Четвериков Борис. Котовский (Книга 1, Человек-легенда)

   Много легенд ходило о Котовском. Конечно, пленные офицеры не верили этим россказням. Но имя Котовского знали. Не он ли разбивал наголову одну белую группировку за другой? Известно было гуманное обращение Котовского с пленными. Известна была его невероятная храбрость.
   Вот почему, когда Котовский вошел в школу, пленные офицеры приветствовали его криками: "Котовскому ура!" Вот почему они устроили овацию легендарному командиру. Они были изумлены, они как военные не могли не оценить совершенного.
   Но Котовский не любил пышности. Он спросил, нет ли жалоб у господ офицеров. Жалоб не было. И Котовский вышел из помещения школы.
   Когда он, напарившись в бане, возвращался в штаб, солнце сияло, играли солнечные зайчики в окнах домов. Со стороны Днестра долетали запахи талой воды и зарослей камыша. Охватывало нетерпение, на сердце возникала неясная тревога, так хотелось, чтобы скорее настала весна, чтобы раскачивали зелеными верхушками деревья, чтобы пели птицы, чтобы захлебывались медвяными запахами пестроцветные поля!
   Было много дела, нельзя было вырваться ни на минуту. Приходили молдаване с левобережья, из соседних сел, просили разъяснений, как наладить Советскую власть, и Котовский беседовал с ними, давал указания. Шел учет трофейного имущества. Перековывали лошадей.
   Но вот, кажется, и все. Котовский приказывает ординарцу подать коня, ну, он знает, какого... того рыжего, золотистого.
   Черныш притворяется, что не понимает. Он как иной усердный кассир, который нехотя расстается с наличностью, попавшей в его несгораемый ящик:
   - Мало ли у нас рыжих коней!
   - Рыжих много, а такой один. Будто не понимаешь, о чем я говорю! Ну, крупный такой, Мамонтова.
   - Крупный! У нас мелких пока что не водится!
   Наконец Черныш уходит в конюшню. Кони на его попечении. Он строго следит, чтобы были они сыты, напоены, проверяет, не хлябают ли подковы, расчесывает хвосты и гривы, щегольски подстригает их.
   Иван Черныш редко разговаривает с людьми, зато в конюшне он ворчит на командира, если тот вернется на вспотевшем коне, бранит плохое качество корма, упрекает задиру Звездочку, которая кусает соседа Гладиатора...
   - Золотистого! - бормочет Черныш на этот раз. - А может, золотистому дать покой надо, может быть, ему культурный отдых требуется после того, как стоял он, конечно, в болоте и питался, прости господи, утиной травой!
   Воркотня не мешает Чернышу быстро действовать, и вскоре Орлик стоит уже перед крыльцом.
   Котовский выходит из дому. Его охватывает радостное волнение.
   Орлик застоялся и нетерпеливо бьет копытом и грызет перекладину крыльца. Грива волнистая, волос к волосу. Скосил умный глаз: каков-то седок, заслуживает ли уважения?
   В каждом движении Котовского - в размахе могучих плеч, в повороте головы - уверенность и сила. Чувствуется, что умеет держать поводья этот богатырски сложенный человек. Чувствуется, что не раз случалось ему на коне врубаться в колонны вражеского войска, мчаться под ураганным огнем в атаку, сливаясь в одном порыве с испытанным боевым конем.
   Котовский еще раз определяет все достоинства коня, бросая быстрый взгляд на его крепкие ноги, мускулистую шею, на хорошую линию спины. Грузно наваливается на луку седла. Заскрипела отполированная желто-коричневая кожа. Котовский взял ноги в стремена - и в тот же миг понял, что Орлик будет надежным другом, что не раз ходить им в атаку, что колесить им вместе по раздолью земли.
   П Я Т Н А Д Ц А Т А Я Г Л А В А
   1
   Когда было объявлено, что бригаду отправляют в Ананьев на переформирование, бойцы были огорчены.
