Страница:
Однажды в конце ноября или в начале декабря 1932 г., после очередной моей пьянки и невыходе на работу в течение 3 х суток, я был вызван Фельдманом…
Фельдман заявил, что о таком моем поведении он, независимо от его хорошего ко мне отношения, вынужден будет доложить НКО (народному комиссару обороны. – Н.Ч.) Ворошилову и будет просить его о снятии меня с работы.
Я начал просить Фельдмана не делать этого. Фельдман заявил, что он этого пока делать не будет и что к этому вопросу еще вернется…
В Главном Управлении РККА в тот период работал Савицкий, которого я опознал как комиссара Центральной (петлюровской) рады и поставил об этом в известность Фельдмана и работников партбюро НКО Симонова и Минчука.
Фельдман обещал доложить Гамарнику. Через несколько дней я спросил Фельдмана, докладывал ли он о Савицком Гамарнику. Фельдман заявил, что Гамарнику об этом доложено и решено больше о Савицком вопроса не поднимать…
Обращаясь ко мне, Фельдман сказал:
– Александр Иванович, нам с Вами в прятки играть нечего. Вы не ребенок, видите и знаете, что в армии имеется большое количество высшего начальствующего состава, недовольных наркомом обороны Ворошиловым и политикой ЦК ВКП(б), что режим и порядок в армии и стране становится нетерпимым и на этой почве в армии образовалась группа из высшего командного и политического состава, стремящаяся к изменению существующего положения».
Фельдман спросил, разделяю ли я эти взгляды и можно ли меня считать в этом отношении своим человеком. Я ответил утвердительно…»[478]
Вот так, согласно протоколу допроса и соответствующих собственноручных показаний Тодорского, происходила его вербовка в заговорщическую организацию. Ее, как сообщил Фельдман, возглавляли Гамарник и Тухачевский. Как все просто и до изумления примитивно! Взрослый, солидный человек, занимающий высокую должность в центральном военном аппарате, молча выслушав «крамольные» речи другого не менее важного чиновника о необходимости свержения руководства партии и правительства, об установлении в стране военной диктатуры, без единого вопроса, нисколько не удивившись постановке такого вопроса, сразу же утвердительно кивает головой. Вся эта ткань шита белыми нитками, хотя там и сям проглядывают лоскутки реальных событий, действительно имевших место (назначение на соответствующие должности, случаи выпивок и невыхода на работу и т.п.).
Как и всякому новому заговорщику, Тодорскому тоже «нарезали» кусок – организовать вредительство на вверенном ему участке работы. По словам Фельдмана (см. протокол допроса от 7 октября 1938 года), «…наша главная задача сейчас сводится к тому, чтобы путем вредительства подготовить армию к… поражению»[479].
Тодорский показал, что при назначении в Военно-воздушную академию он получил от Фельдмана задание вести в ней вредительскую работу. Что конкретно делалось в этом направлении? А вот что! Он сообщает, что будучи начальником академии, а затем руководя УВВУЗЗом, «…умышленно сокращал разверстки новых контингентов слушателей, задерживал материалы на отчисление из академий негодный и политически неблагонадежный слушательский и преподавательский состав, вносил путаницу в учебных программах и планах академий, задерживал выпуск новых учебников и учебных пособий, добился ликвидации в академиях вечерних отделений с целью не дать в РККА должного и достаточно подготовленного в военном отношении командного состава…»[480]
В своих собственноручных показаниях от 10, 14, 15 и 16 октября 1938 года Тодорский подробно расписывает вредительскую деятельность, якобы проведенную им в «Жуковке» и УВВУЗе РККА, перечислив при этом ряд лиц, с которыми он был связан и которых сам завербовал. Писательский его дар и здесь не смог не проявиться – большие разделы показаний даны им с описанием мельчайших деталей, подробностей и нюансов. Получился увлекательный роман!
Такое помрачение, упадок моральных и физических сил продолжался у Тодорского два с половиной месяца – до середины декабря 1938 года. Впоследствии он писал, что «в этом поистине смертельном бою я превозмог человеческую слабость и сохранил политическое достоинство, добившись отрицательного протокола»[481].
Отрицательный протокол в понятии Тодорского означал отказ от ранее данных им показаний. Действительно, такое событие произошло 16 декабря 1938 года у следователя Баранова, что нашло свое отражение в протоколе допроса от 20 декабря. Этим же числом датировано и его заявление на имя Главного военного прокурора, в котором Тодорский говорит, что «вынужден был в состоянии глубокого потрясения дать клеветнические показания на самого себя, как врага народа, но как только я пережил этот тяжелый период, сразу же отказался от ложных показаний…»[482]
Как ни пытались Малышев, Баранов, Мозулевский и Кузовлев вернуть Тодорского в «лоно» его прежних показаний, у них после 16 декабря уже ничего не получалось. Высокое начальство проявляло недовольство, следователи старались изо всех сил, но что поделаешь – Александр Иванович твердо стоял на своем. Отголоски этих сражений можно найти в протоколах допроса от 20 и 27 декабря 1938 года, 13 и 14 января, а также 2 февраля 1939 года.
На допросе 2 февраля он заявил: «Я ложно показал, что являюсь участником антисоветского военного заговора с ноября 1932 г. и что якобы меня именно в это время завербовал в заговор бывший начальник ГУРККА Фельдман. Фактически же я в это время был в командировке в Монголии и на Дальнем Востоке».
На вопрос следователя: «Для какой цели он так поступил?», Тодорский ответил: «Для того, чтобы впоследствии мне было легче отказаться от этих показаний и для того, чтобы была видна ложность моих показаний»[483].
Лейтенант Кузовлев задал и такой вопрос: «Почему в качестве вербовщика Вы назвали не кого-либо, а именно Фельдмана?». Ответ Тодорского:
«Я это сделал для того, чтобы опять-таки была очевидна ложность моих показаний. Я знал от бывшего заместителя наркома по морским делам Орлова, что на суде ни он, ни Фельдман и никто другой меня не назвал. Я читал показания Фельдмана 1 июня 1937 г. на Военном совете, он меня также не назвал. Наконец, на следствии мне нужно было назвать лицо, вербовавшее меня в заговор, которое по занимаемой должности было выше меня и с которым я вместе работал по службе. Такими являлись или Фельдман, или Алкснис. Фельдмана мне было выгодно назвать потому, что моя длительная командировка на Д.В. (Дальний Восток. – Н.Ч.) и в Монголию совпадает со временем совместной службы с ним и эту командировку я взял временем якобы моей вербовки»[484].
