Бушин Владимир. Эоловы арфы

   - Лихтенберг, - проникновенно продолжал Маркс, - очень умный человек. И он сказал мне, что принимать железо необходимо даже после окончания курса лечения.
   - Очень? - насмешливо спросил Энгельс.
   - Что? - не понял Маркс.
   - Лихтенштейн действительно очень умный человек? - Энгельс едва сдерживался, чтобы не рассмеяться.
   - Не Лихтенштейн, а Лихтенберг! - вспылил Маркс. - Да! Это очень умный человек! Во всяком случае, гораздо умнее, чем твой всезнайка Хекшер!
   Энгельс расхохотался.
   Немецкий эмигрант Мартин Хекшер был врачом, лечившим Энгельса.
   В своем лондонском одиночестве Карл ревновал Фридриха почти ко всем его манчестерским друзьям и знакомым. Но Хекшер, может быть, потому, что Энгельс доверил этому человеку столь важное и интимное - свое здоровье, вызывал у него особенно неприязненное чувство, близкое к недоверию. Он считал Хекшера виновным и в том, что болезнь не была своевременно обнаружена, опознана, и в том, что она так затянулась. Ведь Фридрих, возбужденно рассуждал Карл, никогда ничем серьезным не болел, он отличный наездник, любит плавать, отменно фехтует - и вдруг...
   Больному было, конечно, приятно видеть заботу и беспокойство друга, но, встречая в его письмах выпады против Хекшера, он смеялся и каждый раз не переставал удивляться тому, что ревность может ослепить даже такую светлую голову.
   Хохот Фридриха подействовал на Карла отрезвляюще. Он понял, что переборщил, и тоже улыбнулся.
   - Между прочим, - сказал Энгельс, наливая вино, - я еду на Джерси по настоянию именно Хекшера. Самочувствие у меня вполне хорошее. Видимо, мне удалось утопить злодейку золотуху еще в Ватерлоо, в волнах Ирландского моря, но мой врач находит, что месяца в Ватерлоо и трех недель на острове Уайт для меня все-таки недостаточно, и требует, чтобы теперь я продлил отдых и лечение где-нибудь в более южных местах.
   - В таком случае, - смилостивился Маркс, принимая бокал, - твой Хекшер явно прогрессирует.
   - Ты знаешь, - Энгельс еще раз внимательно всмотрелся в пятно на лбу друга, - я был уверен, что золотухой болеют только дети. И вдруг она прицепилась ко мне на тридцать седьмом году жизни!
   - А я думал, - Маркс уловил беспокойный взгляд собеседника, - что расшибать лбы - это тоже в основном детская привилегия, но вот... - Он хлопнул себя по лбу ладонью, чтобы еще раз показать: все в порядке.
   Это, видимо, в самом деле окончательно успокоило Энгельса.
   - Жаль, что ты не смог приехать ко мне на Уайт, - он поднял вспыхнувший рубином бокал, - но уж теперь-то, на Джерси, мы отведем с тобой душу... За встречу!
   - За встречу!
   Как только пароход отчалил, почти все пассажиры ввиду позднего времени стали расходиться по каютам. Но друзьям хотелось еще побыть на палубе. В ресторане они так и не успели сказать друг другу ни о чем важном. Поэтому теперь, едва остались одни, Энгельс взял Маркса под руку и, увлекая его вперед, спросил:
   - Ну так как же все-таки твои дела?
   Маркс ответил не сразу. Видимо, ему не хотелось говорить сейчас об этом. Они молча прошли несколько шагов. Наконец, отвернувшись в сторону и глядя сквозь ночную осеннюю тьму на удалявшиеся огни Брайтона, он сказал:
   - Через полгода мне исполнится сорок лет. И вот в преддверии этой уже далеко не пустячной даты не остается ничего другого, как признать, что я совершенный неудачник.
   - Ну, ну, это ты оставь! - Энгельс протестующе потряс его локоть.
