Страница:
Пребывание Смирнова подходило к концу. К сожалению, решить вопросы, которые мы ставили перед ним, он на месте не захотел, приказал подготовить ему материалы в Москву. Я заготовил проекты решений. Смирнов взял их, но ни одна наша просьба так и не была рассмотрена до самого его смещения, на месте нарком решил лишь один вопрос, касающийся Тихоокеанского флота, но и это решение было не в нашу пользу. Речь шла о крупном соединении тяжелой авиации. Во Владивостоке Смирнов сказал мне, что командование Особой Краснознаменной Дальневосточной армии просит передать это соединение ему. Я решительно возражал, доказывал, что бомбардировщики хорошо отработали взаимодействие с кораблями, а если их отдадут, мы много потеряем в боевой силе. Смирнов заметил, что авиация может взаимодействовать с флотом и будучи подчиненной армии.
– Нет, – возражал я. – То будет уже потерянная для флота авиация.
Я сослался на испанский опыт, показавший, как важно, чтобы самолеты и корабли были под единым командованием. Все это не приняли в расчет. Приказ был отдан, нам оставалось его выполнять. Потом Смирнов признался мне. что принял решение потому, что его уговорил маршал Блюхер. Наши «уговоры» на наркома действовали меньше…
…Можно было привести десятки трагических эпизодов, когда уже после отъезда Смирнова, который, очевидно, увез с собой «обстоятельный» материал, были арестованы командующий морской авиацией Л.И. Никифоров и член военного совета флота Я.В. Волков. Арест последнего даже в той обстановке мне казался невероятным. Он был в отличных отношениях со Смирновым и, кажется, мог доказать свою невиновность…»[115]
Возглавлять наркомат Военно-Морского Флота Смирнову довелось ровно полгода, как и Политуправление РККА… Так сказать день в день, ибо 30 июня 1938 года он был арестован и препровожден во внутреннюю тюрьму НКВД. Там его уже ожидали начальник 2-го Управления НКВД комбриг Н.Н. Федоров со своим помощником – опытным «колольщиком» майором госбезопасности В.С. Агасом. Двое суток они оказывали на него мощное психологическое давление, но до побоев дело пока не доходило – следователи надеялись сломить сопротивление со стороны Смирнова, не прибегая к мордобитию. Основную ставку Федоров и Агас делали на показания ранее арестованных бывших сослуживцев Петра Александровича, хорошо знавших его прежде всего по Белорусскому и Ленинградскому военным округам, а также по ПУРККА и наркомату ВМФ – И.П. Белова, А.С. Булина, А.И. Егорова, С.П. Урицкого, Д.Ф. Сердича, Б.У. Троянкера, Ф.С. Мезенцева, П.С. Иванова, И.И. Сычева и других.
От него требовали «совсем немного» – признать свое участие в военно-фашистском заговоре и принадлежность к белорусско-толмачевской оппозиции 1928 года; вербовочную работу по вовлечению в заговор новых членов; вредительскую деятельность по ослаблению боевой мощи Красной Армии и политико-морального состояния ее личного состава, а также принятие руководства военно-фашистским заговором по военно-политической линии (после смерти Гамарника).
Например, чего стоило Смирнову читать показания, написанные рукой Петра Иванова – начальника политотдела Оршанской авиабригады: «С приездом в БВО Смирнова там стала действовать подпольная контрреволюционная организация, руководимая Смирновым П.А… Дважды присутствовал при антисоветских разговорах, проводимых Смирновым, в которых он высказывал мысль против НКО – что он не способен руководить армией… Лично встречался со Смирновым и тот рассказал, что цель организации – устранение от руководства армией Ворошилова, сохранение троцкистских кадров, вербовка новых членов. Таким образом, в военный заговор первый раз был вовлечен Смирновым П.А., и второй – Булиным А.С.».
Или показания корпусного комиссара М.Р. Шапошникова, полученные от него за неделю до ареста Смирнова. Надо отметить, что Шапошников являлся выдвиженцем, так сказать протеже Смирнова: именно его, начальника отдела ПУРККА, рекомендовал Петр Александрович для утверждения ЦК ВКП(б) на самую высшую политическую должность во вновь создаваемом наркомате Военно-Морского Флота СССР. Сделать это было нетрудно – Смирнов, уходя из ПУРККА, имел возможность выбрать себе заместителя по политической части. И выбор этот он сделал в пользу Михаила Шапошникова, зная того много лет по совместной службе в различных округах.
И вот перед ним показания Шапошникова, в которых тот пишет, что его, тогда начальника организационного отдела Политуправления РККА, вызвал к себе Смирнов и поставил задачу «всемерно разоблачать троцкистов, чтобы зашифровать свою деятельность». Далее Шапошников сообщает, что ему совместно со Смирновым удалось добиться назначения на ответственные военно-политические посты в РККА ряда заговорщиков. К числу последних он отнес корпусного комиссара Я.В. Волкова – члена Военного совета ТОФ, дивизионного комиссара Н.А. Юнга – члена Военного совета СибВО, а также дивизионных комиссаров А.В.Тарутинского – члена Военного совета УрВО, И.М. Горностаева – начальника политуправления КВО, И.И. Кропачева – начальника политуправления ОКДВА, Ф.С. Мезенцева – члена Военного совета Черноморского флота.
Следователи настойчиво «давили» на Смирнова, организовывая для него очные ставки, в том числе с И.П. Беловым и А.С. Булиным – его заместителем по ПУРККА, подсовывая ему все новые и новые показания арестованных, уличавших бывшего военно-морского министра во множестве мыслимых и немыслимых грехов. Так, комдив Д.Ф. Сердич свидетельствовал, что Смирнов, будучи начальником политуправления БВО, окружил себя троцкистами (Н.А. Юнг, Р.Л. Балыченко и другие). Далее Сердич утверждал: «…Хотя мне никогда никто прямо не говорил о том, что Смирнов является участником антисоветского заговора, однако, ряд фактов характеризует его с антисоветской стороны…» К таким фактам Сердич отнес и то, что Смирнов допускал отрицательные высказывания в адрес К.Е. Ворошилова.
