Страница:
Собственно говоря, весь многочисленный аппарат НКВД как в центре, так и на местах преследовал достижение именно этой конечной цели – признания подследственным своей вины. И неважно – настоящей или мнимой.
Сотни и тысячи следователей, надзирателей, камерных агентов дни и ночи всеми мыслимыми и немыслимыми способами склоняли непокорных узников к мысли о необходимости признать совершение несовершенных преступлений. Ведь от того, насколько эффективно реализовывалась эта задача, насколько сильны были позиции «царицы доказательств» в наркомате, управлении, отделе и отделении, настолько можно было рассчитывать на очередное (а иногда и внеочередное) повышение в должности и звании, получение награды, льгот и т.п. Даже внутрикамерный агент Дмитриев, психологически обрабатывая Блюхера, рассчитывал на снисхождение при решении своей тюремной судьбы.
Из дальнейшей записи разговора Блюхера с Дмитриевым видно, что маршал и на сей раз устоял, не поступился своими принципами и совестью, отказавшись давать ложные показания, за что, как и было ему обещано, отконвоирован в Лефортово. О том, как его там избивали, уже свидетельствовали А.А. Розенблюм и С.А. Арина-Русаковская. Этим людям не было никакого резона что-либо приукрашивать или же скрывать от работников Главной военной прокуратуры, проводивших проверку дела по обвинению В.К. Блюхера. Однако имелась в то время еще одна категория свидетелей, напрямую заинтересованная в обратном – это бывшие сотрудники НКВД, принимавшие активное участие в репрессиях против невинных людей. Но даже и они, стремившиеся забыть навечно детали зверских издевательств над подследственными, нехотя, но открывали подробности допросов Блюхера и других военачальников РККА.
Должность начальника Лефортовской тюрьмы в 1937–1938 годах исполнял капитан госбезопасности П.А. Зимин, а заместителем у него был Ю.И. Харьковец. В 1957 году на допросе Зимин показал: «Часто на допросы приезжали и наркомы НКВД, как Ежов, так и Берия, причем и тот и другой также применяли избиение арестованных. Я лично видел… как Берия избивал Блюхера, причем он не только избивал его руками, но с ним приехали какие-то специальные люди с резиновыми дубинками, и они, подбадриваемые Берия, истязали Блюхера, причем он сильно кричал: «Сталин, слышишь ли ты, как меня истязают». Берия же в свою очередь кричал: «Говори, как ты продал Восток»…[62]
Об этом или другом случав упоминает Ю.И. Харьковец, давая в качестве свидетеля показания в том же 1957 году: «…Я однажды лично был свидетелем, как он (Берия. – Н.Ч.) с Кобуловым в своем кабинете избивал резиновой дубинкой заключенного Блюхера…». Известно, что у наркома в Лефортовской тюрьме был свой отдельный кабинет.
Кстати, упомянутые выше очные ставки Блюхера с Федько и Хаханьяном проводились как раз там, в Лефортовской тюрьме. После них арестованный маршал держался еще целую неделю, и только накануне ХI-й годовщины Октябрьской революции, физически и морально обессилев, Блюхер сдался. В собственноручных показаниях, написанных в течение 6–9 ноября 1938 года, он признал себя виновным в том, что был участником антисоветской организации правых и военного заговора. Эти показания являются послед ними строками, написанными рукой В.К. Блюхера, ибо 9 ноября, спустя три недели после своего ареста, он умер. Согласно акту, составленному судебно-медицинским экспертом Семеновским, смерть наступила от закупорки легочной артерии тромбом, образовавшимся в венах таза. Но абсолютно все сотрудники тюрьмы и заключенные знали истинную причину кончины Блюхера, у которого в результате многочисленных избиений могли отрываться не только сгустки крови, но и целиком, или по частям многие жизненно важные органы.
О смерти Блюхера было доложено Сталину. Об этом факте показал в 1963 году бывший сотрудник НКВД В.Я. Головлев: «В нашем присутствии Берия позвонил Сталину, который предложил ему приехать в Кремль. По возвращении от Сталина Берия… нам сказал, что Сталин предложил отвезти Блюхера в Бутырскую тюрьму для медосвидетельствования и сжечь в крематории». Что и было выполнено без проволочек соответствующей службой НКВД[63].
В марте 1956 года В.К. Блюхер посмертно реабилитирован.
Командарм 2-го ранга Н.Д. Каширин, в течение нескольких месяцев возглавлявший Управление боевой подготовки РККА, был арестован первым из членов Специального судебного присутствия. Произошло это по личному указанию Сталина, который, ознакомившись с протоколом допроса от 5 августа 1937 года заместителя начальника Разведуправления РККА старшего майора госбезопасности М.А. Александровского, «высочайше» начертал: «Арестовать: 1) Каширина. 2) Дубового…»
За Кашириным пришли 19 августа, притом без санкции прокурора. Да и к чему им нужен прокурор, если поступила команда от самого «хозяина», заменившая собой вое законы, указы, санкции и права. В тюрьме «оборону» Каширин держал в течение нескольких суток, однако уже к 23 августа запас его физических и иных сил иссяк, и он под диктовку зловеще знаменитого «колуна» Зиновия Ушакова, только что получившего очередное звание «майор госбезопасности», пишет заявление на имя Ежова, в котором признает свое участие в антисоветском правотроцкистском заговоре.
Через Каширина следователи Особого отдела рассчитывали выйти на маршала Егорова, что неуклонно и проводилось ими в жизнь. В результате 17 февраля 1938 года от Каширина было получено заявление о том, что первый заместитель наркома обороны СССР А.И. Егоров возглавляет военную группу правых: «Вокруг маршала Егорова. Александра Ильича, сложилась группировка. Эта группировка являлась военной группой правых – особым их военным центром – и вела свою контрреволюционную деятельность одновременно с группой военного заговора во главе с Тухачевским, Якиром, Гамарником и другими…»[64]
Тогда же, ссылаясь на информацию, полученную якобы от Егорова, Каширин в числе участников группировки правых назвал Буденного, Белова, Дыбенко, Халепского и других. Затем он признался, что завербовал в военный заговор новых членов, в том числе командиров СКВО – комдивов В.Я. Кильвейна, Я.В. Шеко, комбригов Н.Я. Блюма, К.Р. Белошниченко, Я.Я. Фогеля и других[65].