   - И все начальство выдумывает! - ворчал Николай Дубчак. - Мы бы одним махом Бессарабию очистили... А тут - на тебе! - Ананьев! У комдива-то не болит, ему заботы мало.
   - Не понимает он кавалерийской души! - досадовал Няга. - Мы бы этих румын... Ведь каких только не били! Одних генералов - куча!
   Нехотя расставались с Тирасполем.
   Когда полки построились и тронулись в путь, на самом выезде из города к Котовскому подошла древняя старушка. Котовский остановил коня, думал, не хочет ли старушка о чем-нибудь спросить, изложить какую-нибудь просьбу.
   Старушка подошла, перекрестила Котовского широким русским крестом и промолвила:
   - Спасибо тебе, батюшка, за радение о народе. Благослови тебя бог на многотрудном ратном твоем пути.
   Бойцы переглянулись. Так их поразила эта старушка - древняя, ветхая, согбенная, а тут вдруг выросшая, выпрямившаяся.
   Котовский принял ее благословение, а потом обратился к идущим в строю кавалеристам:
   - Боевые товарищи! Вы видели? Это народ благословляет нас на борьбу за Советскую власть!
   Шли походным порядком. Над степью кружили птицы. Кое-где на полях чернели проталины. Дорога утратила свой прежний блеск накатанной колеи. Сугробы осели, образовали прочный наст. Дорога раскисла и стала желтоватой.
   Вдали показались купола и золотые кресты церквей. А затем пошла околица, замелькали переулки, в окнах появились любопытные лица горожан. По-деревенски лаяли собаки, из-за заборов выглядывали ветви яблонь, еще совсем голых, но уже мечтающих о лете, о цветении, о сочных наливных плодах.
   Ананьев - тихий, незамысловатый городок. Аккуратные улички, простенькие домишки, церквушки с зелеными куполами. По вторникам, пятницам и воскресеньям базар - шумный, пестрый, с чубатыми дедами, нарядными дивчинами, с возами сена, которое торопится ухватить на ходу соседняя коняка. В магазинах пусто, обыватели питаются слухами, в уезде пошаливают, по соседству, в Балте, тоже пошаливают. Атаман бандитов Сергей Сорока вырезает на груди советских работников звезду. Бандит Змеевский убил трех красноармейцев и бросил на съедение собакам. Бандит Черный Ворон накладывает на жителей городов контрибуцию. И еще - по всей округе море разливанное самогона. На самогон тратят самую отборную пшеницу. Торгуют "первачом" из-под полы, а иногда и открыто. У спекулянтов можно достать по бешеной цене любые товары.
   Котовский сразу же принялся за все неполадки, какие мог обнаружить, сразу повел борьбу с преступлениями, с чуждыми и враждебными элементами.
   - Я этих самогонщиков!.. - волновался он. - Завтра же устраиваю облаву! Будут они знать!
   Котовцы с увлечением отыскивают самогонные аппараты, спрятанные в сене, ломают и топчут их, тащат пузатые бутылки и выливают на землю самогон.
   - Вы слышали? - сообщают друг другу обыватели.
   Анна Ефимовна Дарье Дормидонтовне, Дарья Дормидонтовна Надежде Антоновне... и вот уже весь город судачит, что в уезде несметные силы белых, что скоро они двинутся в город и начнутся грабежи, что появились какие-то отряды с трехцветными лентами и что это означает скорое возвращение старого строя. Надежда Антоновна рассказывала обо всем услышанном своему любезному супругу Анисиму Тимофеевичу, Дарья Дормидонтовна с потрясающими новостями бегала из дома в дом...
   Достоверно было то, что банды в уезде действительно подняли головы и что развелось много шептунов, которые баламутят народ.
   Котовский посылал эскадрон-другой поколесить по окрестностям.
   - Отправил ребят на прогулку, - говорил он коменданту города Ульриху. - А всех провокаторов, распространителей слухов будем предавать военно-полевому суду.