О подобных словесных выпадах Смирнова против наркома обороны упоминается и в показаниях бывшего начальника Разведуправления РККА комкора С.П. Урицкого, который 18 июня 1938 года утверждал, что в период чистки партии в 1928–1929 годах в СКВО по вине члена Реввоенсовета округа (то есть П.А. Смирнова) было скомпрометировано значительное количество коммунистов, между тем троцкисты, например как Д.А. Шмидт и некоторые другие проходили ее без всякой задержки. А такие известные в Красной Армии командиры, как И.Р. Апанасенко, Е.И. Ковтюх, были якобы ошельмованы и доведены до озлобления. А делалось это, по версии Урицкого (а если уж быть совсем точным – по версии следственной части Особого отдела НКВД СССР), для того, чтобы оторвать командиров от партии, доказать, что они не сыновья ее, а всего лишь нелюбимые пасынки[116].
Обессиленный физически и опустошенный морально, Смирнов продолжал стоять на своем, отвергая все обвинения в свой адрес. Так продолжалось до 3 июля, когда взбешенные оказанным сопротивлением следователи исполнили свою угрозу – отправили его в смирительную Лефортовскую тюрьму.
Если послушать (правда, спустя двадцать лет) бывших работников НКВД, то ничего страшного, по их словам, не произошло при этом. – обычные будни следовательской деятельности. Например, А.М. Ратнер, принимавший весьма активное участие в расследовании дела Смирнова, на допросе 29 февраля 1956 года показал: «После ареста Смирнова с ним сначала занимался бывший тогда зам. начальника Особого отдела Агас, который лично с ним разговаривал. Через два или три дня Агас приказал мне начать следствие по делу и предупредил, что он будет руководить следствием. Смирнов безусловно был уже подготовлен Агасом к тому, чтобы давать показания об участии в заговоре и я не сомневаюсь, что Агас использовал либо методы физического воздействия, либо провокационные методы… Состояние Смирнова было крайне подавленным, угнетенным…»
Испытание Лефортовской тюрьмой выдерживали считанные единицы, к числу которых Смирнов не принадлежит. Уже 3 июля он пишет заявление на имя Ежова, в котором подтверждает свое участие в заговоре. А также говорит, что на очных ставках с Беловым, Булиным и другими заговорщиками он не признавал себя виновным, но теперь, после мучительных размышлений, решил дать признательные показания…
И Смирнов стал давать эти показания, поистине написанные его кровью. Допросы шли непрерывно днем и ночью. Так, указанное выше заявление от 3 июля, адресованное Ежову, Смирнов написал, не выдержав тринадцатичасового истязания. Не лучше ему было и в остальные дни. Судите сами. Из справки, полученной из архива Лефортовской тюрьмы, видно, что в этом проклятом людьми и забытом богом заведении Смирнов находился со 2 по 9 июля 1938 года. Динамика допросов в эти дни и ночи выглядит следующим образом[117] :
Всякий раз, сломив сопротивление Смирнова, Агас и Ратнер заставляли его писать очередное покаянное заявление на имя Ежова, в каждом из которых появлялись фамилии все новых и новых заговорщиков. Особый упор следователи делали на выявление «шпионов, вредителей и террористов» в центральном аппарате наркомата обороны. Под их неослабевающим прессом Смирнов был вынужден написать 4 июля о том, что со слов своего заместителя по ПУРККА Антона Булина он знал начальника секретариата Ворошилова корпусного комиссара И.П. Петухова как одного из особо законспирированных участников военного заговора (впоследствии от этих обвинений в адрес Петухова Смирнов откажется, но дело ведь было уже сделано).
Однако руководству Особого отдела такого свидетельства оказалось мало – для них какой-то там начальник канцелярии наркома, пусть и обороны, пусть и самого Ворошилова, был мелкой сошкой. Им нужен был выход если не на самого наркома, то хотя бы на его заместителей, которые фактически все до единого были у них на прицеле: ведомству Ежова важно было «вскрыть» новый большой заговор в руководстве Красной Армии. Должность первого заместителя в это время исполнял командарм 1-го ранга И.Ф. Федько. Вот на него то и решили выйти через Смирнова, который в заявлении от 5 июля сообщил, что он с 1937 года был связан по заговору с Федько, об участии которого в заговоре он узнал впервые годом раньше от И.П. Белова.
Чем больше давал признательных показаний Смирнов, тем более разгорался аппетит у следователей. Впереди было еще полгода времени до суда (о чем, конечно, Смирнову было неведомо), несколько десятков многочасовых допросов и очных ставок – всех их перечислить просто не позволяют рамки очерка. Скажем только, что установленные законом сроки следствия по его делу приходилось продлевать несколько раз, что и делал принявший к производству дело Смирнова на заключительном этапе старший лейтенант госбезопасности И.Р. Шинкарев.
По ходу следствия Смирнов от части ранее данных им показаний отказывался, другую же часть – уточнял. Например, на допросе 19 августа 1938 года он заявил, что его показания месячной давности (от 17–19 июля) о разговоре с Уборевичем об открытии фронта противнику в случае войны не соответствуют действительности. «…Никаких разговоров об открытии фронта с Уборевичем я никогда не вел… Со мной Уборевич об этом не говорил. Записал я эту формулировку, не обдумав как следует, и в момент несколько напряженный для меня лично, скорее всего по слабости духа».
Бывший нарком Военно-Морского Флота утверждал, что его показания от 17–19 июля в части установления связи по заговору со своим заместителем – П.И. Смирновым-Светловским, не соответствую действительности, так как он узнал о его участии в заговоре от маршала А.И. Егорова. Клеветническими назвал Петр Александрович свои собственные показания об участии в заговоре морских военачальников – Столярского, Курехина, Сынкова, П.С. Смирнова, Москаленко и других. «Я их оклеветал!» – однозначно заявил следователю П.А. Смирнов[118].
А в целом многостраничное дело Смирнова пухло день ото дня. Заставили его признаться и в активной вербовочной работе, благо что возможностей для этого у него, по мнению следствия, было предостаточно. Что и нашло свое отражение в протоколах допросов и в обвинительном заключении. В орбиту вербовочной деятельности Смирнова попал практически весь высший комначсостав военных округов, в которых он в течение многих лет был членом РВС и начальником политического управления, а также ПУРККА и наркомата ВМФ. Вилка разброса здесь действительно велика: от инструкторов отделов политуправления округа до помполита Военно-Морской академии, военного прокурора БВО и комиссара Академии Генерального штаба.