   - Действительно, Фридрих, ты посуди сам, - Маркс повернулся, и глаза его гневно сверкнули. - Этот Дана вот уже несколько недель присылает мне ежедневно "New York Daily Tribune", очевидно, с единственной целью: показать мне, что они ничего из посланных мною статей больше на печатают. За все это время появились лишь какие-то жалкие сорок строк о маневрах Французского банка... Эти бесстыдники около четырех лет печатали все мои статьи от своего имени, как редакционные. Тем самым им удалось вычеркнуть из памяти американцев мое имя, которое уже начало пользоваться там известностью и могло бы позволить мне перейти в другую газету. И какой я осел, что столько лет давал этим молодчикам слишком много за их деньги!
   - Но ты, надеюсь, потребовал объяснений, - Энгельс был удивлен услышанным.
   - Сейчас у всех объяснение одно: трудности экономического кризиса... Я все-таки пригрозил переходом в другую газету. И вот недавно Дана прислал очень дружественное по тону письмо, суть которого в том, что одну статью в неделю они оплачивают независимо от того, печатают ее или нет, а вторую я посылаю на собственный риск.
   - Иначе говоря, они, по существу, переводят тебя на половинный гонорар... И что же ты ответил?
   - А что я мог ответить?.. В новую квартиру мы вложили все наследство, что досталось после смерти тещи. А расходы на семью все растут вместе с ростом детей. Положение мое сейчас еще более отчаянное, чем было пять лет назад. Тогда я думал, что уже испил до дна горькую чашу. Но нет. И хуже всего то, что это не временное затруднение. Я не вижу, как мне из этого выкарабкаться...
   Все, что Маркс говорил, было для Энгельса неожиданностью. Он полагал, что, получив наследство старой Каролины фон Вестфален, переехав в новый, просторный дом на Графтон-террес, семья Маркса значительно поправила свои дела, что сотрудничество Карла в "ТпЪипе" идет успешно и он регулярно получает гонорар, что вообще дела идут хорошо... А оказывается, тут опять все летит к чертям!
   Он слушал, что говорил друг, и тяжелая волна гнева все выше подымалась в его груди. О проклятое время! О гнусная жизнь! Сколько прекрасных друзей молодости, боевых товарищей по партии, по революции они уже свели в могилу, лишили здоровья или искалечили нравственно. В позапрошлом году, едва выйдя из прусской тюрьмы, тридцати шести лет умер от туберкулеза Даниельс; в прошлом году, не выдержав тягот эмигрантской жизни, еще более молодым в Гаване скончался Веерт; на том острове, куда они плывут, лежит безнадежно больной туберкулезом Шрамм, ему тоже тридцать шесть... Слава богу, Мавр уже перевалил этот роковой возраст, но если и впредь ему придется столько сил отдавать борьбе за каждый фунт... Если...
   В борт корабля резко и глухо ударила неожиданная сильная волна, и Энгельс, словно подхлестнутый ею, вырвал руку из руки Маркса и, досадливо ударив кулаком о ладонь, почти крикнул:
   - Чего же ты молчал раньше?
   - Какая разница - раньше, позже, - пожал плечами Маркс.
   - Да хотя бы та, - Энгельс остановился и повернул к себе за плечи друга, - что недавно отец отвалил мне денег на покупку лошади, решил заблаговременно позаботиться о подарке ко дню рождения. Как назло, тут же подвернулась отличная коняга, и я, будучи совершенно уверен, что у тебя все благополучно, спокойно выложил за эту красивую скотину сто двадцать фунтов!
   - Ну и прекрасно, и не жалей.
   - Что ж тут прекрасного! - горячился Энгельс. - Ты со своей семьей бедствуешь в Лондоне, а я в Манчестере обзавожусь породистыми скакунами. Тьфу ты господи! А в прошлом году мы с Мери ездили в Ирландию, путешествовали...
   Маркс положил ему руку на плечо:
   - Но ты же не знал... И потом, тебе давно пора было приобрести хорошую лошадь. Что это за купец, - Маркс улыбнулся, - что за фабрикант без собственной дорогой лошади!.. Как ее зовут? Росинант? Буцефал?.. Кстати, а как звали лошадь Калигулы, которую он ввел в сенат?