   И жители Ананьева читают приказ Котовского, расклеенный по городу. Приказ заканчивается заверением, что власть Советов стоит на страже интересов народных масс и не позволит какой-то банде ворваться в город для грабежа и насилия. Все распускаемые по городу слухи объявлялись провокационными: "Никого не бойтесь! Красная Армия вас защитит!"
   Ульрих, работая комендантом города, одновременно получил назначение в штаб бригады Котовского. Котовскому он нравится. Нравится и то, что жена Ульриха, молодая, веселая, ездит по всем фронтам вслед за мужем, старается не быть ему в тягость и сама еще заботится о нем. Оба они молодые, оба влюбленные друг в друга. Машенька Ульрих подружилась с Ольгой Петровной. Их присутствие скрашивает трудную походную жизнь, да и помогают они всем, чем только могут: Ольга Петровна в санчасти, Машенька в штабе - печатает на пишущей машинке оперативные сводки и приказы. Любой работой не брезгуют! А сейчас, когда выдалось несколько дней передышки, торопятся привести в порядок несложный гардероб своих мужей.
   - Вы знаете, - говорила Ольга Петровна, - вначале Григорий Иванович по тактическим соображениям назвал меня своей женой. А в конце концов так оно и получилось.
   Эти самоотверженные женщины никогда не жаловались на свою участь. Терпеливо переезжали с места на место. Спокойно, по-хозяйски выполняли свои обязанности. Они болели душой не только за своих мужей. Все, что касалось бригады в целом, было их кровным делом. Они знали наперечет котовцев, были горды их подвигами и с полным правом говорили: "У нас в кавалерийской бригаде", "Наша кавалерийская бригада". С материнской гордостью и заботой провожали они теплым взглядом кавалеристов, уходивших на бранное поле. Они знали суровые законы войны. Они знали, что только победа принесет желанную - такую желанную, что от одной мысли о ней кружится от счастья голова, - простую, обыкновенную, мирную жизнь.
   2
   Миша Марков и Савелий осматривали город, побывали на базаре.
   - Деревню Уклеевку не слыхали? - выспрашивал Савелий ананьевского жителя, почтенного, благообразного старца, который торговал луком и подсолнухами.
   - Какую Уклеевку?
   - Обыкновенную Уклеевку. Под Пензой.
   - Какая такая Пенза? Я такой и не слыхал.
   Это совсем обескуражило Савелия: вон куда заехали! Даже Пензы не знают! Не везет ему с его Уклеевкой. Сколько ни мотаются по свету - все попадают не туда.
   А Миша Марков часто думает о Кишиневе. Недавно опять ему снилось, будто сидит он у окна, у себя дома, видит: мать возвращается из города. Поднялась на крыльцо, вошла, Миша не оглядывается, но слышит, как она ставит на лавку сумку с провизией, как снимает шаль... и хорошо ему, приветливо... Он знает: подойдет сейчас мать, проведет рукой по его ершу жестким, упрямым волосам... "Чего же ты, Мишенька, не расскажешь, как вы там вместях с Котовским твоим войну воевали?"
   Хороший такой сон, Миша целый день ходил под впечатлением приснившегося. Савелию рассказал. Савелий пришивал пуговицы к Мишиной гимнастерке.
   - Вещий, - говорит, - сон! Скучает по тебе мамаша-то, думу думает. Не робей, Мишутка, бог вымочит, бог и высушит!
   В эти же дни к Ольге Петровне пришел пожилой, с седыми усами боец, принес сундучок, жестью по уголкам обитый, и ключ к этому сундучку.
   - Вот, говорит, сколько времени вожу - это нашего командира, значит, Григория-то Ивановича. Хорошо еще, что уцелело. У него ведь как: завелась рубашка - беспременно кому ни на есть отдаст, о себе-то не думает. Так я ему нарочно и не напоминал. Ну, а теперь, поскольку сестрица у него объявилась, думаю, отнесу, а то не ровен час - угораздит пуля, и останется у меня грех на душе, что с чужим добром вовремя не распорядился.