Страницы следственного дела запечатлели многие драматические, рвущие душу и леденящие сердце сцены, дающие во многом фору произведениям бессмертного Шекспира. Например, встреча на очной ставке 13 июля 1938 года Смирнова, с Федько. Первый утверждает, что об антисоветской деятельности и участии Федько в заговоре он узнал сначала от командарма Белова, а затем при личном разговоре, состоявшемся дважды. При этом якобы Федько просил Смирнова узнать содержание «компромата» на него за период пребывания в ОКДВА. Федько же, в свою очередь, всех этих показаний Белова и Смирнова не подтвердил и заявил, что участником заговора он никогда не был. Энкаведешники устроили Смирнову очную ставку даже с наркомом Ворошиловым. Хотя вернее будет определить ее как допрос Смирнова с участием в нем Ворошилова, которому по ходу.разговора следователь задавал вопросы, касающиеся предыдущей службы и поведения подследственного. К чести наркома обороны, он не поспешил облыжно поливать грязью бывшего своего заместителя по политчасти.
Дабы не пересказывать многочисленных протоколов допросов и очных ставок, личных заявлений и многих других документов следственного дела, обратимся только к одному из них, так сказать итоговому – обвинительному заключению. Но сначала, следует воспроизвести еще один, важный документ, характеризующий поведение Петра Смирнова после почти годичного тюремного испытания. Дело в том, что следствие по делу Смирнова, было окончено в начале февраля 1939 года, о чем ему и было объявлено 9-го числа. При выполнении данной процессуальной операции Петр Александрович, подтвердив свою принадлежность к антисоветскому военному заговору, вместе с тем заявил, что значительная часть его показаний не соответствует действительности, так как он их дал вынужденно, а некоторые из них вообще написаны даже не с его слов, а лично следователем Агасом.
В частности, он отрицал свое участие в белорусско-толмачевской группировке, проведение вредительской деятельности в армии и получение на это указаний от Гамарника, вовлечение в заговор И.И. Коржеманова (до ареста в 1938 году работал начальником отдела кадров штаба БВО. – Н.Ч.), наличие антисоветской связи с рядом лиц, указанных в материалах дела.
Вот как протокольно выглядит это заявление:
«Вопрос: Чем Вы можете дополнить материалы расследования?
Ответ: Свою вину я, как участник антисоветского военного заговора, признаю, но считаю необходимым внести следующие исправления в протокольные записи, как не соответствующие действительности, как не просмотренные мною при подписи или вынужденно неправильно данные мной показания: период белорусско-толмачевский освещен неправильно, в белорусско-толмачевской группировке я не участвовал и к ней не примыкал. Наоборот, будучи в 1928 г. начальником пуокра в СКВО, получив белорусско-толмачевскую резолюцию, на специально собранном совещании командного и политического состава округа, которое проводилось в Пятигорске, я выступил с докладом, осуждающим белорусско-толмачевскую группировку в армии, как неправильную и политически вредную.
По моему же предложению была принята соответствующая резолюция, которую можно найти в делах пуокра и ПУРа за 1928 год. На состоявшемся Пленуме Ревсовета Союза в 1928 году специально обсуждался этот вопрос, я и там выступал против белорусско-толмачевских настроений, что подтвердил и нарком Ворошилов на очной ставке и впоследствии на всех совещаниях я последовательно придерживался этой же позиции. Это ведь было в тот момент, когда выступали с белорусско-толмачевскими взглядами открыто, следовательно, не было оснований для ухода в подполье и двурушничанья. Я резко выступал против перегибов в проведении единоначалия, в связи с этим часть политработников, разделяющих взгляды белорусско-толмачевцев, поддерживала меня. Никакой подпольной контрреволюционной работы на базе белорусско-толмачевских настроений я не вел до вступления в заговорщическую организацию, т.е. до 1933 года, когда белорусско-толмачевцы были для этой цели использованы. Поэтому весь первый раздел показаний от 17 июля является неправильным, в большинстве написанным не мной, а Агасом (следователем). Естественно, неверна также и та запись, где говорится, что начальники пуокра Кожевников, Кучмин, Васильев, Берман знали меня, как белорусско-толмачевца.
Шифреса (начальника Военно-хозяйственной академии, армейского комиссара 2-го ранга. – Н.Ч.) я как белорусско-толмачевца не знал. Исаенко и Трегубенко (начподивы СКВО), как белорусско-толмачевцы, упомянуты неправильно, а также об их правых взглядах мне ничего не было известно. Запись в протоколе, что я был уволен из РККА, неправильна, так как я из РККА никогда не увольнялся, а был командирован на курсы марксизма. Упоминание Вайнера (Л.Я. Вайнер в первой половине 30 х годов командовал в БВО 3 м кавалерийским корпусом. Впоследствии, до своего ареста в августе 1937 года – комкор, военный советник при Главкоме (министре) Монгольской Народной Армии. – Н.Ч.), как связанного по заговору с Уборевичем, неправильно, так как мне это не было известно. О Вайнере и Сердиче (он сменит Вайнера на посту командира 3-го кавкорпуса. – Н.Ч.), как о заговорщиках, мне стало известно из официальных материалов после их ареста. Указаний Зиновьеву (начальнику политуправления УрВО, корпусному комиссару. – Н.Ч.) об установлении им связи по заговору с Гарькавым (командующим войсками УрВО в 1935–1937 годах. – Н.Ч.) и Головиным (председателем Уральского облисполкома. – Н.Ч.) на Урале я не давал. С Румянцевым (секретарем Западного обкома ВКП(б). – Н.Ч.) по линии заговора никакой связи я не устанавливал, а следовательно, и о лицах, связанных с ним по заговору, он не мог мне говорить. Это показание вынужденное. Об участии Румянцева в заговоре я узнал только после его ареста… С Зыкуновым (начальником отдела руководящих партийных органов политуправления ПВО. – Н.Ч.) и Рудзитом (работником этого политуправления. – Н.Ч.) непосредственной связи по заговору не было, а о них, как участниках заговора, мне было известно со слов Немерзелли (заместителя Смирнова, в ЛВО, корпусного комиссара. – Н.Ч.). Никаких указаний о вредительской деятельности от Гамарника, я не получил и никакой работы вредительской по БВО и ЛВО я не проводил. Наоборот, резко ставил и продвигал эту работу в плоскости ее резкого улучшения, о чем знает и Жданов (первый секретарь Ленинградского обкома ВКП(б), секретарь ЦК ВКП(б). – Н.Ч.) и Ворошилов. Об упоминаемых участниках заговора в мотомехчастях по Ленинграду мне стало известно, лишь после их ареста.
