно ломбардом, Маркс признавался Энгельсу, прося его помощи: "Уверяю тебя, что я лучше дал бы себе отсечь большие пальцы, чем писать тебе это письмо. Это может прямо довести до отчаяния - мысль, что полжизни находишься в зависимости от других".
   Однако Марксу было далеко не безразлично, каким способом обеспечить себе достаток.
   Когда перед окончанием университета Бруно Бауэр, бывший тогда его другом, советовал ему ради места доцента философии и успеха академической карьеры подольститься к министру просвещения Эйххорну, - Маркс не пошел на это.
   Когда вскоре после женитьбы ему предложили через советника Эссера, старого друга тогда уже покойного отца, работу в правительственной газете, что могло обеспечить блестящую карьеру - то была первая попытка правительства обезвредить опасного противника, - Маркс брезгливо отверг предложение. Женни с гордостью вспомнила, что она тогда поддержала его в этом.