Кандидатура Б.М. Фельдмана, многие годы ведавшего кадрами в РККА, следователей ГУГБ устроила и он остался в материалах дела как лицо, завербовавшее Тодорского в заговор. Хотя тогда, когда Александр Иванович подписывал заведомо ложные показания на себя, можно было сравнительно легко роль вербовщика перебросить на Гамарника или Тухачевского. Как это уже было у десятков высших военачальников РККА. Но следственные работники почему-то не пошли на такую перестановку, предпочтя оставить все так, как Тодорский написал в своих собственноручных показаниях. К тому же с Гамарником у него по делам службы было совсем немного контактов – и когда он исполнял должность начальника Военно-воздушной академии, и когда возглавлял УВВУЗ Красной Армии. Другое дело Тухачевский…
На отношениях между ними необходимо остановить внимание. Они, эти отношения, были сложными, порой излишне натянутыми, не всегда выдержанными в рамках правил. В материалах архивно-следственного дела по обвинению Тодорского находим отголоски этих разногласий. Долгие годы после ареста Тухачевского и суда над ним Тодорский действительно считал его врагом народа, нередко подчеркивая, что он всегда предчувствовал это, недолюбливая и критикуя заместителя наркома.
Вскоре после расстрела группы Тухачевского Тодорский, выступая на партийном собрании УВВУЗа, заявил, что к Тухачевскому у него всегда отношение было отрицательное. Назвав своим патроном Ворошилова, он сказал: «На заседаниях РВС (Реввоенсовета СССР. – Н.Ч.) я не раз выступал против Тухачевского… К Якиру и Уборевичу я также относился отрицательно, не раз выступал против них на заседаниях РВС и на Военном совете при наркоме, заявляя, что никакой пользы от них не ощущаю»[485].
Важно отметить, что большинство лиц, осужденных к расстрелу 11 июня 1937 года, Тодорскому были хорошо знакомы. О его дружбе с Фельдманом уже упоминалось, с Якиром в 1928 году он ездил в Германию, а с Эйдеманом – в Италию в 1934 году.
Только покривил душой Александр Иванович, возведя хулу на Якира и Уборевича. Документы свидетельствуют о том, что были другие времена и другие песни Тодорского. В стенографическом отчете заседаний Военного совета при НКО (8–14 декабря 1935 г.) находим его выступление по вопросу об оперативно-тактической подготовке и методике обучения в Военно-воздушной академии. Там есть и пассаж в отношении Якира и Уборевича, соответственно командующих войсками Киевского и Белорусского военных округов: «…Товарищ нарком хвалит БВО и КВО, персонально Уборевича и Якира. Мы это слышали…, но было бы неплохо, если бы мы от своего лица их похвалили…»[486]
Все присутствовавшие на данном Военном совете совсем недавно (и месяца не прошло) как получили соответствующие персональные воинские звания. Тодорский упомянул об этом и, акцентируя внимание на Якире и его высоком звании командарма 1-го ранга, заявил, что необходимо всемерно популяризировать опыт его работы. Обращаясь к командарму, он произнес:
– Вы хороший командующий и мы имеем право просить опыта Вашей работы…[487]
Еще сложнее предстает палитра его взаимоотношений с Тухачевским. Здесь мы наблюдаем со временем картину явной эволюции взглядов Тодорского, его дрейф от одного полюса к другому – от неприятия и критики до безудержного восхваления. О заседаниях РВС СССР и выступлениях на них Александра Ивановича уже упоминалось. Не менее интересные подробности узнаешь, когда читаешь страницы воспоминаний профессора Г.С. Иссерсона о жарких баталиях на полях научных дискуссий, о полемике Тодорского с Тухачевским в 30 е годы по вопросам трактовки некоторых операций Гражданской войны.
По праву считая себя военным писателем и являясь активным участником Гражданской войны, Александр Иванович был непременным участником публичного обсуждения книг по данной теме. Особенно по спорным вопросам, к числу которых относилось взаимодействие фронтов в польской кампании 1920 года. К этой «больной» теме возвращались даже тогда, когда, казалось бы, к тому не было особых оснований.
Одно из таких мероприятий, в котором Тодорский сыграл не последнюю роль, описывает Г.С. Иссерсон в своих воспоминаниях, посвященных М.Н. Тухачевскому. В начале 1930 года состоялось обсуждение недавно вышедшей книги «Характер операций современных армий», написанной начальником Оперативного управления Штаба РККА В.К. Триандафиловым. Книга была высоко оценена М.H. Тухачевским, командованием округов, преподавателями военных академий и воспринята как новый вклад в развитие оперативного искусства. Однако некоторые военачальники Красной Армии не поняли новых мыслей, высказанных автором, и отнеслись к ним отрицательно. Особую неприязнь у них вызвали взгляды Триандафилова на конницу, как род войск, которая в условиях технического перевооружения армии (танки, самолеты) уже не могла, как прежде, играть решающей роли в операциях современной войны.
Это обсуждение происходило в Центральном Доме Красной Армии под председательством начальника Политуправления РККА Я.Б. Гамарника. Присутствовали М.Н. Тухачевский (командующий войсками Ленинградского военного округа), А.И. Егоров (командующий войсками Белорусского военного округа), С.М. Буденный (инспектор кавалерии РККА), И.П. Уборевич (начальник вооружений РККА и заместитель наркома), Р.П. Эйдеман (начальник Военной академии имени М.В. Фрунзе), работники Штаба РККА, преподаватели и слушатели военных академий, расположенных в Москве.
Основной доклад сделал начальник кафедры Военной академии имени М.В. Фрунзе Н.Е. Варфоломеев. Он отметил научное и практическое значение означенного труда для дальнейшего развития оперативного искусства. Такую же оценку книге дали и другие участники обсуждения. Совершенно иного мнения был Буденный. В своем резком выступлении он назвал книгу Триандафилова вредной, принижающей роль конницы и противоречащей духу Красной Армии.