О Шапошникове Б.М. сказано в протоколе с натяжкой. Он, безусловно, несет ответственность за недостатки и вредительство в ЛВО, но о его лично сознательном участии я сказать ничего не могу.
О Примакове и Германовиче (комкоры. Первый из них до ареста работал заместителем командующего войсками ЛВО, а второй – армейским инспектором того же округа. – Н.Ч.) мне Гамарник не говорил, как о заговорщиках, и по заговору я их не знал. Наоборот, я принимал участие в разоблачении Примакова и ставил вопрос перед наркомом и на партсобрании. Булин мне не говорил, как об участниках заговора, о Сидорове (ответственном секретаре партийной комиссии при ПУРККА, корпусном комиссаре. – Н.Ч.), Ланда (ответственном редакторе газеты «Красная звезда». – Н.Ч.), Сычеве (начальнике политуправления БВО, дивизионном комиссаре. – Н.Ч.)…
Упоминание Ермольчика (военкома 6-го авиакорпуса, дивизионного комиссара. – Н.Ч.), как заговорщика, в разговоре с Беловым неправильно. О Ермольчике, как участнике заговора, мне ничего не было известно. Наоборот, Ермольчик подавал заявление на Белова, в котором изобличал Белова, что последний его пытался вербовать в заговор. Письмо мной было передано наркому. Запись в протоколе о Гореве (бывшем военном атташе СССР в Испании. – Н.Ч.) неправильна… Юнг (член Военного совета СибВО, дивизионный комиссар. – Н.Ч.) сообщал мне об Антонюке (командующем войсками СибВО, комкоре. – Н.Ч.), как о бывшем троцкисте, у которого был расстрелян брат, но об установлении личной связи по заговору не упоминал.
Мне неизвестен Максимов (нач. 7 отдела Штаба РККА), как участник заговора, а известна его личная связь – тесная интимная с Куйбышевым (командующим войсками ЗакВО, комкором. – Н.Ч.) и Мезисом (членом Военного совета БВО, армейским комиссаром 2-го ранга. – Н.Ч.). О Петухове (для особых поручений при наркоме обороны, корпусном комиссаре. – Н.Ч.), как о заговорщике, Булин мне не говорил, и как заговорщика я Петухова не знал. Булин лишь говорил, что Петухов является человеком Гамарника, что я понял в заговорщическом смысле. Указаний Иванову (комиссару Оршанской авиабригады) об установлении связи с Киверцевым (заместителем начальника политуправления БВО, бригадным комиссаром. – Н.Ч.) я не говорил, а говорил об установлении его связи с Зиновьевым.
Красильникова, Русанова (заместителя начальника Управления связи РККА, дивинженера. – Н.Ч.) и Васенцовича (начальника штаба ОКДВА, комдива. – Н.Ч.) я Федько не называл и он мне не говорил, а также никогда между нами не упоминался, как заговорщик, Максимов.
Разговора с Гричмановым (председателем Ленинградского облисполкома. – Н.Ч.) прямо о заговорщической работе в ЛВО не было и об участии моем в заговоре он вряд ли знал. Я не говорил ему, но антипартийные разговоры были…
Об окончании следствия мне объявлено, с материалами следствия ознакомился. Ответ на вопрос записан с моих слов правильно, протокол мною прочитан.
П. Смирнов.
Об окончании следствия объявил старший следователь ОО ГУГБ НКВД СССР старший лейтенант госбезопасности
Шинкарев»[119].
Все-таки личного мужества Петру Александровичу Смирнову было не занимать. Редко кому из тех военачальников, кого месяцами ломали в кабинетах и карцерах НКВД, удавалось накануне суда найти в себе силы, чтобы попытаться отвести, хотя бы частично, беду от других людей, проходящих по его делу. Смирнов же нашел в себе такие силы, понимая при этом, что излишнее отрицание следственных материалов вызовет недовольство у руководства НКВД. И тем не менее…
В заявлении Смирнова совсем не упоминается корпусной комиссар Я.В. Волков, член Военного совета ТОФ, попавший в тюрьму через день после ареста Петра Александровича. Об их приятельских отношениях уже упоминал адмирал Н.Г. Кузнецов, добавив при этом, что Волков мог доказать свой невиновность. И тот действительно пытался ее доказать в течение полутора десятка лет в различных инстанциях, в том числе и самых высоких (Президиум Верховного Совета СССР. Верховный Суд СССР, ÖK ВКП(б), аргументирование опровергая предъявленные ему обвинения. Например, в заявлении на имя И.В. Сталина, написанном в мае 1945 года, Волков в числе других отрицает и показания на него, данные П.А. Смирновым. «Бывший нарком Флота Смирнов П.А., по неизвестным для меня причинам, дал враждебное, явно клеветническое показание, что он вовлек меня в преступную военную антисоветскую организацию и что я по его заданию, с 1934 года проводил вредительскую работу в Военно-Морской Академии по подготовке кадров для В.М. Флота….Ни одного слова правды в показаниях Смирнова нет и не может быть, это злостная клевета, никем и ничем не подтверждаемая, обреченного врага, очернить и замазать человека, который не только делом, но и словом и мыслью не виноват перед своей Родиной, партией и Советской властью на протяжении свыше 20 лет работы.