Получив нужные НКВД показания на А.И. Егорова, нарком Ежов, посчитав Каширина окончательно сломленным, задумал с его помощью уличить еще не арестованного маршала. С этой целью он 26 февраля 1938 года, проводит у себя в кабинете, предварительно пригласив председателя СНК СССР В.М. Молотова и наркома обороны К.Е. Ворошилова, очную ставку между Кашириным и Егоровым. Как она проходила, рассказал на следствии по своему делу бывший заместитель Ежова – начальник ГУГБ М.П. Фриновский, также присутствовавший на ней: «Было решено устроить очные ставки ряду арестованных, которые давали показания на Егорова, который еще не был арестован… Первым был вызван Н.Д. Каширин. Егоров уже сидел в кабинете. Когда Каширин вошел и увидел Егорова (видимо, он считал маршала уже арестованным. – Н.Ч.), он попросил, чтобы его выслушали предварительно без Егорова. Егорова попросили выйти, и Каширин заявил, что показания на Егорова им были даны под физическим воздействием следствия, в частности находящегося здесь Ушакова»[66].
Предоставим возможность сказать свое слово и упомянутому З.М. Ушакову, следователю по делу Н.Д. Каширина. От этой очной ставки Каширина с Егоровым до собственного ареста Ушакова отделяло полгода и вряд ли тогда мог сей наглый и грубый фальсификатор, доверенное лицо Ежова и Фриновского, предполагать, что ожидает его впереди. А там будут арест, допросы с пристрастием: вчерашние сослуживцы усердно станут выколачивать из него признания о причастности к так называемому заговору в органах НКВД. И появятся многочисленные просьбы, нет, даже не просьбы, а мольба о помощи, пламенные заверения в своей преданности правящему режиму и готовности выполнить любой приказ партии и правительства. Последуют при этом и признания своего участия в избиениях подследственных, правда очень сильно уменьшенные.
Испытал Ушаков и все прелести очных ставок в тюрьме, испытал их на собственной шкуре. На одной из них – с бывшим начальником ГУГБ М.П. Фриновским – Ушаков подтвердил тот факт, что Н.Д. Каширин на упомянутой выше очной ставке его с Егоровым, воспользовавшись присутствием главы правительства СССР и наркома обороны, заявил о всей надуманности версии существования военного заговора в Красной Армии и ее огромном вреде. Арестованный командарм сделал заявление, что сам он никогда не был участником какой-либо антисоветской организации, а его показания в отношении А.И. Егорова являются ложными, добытыми под воздействием репрессий в застенках НКВД. Также он заявил, что в подобном положении находятся многие невинные командиры Красной Армии. Тогда же Каширин, обращаясь к Ворошилову, просил его не верить ничему, что бы он ни писал в своих дальнейших показаниях.
На вопрос Ворошилова, почему Каширин дал показания на Егорова и других видных командиров РККА, тот ответил, указывая на присутствующего в кабинете Ушакова, что следователь принуждает его это делать, применяя к нему меры физического воздействия.
Такие вот невыгодные для себя подробности своей профессиональной деятельности вынужден был под давлением фактов подтвердить бывший помощник начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР Зиновий Ушаков, «гроза» арестованных военачальников Красной Армии, сумевший менее чем за год получить два ордена. По существу – за достигнутые результаты и первенство по количеству выбитых зубов, сломанных челюстей и ребер. Но признавал Ушаков только то, от чего ему не удавалось отвертеться. Многие же детали «кухни» следствия по делу Н.Д. Каширина и других членов Специального судебного присутствия так и остались в тени. В частности, Ушаков, как и его бывший начальник Фриновский, умолчал о том, что в Особом отделе не могли простить Каширину его отказа подыгрывать следствию в деле компрометации маршала Егорова. Заявление же Каширина (в присутствии Молотова и Ворошилова) об истязаниях, которым подвергаются арестованные военные, так и осталось без внимания, а его самого ожидала новая, еще более жестокая серия избиений. Свыше месяца держался Николай Дмитриевич в своем единоборстве со следствием, но слишком уж неравными были силы и 3 апреля 1938 года Каширин пишет новое письмо Ежову, в котором аннулирует свое заявление на очной ставке с Егоровым. Назвав его провокационным, он вновь подтвердил свою принадлежность к военному заговору. Стиль и слог этого документа сразу выдают его истинного автора – одного из следователей Особого отдела. По всей вероятности – все того же Ушакова:
«Прошло уже больше месяца с того момента, когда я 26 февраля с.г. сделал Вам и находящемуся у Вас в кабинете народному комиссару обороны Советского Союза маршалу Ворошилову К.Е. провокационное заявление, направленное на дискредитацию органов НКВД… Мое провокационное заявление о том, что я не являюсь участником заговора, а в НКВД существует застенок, в котором содержится много невинных командиров, не было случайным и неожиданным. Наоборот, оно сложилось у меня уже давно и вытекало из моего непримиримого, враждебного отношения к Советской власти…
Но вот когда 26 февраля с.г. Вы и нарком обороны вызвали меня на очную ставку с Егоровым, я решил осуществить свой провокационный план и продумал его с возможной полнотой и деталями с тем, чтобы придать моему провокационному заявлению возможно более убедительный характер.
И тогда я пришел к следующим основным решениям:
а) сказать о себе, что не был участником контрреволюционного заговора, и отказаться от всех своих прошлых показаний и тем самым опорочить их;
б) сказать, что НКВД арестовано много невинных командиров, которые якобы под влиянием репрессий дают друг на друга ложные показания.