После Буденного выступил Тухачевский, обстоятельно разобравший основные положения научного труда о характере современных операций и подчеркнувший их правильность для условий, когда армия все более и более насыщается техническими средствами борьбы. Он также сказал, что конница в будущей войне будет играть только лишь вспомогательную роль. Эти оценки вызвали крайнее недовольство со стороны Буденного и он в пылу негодования заявил, что «Тухачевский гробит всю Красную Армию».
Обстановка в зале накалялась. Она достигла предела, когда выступил представитель одного из центральных управлений РККА, обозначенный в воспоминаниях Г.С. Иссерсона буквой «Т». «Со всей горячностью Т. обрушился на Тухачевского за защиту Триандафилова, который, по его мнению, пропагандировал идеи технически вооруженных западно-европейских армий и не учитывал нашей отсталости в этой области… Конница, по мнению Т., сохранила все свое значение, доказав это в Гражданскую войну, в частности в Польскую кампанию 1920 г., когда она дошла до Львова. И если бы она не была отозвана оттуда Тухачевским, то выиграла бы операцию (?!). И тут, обратившись к Тухачевскому, который… сидел в президиуме, и подняв сжатые кулаки, Т. высоким голосом выпалил: «Вас за 1920 й год вешать надо!..»[488]
Был объявлен перерыв, после которого Гамарник, переговоривший по телефону с наркомом Ворошиловым и получивший соответствующие указания, объявил, что так как дискуссия получила неправильное направление и приняла нежелательный оборот, считается необходимым собрание закрыть и перенести обсуждение книги на другой, более отдаленный срок». Однако и в будущем такое собрание не состоялось.
Не назвав полностью фамилии Тодорского и зашифровав его – хулителя идей Триандафилова и Тухачевского, одной лишь буквой «Т», Иссерсон имел к тому следующие основания. Во-первых, над своими заметками он работал еще при жизни Тодорского, который к тому времени уже издал свой труд о Тухачевском. В нем Александр Иванович ни словом не обмолвился о своих разногласиях с маршалом и высоко превозносил его как полководца и человека. Поэтому Иссерсон посчитал, видимо, невозможным вносить сумятицу в умы и открыто упрекать Тодорского в смене курса. К тому же Александр Иванович в эти годы много делал для общественной реабилитации видных военачальников Красной Армии, павших в период сталинских репрессий: он публикует о них статьи в журналах и газетах, выступает по радио и телевидению. Во-вторых, будучи как и Тодорский совсем еще недавно заключенным и ссыльнопоселенцем, Иссерсон просто пощадил самолюбие товарища по несчастью, не став бередить его старые раны и напоминать об ошибках минувшей молодости.
Итак, налицо эволюция взглядов Тодорского на идеи, дела и личность Тухачевского. Наиболее ярко это можно увидеть, сделав анализ его труда «Маршал Тухачевский», выдержавшего несколько изданий. Одна из глав этой небольшой по объему книги именуется «Военный мыслитель». Приведем несколько фрагментов из нее. «…Его заслуги не исчерпываются талантливыми операциями и героическими боевыми делами. Тухачевскому принадлежит особая заслуга, как зачинателю военно-научной работы. Он первым из красных командиров, опираясь на материалистическое миропонимание и на диалектический метод, старался понять новые условия вооруженной борьбы в эпоху социализма, изменившийся характер этой борьбы и закономерность ее развития…»
Весной 1931 года Тухачевский начал работать над фундаментальным трудом «Новые вопросы войны», в котором собирался исследовать проблемы современной войны… Этот капитальный труд был по плечу именно Тухачевскому, как первоклассному военному теоретику и практику…»[489]
И таких пассажей в адрес Тухачевского у Тодорского предостаточно. Здесь уже не идет речи о том, кого надо за 1920 й год вешать, а кого награждать. В частности, в главе «Против маршала Пилсудского» Тодорский основную вину за неудачи с передачей 1 й Конной и других армий из одного фронта в другой относит уже не к Тухачевскому, а к Сталину: «…Однако передача этих армий по вине РВС Юго-Западного фронта (главным образом члена РВС Сталина) затянулась до 20 х чисел августа, тогда как 16–17 августа противник перешел в контрнаступление и варшавская операция уже закончилась для нас неудачей…
Владимир Ильич (Ленин. – Н.Ч.) не упомянул персонально ни одного человека как виновника этой ошибки, а Сталин и апологеты культа его личности все стрелы за неудачи под Варшавой направили в Тухачевского»[490].
Но мы забежали несколько вперед. Вернемся же к дням более ранним, когда из Тодорского «делали» шпиона и вредителя» До полновесного шпиона Тодорский все-таки не дотянул, даже если и побывал в Германии, Италии и Монголии. A вот во вредителях он вполне прописался, хотя и с этим делом по ходу следствия возникали существенные трудности. Ну взять хотя бы такие: никак не удавалось наскрести сколь-нибудь серьезных показаний о его вредительстве в Военно-воздушной академии. Впоследствии Тодорский писал, что «вообще во всем объемистом деле нет об этом не только показаний, но и единого слова. Между тем я работал начальником ВВА с 1934 по 1936 – два с половиной года. В 1937 и 1938 гг. из преподавателей и слушателей академии было арестовано несколько десятков человек и ни один из них не сказал обо мне ни слова… За 2,5 года я при содействии партийной организации и передовых людей академии вывел ее на одно из первых мест, получив в 1936 году орден «Красной Звезды» из рук М.И. Калинина и золотые часы с персональной надписью из рук Климента Ефремовича…»[491]
Потерпев серьезную неудачу с подбором показаний о вредительстве Тодорского в ВВА, Малышев и Баранов решили реабилитировать себя на УВВУЗе, организовав, ни много ни мало, акт экспертизы деятельности Александра Ивановича на посту начальника этого управления. Надо сказать, что редко кого из начальников уровня Тодорского «баловали» такими серьезными документами. Разве что секретаря Комитета обороны при СНК комкора Г.Д. Базилевича…
После ареста Тодорского обязанности начальника УВВУЗа принял его заместитель бригинженер Н.Г. Бруевич. По его приказу от 17 декабря 1938 года была создана комиссия из трех человек (председатель В.В. Орловский) с задачей установления фактов вредительской деятельности со стороны Тодорского. Всего неделю потребовалось комиссии, чтобы составить пространный акт, состоявший из 4 х разделов.