Как на суде, так и на неоднократном следствии я категорически отрицал показания Смирнова, как явно враждебные и клеветнические. Одновременно я не скрывал и говорил правду, что периодически встречался со Смирновым, когда он был начальником политуправления ЛВО, что он в моем представлении и понимании был порядочный человек и работник, так как за ним ничего отрицательного и преступного не замечал. И последнее, почему в последний раз своего посещения ТОФа по должности Наркома Флота в апреле-мае 1938 года, если допустить мою преступную связь с ним, то на собрании комсостава он всячески дискредитировал меня и мою работу и тут же назначил начальником политуправления и членом Военсовета Лаухина, а я уже работал на ТОФе более 6 месяцев, и в вагоне на лично поданный мною рапорт об уходе с работы всячески меня ругал и поставил условие, что если я не возьму рапорт обратно, то он меня арестует как врага народа, как бегущего от трудностей и не желающего работать.
– Нет, – возражал я. – То будет уже потерянная для флота авиация.
Я сослался на испанский опыт, показавший, как важно, чтобы самолеты и корабли были под единым командованием. Все это не приняли в расчет. Приказ был отдан, нам оставалось его выполнять. Потом Смирнов признался мне. что принял решение потому, что его уговорил маршал Блюхер. Наши «уговоры» на наркома действовали меньше…
…Можно было привести десятки трагических эпизодов, когда уже после отъезда Смирнова, который, очевидно, увез с собой «обстоятельный» материал, были арестованы командующий морской авиацией Л.И. Никифоров и член военного совета флота Я.В. Волков. Арест последнего даже в той обстановке мне казался невероятным. Он был в отличных отношениях со Смирновым и, кажется, мог доказать свою невиновность…»[115]
Возглавлять наркомат Военно-Морского Флота Смирнову довелось ровно полгода, как и Политуправление РККА… Так сказать день в день, ибо 30 июня 1938 года он был арестован и препровожден во внутреннюю тюрьму НКВД. Там его уже ожидали начальник 2-го Управления НКВД комбриг Н.Н. Федоров со своим помощником – опытным «колольщиком» майором госбезопасности В.С. Агасом. Двое суток они оказывали на него мощное психологическое давление, но до побоев дело пока не доходило – следователи надеялись сломить сопротивление со стороны Смирнова, не прибегая к мордобитию. Основную ставку Федоров и Агас делали на показания ранее арестованных бывших сослуживцев Петра Александровича, хорошо знавших его прежде всего по Белорусскому и Ленинградскому военным округам, а также по ПУРККА и наркомату ВМФ – И.П. Белова, А.С. Булина, А.И. Егорова, С.П. Урицкого, Д.Ф. Сердича, Б.У. Троянкера, Ф.С. Мезенцева, П.С. Иванова, И.И. Сычева и других.
От него требовали «совсем немного» – признать свое участие в военно-фашистском заговоре и принадлежность к белорусско-толмачевской оппозиции 1928 года; вербовочную работу по вовлечению в заговор новых членов; вредительскую деятельность по ослаблению боевой мощи Красной Армии и политико-морального состояния ее личного состава, а также принятие руководства военно-фашистским заговором по военно-политической линии (после смерти Гамарника).
Например, чего стоило Смирнову читать показания, написанные рукой Петра Иванова – начальника политотдела Оршанской авиабригады: «С приездом в БВО Смирнова там стала действовать подпольная контрреволюционная организация, руководимая Смирновым П.А… Дважды присутствовал при антисоветских разговорах, проводимых Смирновым, в которых он высказывал мысль против НКО – что он не способен руководить армией… Лично встречался со Смирновым и тот рассказал, что цель организации – устранение от руководства армией Ворошилова, сохранение троцкистских кадров, вербовка новых членов. Таким образом, в военный заговор первый раз был вовлечен Смирновым П.А., и второй – Булиным А.С.».
Или показания корпусного комиссара М.Р. Шапошникова, полученные от него за неделю до ареста Смирнова. Надо отметить, что Шапошников являлся выдвиженцем, так сказать протеже Смирнова: именно его, начальника отдела ПУРККА, рекомендовал Петр Александрович для утверждения ЦК ВКП(б) на самую высшую политическую должность во вновь создаваемом наркомате Военно-Морского Флота СССР. Сделать это было нетрудно – Смирнов, уходя из ПУРККА, имел возможность выбрать себе заместителя по политической части. И выбор этот он сделал в пользу Михаила Шапошникова, зная того много лет по совместной службе в различных округах.
И вот перед ним показания Шапошникова, в которых тот пишет, что его, тогда начальника организационного отдела Политуправления РККА, вызвал к себе Смирнов и поставил задачу «всемерно разоблачать троцкистов, чтобы зашифровать свою деятельность». Далее Шапошников сообщает, что ему совместно со Смирновым удалось добиться назначения на ответственные военно-политические посты в РККА ряда заговорщиков. К числу последних он отнес корпусного комиссара Я.В. Волкова – члена Военного совета ТОФ, дивизионного комиссара Н.А. Юнга – члена Военного совета СибВО, а также дивизионных комиссаров А.В.Тарутинского – члена Военного совета УрВО, И.М. Горностаева – начальника политуправления КВО, И.И. Кропачева – начальника политуправления ОКДВА, Ф.С. Мезенцева – члена Военного совета Черноморского флота.
Следователи настойчиво «давили» на Смирнова, организовывая для него очные ставки, в том числе с И.П. Беловым и А.С. Булиным – его заместителем по ПУРККА, подсовывая ему все новые и новые показания арестованных, уличавших бывшего военно-морского министра во множестве мыслимых и немыслимых грехов. Так, комдив Д.Ф. Сердич свидетельствовал, что Смирнов, будучи начальником политуправления БВО, окружил себя троцкистами (Н.А. Юнг, Р.Л. Балыченко и другие). Далее Сердич утверждал: «…Хотя мне никогда никто прямо не говорил о том, что Смирнов является участником антисоветского заговора, однако, ряд фактов характеризует его с антисоветской стороны…» К таким фактам Сердич отнес и то, что Смирнов допускал отрицательные высказывания в адрес К.Е. Ворошилова.