В этом направлении я примерно и сделал свое гнусное провокационное заявление Вам и народному комиссару обороны Ворошилову»[67].
До судебного заседания оставалось чуть более двух месяцев. Ему предшествовало составление обвинительного заключения, в котором указывалось, что Каширин, будучи завербован в антисоветский заговор Рыковым и Гамарником, имел в повседневной практике преступную связь с руководством Северо-Кавказского края – Шеболдаевым, Пивоваровым, Лариным и Семеновым. Особисты все расписали строго по годам: вербовку Рыковым в 1928 году, установление в 1930 году связи с руководителями организации правых на Северном Кавказе, вместе с которыми он якобы занимался вредительством и формированием повстанческого движения, являясь при этом агентом германской и японской разведок, которым систематически поставлял сведения об РККА. Из обвинительного заключения в текст приговора перекочевал без изменения и пункт о том, что в 1934 году Каширин вошел в состав военно-фашистского заговора и по заданию его лидеров Тухачевского и Гамарника занимался вредительской деятельностью в войсках СКВО и вербовкой новых заговорщиков.
Военная коллегия в составе В.В. Ульриха, А.М. Орлова и И.М. Зарянова по всем этим пунктам обвинения приговорила Н.Д. Каширина 14 июня 1938 года к расстрелу, что и было исполнено в тот же день. Пострадали и два его родных брата – Иван и Петр Каширины. Первый из них, многие годы проработавший в органах ВЧК-ОГПУ, накануне ареста исполнял должность начальника мобилизационного отдела наркомата лесной промышленности СССР, подвергся репрессиям гораздо раньше своего старшего брата. В сентябре 1937 года Иван Каширин по обвинению в принадлежности к антисоветской организации правых (Рыков, Бухарин. Томский) был приговорен к расстрелу. Петр Каширин, самый младший из братьев, подвергся аресту одновременно с Иваном – в начале июня 1937 года. Обвинен и осужден к смертной казни он был как руководитель подпольного штаба так называемой военно-казачьей организации правых, якобы существовавшей в Оренбурге, будучи, по версии следствия, завербован в нее старшим братом – командармом 2-го ранга Н.Д. Кашириным.
Жена командарма – Каширина Валентина Александровна, постановлением Особого совещания при НКВД СССР, как социально опасный элемент, в августе 1938 года была направлена в административную ссылку сроком на 5 лет в Казахстан. Его сын Владимир принимал участие в Великой Отечественной войне, был ранен. Награжден орденом Красной Звезды и медалями.
Н.Д. Каширин посмертно реабилитирован в сентябре 1956 года.
Одним из заслуженных и известных командиров высшего ранга, входивших в состав Специального судебного присутствия, являлся командарм 2-го ранга Павел Ефимович Дыбенко. Заслуженный в смысле наград и партийного стажа – кавалер 3 х орденов Красного Знамени, член партии большевиков с 1912 года, он был известен в стране, как председатель Центробалта накануне Октябрьской революции, как член первого Советского правительства – народный комиссар по морским делам. Определенную долю известности ему добавил и брак с Александрой Коллонтай, видным партийным и государственным деятелем послереволюционных лет, теоретиком женского движения. В первом советском правительстве она занимала пост наркома государственного призрения. Брак этот оказался непрочным и вскоре после гражданской войны окончательно распался.
В гражданскую войну Дыбенко командовал рядом дивизий, Крымской армией. После нее он работал в центральном аппарате наркомата по военным и морским делам, возглавляя Управление снабжений РККА, затем командовал Туркестанским фронтом и Приволжским военным округом. В мае 1937 года его перебросили на Ленинградский военный округ.
Аресту Дыбенко (28 февраля 1938 года) предшествовало снятие его с должности на основании постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 25 января того же года. В нем утверждалось, как доказанный факт, что:
«а) т. Дыбенко имел подозрительные связи с некоторыми американцами, которые оказались разведчиками, и недопустимо для честного советского гражданина использовал эти связи для получения пособия живущей в Америке своей сестре;
б) СНК СССР и ЦК ВКП(б) считают также заслуживающим серьезного внимания опубликованное в заграничной прессе сообщение о том, что т. Дыбенко является немецким шпионом. Хотя это сообщение опубликовано во враждебной белогвардейской прессе, тем не менее нельзя пройти мимо этого, так как одно такого же рода сообщение о бывшей провокаторской работе Шеболдаева при проверке оказалось правильным. (Б.П. Шеболдаев в 1937 году возглавлял Курский обком ВКП(б). Арестован в июне 1937 года, а в декабре того же года приговорен к расстрелу. – Н.Ч.);
в) т. Дыбенко вместо добросовестного выполнения своих обязанностей по руководству округом систематически пьянствовал, разложился в морально-бытовом отношении, чем давал очень плохой пример подчиненным.
Ввиду всего этого СНК СССР и ЦК ВКП(б) постановляют:
1. Считать невозможным дальнейшее оставление т. Дыбенко на работе в Красной Армии.
2. Снять т. Дыбенко с поста командующего Ленинградским военным округом и отозвать его в распоряжение ЦК ВКП(б).
3. Предложить т. Маленкову внести свои предложения о работе т. Дыбенко вне военного ведомства.
4. Настоящее постановление разослать всем членам ЦК ВКП(б) и командующим военными округами»[68].
Надо сказать, что в 1937–1938 годах не по всякому командующему войсками военного округа принимались подобные постановления. Чаще бывало по-другому: их арестовывали на какой-либо из станций недалеко от Москвы, предварительно вызвав в столицу якобы на служебное совещание. Расчет здесь был предельно прост: оторвать командующего от штаба и подчиненных ему войск с тем, чтобы он не смог каким-либо образом воспрепятствовать своему аресту. Именно так были арестованы командующий КВО командарм 1-го ранга И.Э. Якир, ХВО – командарм 2-го ранга И.Н. Дубовой. ЗабВО – командарм 2-го ранга М.Д. Великанов, Приморской группы войск ОКДВА – командарм 2-го ранга М.К. Левандовский и другие.