В первом разделе указывается, что Тодорсккй тормозил ликвидацию последствий вредительства в академиях. Заставлял аппарат УЗВУЗа работать вхолостую. Делал поблажки врагам народа Авиновицкому[492], Пугачеву[493], Тризне[494] и другим руководителям военно-учебных заведений.
Во втором разделе отмечается, что Тодорский противодействовал живому руководству и инструктажу академий, а большинство инспекций и поездок в высшие военно-учебные заведения были проведены против его воли.
В третьем разделе Тодорский обвиняется в том, что он слабо занимался командирской подготовкой руководящих кадров академий, мало вникал в нужды их оперативно-тактических кафедр.
Четвертый раздел посвящен недостаткам его работы по руководству деятельностью аппарата УВВУЗа.
Основные положения данного акта нашли свое отражение в обвинительном заключении, хотя еще на стадии предварительного следствия Тодорский достаточно легко опровергал все позиции, изложенные в нем. Этот документ Александр Иванович характеризовал не иначе, как «голый перечень повседневных будничных неполадок, присущих любому учебному заведению»[495].
Семь с половиной месяцев Тодорского истязали в Лефортовской тюрьме. Там же состоялся так называемый суд над ним. В своем заявлении Главному военному прокурору он об этом пишет так: «Судила меня в следственном кабинете Лефортовской тюрьмы 4.5.1939 г. Военная Коллегия Верхсуда СССР в составе председателя Алексеева и членов Детистова и Суслина. Последние двое работают, кажется, в Верхсуде и сейчас и могут подтвердить, в каком виде предстал я перед ними, поскольку им долго пришлось находить что-нибудь общее между моей фотокарточкой при аресте и полуживым оригиналом на суде. Военной коллегии я заявил о своей невиновности.
Надо отдать справедливость суду, что хотя мое дело и было рассмотрено им впопыхах, в течение 15 минут, без свидетелей и прочих элементарных формальностей, однако он успел опровергнуть наиболее кричащие вымыслы Кобулова, но, к сожалению, правильную линию не довел до конца, ошибочно признав меня виновным по ст.ст. 58–7, 11 и 17–58–8 (в участии в заговоре, вербовке для него членов и вредительстве в Воздушной Академии и УВВУЗе) и приговорив к 15 годам заключения в ИТЛ, с поражением в правах на 5 лет»[496].
О лагерной жизни заключенного Тодорского рассказывать нет особой необходимости – она нисколько не отличалась от той, которую вели арестованные комкоры С.Н. Богомягков и Н.В. Лисовский, комдив К.П. Ушаков, комбриги А.В. Горбатов и Н.Ф. Федоров (см. главу «Тюрьма – Лагерь – Ссылка»). Тем более, что писатель Борис Дьяков в своей «Повести о пережитом» убедительно живописует ее. Понятно, что в книге достаточно много художественного вымысла и натяжек, но главное там все-таки схвачено верно. Точно показаны цельность характера Тодорского, его принципиальность и другие лучшие человеческие качества. А что касается натяжек и вымысла, что сродни лагерным легендам, то об этом мы рассказали в другой главе.
Дьяков передает рассказ Тодорского о его впечатлениях после заседания Военной коллегии: «…Когда после приговора меня привезли в Бутырку, все в камере горячо поздравляли: вырвался, мол, из петли!.. Вскоре отправили на Север… Был я грузчиком на пристани Котлас, землекопом на стройке шоссе… Ох, и тяжко было на душе… Ведь все там, на воле, думал я, считают меня врагом!..»[497]
В своем заявлении на имя Главного военного прокурора Тодорский писал, что в лагере он не гнушался никакой физической работой. Это истинная правда. Как и то, что работу в лагере заключенные сами себе не выбирали. Следует помнить, что возраст Тодорского в это время приближался к пятидесяти годам и ему, естественно, становилось все тяжелее и тяжелее выполнять в лагерных условиях общие физические работы, о чем и свидетельствует его прошение на имя Ворошилова в октябре 1939 года. Находился он в это время в Ухтижмлаге.
«…После Серго (Орджоникидзе. – Н.Ч.) и Сергея Мироновича (Кирова. – Н.Ч.) Вам больше, чем кому-либо из руководителей партии и правительства известна моя честная и бескорыстная работа в рядах PKКA на протяжении 20 лет. Я абсолютно невиновен в приписанных мне следствием и судом преступлениях и никогда ни словом, ни делом, ни помыслом не погрешил против партии и Советской власти…
…Прошу Вас возвратить меня в ряды РККА, где я мог бы быть образцовейшим преподавателем любой отрасли военного дела в любом военно-учебном заведении. Если же возврат в армию невозможен, мне найдется место в рядах честных граждан СССР на мирной хозяйственной или культурной работе.
Отбывая наказание на общих земляных работах на новостроящемся тракте Чибью-Крутая, я расстроил сердце и сейчас нахожусь на излечении в лагерном госпитале.
Впредь до окончательного решения по моему делу прошу Вас позвонить нач. ГУЛАГ комдиву Чернышеву об использовании меня в лагере не на тяжелой физической, а по возможности – на канцелярской работе, что позволит мне сохранить уже подорванное здоровье…»[498]
На данном заявлении, написанном Тодорским в период крайнего упадка физических сил. нет никаких пометок и резолюций. Не читал этого письма маршал Ворошилов, не предпринимал он никаких попыток освободить из лагеря опального комкора или хотя бы несколько облегчить его участь, о чем ходатайствовал проситель. Однако, если верить Борису Дьякову, солагернику Тодорского, тому удалось реализовать свое желание попасть в ряды лагерных «придурков» без помощи Ворошилова и начальника ГУЛАГа Чернышева. Оказалось, что данный вопрос вполне был в пределах компетенции местной лагерной администрации.