   Поблагодарила Ольга Петровна, а боец говорит:
   - Нет, уж ты проверь, все ли цело. Тут у меня и реестр приложен.
   3
   Машенька Ульрих это затеяла, она все и организовала. Она доказывала мужу:
   - Неизвестно, будет ли в дальнейшем хоть один день передышки. Мы же взяли за правило ничего не откладывать. Завтра и устроим вечеринку, отпразднуем свадьбу Ольги Петровны с Григорием Ивановичем. Как раз паек выдали и деньги пришли. Я уже и с квартирными хозяевами согласовала - все забываю их фамилию... ах да! - с Голубятниковыми! Правда, симпатичное семейство? И даже интеллигентные такие, а муж их дочери - это, значит, зять, что ли? - играет на пианино, тоже очень кстати.
   Ульриху понравилась эта мысль. Можно же когда-нибудь сесть, как людям, за стол, поговорить, попеть, музыку послушать...
   - Сервировку беру на себя, - продолжала Машенька.
   Она была мастерица по части кулинарии, и ей хотелось блеснуть своими талантами.
   Стали обсуждать подробности, как все устроить. Машенька взяла карандаш.
   - Составим список, кого пригласить, - сказала она. - Их двое, мы, Няга... - вот уже пять, затем все Голубятниковы... этот пианист с супругой - это уже девять... затем... Кто еще? Командир взвода пулеметного эскадрона... он еще поет хорошо... Вспомнила! Дубчак! Ну, потом папаша Просвирин, Слива... Это сколько уже получается? И конечно, наш военком Михаил Максимович Жестоканов...
   Всего набралось восемнадцать приглашенных. В основном были все военные. Машенька Ульрих где-то разнюхала, что в Ананьеве есть девушка, которая очень нравится Няге. Девушку звали Катя. Она была чуточку по-провинциальному жеманна, но зато обладала роскошной косой и щедрым румянцем и вообще очень была мила. Машенька уверяла, что прямо-таки влюбилась в нее, и, конечно, пригласила ее на вечеринку.
   От Котовского и Ольги Петровны все держали в секрете.
   В этот вечер Ольга Петровна занята была изготовлением для госпиталя простынь и белья из добытых полотняных сахарных мешков. Вдруг прибежал ординарец:
   - Послали за вами. Ульрих просил.
   Ольга Петровна решила, что кто-то заболел. И так, как была, в вязаной верблюжьей кофте и ситцевом платье, помчалась на вызов.
   Каково же было ее радостное смущение, когда она застала там в полном сборе всех друзей и ей объявили, что предстоит товарищеский ужин.
   Все улыбались и приветствовали ее. Илья Илларионович Голубятников глава семейства, ананьевский старожил, ветеринарный врач - был известный хлебосол и любитель общества. У него часто собирались, чтобы сыграть "пульку" в преферанс, и непременно с разбойником и мизером. Он занимал две комнаты во втором этаже кирпичного дома на главной улице, а надо сказать, что двухэтажных домов в Ананьеве - раз, два и обчелся.
   Вход в квартиру Голубятниковых был по деревянной лестнице через парадное крыльцо, с перилами, двумя ступеньками, подстилкой для вытирания ног и прорезом для писем в массивной двери. Поднимешься по лестнице площадка с одним окном, надпись на одной из дверей - 00. Другая обита кошмой и клеенкой, она ведет в прихожую, а из прихожей уже видна первая комната, с фикусами, тюлевыми занавесками, приличным пианино и множеством фотографий в рамках и без рамок на стенах.
   - Не обессудьте! - говорил приветливый хозяин и вел гостей в столовую, к накрытому столу.
   На столе было нарядно. Тут можно было найти и домашние соления, и колбасу, и все, что только может представиться воображению, учитывая возможности 1920 года. Но и это было не все! В кухне уже снимались с листов пироги, крендели - изделия, которые умеют печь только хорошие хозяйки, и то лишь маленьких, провинциальных городов. Впрочем, это имело только отдаленное сходство с пирогами и кренделями мирного времени. Тут была использована и овсянка, и манная крупа... Но все же это казалось роскошью и встретило единодушное одобрение.