Следует отметить, что попытки отстранения Дыбенко от должности предпринимались и ранее. Одна из них относится к началу сентября 1938 года, когда в ходе маневров ЛВО была неудачно произведена выброска парашютного десанта. Тогда из-за неучета повышенной скорости ветра в районе десантирования погибло четыре и получили переломы конечностей и многочисленные ушибы тридцать восемь бойцов. Для расследования этого трагического случая нарком создал специальную комиссию. Однако, не дожидаясь ее результатов, на другой день после происшествия отстранил Дыбенко от руководства войсками округа.
По результатам расследования Ворошилов через десять дней издал другой приказ, в котором главными виновниками выступали командир 3 й авиадесантной бригады комбриг А.С. Зайцев и исполняющий обязанности командующего ВВС округа комдив С.В. Тестов. Оба они отстранялись от должности и отдавались под суд военного трибунала. В отношении же П.Е. Дыбенко и члена Военного совета округа комбрига М.П. Магера нарком обороны, во изменение своего предыдущего приказа, принял решение ограничиться дисциплинарным взысканием, объявив им обоим по строгому выговору с предупреждением[69].
Потрясенный содержанием постановления ЦК и СНК, Дыбенко 30 января 1938 года обратился к Сталину со страстным письмом, в котором решительно отвергал выдвинутые против него измышления. Нам сегодня мучительно больно читать, тем более трудно было Павлу Ефимовичу написать такие строки письма, в которых он вынужден униженно оправдываться за несовершенные преступления.
А ведь Павел Ефимович из всех членов этого суда, не считая председательствующего Ульриха, был, пожалуй, одним из самых активных. Его вопросы своим вчерашним коллегам затрагивали различные стороны обвинения, но все же большее их число касалось шпионажа. Из характера вопросов создается впечатление, что Дыбенко действительно верил тому, что было написано в обвинительном заключении на каждого из подсудимых. По тону этих вопросов чувствуется, что ответы его не удовлетворяют и он желает получить дополнительную информацию. Например, в суде Якир и Уборевич всячески отрицали свою причастность к шпионажу. Дыбенко поочередно обращается к ним. На вопрос Якиру: «Вы лично когда конкретно начали проводить шпионскую работу в пользу германского генерального штаба?» он получил ответ: «Этой работы лично непосредственно я не начинал».
Подобный же вопрос Уборевичу: «Непосредственно шпионскую работу вы вели с немецким генеральным штабом? тот, как всегда, был более лаконичен, нежели Якир: «Не вел никогда». Как видно из данного диалога, на вопросы о шпионской деятельности, где ключевыми словами являлись «лично» и «непосредственно», оба подсудимых дали отрицательный ответ, что не удовлетворило Дыбенко, ибо он надеялся услышать совершенно иное.
Руководству партии и наркомату обороны было известно, что Егоров, Буденный и Дыбенко многие годы с ревностью относились к славе Тухачевского. Именно они, объединившись, девять лет тому назад направили (в апреле 1928 года) письмо Ворошилову, в котором допускали нападки на начальника Штаба РККА. Тухачевского, умаляя его роль в деятельности этого главного органа управления вооруженными силами государства и требуя замены Михаила Николаевича на данном посту. Тогда их усилия увенчались успехом. И теперь двое из этой «троицы» могли торжествовать вдвойне – их давний недруг повержен политически, раздавлен морально, уничтожен как военный теоретик и практик, а сами они восседают на судейском Олимпе, верша судьбу людей, с которыми еще вчера находились в одном строю. Тогда, в июне 1937 года, Дыбенко даже в самом кошмарном сне не мог представить, что его ждет повторение судьбы тех, кого он так усердно допрашивая и неистово обвинял. Напомним, что до его собственного ареста оставалось восемь с половиной месяцев.
Можно не сомневаться, зная стиль работы НКВД в подобных случаях, что все обвинения, содержавшиеся в совместном постановлении СНК и ЦК относительно Дыбенко, найдут свое отражение и дальнейшее развитие в следственных материалах по его делу. В действительности так и произошло. В обвинительном заключении, составленном и подписанном за два дня до суда, эти положения получили не только углубление и развитие, но и конкретизацию. Так, появляется тезис о работе агентом царской охранки: «…Следствием установлено, что Дыбенко в 1915 году был завербован для провокаторской работы царской охранкой военного Балтийского флота и выдавал революционных матросов-большевиков». В одном из протоколов допросов данный тезис подается более детально: проходя службу на корабле «Император Павел I», Дыбенко, будучи арестован за подготовку революционного восстания, согласился работать на царскую охранку. Подобной чуши в следственном деле по обвинению П.Е. Дыбенко можно найти немало.
Сотни и тысячи следователей, надзирателей, камерных агентов дни и ночи всеми мыслимыми и немыслимыми способами склоняли непокорных узников к мысли о необходимости признать совершение несовершенных преступлений. Ведь от того, насколько эффективно реализовывалась эта задача, насколько сильны были позиции «царицы доказательств» в наркомате, управлении, отделе и отделении, настолько можно было рассчитывать на очередное (а иногда и внеочередное) повышение в должности и звании, получение награды, льгот и т.п. Даже внутрикамерный агент Дмитриев, психологически обрабатывая Блюхера, рассчитывал на снисхождение при решении своей тюремной судьбы.
Из дальнейшей записи разговора Блюхера с Дмитриевым видно, что маршал и на сей раз устоял, не поступился своими принципами и совестью, отказавшись давать ложные показания, за что, как и было ему обещано, отконвоирован в Лефортово. О том, как его там избивали, уже свидетельствовали А.А. Розенблюм и С.А. Арина-Русаковская. Этим людям не было никакого резона что-либо приукрашивать или же скрывать от работников Главной военной прокуратуры, проводивших проверку дела по обвинению В.К. Блюхера. Однако имелась в то время еще одна категория свидетелей, напрямую заинтересованная в обратном – это бывшие сотрудники НКВД, принимавшие активное участие в репрессиях против невинных людей. Но даже и они, стремившиеся забыть навечно детали зверских издевательств над подследственными, нехотя, но открывали подробности допросов Блюхера и других военачальников РККА.