   Энгельс не был расположен шутить. Он энергично повернулся к Марксу и спросил:
   - Сколько ты платишь за свою новую квартиру?
   - Тридцать шесть фунтов в год. Вчера как раз исполнился год, как мы переехали.
   Энгельс остановился, помолчал немного, видимо что-то прикидывая, и медленно, веско проговорил:
   - Впредь ты можешь рассчитывать на пять фунтов стерлингов ежемесячно с моей стороны.
   - Фридрих, спасибо, ты очень добр, - тихо ответил Маркс, - но я же прекрасно знаю, что ты сам далеко не богач. Где ты возьмешь такие деньги? Ведь если не ошибаюсь, пять фунтов - твое жалованье за неделю. А такие деньги, как те, что отвалил тебе твой старик, - это же случайность, старик, кажется, никогда не был щедр.
   - Все это тебя не касается, - Энгельс взглянул в сторону исчезавших огоньков Брайтона. - Даже если я взвалю себе на шею кучу долгов к новому балансовому году - не важно. И вот что еще: эти ежемесячные пять фунтов не должны мешать тебе обращаться ко мне во всех трудных случаях особо. Договорились? Обещаешь?
   - Обещаю, обещаю, - торопливо ответил Маркс и, словно опасаясь, как бы Энгельс, стоя на месте, не придумал чего-нибудь еще, в свою очередь, взял его под руку и легким толчком пригласил шагать дальше.
   - Эти господа из "Tribune", должно быть, думают, - все еще негодовал Энгельс, - что они выжали тебя, как лимон, и могут приняться теперь за выжимание следующего.
   - Нет, они так не думают, - усмехнулся Маркс, - какие основания у них так думать? Ведь они, не подозревая об этом, выжимали сразу два лимона тебя и меня - и должны были бы удивляться и радоваться обилию сока в своем лимоне. Они и радуются, иначе тот же Дана не предложил бы мне писать для "Новой американской энциклопедии". Сейчас эта энциклопедия - моя единственная надежда.
   - Работа не очень интересная в большей своей части, - поморщился Энгельс. - Но это может быть для тебя хорошим подспорьем, и я рад. Разделение труда остается у нас прежним?
   - Да, ты продолжай писать на военную тему, а я беру на себя философию, экономику, право, биографии и тому подобные вещи.
   - А как они намерены платить?
   - По два доллара за страницу.
   - Грабители! - Энгельс даже топнул ногой.
   - Но это не главное, - с ухмылкой в голосе продолжал Маркс. - Они требуют, чтобы статьи были написаны основательно и кратко, так кратко, что, например, для статьи "Эстетика" Дана отводит мне одну страницу.
   Энгельс расхохотался:
   - Да он, верно, с ума спятил!.. Вся эстетика на одной странице? И за два доллара?
   - Но самое худшее, Фридрих, что они продолжают требовать отсутствия в статьях какой бы то ни было партийной тенденции.
   Энгельс опять засмеялся:
   - Ну, мое положение здесь легче. Надеюсь, в уже полученных тобою статьях "Адъютант", "Аркебуз", "Атака", "Блиндаж", "Бивуак", "Бомба" мне удалось избежать партийной тенденции?
   - В этих статьях, пожалуй, удалось. - И Маркс опять улыбнулся. - Но вот о статье "Армия" я то же самое утверждать не стану. Статья эта великолепна. Но ведь ты в ней занимаешься, в сущности, тем, что на весьма специфическом материале подтверждаешь правильность нашего воззрения на связь производительных сил и общественных отношений.
   - Неужели? - приостановился Энгельс. - Право, не заметил. И уж во всяком случае, понимая, для кого пишу, не стремился к этому сознательно.
   - Да, твоя статья великолепна, - сожалеюще сказал Маркс, - но прогрессивность Дана, Рипли и других редакторов энциклопедии - это всего лишь весьма непоследовательная прогрессивность американских буржуа. Они от нас ждут статей иного рода. Мне кажется, - в его голосе послышался оттенок легкого довольства и столь же легкого упрека, - в моих статьях глубже скрыты, лучше упрятаны подлинные чувства и пристрастия.