О подобных словесных выпадах Смирнова против наркома обороны упоминается и в показаниях бывшего начальника Разведуправления РККА комкора С.П. Урицкого, который 18 июня 1938 года утверждал, что в период чистки партии в 1928–1929 годах в СКВО по вине члена Реввоенсовета округа (то есть П.А. Смирнова) было скомпрометировано значительное количество коммунистов, между тем троцкисты, например как Д.А. Шмидт и некоторые другие проходили ее без всякой задержки. А такие известные в Красной Армии командиры, как И.Р. Апанасенко, Е.И. Ковтюх, были якобы ошельмованы и доведены до озлобления. А делалось это, по версии Урицкого (а если уж быть совсем точным – по версии следственной части Особого отдела НКВД СССР), для того, чтобы оторвать командиров от партии, доказать, что они не сыновья ее, а всего лишь нелюбимые пасынки[116].
Обессиленный физически и опустошенный морально, Смирнов продолжал стоять на своем, отвергая все обвинения в свой адрес. Так продолжалось до 3 июля, когда взбешенные оказанным сопротивлением следователи исполнили свою угрозу – отправили его в смирительную Лефортовскую тюрьму.
Если послушать (правда, спустя двадцать лет) бывших работников НКВД, то ничего страшного, по их словам, не произошло при этом. – обычные будни следовательской деятельности. Например, А.М. Ратнер, принимавший весьма активное участие в расследовании дела Смирнова, на допросе 29 февраля 1956 года показал: «После ареста Смирнова с ним сначала занимался бывший тогда зам. начальника Особого отдела Агас, который лично с ним разговаривал. Через два или три дня Агас приказал мне начать следствие по делу и предупредил, что он будет руководить следствием. Смирнов безусловно был уже подготовлен Агасом к тому, чтобы давать показания об участии в заговоре и я не сомневаюсь, что Агас использовал либо методы физического воздействия, либо провокационные методы… Состояние Смирнова было крайне подавленным, угнетенным…»
Испытание Лефортовской тюрьмой выдерживали считанные единицы, к числу которых Смирнов не принадлежит. Уже 3 июля он пишет заявление на имя Ежова, в котором подтверждает свое участие в заговоре. А также говорит, что на очных ставках с Беловым, Булиным и другими заговорщиками он не признавал себя виновным, но теперь, после мучительных размышлений, решил дать признательные показания…
И Смирнов стал давать эти показания, поистине написанные его кровью. Допросы шли непрерывно днем и ночью. Так, указанное выше заявление от 3 июля, адресованное Ежову, Смирнов написал, не выдержав тринадцатичасового истязания. Не лучше ему было и в остальные дни. Судите сами. Из справки, полученной из архива Лефортовской тюрьмы, видно, что в этом проклятом людьми и забытом богом заведении Смирнов находился со 2 по 9 июля 1938 года. Динамика допросов в эти дни и ночи выглядит следующим образом[117] :
Однако руководству Особого отдела такого свидетельства оказалось мало – для них какой-то там начальник канцелярии наркома, пусть и обороны, пусть и самого Ворошилова, был мелкой сошкой. Им нужен был выход если не на самого наркома, то хотя бы на его заместителей, которые фактически все до единого были у них на прицеле: ведомству Ежова важно было «вскрыть» новый большой заговор в руководстве Красной Армии. Должность первого заместителя в это время исполнял командарм 1-го ранга И.Ф. Федько. Вот на него то и решили выйти через Смирнова, который в заявлении от 5 июля сообщил, что он с 1937 года был связан по заговору с Федько, об участии которого в заговоре он узнал впервые годом раньше от И.П. Белова.
Чем больше давал признательных показаний Смирнов, тем более разгорался аппетит у следователей. Впереди было еще полгода времени до суда (о чем, конечно, Смирнову было неведомо), несколько десятков многочасовых допросов и очных ставок – всех их перечислить просто не позволяют рамки очерка. Скажем только, что установленные законом сроки следствия по его делу приходилось продлевать несколько раз, что и делал принявший к производству дело Смирнова на заключительном этапе старший лейтенант госбезопасности И.Р. Шинкарев.
По ходу следствия Смирнов от части ранее данных им показаний отказывался, другую же часть – уточнял. Например, на допросе 19 августа 1938 года он заявил, что его показания месячной давности (от 17–19 июля) о разговоре с Уборевичем об открытии фронта противнику в случае войны не соответствуют действительности. «…Никаких разговоров об открытии фронта с Уборевичем я никогда не вел… Со мной Уборевич об этом не говорил. Записал я эту формулировку, не обдумав как следует, и в момент несколько напряженный для меня лично, скорее всего по слабости духа».
Бывший нарком Военно-Морского Флота утверждал, что его показания от 17–19 июля в части установления связи по заговору со своим заместителем – П.И. Смирновым-Светловским, не соответствую действительности, так как он узнал о его участии в заговоре от маршала А.И. Егорова. Клеветническими назвал Петр Александрович свои собственные показания об участии в заговоре морских военачальников – Столярского, Курехина, Сынкова, П.С. Смирнова, Москаленко и других. «Я их оклеветал!» – однозначно заявил следователю П.А. Смирнов[118].
А в целом многостраничное дело Смирнова пухло день ото дня. Заставили его признаться и в активной вербовочной работе, благо что возможностей для этого у него, по мнению следствия, было предостаточно. Что и нашло свое отражение в протоколах допросов и в обвинительном заключении. В орбиту вербовочной деятельности Смирнова попал практически весь высший комначсостав военных округов, в которых он в течение многих лет был членом РВС и начальником политического управления, а также ПУРККА и наркомата ВМФ. Вилка разброса здесь действительно велика: от инструкторов отделов политуправления округа до помполита Военно-Морской академии, военного прокурора БВО и комиссара Академии Генерального штаба.