Должность начальника Лефортовской тюрьмы в 1937–1938 годах исполнял капитан госбезопасности П.А. Зимин, а заместителем у него был Ю.И. Харьковец. В 1957 году на допросе Зимин показал: «Часто на допросы приезжали и наркомы НКВД, как Ежов, так и Берия, причем и тот и другой также применяли избиение арестованных. Я лично видел… как Берия избивал Блюхера, причем он не только избивал его руками, но с ним приехали какие-то специальные люди с резиновыми дубинками, и они, подбадриваемые Берия, истязали Блюхера, причем он сильно кричал: «Сталин, слышишь ли ты, как меня истязают». Берия же в свою очередь кричал: «Говори, как ты продал Восток»…[62]
Об этом или другом случав упоминает Ю.И. Харьковец, давая в качестве свидетеля показания в том же 1957 году: «…Я однажды лично был свидетелем, как он (Берия. – Н.Ч.) с Кобуловым в своем кабинете избивал резиновой дубинкой заключенного Блюхера…». Известно, что у наркома в Лефортовской тюрьме был свой отдельный кабинет.
Кстати, упомянутые выше очные ставки Блюхера с Федько и Хаханьяном проводились как раз там, в Лефортовской тюрьме. После них арестованный маршал держался еще целую неделю, и только накануне ХI-й годовщины Октябрьской революции, физически и морально обессилев, Блюхер сдался. В собственноручных показаниях, написанных в течение 6–9 ноября 1938 года, он признал себя виновным в том, что был участником антисоветской организации правых и военного заговора. Эти показания являются послед ними строками, написанными рукой В.К. Блюхера, ибо 9 ноября, спустя три недели после своего ареста, он умер. Согласно акту, составленному судебно-медицинским экспертом Семеновским, смерть наступила от закупорки легочной артерии тромбом, образовавшимся в венах таза. Но абсолютно все сотрудники тюрьмы и заключенные знали истинную причину кончины Блюхера, у которого в результате многочисленных избиений могли отрываться не только сгустки крови, но и целиком, или по частям многие жизненно важные органы.
О смерти Блюхера было доложено Сталину. Об этом факте показал в 1963 году бывший сотрудник НКВД В.Я. Головлев: «В нашем присутствии Берия позвонил Сталину, который предложил ему приехать в Кремль. По возвращении от Сталина Берия… нам сказал, что Сталин предложил отвезти Блюхера в Бутырскую тюрьму для медосвидетельствования и сжечь в крематории». Что и было выполнено без проволочек соответствующей службой НКВД[63].
В марте 1956 года В.К. Блюхер посмертно реабилитирован.
Командарм 2-го ранга Н.Д. Каширин, в течение нескольких месяцев возглавлявший Управление боевой подготовки РККА, был арестован первым из членов Специального судебного присутствия. Произошло это по личному указанию Сталина, который, ознакомившись с протоколом допроса от 5 августа 1937 года заместителя начальника Разведуправления РККА старшего майора госбезопасности М.А. Александровского, «высочайше» начертал: «Арестовать: 1) Каширина. 2) Дубового…»
За Кашириным пришли 19 августа, притом без санкции прокурора. Да и к чему им нужен прокурор, если поступила команда от самого «хозяина», заменившая собой вое законы, указы, санкции и права. В тюрьме «оборону» Каширин держал в течение нескольких суток, однако уже к 23 августа запас его физических и иных сил иссяк, и он под диктовку зловеще знаменитого «колуна» Зиновия Ушакова, только что получившего очередное звание «майор госбезопасности», пишет заявление на имя Ежова, в котором признает свое участие в антисоветском правотроцкистском заговоре.
Через Каширина следователи Особого отдела рассчитывали выйти на маршала Егорова, что неуклонно и проводилось ими в жизнь. В результате 17 февраля 1938 года от Каширина было получено заявление о том, что первый заместитель наркома обороны СССР А.И. Егоров возглавляет военную группу правых: «Вокруг маршала Егорова. Александра Ильича, сложилась группировка. Эта группировка являлась военной группой правых – особым их военным центром – и вела свою контрреволюционную деятельность одновременно с группой военного заговора во главе с Тухачевским, Якиром, Гамарником и другими…»[64]
Тогда же, ссылаясь на информацию, полученную якобы от Егорова, Каширин в числе участников группировки правых назвал Буденного, Белова, Дыбенко, Халепского и других. Затем он признался, что завербовал в военный заговор новых членов, в том числе командиров СКВО – комдивов В.Я. Кильвейна, Я.В. Шеко, комбригов Н.Я. Блюма, К.Р. Белошниченко, Я.Я. Фогеля и других[65].
Получив нужные НКВД показания на А.И. Егорова, нарком Ежов, посчитав Каширина окончательно сломленным, задумал с его помощью уличить еще не арестованного маршала. С этой целью он 26 февраля 1938 года, проводит у себя в кабинете, предварительно пригласив председателя СНК СССР В.М. Молотова и наркома обороны К.Е. Ворошилова, очную ставку между Кашириным и Егоровым. Как она проходила, рассказал на следствии по своему делу бывший заместитель Ежова – начальник ГУГБ М.П. Фриновский, также присутствовавший на ней: «Было решено устроить очные ставки ряду арестованных, которые давали показания на Егорова, который еще не был арестован… Первым был вызван Н.Д. Каширин. Егоров уже сидел в кабинете. Когда Каширин вошел и увидел Егорова (видимо, он считал маршала уже арестованным. – Н.Ч.), он попросил, чтобы его выслушали предварительно без Егорова. Егорова попросили выйти, и Каширин заявил, что показания на Егорова им были даны под физическим воздействием следствия, в частности находящегося здесь Ушакова»[66].