   Энгельс ничего не ответил, а только искоса взглянул на друга. Они прошли несколько шагов молча, с наслаждением вдыхая прохладный морской воздух. Ночную тишину нарушал лишь ровный, спокойный гул машины.
   - Как велико должно быть все издание? - спросил Энгельс.
   - Помнится, Дана писал, что пятнадцать томов.
   Энгельс еще помолчал, и вдруг ему стало весело.
   - На твоем месте, - сказал он озорно, - я предложил бы Дана поручить нам одним составить весь энциклопедический словарь. Мы бы с этим справились!
   - И недурно бы еще, - в том же тоне подхватил Маркс, - предоставить нам полную свободу в выражении своих взглядов.
   - О-о-о! - мечтательно воскликнул Энгельс. - Это была бы энциклопедия! Дидро и Даламбер от зависти перевернулись бы в гробах...
   - Им было легче, - вздохнул Маркс.
   - Во всяком случае, - вернувшись с небес на землю, деловито сказал Энгельс, - возьми на нас столько статей, сколько сможешь заполучить. Если мы будем иметь в каждом томе от ста до двухсот страниц, то это не слишком много. Столько полноценной науки, - он усмехнулся на слове "полноценной", - мы этим господам легко поставим. Лишь было бы в обмен полноценное калифорнийское золото! - И, вскинув голову, он громко засмеялся в темное звездное небо.
   ...Брайтон уже давно скрылся из виду. Во всех каютах погасли огни. Пароход окружали море, небо и тьма.
   - Пошли спать?
   - Пора.
   В каюте, пока Энгельс зажигал и оправлял свечу, Маркс открыл свой чемодан и достал оттуда книгу.
   - Я обещал тебе привезти "Историю Флоренции" Макиавелли. Вот она, сказал он, кладя книгу на столик. - Поразительное дело: написано почти три с половиной столетия тому назад, а читается - не оторвешься. Шедевр. Я никогда не устаю изумляться этому... Книга тебе пригодится. Тут очень интересное описание того, как в четырнадцатом - пятнадцатом веках сражались кондотьеры.
   - А это что у тебя? - спросил Энгельс, увидев в чемодане какую-то рукопись.
   - Это несколько моих статей для энциклопедии, которые я хочу предварительно показать тебе.
   Энгельс взял рукопись и не спеша пропустил ее через большой палец. Мелькнули заглавия статей: "Армада"... "Барклай де Толли"... "Беннигсен"... "Боливар"... "Бернадот"...
   Когда уже легли, он вынул из-под самого низа последнюю статью: своими советами в письмах и кое-какими сведениями он помогал писать ее.
   - Хочешь прочитать? - спросил Маркс. - Отложи до завтра, вот уж приедем, тогда почитаешь.
   - Я только посмотрю, - ответил Энгельс и стал читать: - "Бернадот, Жан Батист Жюль - маршал Французской империи, князь Понтекорво... родился 26 января 1764 года в По, департаменте Нижних Пиренеев, умер 8 марта 1844 года в королевском дворце в Стокгольме..."
   Статья была большая, обстоятельная, и читать ее, конечно, надо на свежую голову, завтра. Но Энгельс все же открыл последнюю страницу и выхватил взглядом несколько фраз: "Когда 5 февраля 1818 года Карл XIII умер, Бернадот, под именем Карла XIV Иоанна, был признан Европой королем Швеции и Норвегии... Его политика в Швеции отличалась посягательствами на свободу печати, преследованиями за преступления, состоящие в оскорблении величества, и сопротивлением прогрессивным мерам..."
   "Ничего себе энциклопедическая бесстрастность!" - усмехнулся Энгельс и прочитал самую последнюю фразу статьи: "Если во время царствования Карла XIV Швеция отчасти оправилась от полуторастолетия бедствий и неудач, то этим она обязана не Бернадоту, но исключительно врожденной энергии самого народа и влиянию длительного мира".