Фельдман заявил, что о таком моем поведении он, независимо от его хорошего ко мне отношения, вынужден будет доложить НКО (народному комиссару обороны. – Н.Ч.) Ворошилову и будет просить его о снятии меня с работы.
Я начал просить Фельдмана не делать этого. Фельдман заявил, что он этого пока делать не будет и что к этому вопросу еще вернется…
В Главном Управлении РККА в тот период работал Савицкий, которого я опознал как комиссара Центральной (петлюровской) рады и поставил об этом в известность Фельдмана и работников партбюро НКО Симонова и Минчука.
Фельдман обещал доложить Гамарнику. Через несколько дней я спросил Фельдмана, докладывал ли он о Савицком Гамарнику. Фельдман заявил, что Гамарнику об этом доложено и решено больше о Савицком вопроса не поднимать…
Обращаясь ко мне, Фельдман сказал:
– Александр Иванович, нам с Вами в прятки играть нечего. Вы не ребенок, видите и знаете, что в армии имеется большое количество высшего начальствующего состава, недовольных наркомом обороны Ворошиловым и политикой ЦК ВКП(б), что режим и порядок в армии и стране становится нетерпимым и на этой почве в армии образовалась группа из высшего командного и политического состава, стремящаяся к изменению существующего положения».
Фельдман спросил, разделяю ли я эти взгляды и можно ли меня считать в этом отношении своим человеком. Я ответил утвердительно…»[478]
Вот так, согласно протоколу допроса и соответствующих собственноручных показаний Тодорского, происходила его вербовка в заговорщическую организацию. Ее, как сообщил Фельдман, возглавляли Гамарник и Тухачевский. Как все просто и до изумления примитивно! Взрослый, солидный человек, занимающий высокую должность в центральном военном аппарате, молча выслушав «крамольные» речи другого не менее важного чиновника о необходимости свержения руководства партии и правительства, об установлении в стране военной диктатуры, без единого вопроса, нисколько не удивившись постановке такого вопроса, сразу же утвердительно кивает головой. Вся эта ткань шита белыми нитками, хотя там и сям проглядывают лоскутки реальных событий, действительно имевших место (назначение на соответствующие должности, случаи выпивок и невыхода на работу и т.п.).
Как и всякому новому заговорщику, Тодорскому тоже «нарезали» кусок – организовать вредительство на вверенном ему участке работы. По словам Фельдмана (см. протокол допроса от 7 октября 1938 года), «…наша главная задача сейчас сводится к тому, чтобы путем вредительства подготовить армию к… поражению»[479].
Тодорский показал, что при назначении в Военно-воздушную академию он получил от Фельдмана задание вести в ней вредительскую работу. Что конкретно делалось в этом направлении? А вот что! Он сообщает, что будучи начальником академии, а затем руководя УВВУЗЗом, «…умышленно сокращал разверстки новых контингентов слушателей, задерживал материалы на отчисление из академий негодный и политически неблагонадежный слушательский и преподавательский состав, вносил путаницу в учебных программах и планах академий, задерживал выпуск новых учебников и учебных пособий, добился ликвидации в академиях вечерних отделений с целью не дать в РККА должного и достаточно подготовленного в военном отношении командного состава…»[480]
В своих собственноручных показаниях от 10, 14, 15 и 16 октября 1938 года Тодорский подробно расписывает вредительскую деятельность, якобы проведенную им в «Жуковке» и УВВУЗе РККА, перечислив при этом ряд лиц, с которыми он был связан и которых сам завербовал. Писательский его дар и здесь не смог не проявиться – большие разделы показаний даны им с описанием мельчайших деталей, подробностей и нюансов. Получился увлекательный роман!
Такое помрачение, упадок моральных и физических сил продолжался у Тодорского два с половиной месяца – до середины декабря 1938 года. Впоследствии он писал, что «в этом поистине смертельном бою я превозмог человеческую слабость и сохранил политическое достоинство, добившись отрицательного протокола»[481].
Отрицательный протокол в понятии Тодорского означал отказ от ранее данных им показаний. Действительно, такое событие произошло 16 декабря 1938 года у следователя Баранова, что нашло свое отражение в протоколе допроса от 20 декабря. Этим же числом датировано и его заявление на имя Главного военного прокурора, в котором Тодорский говорит, что «вынужден был в состоянии глубокого потрясения дать клеветнические показания на самого себя, как врага народа, но как только я пережил этот тяжелый период, сразу же отказался от ложных показаний…»[482]
Как ни пытались Малышев, Баранов, Мозулевский и Кузовлев вернуть Тодорского в «лоно» его прежних показаний, у них после 16 декабря уже ничего не получалось. Высокое начальство проявляло недовольство, следователи старались изо всех сил, но что поделаешь – Александр Иванович твердо стоял на своем. Отголоски этих сражений можно найти в протоколах допроса от 20 и 27 декабря 1938 года, 13 и 14 января, а также 2 февраля 1939 года.
На допросе 2 февраля он заявил: «Я ложно показал, что являюсь участником антисоветского военного заговора с ноября 1932 г. и что якобы меня именно в это время завербовал в заговор бывший начальник ГУРККА Фельдман. Фактически же я в это время был в командировке в Монголии и на Дальнем Востоке».
На вопрос следователя: «Для какой цели он так поступил?», Тодорский ответил: «Для того, чтобы впоследствии мне было легче отказаться от этих показаний и для того, чтобы была видна ложность моих показаний»[483].
Лейтенант Кузовлев задал и такой вопрос: «Почему в качестве вербовщика Вы назвали не кого-либо, а именно Фельдмана?». Ответ Тодорского:
«Я это сделал для того, чтобы опять-таки была очевидна ложность моих показаний. Я знал от бывшего заместителя наркома по морским делам Орлова, что на суде ни он, ни Фельдман и никто другой меня не назвал. Я читал показания Фельдмана 1 июня 1937 г. на Военном совете, он меня также не назвал. Наконец, на следствии мне нужно было назвать лицо, вербовавшее меня в заговор, которое по занимаемой должности было выше меня и с которым я вместе работал по службе. Такими являлись или Фельдман, или Алкснис. Фельдмана мне было выгодно назвать потому, что моя длительная командировка на Д.В. (Дальний Восток. – Н.Ч.) и в Монголию совпадает со временем совместной службы с ним и эту командировку я взял временем якобы моей вербовки»[484].