Предоставим возможность сказать свое слово и упомянутому З.М. Ушакову, следователю по делу Н.Д. Каширина. От этой очной ставки Каширина с Егоровым до собственного ареста Ушакова отделяло полгода и вряд ли тогда мог сей наглый и грубый фальсификатор, доверенное лицо Ежова и Фриновского, предполагать, что ожидает его впереди. А там будут арест, допросы с пристрастием: вчерашние сослуживцы усердно станут выколачивать из него признания о причастности к так называемому заговору в органах НКВД. И появятся многочисленные просьбы, нет, даже не просьбы, а мольба о помощи, пламенные заверения в своей преданности правящему режиму и готовности выполнить любой приказ партии и правительства. Последуют при этом и признания своего участия в избиениях подследственных, правда очень сильно уменьшенные.
Испытал Ушаков и все прелести очных ставок в тюрьме, испытал их на собственной шкуре. На одной из них – с бывшим начальником ГУГБ М.П. Фриновским – Ушаков подтвердил тот факт, что Н.Д. Каширин на упомянутой выше очной ставке его с Егоровым, воспользовавшись присутствием главы правительства СССР и наркома обороны, заявил о всей надуманности версии существования военного заговора в Красной Армии и ее огромном вреде. Арестованный командарм сделал заявление, что сам он никогда не был участником какой-либо антисоветской организации, а его показания в отношении А.И. Егорова являются ложными, добытыми под воздействием репрессий в застенках НКВД. Также он заявил, что в подобном положении находятся многие невинные командиры Красной Армии. Тогда же Каширин, обращаясь к Ворошилову, просил его не верить ничему, что бы он ни писал в своих дальнейших показаниях.
На вопрос Ворошилова, почему Каширин дал показания на Егорова и других видных командиров РККА, тот ответил, указывая на присутствующего в кабинете Ушакова, что следователь принуждает его это делать, применяя к нему меры физического воздействия.
Такие вот невыгодные для себя подробности своей профессиональной деятельности вынужден был под давлением фактов подтвердить бывший помощник начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР Зиновий Ушаков, «гроза» арестованных военачальников Красной Армии, сумевший менее чем за год получить два ордена. По существу – за достигнутые результаты и первенство по количеству выбитых зубов, сломанных челюстей и ребер. Но признавал Ушаков только то, от чего ему не удавалось отвертеться. Многие же детали «кухни» следствия по делу Н.Д. Каширина и других членов Специального судебного присутствия так и остались в тени. В частности, Ушаков, как и его бывший начальник Фриновский, умолчал о том, что в Особом отделе не могли простить Каширину его отказа подыгрывать следствию в деле компрометации маршала Егорова. Заявление же Каширина (в присутствии Молотова и Ворошилова) об истязаниях, которым подвергаются арестованные военные, так и осталось без внимания, а его самого ожидала новая, еще более жестокая серия избиений. Свыше месяца держался Николай Дмитриевич в своем единоборстве со следствием, но слишком уж неравными были силы и 3 апреля 1938 года Каширин пишет новое письмо Ежову, в котором аннулирует свое заявление на очной ставке с Егоровым. Назвав его провокационным, он вновь подтвердил свою принадлежность к военному заговору. Стиль и слог этого документа сразу выдают его истинного автора – одного из следователей Особого отдела. По всей вероятности – все того же Ушакова:
«Прошло уже больше месяца с того момента, когда я 26 февраля с.г. сделал Вам и находящемуся у Вас в кабинете народному комиссару обороны Советского Союза маршалу Ворошилову К.Е. провокационное заявление, направленное на дискредитацию органов НКВД… Мое провокационное заявление о том, что я не являюсь участником заговора, а в НКВД существует застенок, в котором содержится много невинных командиров, не было случайным и неожиданным. Наоборот, оно сложилось у меня уже давно и вытекало из моего непримиримого, враждебного отношения к Советской власти…
Но вот когда 26 февраля с.г. Вы и нарком обороны вызвали меня на очную ставку с Егоровым, я решил осуществить свой провокационный план и продумал его с возможной полнотой и деталями с тем, чтобы придать моему провокационному заявлению возможно более убедительный характер.
И тогда я пришел к следующим основным решениям:
а) сказать о себе, что не был участником контрреволюционного заговора, и отказаться от всех своих прошлых показаний и тем самым опорочить их;
б) сказать, что НКВД арестовано много невинных командиров, которые якобы под влиянием репрессий дают друг на друга ложные показания.
В этом направлении я примерно и сделал свое гнусное провокационное заявление Вам и народному комиссару обороны Ворошилову»[67].
До судебного заседания оставалось чуть более двух месяцев. Ему предшествовало составление обвинительного заключения, в котором указывалось, что Каширин, будучи завербован в антисоветский заговор Рыковым и Гамарником, имел в повседневной практике преступную связь с руководством Северо-Кавказского края – Шеболдаевым, Пивоваровым, Лариным и Семеновым. Особисты все расписали строго по годам: вербовку Рыковым в 1928 году, установление в 1930 году связи с руководителями организации правых на Северном Кавказе, вместе с которыми он якобы занимался вредительством и формированием повстанческого движения, являясь при этом агентом германской и японской разведок, которым систематически поставлял сведения об РККА. Из обвинительного заключения в текст приговора перекочевал без изменения и пункт о том, что в 1934 году Каширин вошел в состав военно-фашистского заговора и по заданию его лидеров Тухачевского и Гамарника занимался вредительской деятельностью в войсках СКВО и вербовкой новых заговорщиков.