   Энгельс не выдержал и хмыкнул.
   - Ты что? - встрепенулся уже засыпавший Маркс.
   - О Бернадоте... Ты тут даешь великолепный образец энциклопедически-беспартийного стиля.
   - Что, думаешь, это им не подойдет? Не примут?
   - Но ведь иначе ты писать не захочешь да и не станешь, даже не сможешь... Ладно. Спи. Покойной ночи.
   И Энгельс задул свечу. Минуты через две, уже в темноте, он сказал:
   - Между прочим, мы с тобой сейчас сами в положении Бернадота. Служа Бонапарту, он преследовал свои собственные цели. И мы делаем то же самое, служа "Американской энциклопедии" и Дана.
   - Пожалуй, - сонно отозвался Маркс.
   - Бонапарт чуял, что у Бернадота есть свой план, и вел себя по отношению к нему, как ко всем, у кого подозревал собственные цели, весьма гнусно. Этот урок истории нам надо учесть.
   - Ну, Дана не Бонапарт, - зевнул Маркс, - хотя и не лишен проницательности.
   - И все же... Ну, спать, спать...
   Утром после завтрака они сидели на палубе под тентом. И в воздухе, и на море было тихо. Часа через полтора-два справа должен показаться английский остров Олдерни, а слева - берега Франции.
   На коленях у Маркса лежали три толстые зеленые тетради.
   - Здесь, - сказал он, передавая их Энгельсу, - я регистрирую все факты и события, связанные с кризисом. Вот английская тетрадь, вот немецкая, вот французская... Сведения, которые я получаю из твоих писем, тоже здесь. Полистай эти записи - и ты увидишь, что дело приняло такие размеры, как никогда раньше. Это первый в истории мировой кризис. И я не думаю, чтобы мы с тобой долго оставались зрителями.
   Энгельс слегка подбросил в руке увесистые тетради:
   - Ты много сейчас сидишь над своими экономическими исследованиями?
   - Я работаю над их подытоживанием как бешеный, - Маркс стиснул кулаки и потряс ими у груди, - ночи напролет. Мы должны до потопа иметь ясность по крайней мере в основных вопросах.
   Мимо собеседников, то сгущаясь, то становясь реже, неслышно катился людской поток: богатые, респектабельные люди, владельцы заводов и фабрик, финансисты, землевладельцы. Утомленные своими заботами, издерганные страхом перед призраком кризиса, они ехали на Джерси, свой любимый курорт, чтобы отдохнуть и привести в порядок расшалившиеся нервы.
   - А еще, Фридрих, хорошо бы нам с тобой вместе на основе вот этих тетрадей написать к весне брошюру, чтобы напомнить всей этой публике, Маркс брезгливо дернул в сторону толпы бородой, - и их немецким собратьям тоже, что мы все еще тут и все те же самые.
   Энгельс посмотрел на толпу и с усмешкой сказал:
   - Может быть, на этом ковчеге они уже бегут от потопа?
   Маркс ничего не ответил, он лишь поднял глаза на дефилирующую толпу, долго-долго всматривался в нее и лишь потом презрительно произнес:
   - Odi profanum vulgus et arceo.
   Энгельс знал: это Гораций. "Противна чернь мне, чуждая тайн моих..." Ему тоже пришло на ум одно латинское выражение: "dies irae" - "судный день". И он сказал:
   - Да, на сей раз это будет dies irae. И никакой ковчег тут не спасет. Вся европейская промышленность в полном упадке, все рынки переполнены, все имущие классы втянуты...
   Маркс опять вгляделся в толпу. Его внимание привлек сутулый широкоплечий детина с длинными, болтающимися вдоль тела руками, с пальцами, унизанными драгоценными перстнями.
   - Каков орангутанг! - толкнул он локтем друга. - Наверняка один из сильных мира сего. Ну что он сможет сказать в свое оправдание, если завтра действительно придет судный день и если с него спросят хотя бы только за нынешние дела его в мире?
   - Хотя бы только за кровь, что льется сейчас в Индии, в Китае, в Персии, - сказал Энгельс.