Кандидатура Б.М. Фельдмана, многие годы ведавшего кадрами в РККА, следователей ГУГБ устроила и он остался в материалах дела как лицо, завербовавшее Тодорского в заговор. Хотя тогда, когда Александр Иванович подписывал заведомо ложные показания на себя, можно было сравнительно легко роль вербовщика перебросить на Гамарника или Тухачевского. Как это уже было у десятков высших военачальников РККА. Но следственные работники почему-то не пошли на такую перестановку, предпочтя оставить все так, как Тодорский написал в своих собственноручных показаниях. К тому же с Гамарником у него по делам службы было совсем немного контактов – и когда он исполнял должность начальника Военно-воздушной академии, и когда возглавлял УВВУЗ Красной Армии. Другое дело Тухачевский…
На отношениях между ними необходимо остановить внимание. Они, эти отношения, были сложными, порой излишне натянутыми, не всегда выдержанными в рамках правил. В материалах архивно-следственного дела по обвинению Тодорского находим отголоски этих разногласий. Долгие годы после ареста Тухачевского и суда над ним Тодорский действительно считал его врагом народа, нередко подчеркивая, что он всегда предчувствовал это, недолюбливая и критикуя заместителя наркома.
Вскоре после расстрела группы Тухачевского Тодорский, выступая на партийном собрании УВВУЗа, заявил, что к Тухачевскому у него всегда отношение было отрицательное. Назвав своим патроном Ворошилова, он сказал: «На заседаниях РВС (Реввоенсовета СССР. – Н.Ч.) я не раз выступал против Тухачевского… К Якиру и Уборевичу я также относился отрицательно, не раз выступал против них на заседаниях РВС и на Военном совете при наркоме, заявляя, что никакой пользы от них не ощущаю»[485].
Важно отметить, что большинство лиц, осужденных к расстрелу 11 июня 1937 года, Тодорскому были хорошо знакомы. О его дружбе с Фельдманом уже упоминалось, с Якиром в 1928 году он ездил в Германию, а с Эйдеманом – в Италию в 1934 году.
Только покривил душой Александр Иванович, возведя хулу на Якира и Уборевича. Документы свидетельствуют о том, что были другие времена и другие песни Тодорского. В стенографическом отчете заседаний Военного совета при НКО (8–14 декабря 1935 г.) находим его выступление по вопросу об оперативно-тактической подготовке и методике обучения в Военно-воздушной академии. Там есть и пассаж в отношении Якира и Уборевича, соответственно командующих войсками Киевского и Белорусского военных округов: «…Товарищ нарком хвалит БВО и КВО, персонально Уборевича и Якира. Мы это слышали…, но было бы неплохо, если бы мы от своего лица их похвалили…»[486]
Все присутствовавшие на данном Военном совете совсем недавно (и месяца не прошло) как получили соответствующие персональные воинские звания. Тодорский упомянул об этом и, акцентируя внимание на Якире и его высоком звании командарма 1-го ранга, заявил, что необходимо всемерно популяризировать опыт его работы. Обращаясь к командарму, он произнес:
– Вы хороший командующий и мы имеем право просить опыта Вашей работы…[487]
Еще сложнее предстает палитра его взаимоотношений с Тухачевским. Здесь мы наблюдаем со временем картину явной эволюции взглядов Тодорского, его дрейф от одного полюса к другому – от неприятия и критики до безудержного восхваления. О заседаниях РВС СССР и выступлениях на них Александра Ивановича уже упоминалось. Не менее интересные подробности узнаешь, когда читаешь страницы воспоминаний профессора Г.С. Иссерсона о жарких баталиях на полях научных дискуссий, о полемике Тодорского с Тухачевским в 30 е годы по вопросам трактовки некоторых операций Гражданской войны.
По праву считая себя военным писателем и являясь активным участником Гражданской войны, Александр Иванович был непременным участником публичного обсуждения книг по данной теме. Особенно по спорным вопросам, к числу которых относилось взаимодействие фронтов в польской кампании 1920 года. К этой «больной» теме возвращались даже тогда, когда, казалось бы, к тому не было особых оснований.
Одно из таких мероприятий, в котором Тодорский сыграл не последнюю роль, описывает Г.С. Иссерсон в своих воспоминаниях, посвященных М.Н. Тухачевскому. В начале 1930 года состоялось обсуждение недавно вышедшей книги «Характер операций современных армий», написанной начальником Оперативного управления Штаба РККА В.К. Триандафиловым. Книга была высоко оценена М.H. Тухачевским, командованием округов, преподавателями военных академий и воспринята как новый вклад в развитие оперативного искусства. Однако некоторые военачальники Красной Армии не поняли новых мыслей, высказанных автором, и отнеслись к ним отрицательно. Особую неприязнь у них вызвали взгляды Триандафилова на конницу, как род войск, которая в условиях технического перевооружения армии (танки, самолеты) уже не могла, как прежде, играть решающей роли в операциях современной войны.
Это обсуждение происходило в Центральном Доме Красной Армии под председательством начальника Политуправления РККА Я.Б. Гамарника. Присутствовали М.Н. Тухачевский (командующий войсками Ленинградского военного округа), А.И. Егоров (командующий войсками Белорусского военного округа), С.М. Буденный (инспектор кавалерии РККА), И.П. Уборевич (начальник вооружений РККА и заместитель наркома), Р.П. Эйдеман (начальник Военной академии имени М.В. Фрунзе), работники Штаба РККА, преподаватели и слушатели военных академий, расположенных в Москве.
Основной доклад сделал начальник кафедры Военной академии имени М.В. Фрунзе Н.Е. Варфоломеев. Он отметил научное и практическое значение означенного труда для дальнейшего развития оперативного искусства. Такую же оценку книге дали и другие участники обсуждения. Совершенно иного мнения был Буденный. В своем резком выступлении он назвал книгу Триандафилова вредной, принижающей роль конницы и противоречащей духу Красной Армии.