Военная коллегия в составе В.В. Ульриха, А.М. Орлова и И.М. Зарянова по всем этим пунктам обвинения приговорила Н.Д. Каширина 14 июня 1938 года к расстрелу, что и было исполнено в тот же день. Пострадали и два его родных брата – Иван и Петр Каширины. Первый из них, многие годы проработавший в органах ВЧК-ОГПУ, накануне ареста исполнял должность начальника мобилизационного отдела наркомата лесной промышленности СССР, подвергся репрессиям гораздо раньше своего старшего брата. В сентябре 1937 года Иван Каширин по обвинению в принадлежности к антисоветской организации правых (Рыков, Бухарин. Томский) был приговорен к расстрелу. Петр Каширин, самый младший из братьев, подвергся аресту одновременно с Иваном – в начале июня 1937 года. Обвинен и осужден к смертной казни он был как руководитель подпольного штаба так называемой военно-казачьей организации правых, якобы существовавшей в Оренбурге, будучи, по версии следствия, завербован в нее старшим братом – командармом 2-го ранга Н.Д. Кашириным.
Жена командарма – Каширина Валентина Александровна, постановлением Особого совещания при НКВД СССР, как социально опасный элемент, в августе 1938 года была направлена в административную ссылку сроком на 5 лет в Казахстан. Его сын Владимир принимал участие в Великой Отечественной войне, был ранен. Награжден орденом Красной Звезды и медалями.
Н.Д. Каширин посмертно реабилитирован в сентябре 1956 года.
Одним из заслуженных и известных командиров высшего ранга, входивших в состав Специального судебного присутствия, являлся командарм 2-го ранга Павел Ефимович Дыбенко. Заслуженный в смысле наград и партийного стажа – кавалер 3 х орденов Красного Знамени, член партии большевиков с 1912 года, он был известен в стране, как председатель Центробалта накануне Октябрьской революции, как член первого Советского правительства – народный комиссар по морским делам. Определенную долю известности ему добавил и брак с Александрой Коллонтай, видным партийным и государственным деятелем послереволюционных лет, теоретиком женского движения. В первом советском правительстве она занимала пост наркома государственного призрения. Брак этот оказался непрочным и вскоре после гражданской войны окончательно распался.
В гражданскую войну Дыбенко командовал рядом дивизий, Крымской армией. После нее он работал в центральном аппарате наркомата по военным и морским делам, возглавляя Управление снабжений РККА, затем командовал Туркестанским фронтом и Приволжским военным округом. В мае 1937 года его перебросили на Ленинградский военный округ.
Аресту Дыбенко (28 февраля 1938 года) предшествовало снятие его с должности на основании постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 25 января того же года. В нем утверждалось, как доказанный факт, что:
«а) т. Дыбенко имел подозрительные связи с некоторыми американцами, которые оказались разведчиками, и недопустимо для честного советского гражданина использовал эти связи для получения пособия живущей в Америке своей сестре;
б) СНК СССР и ЦК ВКП(б) считают также заслуживающим серьезного внимания опубликованное в заграничной прессе сообщение о том, что т. Дыбенко является немецким шпионом. Хотя это сообщение опубликовано во враждебной белогвардейской прессе, тем не менее нельзя пройти мимо этого, так как одно такого же рода сообщение о бывшей провокаторской работе Шеболдаева при проверке оказалось правильным. (Б.П. Шеболдаев в 1937 году возглавлял Курский обком ВКП(б). Арестован в июне 1937 года, а в декабре того же года приговорен к расстрелу. – Н.Ч.);
в) т. Дыбенко вместо добросовестного выполнения своих обязанностей по руководству округом систематически пьянствовал, разложился в морально-бытовом отношении, чем давал очень плохой пример подчиненным.
Ввиду всего этого СНК СССР и ЦК ВКП(б) постановляют:
1. Считать невозможным дальнейшее оставление т. Дыбенко на работе в Красной Армии.
2. Снять т. Дыбенко с поста командующего Ленинградским военным округом и отозвать его в распоряжение ЦК ВКП(б).
3. Предложить т. Маленкову внести свои предложения о работе т. Дыбенко вне военного ведомства.
4. Настоящее постановление разослать всем членам ЦК ВКП(б) и командующим военными округами»[68].
Надо сказать, что в 1937–1938 годах не по всякому командующему войсками военного округа принимались подобные постановления. Чаще бывало по-другому: их арестовывали на какой-либо из станций недалеко от Москвы, предварительно вызвав в столицу якобы на служебное совещание. Расчет здесь был предельно прост: оторвать командующего от штаба и подчиненных ему войск с тем, чтобы он не смог каким-либо образом воспрепятствовать своему аресту. Именно так были арестованы командующий КВО командарм 1-го ранга И.Э. Якир, ХВО – командарм 2-го ранга И.Н. Дубовой. ЗабВО – командарм 2-го ранга М.Д. Великанов, Приморской группы войск ОКДВА – командарм 2-го ранга М.К. Левандовский и другие.
Следует отметить, что попытки отстранения Дыбенко от должности предпринимались и ранее. Одна из них относится к началу сентября 1938 года, когда в ходе маневров ЛВО была неудачно произведена выброска парашютного десанта. Тогда из-за неучета повышенной скорости ветра в районе десантирования погибло четыре и получили переломы конечностей и многочисленные ушибы тридцать восемь бойцов. Для расследования этого трагического случая нарком создал специальную комиссию. Однако, не дожидаясь ее результатов, на другой день после происшествия отстранил Дыбенко от руководства войсками округа.
По результатам расследования Ворошилов через десять дней издал другой приказ, в котором главными виновниками выступали командир 3 й авиадесантной бригады комбриг А.С. Зайцев и исполняющий обязанности командующего ВВС округа комдив С.В. Тестов. Оба они отстранялись от должности и отдавались под суд военного трибунала. В отношении же П.Е. Дыбенко и члена Военного совета округа комбрига М.П. Магера нарком обороны, во изменение своего предыдущего приказа, принял решение ограничиться дисциплинарным взысканием, объявив им обоим по строгому выговору с предупреждением[69].
Потрясенный содержанием постановления ЦК и СНК, Дыбенко 30 января 1938 года обратился к Сталину со страстным письмом, в котором решительно отвергал выдвинутые против него измышления. Нам сегодня мучительно больно читать, тем более трудно было Павлу Ефимовичу написать такие строки письма, в которых он вынужден униженно оправдываться за несовершенные преступления.