   Вдруг, не сговариваясь, они встали и пошли, но не налево, вместе с людским потоком, а направо - навстречу потоку. В толпе произошло недоуменное движение. Одни от неожиданности на несколько мгновений стали на месте; другие прижались к борту; кто-то возмущенно проговорил: "Господа! Куда вы? Надо же как все..." Кто-то засмеялся: "Да никак, пьяные!.." А они не спеша и спокойно шли, взрезая встречный поток. За их спиной шушукались, возмущались, покрикивали. А они молчали. Так они прошли почти половину палубы, до самого носа корабля. Тут Маркс опять повторил:
   - Odi profanum vulgus et arceo.
   Впереди показался остров Джерси.
   Найти в Сент-Хельере площадь Эдварда не составило никакого труда, ибо это была единственная площадь крошечной столицы острова. А вот и дом под номером три. Ничего, вполне сойдет... Энгельс энергично постучал в дверь. Послышались неторопливые шаги, и дверь открылась. На пороге стояла толстая пожилая женщина с добрыми внимательными глазами.
   - Что вам угодно, господа? - спросила она по-французски.
   На Джерси очень многие, даже, пожалуй, большинство, говорили на французском. Это радовало Маркса, так как его разговорный английский язык был еще таков, что он за него порой стеснялся.
   - Я купец из Манчестера, - сказал Энгельс. - Мне рекомендовали вас как хозяйку гостеприимного дома...
   - Вы хотите у меня пожить? - сразу оживилась женщина. - Проходите, господа, проходите. Вас двое?
   - Я приехал приблизительно на месяц, - ответил Энгельс. - А мой друг, к сожалению, пробудет здесь лишь дня три-четыре. Эти дни мы, конечно, проживем вместе и никаких дополнительных хлопот вам не причиним.
   - Ах, какие там хлопоты, сударь, я очень рада. Посмотрите, что я вам могу предложить.
   Она провела гостей внутрь и показала три небольшие, но очень уютные, светлые и чистые комнаты.
   - Здесь, я думаю, у вас будет гостиная, - тараторила хозяйка, отворяя дверь в первую комнату. - Ведь вы приехали для того, чтобы отдохнуть, не так ли?
   - Да, и немного поработать за письменным столом.
   - О, лучшего уголка для этого вы не сыскали бы во всей Британской империи. Остров Джерси - это сто семнадцать квадратных километров земного рая. Какие тут поля, луга! А малины в лесу - пропасть... О пляже Кавель вы, конечно, слышали?
   - Да нет, признаться, - улыбнулся Энгельс.
   - Вы не знаете, что такое пляж Кавель в Лансоне? - Хозяйка уставила руки в бока, словно изготовившись к драке за честь родного острова. - Вы, очевидно, думаете, что Джерси - это только породистые коровы, молодой картофель да помидоры для Лондона, ну и, конечно, шерсть. А о замке Принс Тауэр вам известно?
   - Слышали, - опять улыбнулся Энгельс.
   - Ах, судари вы мои, об этом не слышать, это видеть надо! Пойдемте...
   Она провела гостей во вторую комнату.
   - Здесь будет ваш кабинет, - торопливо сказала она, ее сейчас волновало другое. - Посмотрите-ка, судари мои, сюда, - она указала рукой на стену.
   На стене висела небольшая акварель, изображавшая средневековый замок. Замок как замок. В Англии таких много.
   - Что вы скажете? - не сомневаясь в произведенном впечатлении, воскликнула хозяйка. - Нашему замку восемьсот лет!
   - А кто это? - спросил Маркс, обратив внимание на портрет девушки, висевший поодаль от акварели.
   Хозяйка вдруг сразу как-то потухла и лишь после долгой паузы ответила:
   - Это моя дочь Анна. Она умерла в позапрошлом году.
   Все трое молча подошли к портрету поближе.
   - Отчего же она, такая молодая, умерла? - тихо спросил Маркс.