Страницы следственного дела запечатлели многие драматические, рвущие душу и леденящие сердце сцены, дающие во многом фору произведениям бессмертного Шекспира. Например, встреча на очной ставке 13 июля 1938 года Смирнова, с Федько. Первый утверждает, что об антисоветской деятельности и участии Федько в заговоре он узнал сначала от командарма Белова, а затем при личном разговоре, состоявшемся дважды. При этом якобы Федько просил Смирнова узнать содержание «компромата» на него за период пребывания в ОКДВА. Федько же, в свою очередь, всех этих показаний Белова и Смирнова не подтвердил и заявил, что участником заговора он никогда не был. Энкаведешники устроили Смирнову очную ставку даже с наркомом Ворошиловым. Хотя вернее будет определить ее как допрос Смирнова с участием в нем Ворошилова, которому по ходу.разговора следователь задавал вопросы, касающиеся предыдущей службы и поведения подследственного. К чести наркома обороны, он не поспешил облыжно поливать грязью бывшего своего заместителя по политчасти.
Дабы не пересказывать многочисленных протоколов допросов и очных ставок, личных заявлений и многих других документов следственного дела, обратимся только к одному из них, так сказать итоговому – обвинительному заключению. Но сначала, следует воспроизвести еще один, важный документ, характеризующий поведение Петра Смирнова после почти годичного тюремного испытания. Дело в том, что следствие по делу Смирнова, было окончено в начале февраля 1939 года, о чем ему и было объявлено 9-го числа. При выполнении данной процессуальной операции Петр Александрович, подтвердив свою принадлежность к антисоветскому военному заговору, вместе с тем заявил, что значительная часть его показаний не соответствует действительности, так как он их дал вынужденно, а некоторые из них вообще написаны даже не с его слов, а лично следователем Агасом.
В частности, он отрицал свое участие в белорусско-толмачевской группировке, проведение вредительской деятельности в армии и получение на это указаний от Гамарника, вовлечение в заговор И.И. Коржеманова (до ареста в 1938 году работал начальником отдела кадров штаба БВО. – Н.Ч.), наличие антисоветской связи с рядом лиц, указанных в материалах дела.
Вот как протокольно выглядит это заявление:
«Вопрос: Чем Вы можете дополнить материалы расследования?
Ответ: Свою вину я, как участник антисоветского военного заговора, признаю, но считаю необходимым внести следующие исправления в протокольные записи, как не соответствующие действительности, как не просмотренные мною при подписи или вынужденно неправильно данные мной показания: период белорусско-толмачевский освещен неправильно, в белорусско-толмачевской группировке я не участвовал и к ней не примыкал. Наоборот, будучи в 1928 г. начальником пуокра в СКВО, получив белорусско-толмачевскую резолюцию, на специально собранном совещании командного и политического состава округа, которое проводилось в Пятигорске, я выступил с докладом, осуждающим белорусско-толмачевскую группировку в армии, как неправильную и политически вредную.
По моему же предложению была принята соответствующая резолюция, которую можно найти в делах пуокра и ПУРа за 1928 год. На состоявшемся Пленуме Ревсовета Союза в 1928 году специально обсуждался этот вопрос, я и там выступал против белорусско-толмачевских настроений, что подтвердил и нарком Ворошилов на очной ставке и впоследствии на всех совещаниях я последовательно придерживался этой же позиции. Это ведь было в тот момент, когда выступали с белорусско-толмачевскими взглядами открыто, следовательно, не было оснований для ухода в подполье и двурушничанья. Я резко выступал против перегибов в проведении единоначалия, в связи с этим часть политработников, разделяющих взгляды белорусско-толмачевцев, поддерживала меня. Никакой подпольной контрреволюционной работы на базе белорусско-толмачевских настроений я не вел до вступления в заговорщическую организацию, т.е. до 1933 года, когда белорусско-толмачевцы были для этой цели использованы. Поэтому весь первый раздел показаний от 17 июля является неправильным, в большинстве написанным не мной, а Агасом (следователем). Естественно, неверна также и та запись, где говорится, что начальники пуокра Кожевников, Кучмин, Васильев, Берман знали меня, как белорусско-толмачевца.
Шифреса (начальника Военно-хозяйственной академии, армейского комиссара 2-го ранга. – Н.Ч.) я как белорусско-толмачевца не знал. Исаенко и Трегубенко (начподивы СКВО), как белорусско-толмачевцы, упомянуты неправильно, а также об их правых взглядах мне ничего не было известно. Запись в протоколе, что я был уволен из РККА, неправильна, так как я из РККА никогда не увольнялся, а был командирован на курсы марксизма. Упоминание Вайнера (Л.Я. Вайнер в первой половине 30 х годов командовал в БВО 3 м кавалерийским корпусом. Впоследствии, до своего ареста в августе 1937 года – комкор, военный советник при Главкоме (министре) Монгольской Народной Армии. – Н.Ч.), как связанного по заговору с Уборевичем, неправильно, так как мне это не было известно. О Вайнере и Сердиче (он сменит Вайнера на посту командира 3-го кавкорпуса. – Н.Ч.), как о заговорщиках, мне стало известно из официальных материалов после их ареста. Указаний Зиновьеву (начальнику политуправления УрВО, корпусному комиссару. – Н.Ч.) об установлении им связи по заговору с Гарькавым (командующим войсками УрВО в 1935–1937 годах. – Н.Ч.) и Головиным (председателем Уральского облисполкома. – Н.Ч.) на Урале я не давал. С Румянцевым (секретарем Западного обкома ВКП(б). – Н.Ч.) по линии заговора никакой связи я не устанавливал, а следовательно, и о лицах, связанных с ним по заговору, он не мог мне говорить. Это показание вынужденное. Об участии Румянцева в заговоре я узнал только после его ареста… С Зыкуновым (начальником отдела руководящих партийных органов политуправления ПВО. – Н.Ч.) и Рудзитом (работником этого политуправления. – Н.Ч.) непосредственной связи по заговору не было, а о них, как участниках заговора, мне было известно со слов Немерзелли (заместителя Смирнова, в ЛВО, корпусного комиссара. – Н.Ч.). Никаких указаний о вредительской деятельности от Гамарника, я не получил и никакой работы вредительской по БВО и ЛВО я не проводил. Наоборот, резко ставил и продвигал эту работу в плоскости ее резкого улучшения, о чем знает и Жданов (первый секретарь Ленинградского обкома ВКП(б), секретарь ЦК ВКП(б). – Н.Ч.) и Ворошилов. Об упоминаемых участниках заговора в мотомехчастях по Ленинграду мне стало известно, лишь после их ареста.