После Буденного выступил Тухачевский, обстоятельно разобравший основные положения научного труда о характере современных операций и подчеркнувший их правильность для условий, когда армия все более и более насыщается техническими средствами борьбы. Он также сказал, что конница в будущей войне будет играть только лишь вспомогательную роль. Эти оценки вызвали крайнее недовольство со стороны Буденного и он в пылу негодования заявил, что «Тухачевский гробит всю Красную Армию».
Обстановка в зале накалялась. Она достигла предела, когда выступил представитель одного из центральных управлений РККА, обозначенный в воспоминаниях Г.С. Иссерсона буквой «Т». «Со всей горячностью Т. обрушился на Тухачевского за защиту Триандафилова, который, по его мнению, пропагандировал идеи технически вооруженных западно-европейских армий и не учитывал нашей отсталости в этой области… Конница, по мнению Т., сохранила все свое значение, доказав это в Гражданскую войну, в частности в Польскую кампанию 1920 г., когда она дошла до Львова. И если бы она не была отозвана оттуда Тухачевским, то выиграла бы операцию (?!). И тут, обратившись к Тухачевскому, который… сидел в президиуме, и подняв сжатые кулаки, Т. высоким голосом выпалил: «Вас за 1920 й год вешать надо!..»[488]
Был объявлен перерыв, после которого Гамарник, переговоривший по телефону с наркомом Ворошиловым и получивший соответствующие указания, объявил, что так как дискуссия получила неправильное направление и приняла нежелательный оборот, считается необходимым собрание закрыть и перенести обсуждение книги на другой, более отдаленный срок». Однако и в будущем такое собрание не состоялось.
Не назвав полностью фамилии Тодорского и зашифровав его – хулителя идей Триандафилова и Тухачевского, одной лишь буквой «Т», Иссерсон имел к тому следующие основания. Во-первых, над своими заметками он работал еще при жизни Тодорского, который к тому времени уже издал свой труд о Тухачевском. В нем Александр Иванович ни словом не обмолвился о своих разногласиях с маршалом и высоко превозносил его как полководца и человека. Поэтому Иссерсон посчитал, видимо, невозможным вносить сумятицу в умы и открыто упрекать Тодорского в смене курса. К тому же Александр Иванович в эти годы много делал для общественной реабилитации видных военачальников Красной Армии, павших в период сталинских репрессий: он публикует о них статьи в журналах и газетах, выступает по радио и телевидению. Во-вторых, будучи как и Тодорский совсем еще недавно заключенным и ссыльнопоселенцем, Иссерсон просто пощадил самолюбие товарища по несчастью, не став бередить его старые раны и напоминать об ошибках минувшей молодости.
Итак, налицо эволюция взглядов Тодорского на идеи, дела и личность Тухачевского. Наиболее ярко это можно увидеть, сделав анализ его труда «Маршал Тухачевский», выдержавшего несколько изданий. Одна из глав этой небольшой по объему книги именуется «Военный мыслитель». Приведем несколько фрагментов из нее. «…Его заслуги не исчерпываются талантливыми операциями и героическими боевыми делами. Тухачевскому принадлежит особая заслуга, как зачинателю военно-научной работы. Он первым из красных командиров, опираясь на материалистическое миропонимание и на диалектический метод, старался понять новые условия вооруженной борьбы в эпоху социализма, изменившийся характер этой борьбы и закономерность ее развития…»
Весной 1931 года Тухачевский начал работать над фундаментальным трудом «Новые вопросы войны», в котором собирался исследовать проблемы современной войны… Этот капитальный труд был по плечу именно Тухачевскому, как первоклассному военному теоретику и практику…»[489]
И таких пассажей в адрес Тухачевского у Тодорского предостаточно. Здесь уже не идет речи о том, кого надо за 1920 й год вешать, а кого награждать. В частности, в главе «Против маршала Пилсудского» Тодорский основную вину за неудачи с передачей 1 й Конной и других армий из одного фронта в другой относит уже не к Тухачевскому, а к Сталину: «…Однако передача этих армий по вине РВС Юго-Западного фронта (главным образом члена РВС Сталина) затянулась до 20 х чисел августа, тогда как 16–17 августа противник перешел в контрнаступление и варшавская операция уже закончилась для нас неудачей…
Владимир Ильич (Ленин. – Н.Ч.) не упомянул персонально ни одного человека как виновника этой ошибки, а Сталин и апологеты культа его личности все стрелы за неудачи под Варшавой направили в Тухачевского»[490].
Но мы забежали несколько вперед. Вернемся же к дням более ранним, когда из Тодорского «делали» шпиона и вредителя» До полновесного шпиона Тодорский все-таки не дотянул, даже если и побывал в Германии, Италии и Монголии. A вот во вредителях он вполне прописался, хотя и с этим делом по ходу следствия возникали существенные трудности. Ну взять хотя бы такие: никак не удавалось наскрести сколь-нибудь серьезных показаний о его вредительстве в Военно-воздушной академии. Впоследствии Тодорский писал, что «вообще во всем объемистом деле нет об этом не только показаний, но и единого слова. Между тем я работал начальником ВВА с 1934 по 1936 – два с половиной года. В 1937 и 1938 гг. из преподавателей и слушателей академии было арестовано несколько десятков человек и ни один из них не сказал обо мне ни слова… За 2,5 года я при содействии партийной организации и передовых людей академии вывел ее на одно из первых мест, получив в 1936 году орден «Красной Звезды» из рук М.И. Калинина и золотые часы с персональной надписью из рук Климента Ефремовича…»[491]
Потерпев серьезную неудачу с подбором показаний о вредительстве Тодорского в ВВА, Малышев и Баранов решили реабилитировать себя на УВВУЗе, организовав, ни много ни мало, акт экспертизы деятельности Александра Ивановича на посту начальника этого управления. Надо сказать, что редко кого из начальников уровня Тодорского «баловали» такими серьезными документами. Разве что секретаря Комитета обороны при СНК комкора Г.Д. Базилевича…
После ареста Тодорского обязанности начальника УВВУЗа принял его заместитель бригинженер Н.Г. Бруевич. По его приказу от 17 декабря 1938 года была создана комиссия из трех человек (председатель В.В. Орловский) с задачей установления фактов вредительской деятельности со стороны Тодорского. Всего неделю потребовалось комиссии, чтобы составить пространный акт, состоявший из 4 х разделов.