   Душой общества была Машенька Ульрих. Она размещала гостей. Она успевала с каждым поговорить и каждому положить кусок пирога с морковью. Она была хорошенькая и обожала своего Михаила Павловича.
   Когда все уселись и наступило минутное молчание, Макаренко, как старший среди собравшихся, с торжественностью, соответствующей обстоятельствам, произнес, обращаясь к Ольге Петровне:
   - Вот что, мамаша, вот ты столько времени пробыла у нас в бригаде, и мы решили поженить вас с комбригом. Подходите вы друг другу. Теперь отвечай прямо и откровенно: согласна ты?
   И так как Ольга Петровна в смущении медлила с ответом, Григорий Иванович сказал:
   - Воля народа! Мы должны подчиняться.
   Все одобрительно засмеялись, и ужин начался.
   Восторгались закусками, расхваливали всю снедь, хозяйка сияла, над столом висела лампа "молния" со светло-розовым абажуром. Мебель была прочная, скатерть, вероятно, из приданого Евдокии Кондратьевны Голубятниковой, пышной, как ее крендели, все еще моложавой, хотя вырастила и уже выдала замуж дочь.
   Тосты были дружные и большей частью патриотические, хотя, конечно, не забыли выпить и за здоровье хозяйки, и особо за Котовского и Ольгу Петровну (при этом не обошлось без традиционного "горько!"), и с хитрой улыбочкой за здоровье Няги и его милой соседки Кати, причем начались шутки и остроты, что не пришлось бы в Ананьеве отпраздновать вскорости еще одну свадьбу. Катя очень конфузилась, Няга смеялся, сверкая белыми зубами...
   Но это были, так сказать, "тосты на закуску". Прежде всего Котовский поднял тост за мировую революцию, за победу, за славную Сорок пятую дивизию, за "непобедимую дикую" - Отдельную кавалерийскую бригаду.
   Оказалось, что, кроме всех прочих талантов, Машенька Ульрих умеет еще и петь. Зять Голубятникова - стеснительный молодой человек - сразу почувствовал себя "в своей стихии", как только сел за пианино. Он исполнил сначала Чайковского, затем несколько вещей Грига. Потом Машенька пела "Жаворонка" Глинки и "Однозвучно гремит колокольчик" Гурилева. При этом Машенька все поглядывала на мужа, как бы спрашивая: "Хорошо?" Ульрих высокий, синеглазый блондин - отвечал ей одним только взглядом: "Замечательно!"
   Тут стали подтягивать и остальные, и вскоре вокруг пианиста столпились хористы. Попробовали петь "Ноченьку" из "Демона" - ничего не получилось. Тогда перешли на студенческую "Быстры, как волны, дни нашей жизни", а затем упросили Котовского и Николая Васильевича Дубчака исполнить молдавскую дойну.
   - А теперь давайте "Стеньку Разина"! Товарищ пианист, вы можете "Стеньку Разина"?
   - Он все может!
   Илья Илларионович Голубятников благодушествовал и все приговаривал: "Не обессудьте". Гости веселились от всей души, а он с грустью смотрел на них и думал:
   "Такие все молодые... Какой богатырь этот Котовский! А Няга - какой он жизнерадостный! Или Ульрих - такой искренний, душа нараспашку и, по-видимому, очень любит жену: она поет, а он переживает и волнуется за нее... Хорошо, что они умеют веселиться и ни о чем не думать. Может быть, смерть стережет их и стоит уже у двери. Дело военное, бои кровавые, и ведь они всегда впереди... Но что пользы об этом думать! Они молоды, они думают о жизни, а не о смерти, и это очень хорошо!.."
   Илья Илларионович, уже поседевший, уже познавший всех спутников старости: ревматизм, сердечные колотья, припадки печени и гастрит смотрел на веселившуюся военную молодежь и был доволен, что им перепала минута затишья... Может быть, впервые за все военные годы?