«Дорогой тов. Сталин!Через особый сектор ЦК ВКП(б), которым ведал преданный Сталину до последних потрохов А.Н. Поскребышев, письмо командарма попало в руки Генсека. Эмоции и чувства вождя на мольбу Дыбенко никак нельзя определить, исходя из его резолюции на письме, состоящей всего из одного слова: «Ворошилову». Что сие означало? Или ветер переменил направление и решать судьбу Дыбенко Сталин поручал наркому Ворошилову? Или же данная резолюция предназначалась всего лишь для информации и не более того. Вероятнее все же, что подразумевалось второе, ибо в противном случае не последовал бы через три недели арест командарма Дыбенко. Вот такой монетой платил Сталин тем, кому еще совсем недавно доверял выполнение особо важных поручений, к коим по праву следует отнести участие в работе Специального судебного присутствия.
Решением Политбюро и Правительства я как бы являюсь врагом нашей родины и партии. Я живой, изолированный, в политическом отношении, труп. Но почему, за что? Разве я знал, что эти американцы, прибывшие в Среднюю Азию с официальным правительственным заданием, с официальными представителями НКИД и ОГПУ, являются специальными разведчиками. На пути до Самарканда я не был ни одной секунды наедине с американцами. Ведь я американским языком не владею… (Речь идет о конце 20 х – начале 30 х годов, когда Дыбенко командовал войсками Среднеазиатского военного округа. – Н.Ч.).
О провокаторском заявлении Керенского и помещенной в белогвардейской прессе заметке о том, что я якобы являюсь немецким агентом. Так неужели через 20 лет честной, преданной Родине и партии работы белогвардеец Керенский своим провокаторством мог отомстить мне? Это же ведь просто чудовищно.
Две записки, имеющиеся у тов. Ежова, написанные служащими гостиницы «Националь», содержат известную долю правды, которая заключается в том, что я иногда, когда приходили знакомые ко мне в гостиницу, позволял вместе с ними выпить. Но никаких пьянок не было.
Я якобы выбирал номера рядом с представителями посольства? Это одна и та же плеяда чудовищных провокаций…
У меня были кулацкие настроения в отношении колхозного строительства? Эту чушь могут рассеять т.т. Горкин, Юсупов и Евдокимов, с которыми я работал на протяжении последних 9 лет…
Я понимаю, что я не буду возвращен в армию, но я прошу, и я на это имею право, дать мне возможность остаток моей жизни отдать целиком и полностью делу строительства социализма в нашей стране, быть до конца преданным солдатом ленинско-сталинской партии и нашей Родины.
Тов. Сталин, я умоляю Вас дорасследовать целый ряд фактов дополнительно и снять с меня позорное пятно, которое я не заслуживаю»[70].
А ведь Павел Ефимович из всех членов этого суда, не считая председательствующего Ульриха, был, пожалуй, одним из самых активных. Его вопросы своим вчерашним коллегам затрагивали различные стороны обвинения, но все же большее их число касалось шпионажа. Из характера вопросов создается впечатление, что Дыбенко действительно верил тому, что было написано в обвинительном заключении на каждого из подсудимых. По тону этих вопросов чувствуется, что ответы его не удовлетворяют и он желает получить дополнительную информацию. Например, в суде Якир и Уборевич всячески отрицали свою причастность к шпионажу. Дыбенко поочередно обращается к ним. На вопрос Якиру: «Вы лично когда конкретно начали проводить шпионскую работу в пользу германского генерального штаба?» он получил ответ: «Этой работы лично непосредственно я не начинал».
Подобный же вопрос Уборевичу: «Непосредственно шпионскую работу вы вели с немецким генеральным штабом? тот, как всегда, был более лаконичен, нежели Якир: «Не вел никогда». Как видно из данного диалога, на вопросы о шпионской деятельности, где ключевыми словами являлись «лично» и «непосредственно», оба подсудимых дали отрицательный ответ, что не удовлетворило Дыбенко, ибо он надеялся услышать совершенно иное.
Руководству партии и наркомату обороны было известно, что Егоров, Буденный и Дыбенко многие годы с ревностью относились к славе Тухачевского. Именно они, объединившись, девять лет тому назад направили (в апреле 1928 года) письмо Ворошилову, в котором допускали нападки на начальника Штаба РККА. Тухачевского, умаляя его роль в деятельности этого главного органа управления вооруженными силами государства и требуя замены Михаила Николаевича на данном посту. Тогда их усилия увенчались успехом. И теперь двое из этой «троицы» могли торжествовать вдвойне – их давний недруг повержен политически, раздавлен морально, уничтожен как военный теоретик и практик, а сами они восседают на судейском Олимпе, верша судьбу людей, с которыми еще вчера находились в одном строю. Тогда, в июне 1937 года, Дыбенко даже в самом кошмарном сне не мог представить, что его ждет повторение судьбы тех, кого он так усердно допрашивая и неистово обвинял. Напомним, что до его собственного ареста оставалось восемь с половиной месяцев.
Можно не сомневаться, зная стиль работы НКВД в подобных случаях, что все обвинения, содержавшиеся в совместном постановлении СНК и ЦК относительно Дыбенко, найдут свое отражение и дальнейшее развитие в следственных материалах по его делу. В действительности так и произошло. В обвинительном заключении, составленном и подписанном за два дня до суда, эти положения получили не только углубление и развитие, но и конкретизацию. Так, появляется тезис о работе агентом царской охранки: «…Следствием установлено, что Дыбенко в 1915 году был завербован для провокаторской работы царской охранкой военного Балтийского флота и выдавал революционных матросов-большевиков». В одном из протоколов допросов данный тезис подается более детально: проходя службу на корабле «Император Павел I», Дыбенко, будучи арестован за подготовку революционного восстания, согласился работать на царскую охранку. Подобной чуши в следственном деле по обвинению П.Е. Дыбенко можно найти немало.