   - От чахотки, сударь, от проклятой чахотки. Эта болезнь обычно собирает жатву по весне. Вот и Анну мою забрала весной, в апреле, на шестой день...
   Энгельс сделал нетерпеливое движение, желая переменить разговор и уйти из этой комнаты, потому что слова, сказанные сейчас хозяйкой, поразили его, и он знал, что еще больше они поразили Маркса: ведь именно шестого апреля в позапрошлом году умер и его любимый сын, восьмилетний Эдгар.
   - Если б вы знали, - вздохнула женщина, - как это тяжело - терять детей.
   - Да, - сказал Маркс, - тяжело.
   - А у вас есть дети? - спросила она.
   Марксу не хотелось отвечать, но он все-таки ответил:
   - У меня три дочери, а у друга моего, увы, пока детей нет.
   - Берегите своих девочек, - печально сказала хозяйка, - хорошенько берегите. Нет ничего ужаснее, чем терять детей.
   Воспоминания разволновали ее, она была уже не в силах показывать квартиру дальше.
   - Ну а спальню посмотрите сами. - Она горько махнула рукой и удалилась.
   Друзья прошли в спальню. Все было хорошо. Вернулись в кабинет, сели в кресла.
   Противоречивые чувства владели Марксом. С одной стороны, квартира была хороша, удобна. Хозяйка производила самое благоприятное впечатление. Более того, узнав о ранней смерти ее дочери, он, отец, потерявший уже троих детей да еще переживший всего три месяца назад драму появления на свет нежизнеспособного ребенка, тут же умершего, проникся к этой женщине глубоким сочувствием. Но все же в найме этой квартиры был один пункт, который его очень беспокоил. Энгельс почувствовал это и прямо спросил:
   - Тебя что-то мучает. Это совпадение?
   - Совпадение, конечно, поразительное, - задумчиво ответил Маркс. Подумать только, в пасмурном, туманном Лондоне и в солнечном благоухающем Сент-Хельере в один и тот же день, может быть, даже час у коммуниста Маркса и у этой тихой обывательницы...
   Он встал, сделал несколько шагов по кабинету, остановился против Энгельса.
   - Но это, конечно, всего лишь совпадение, случайность, прихоть судьбы. А я хочу тебе сказать, Фридрих, кое о чем другом, иного свойства.
   Энгельс насторожился.
   - Хозяйка сказала, - медленно проговорил Маркс, - что дочь умерла от чахотки.
   - Да, от чахотки, - припомнил Энгельс уже вылетевшие было из головы слова.
   - Я думаю, - так же медленно, веско продолжал Маркс, - что тебе надо снять другую квартиру. Здесь опасно. Во-первых, потому что чахотка очень заразна; во-вторых, твой организм чрезвычайно ослаблен длительной болезнью и потому восприимчив к любой инфекции.
   Энгельс возражал. Он говорил, что чувствует себя прекрасно. Что квартира ему очень нравится, что со смерти девушки прошло уже два с половиной года, что хозяйка производит впечатление вполне здорового и очень чистоплотного человека, что...
   Маркс уговаривал друга часа два. Но тот все-таки не поддался.
   Остаток дня ушел на ознакомление с городом и на писание нескольких срочных писем. А вечером было решено, что завтра первым делом они навестят своего старого боевого друга Конрада Шрамма, которого Энгельс не видел уже несколько лет.
   Весной 1852 года Шрамм уехал в Америку: в результате бесчисленных жизненных передряг, а более всего - нищенской эмигрантской жизни в Англии у него в двадцать девять лет открылась чахотка, и врачи посоветовали ему переменить климат. В Филадельфии жила со своей семьей старшая сестра Конрада, к ней он и направился. Но здоровье от перемены климата не улучшилось, работы молодому революционеру найти не удалось, и после пятилетних мытарств он снова вернулся в Лондон. Здесь он в первые же дни посетил Маркса.
   Пролежав затем больше месяца в Немецком госпитале, Шрамм уехал на Джерси. Он сделал это опять-таки по настоянию врачей и своего давнего друга Джорджа Джулиана Гарни, обосновавшегося здесь два года назад.