   Котовский вглядывался в оживленные лица своих соратников. Хороший народ! Котовский знал их как храбрых воинов, как смелых людей. Они ежедневно встречались в боевой обстановке. Они выполняли приказ, они командовали, они мчались на конях, рубились с врагом... Меньше знал их комбриг с другой стороны, когда они мгновенно превращались просто в приятных, милых людей.
   Вон военком Жестоканов - какой он душевный, славный, настоящий русский человек! И какие знает народные песни! А Макаренко-то! Макаренко! Как вытанцовывает! Ульрих - петроградец, человек с юридическим образованием. Точный, деловой, дисциплинированный. Но кроме того, он, оказывается, прекрасный собеседник, умница и очень начитанный человек.
   "Как прекрасна мирная жизнь! - думал Котовский. - И как хочется людям простых, обыкновенных радостей, и как можно было бы хорошо жить, если бы враги не наседали со всех сторон, если бы не приходилось все время отбиваться и отбиваться от черной своры и гнать ее в три шеи за пределы нашей страны!"
   На столе поблескивали хорошенькие чашки с золотым ободком, стояли вазы, манили подрумяненной коркой домашние пироги... И женщины - те, кого приходилось встречать в другой обстановке, в штабе, - сегодня принарядились, и лица у них стали другие, и глаза помолодели...
   - Любуетесь на своих орлов? - спросил Илья Илларионович, придвигаясь поближе к Котовскому.
   В это время за столом декламировали. Оттуда слышалось:
   Но близок, близок миг победы.
   Ура! Мы ломим, гнутся шведы!..
   Затем следовал Лермонтов, затем Маяковский - "Облако в штанах"... А в другой комнате уже кружились в вальсе...
   - Как вы думаете, выдохлась международная буржуазия? Или еще будут бои? - спросил Илья Илларионович Котовского.
   - Разве они успокоятся? Они и сейчас, наверное, готовят какую-нибудь новую каверзу.
   - Затишье перед бурей! - сказал Ульрих, подойдя к столу, чтобы выпить глоток вина. И ласково спросил Котовского: - Товарищ комбриг, что загрустили?
   - Да вот посмотрел на обильный стол и подумал: "Как-то в Бессарабии? Враги - по молдавской поговорке, - вероятно, "и золу забрали с очага"...
   - Как хорошо все сегодня! - приголубилась Машенька Ульрих к Ольге Петровне. - Эта вечеринка запомнится на всю жизнь!
   Разошлись поздно, и, уже спускаясь по лестнице, Ульрих и Дубчак исполнили дуэт "Не шуми ты, рожь, спелым колосом". Но Макаренко посоветовал:
   - Лучше сами вы не шумите. Неудобно, ведь все спят.
   4
   Когда Долгоруковы покинули свое имение Прохладное, оставляя позади зарево пожара, Гарри Петерсон после долгого раздумья сказал:
   - Час назад этот дом стоил пятьдесят тысяч долларов. Сейчас это куча золы. Но если они сжигают, значит, не надеются навечно закрепить за собой? А? Как вы думаете, мама?..
   Пламя не пощадило ничего. К утру на месте помещичьего дома торчали только закопченные печи да дымились головешки.
   Потом и головни растащили на топливо, разобрали и печи. Остался лишь один кирпичный фундамент. Летом он оброс крапивой, на том месте, где была веранда, теперь разрослась бузина.
   Настала зима, и все занесло снегом. Конюшни, баня и все остальные надворные постройки тоже давно исчезли. Уцелел флигель, в котором жила Мария, вышедшая замуж за бывшего садовника Долгоруковых. Немец-управляющий Рудольф был убит.
   Но сами Долгоруковы не видели всего этого. Запомнилось им лишь зловещее зарево да черная ветреная ночь.
   Дорога показалась им бесконечной, и все-таки они благополучно добрались до Варшавы.