О Шапошникове Б.М. сказано в протоколе с натяжкой. Он, безусловно, несет ответственность за недостатки и вредительство в ЛВО, но о его лично сознательном участии я сказать ничего не могу.
О Примакове и Германовиче (комкоры. Первый из них до ареста работал заместителем командующего войсками ЛВО, а второй – армейским инспектором того же округа. – Н.Ч.) мне Гамарник не говорил, как о заговорщиках, и по заговору я их не знал. Наоборот, я принимал участие в разоблачении Примакова и ставил вопрос перед наркомом и на партсобрании. Булин мне не говорил, как об участниках заговора, о Сидорове (ответственном секретаре партийной комиссии при ПУРККА, корпусном комиссаре. – Н.Ч.), Ланда (ответственном редакторе газеты «Красная звезда». – Н.Ч.), Сычеве (начальнике политуправления БВО, дивизионном комиссаре. – Н.Ч.)…
Упоминание Ермольчика (военкома 6-го авиакорпуса, дивизионного комиссара. – Н.Ч.), как заговорщика, в разговоре с Беловым неправильно. О Ермольчике, как участнике заговора, мне ничего не было известно. Наоборот, Ермольчик подавал заявление на Белова, в котором изобличал Белова, что последний его пытался вербовать в заговор. Письмо мной было передано наркому. Запись в протоколе о Гореве (бывшем военном атташе СССР в Испании. – Н.Ч.) неправильна… Юнг (член Военного совета СибВО, дивизионный комиссар. – Н.Ч.) сообщал мне об Антонюке (командующем войсками СибВО, комкоре. – Н.Ч.), как о бывшем троцкисте, у которого был расстрелян брат, но об установлении личной связи по заговору не упоминал.
Мне неизвестен Максимов (нач. 7 отдела Штаба РККА), как участник заговора, а известна его личная связь – тесная интимная с Куйбышевым (командующим войсками ЗакВО, комкором. – Н.Ч.) и Мезисом (членом Военного совета БВО, армейским комиссаром 2-го ранга. – Н.Ч.). О Петухове (для особых поручений при наркоме обороны, корпусном комиссаре. – Н.Ч.), как о заговорщике, Булин мне не говорил, и как заговорщика я Петухова не знал. Булин лишь говорил, что Петухов является человеком Гамарника, что я понял в заговорщическом смысле. Указаний Иванову (комиссару Оршанской авиабригады) об установлении связи с Киверцевым (заместителем начальника политуправления БВО, бригадным комиссаром. – Н.Ч.) я не говорил, а говорил об установлении его связи с Зиновьевым.
Красильникова, Русанова (заместителя начальника Управления связи РККА, дивинженера. – Н.Ч.) и Васенцовича (начальника штаба ОКДВА, комдива. – Н.Ч.) я Федько не называл и он мне не говорил, а также никогда между нами не упоминался, как заговорщик, Максимов.
Разговора с Гричмановым (председателем Ленинградского облисполкома. – Н.Ч.) прямо о заговорщической работе в ЛВО не было и об участии моем в заговоре он вряд ли знал. Я не говорил ему, но антипартийные разговоры были…
Об окончании следствия мне объявлено, с материалами следствия ознакомился. Ответ на вопрос записан с моих слов правильно, протокол мною прочитан.
П. Смирнов.
Об окончании следствия объявил старший следователь ОО ГУГБ НКВД СССР старший лейтенант госбезопасности
Шинкарев»[119].
Все-таки личного мужества Петру Александровичу Смирнову было не занимать. Редко кому из тех военачальников, кого месяцами ломали в кабинетах и карцерах НКВД, удавалось накануне суда найти в себе силы, чтобы попытаться отвести, хотя бы частично, беду от других людей, проходящих по его делу. Смирнов же нашел в себе такие силы, понимая при этом, что излишнее отрицание следственных материалов вызовет недовольство у руководства НКВД. И тем не менее…
В заявлении Смирнова совсем не упоминается корпусной комиссар Я.В. Волков, член Военного совета ТОФ, попавший в тюрьму через день после ареста Петра Александровича. Об их приятельских отношениях уже упоминал адмирал Н.Г. Кузнецов, добавив при этом, что Волков мог доказать свой невиновность. И тот действительно пытался ее доказать в течение полутора десятка лет в различных инстанциях, в том числе и самых высоких (Президиум Верховного Совета СССР. Верховный Суд СССР, ÖK ВКП(б), аргументирование опровергая предъявленные ему обвинения. Например, в заявлении на имя И.В. Сталина, написанном в мае 1945 года, Волков в числе других отрицает и показания на него, данные П.А. Смирновым. «Бывший нарком Флота Смирнов П.А., по неизвестным для меня причинам, дал враждебное, явно клеветническое показание, что он вовлек меня в преступную военную антисоветскую организацию и что я по его заданию, с 1934 года проводил вредительскую работу в Военно-Морской Академии по подготовке кадров для В.М. Флота….Ни одного слова правды в показаниях Смирнова нет и не может быть, это злостная клевета, никем и ничем не подтверждаемая, обреченного врага, очернить и замазать человека, который не только делом, но и словом и мыслью не виноват перед своей Родиной, партией и Советской властью на протяжении свыше 20 лет работы.
Как на суде, так и на неоднократном следствии я категорически отрицал показания Смирнова, как явно враждебные и клеветнические. Одновременно я не скрывал и говорил правду, что периодически встречался со Смирновым, когда он был начальником политуправления ЛВО, что он в моем представлении и понимании был порядочный человек и работник, так как за ним ничего отрицательного и преступного не замечал. И последнее, почему в последний раз своего посещения ТОФа по должности Наркома Флота в апреле-мае 1938 года, если допустить мою преступную связь с ним, то на собрании комсостава он всячески дискредитировал меня и мою работу и тут же назначил начальником политуправления и членом Военсовета Лаухина, а я уже работал на ТОФе более 6 месяцев, и в вагоне на лично поданный мною рапорт об уходе с работы всячески меня ругал и поставил условие, что если я не возьму рапорт обратно, то он меня арестует как врага народа, как бегущего от трудностей и не желающего работать.