В первом разделе указывается, что Тодорсккй тормозил ликвидацию последствий вредительства в академиях. Заставлял аппарат УЗВУЗа работать вхолостую. Делал поблажки врагам народа Авиновицкому[492], Пугачеву[493], Тризне[494] и другим руководителям военно-учебных заведений.
Во втором разделе отмечается, что Тодорский противодействовал живому руководству и инструктажу академий, а большинство инспекций и поездок в высшие военно-учебные заведения были проведены против его воли.
В третьем разделе Тодорский обвиняется в том, что он слабо занимался командирской подготовкой руководящих кадров академий, мало вникал в нужды их оперативно-тактических кафедр.
Четвертый раздел посвящен недостаткам его работы по руководству деятельностью аппарата УВВУЗа.
Основные положения данного акта нашли свое отражение в обвинительном заключении, хотя еще на стадии предварительного следствия Тодорский достаточно легко опровергал все позиции, изложенные в нем. Этот документ Александр Иванович характеризовал не иначе, как «голый перечень повседневных будничных неполадок, присущих любому учебному заведению»[495].
Семь с половиной месяцев Тодорского истязали в Лефортовской тюрьме. Там же состоялся так называемый суд над ним. В своем заявлении Главному военному прокурору он об этом пишет так: «Судила меня в следственном кабинете Лефортовской тюрьмы 4.5.1939 г. Военная Коллегия Верхсуда СССР в составе председателя Алексеева и членов Детистова и Суслина. Последние двое работают, кажется, в Верхсуде и сейчас и могут подтвердить, в каком виде предстал я перед ними, поскольку им долго пришлось находить что-нибудь общее между моей фотокарточкой при аресте и полуживым оригиналом на суде. Военной коллегии я заявил о своей невиновности.
Надо отдать справедливость суду, что хотя мое дело и было рассмотрено им впопыхах, в течение 15 минут, без свидетелей и прочих элементарных формальностей, однако он успел опровергнуть наиболее кричащие вымыслы Кобулова, но, к сожалению, правильную линию не довел до конца, ошибочно признав меня виновным по ст.ст. 58–7, 11 и 17–58–8 (в участии в заговоре, вербовке для него членов и вредительстве в Воздушной Академии и УВВУЗе) и приговорив к 15 годам заключения в ИТЛ, с поражением в правах на 5 лет»[496].
О лагерной жизни заключенного Тодорского рассказывать нет особой необходимости – она нисколько не отличалась от той, которую вели арестованные комкоры С.Н. Богомягков и Н.В. Лисовский, комдив К.П. Ушаков, комбриги А.В. Горбатов и Н.Ф. Федоров (см. главу «Тюрьма – Лагерь – Ссылка»). Тем более, что писатель Борис Дьяков в своей «Повести о пережитом» убедительно живописует ее. Понятно, что в книге достаточно много художественного вымысла и натяжек, но главное там все-таки схвачено верно. Точно показаны цельность характера Тодорского, его принципиальность и другие лучшие человеческие качества. А что касается натяжек и вымысла, что сродни лагерным легендам, то об этом мы рассказали в другой главе.
Дьяков передает рассказ Тодорского о его впечатлениях после заседания Военной коллегии: «…Когда после приговора меня привезли в Бутырку, все в камере горячо поздравляли: вырвался, мол, из петли!.. Вскоре отправили на Север… Был я грузчиком на пристани Котлас, землекопом на стройке шоссе… Ох, и тяжко было на душе… Ведь все там, на воле, думал я, считают меня врагом!..»[497]
В своем заявлении на имя Главного военного прокурора Тодорский писал, что в лагере он не гнушался никакой физической работой. Это истинная правда. Как и то, что работу в лагере заключенные сами себе не выбирали. Следует помнить, что возраст Тодорского в это время приближался к пятидесяти годам и ему, естественно, становилось все тяжелее и тяжелее выполнять в лагерных условиях общие физические работы, о чем и свидетельствует его прошение на имя Ворошилова в октябре 1939 года. Находился он в это время в Ухтижмлаге.
«…После Серго (Орджоникидзе. – Н.Ч.) и Сергея Мироновича (Кирова. – Н.Ч.) Вам больше, чем кому-либо из руководителей партии и правительства известна моя честная и бескорыстная работа в рядах PKКA на протяжении 20 лет. Я абсолютно невиновен в приписанных мне следствием и судом преступлениях и никогда ни словом, ни делом, ни помыслом не погрешил против партии и Советской власти…
…Прошу Вас возвратить меня в ряды РККА, где я мог бы быть образцовейшим преподавателем любой отрасли военного дела в любом военно-учебном заведении. Если же возврат в армию невозможен, мне найдется место в рядах честных граждан СССР на мирной хозяйственной или культурной работе.
Отбывая наказание на общих земляных работах на новостроящемся тракте Чибью-Крутая, я расстроил сердце и сейчас нахожусь на излечении в лагерном госпитале.
Впредь до окончательного решения по моему делу прошу Вас позвонить нач. ГУЛАГ комдиву Чернышеву об использовании меня в лагере не на тяжелой физической, а по возможности – на канцелярской работе, что позволит мне сохранить уже подорванное здоровье…»[498]
На данном заявлении, написанном Тодорским в период крайнего упадка физических сил. нет никаких пометок и резолюций. Не читал этого письма маршал Ворошилов, не предпринимал он никаких попыток освободить из лагеря опального комкора или хотя бы несколько облегчить его участь, о чем ходатайствовал проситель. Однако, если верить Борису Дьякову, солагернику Тодорского, тому удалось реализовать свое желание попасть в ряды лагерных «придурков» без помощи Ворошилова и начальника ГУЛАГа Чернышева. Оказалось, что данный вопрос вполне был в пределах компетенции местной лагерной администрации.