   Экипаж, в котором бежали из Прохладного княгиня Долгорукова, рассеянная Люси и сияющий Гарри, громыхал по предместью Варшавы, поднимая невероятную пыль. За экипажем следовали еще и еще упряжки-повозки с горничными, пуделями, лакеями, поварами, чемоданами...
   Гарри заметно волновался, беспрестанно что-то высматривал. Дело в том, что здесь, в Варшаве, был приготовлен для Люси первый сюрприз особняк, который Гарри заранее приобрел через подчиненных своего оффиса в аристократическом квартале города и по сходной цене.
   Эффект превзошел все ожидания. Княгиня была в умилении. Люси бросилась на шею супругу и расцеловала его.
   - Очень мило, очень мило! - приговаривала княгиня, осматривая светлые, только что отделанные и только что обставленные комнаты. - На какой срок арендовано это прелестное помещение?
   - Это - собственность Люси! - воскликнул Гарри, наслаждаясь моментом. - Особняк - маленький подарок моей женушке. Конечно, здесь нет таких красивых львов, как при входе во дворец наместника, возможно, что этот особняк уступает по красоте домам Кронеберга и Блиоха, но я выбрал лучшее, что можно было достать!
   - Бог милосердный! Но зачем же приобретать дом в Варшаве, которую вы не собираетесь избрать постоянным местожительством? - нежно укоряла княгиня.
   - Да, но некоторое время мы здесь задержимся.
   - Мой мальчик, но нельзя же так швыряться деньгами! Ах, молодость, молодость!
   Однако, говоря это, княгиня подумала, что впоследствии Гарри может продать этот дом и не остаться в убытке.
   Так или иначе, но разместились они отлично, причем на каждом шагу выяснялось, что Гарри обо всем позаботился. Чего стоил один только будуар княгини! О, этот Гарри знал слабые струнки женщин! Княгиня была побеждена. Она оценила все. Какие зеркала! Какой туалетный столик! Какие гобелены! Какие музейные пудреницы и флаконы! Походила на бутоньерку вся застланная коврами, вся шелковая спальня супругов. Особенно был красив фонарь под потолком, бледно-розовый, с силуэтами черных драконов.
   Когда осматривали залы, Гарри подвел княгиню к окну и отдернул тяжелую гардину:
   - Вы видите вдали Бельведерский дворец - обиталище главы польского правительства пана Пилсудского. Вы, разумеется, познакомитесь с ним и будете неоднократно присутствовать на балах и банкетах, которые состоятся в Бельведерском дворце. Здесь, в семейной обстановке, я могу откровенно сказать, что при Пилсудском имеется достаточное количество американских советников. Доверенным лицом наше правительство назначило небезызвестного руководителя АРА - мистера Гувера, а, уж поверьте мне, мистер Гувер деловой человек, и у него мертвая хватка, как у бульдога. Да и представитель американской миссии в Варшаве генерал Джудвин - тоже не промах, честное слово.
   Гарри усмехнулся и добавил:
   - Вообще, если не кривить душой, надо сказать, что нет ни одного завода, ни одного предприятия в Польше, которое не находилось бы здесь... - Гарри похлопал себя по карману. - Мы не скупились на займы и подписали достаточное количество различных обязательств. Я не ошибусь, если буду утверждать, что даже варшавский "Институт бедных, стыдящихся просить милостыню" и тот откуплен нами, мы брали все оптом, вместе с памятниками, банками и дворцами. Поэтому-то мы можем быть уверены, что Польша будет делать то, что мы находим необходимым. Вот я вам и показал все пружинки, при помощи которых движется этот великолепный, великодержавный, с гордой осанкой глава польского правительства. Я это рассказываю вам для того, милая мама и дорогая Люси, чтобы вы чувствовали себя как дома. Ездите в Уяздовские аллеи, говорят, они не хуже парижских Елисейских полей, ходите в театр, а если есть охота, в собор Святой Троицы... он, кажется, православный... Одним словом, живите, развлекайтесь, наряжайтесь - тут все наше. А я буду делать свои дела.