Четвериков Борис. Котовский (Книга 1, Человек-легенда)

   Вернулся он обратно в Ганчешты и пуговицы блестящие поотрывал.
   - Подожди, я еще поговорю с ними! - заявила решительным тоном Софья и стала собираться в город.
   Она явилась в канцелярию реального училища и так хлопнула дверью, что все восседавшие за столиками и шуршавшие бумагами служащие вздрогнули.
   - Мне нужно видеть директора.
   - По какому вопросу? - сморщился худощавый, весь пропитавшийся пылью и скукой канцелярист.
   - А это уж я изложу лично ему, - обрезала Софья.
   - Пожалуйста! Но ведь он спросит...
   Ее провели в директорский кабинет. Софья прошла туда без всякого смущения. Глаза ее метали молнии. Должны же они объяснить причину. Мальчик такой способный, так хорошо учился в школе!
   - Простите, - ледяным тоном произнес директор, лощеный, благоухающий, довольный, - с кем имею честь? Гм... да... я не совсем понимаю ваш тон... В конце концов, я тут ни при чем... Есть решение педа-го-гического совета... Решение вынесено на основании со-ответ-ствующего циркуляра министерства народного просвещения...
   Софья с ненавистью смотрела на белоснежные директорские манжеты и на запонки, непомерно крупные и слишком блестящие, как ей казалось.
   - К тому же, - продолжая директор, любуясь собой, своим голосом и своей вежливостью по отношению к посетительнице, которой, впрочем, позабыл предложить сесть, - к тому же, насколько я помню, ученик Котовский не отличался образцовым поведением...
   - Поведением? Если бы он был не сирота да подкатывал к училищу в собственном экипаже...
   Тут у Софьи перехватило дыхание:
   - А, да что с вами говорить! Разве вы понимаете что-нибудь в воспитании? Вы, с вашими этими... манжетами! Вы, знаете, кто? Вы не человек, вы - манекен!
   Директор зажмурился, чтобы не видеть эту неприятную девушку, эту разъяренную тигрицу. Когда же он открыл глаза, ее, к счастью, уже не было в кабинете.
   Опять начались хлопоты Софьи. У нее был такой характер, что если она решала чего-нибудь добиться, то готова была весь свет перевернуть.
   Князь Манук-бей понимал, что обязан был позаботиться о семействе человека, который прослужил у него безупречно в течение сорока лет. Но ведь законов таких нет? С какой стати он будет делать больше чем положено? Разве он не платил что полагается механику завода?
   Софья приходила несколько раз, плакала...
   Вспомнил о необыкновенных способностях этого шустрого мальчика-"джигита"... Ну что ж! Может быть, выйдет из него толк, будет служить верой и правдой?
   Князь в нерешительности обмакнул перо в чернильницу.
   Софья ждала.
   "Милостивый государь Иосиф Григорьевич! - писал князь размашистым почерком, обращаясь к директору сельскохозяйственного училища в Кокорозене. - Направляю к Вам..."
   Так поступил в сельскохозяйственную школу Григорий Котовский. На полный пансион.
   - Как тебя зовут? - спросил его человек с зелеными усами и сеткой от пчел на голове.
   - Меня зовут Гриша.
   - Это тебя раньше звали Гриша. А теперь ты - Григорий Котовский.
   - Хорошо, я Григорий Котовский, - согласился новый ученик.
   Школа ему понравилась. Здесь были большие пастбища, молочная ферма, плодовый питомник. Тучные симмонталки жевали в хлевах тимофеевку, тирольский и голландский скот выращивался в особых загонах. На виноградниках зрели американские сорта винограда, а в пчельнике стояли разноцветные домики - ульи, и в ульях, в кружевных сотах, рдел золотой мед.
   Котовский научился пчеловодству и проявил в этом деле большие способности. Но не забывал и других отраслей хозяйства. Даже придумал новый способ подрезки лозы. Все у него ладилось в руках, делал он все быстро, порывисто.
   - И все-таки, - говорил ему унылый надзиратель школы, толстый и студенистый Комаровский, - хорошего управляющего из тебя не выйдет. Нет у тебя этого самого... как его... чего-то у тебя нет.
   Воспитанник сельскохозяйственной школы Григорий Котовский выглядел старше своих лет и выделялся среди остальных учеников серьезностью и уверенностью во всех поступках.
   Учился он с увлечением, схватывал все на лету. Находил время еще на чтение. И, не пропуская ни одного дня, занимался гимнастикой. Нашел на молочной ферме двухпудовые гири и с ними делал упражнения. Он подбрасывал их в воздух и ловил. Выжимал, делал с гирями в руках гимнастику. Убеждал и других развивать мускулатуру. Кроме того, усердно изучал немецкий язык: Манук-бей обещал отправить его в Германию для завершения образования.
   Сельскохозяйственная школа располагала огромным земельным участком в пятьсот десятин. Обрабатывалась земля руками учеников. Но Котовский и с этой тяжелой работой справлялся без особенного напряжения.
   В кокорозенскую школу поступил бледный городской мальчик Васюков. Вначале его поставили учеником в кузницу. Кузнец Максимыч был черный, волосатый верзила с громадными, мускулистыми руками. Котовский приходил иногда в кузницу, как он говорил, "поразмяться", поработать тяжелым молотом. Он приглядывался к новичку. Максимыч на него покрикивал, и это совсем не нравилось Котовскому.
   - Я что тебе говорю! - кричал кузнец под лязганье и звон железа. Поддай жару, говорю! Тютя!
   И больше для поощрения, чем по злобе, ударил Васюкова.
   Ударил - и пожалел. К нему подскочил Котовский и как начал позорить да вычитывать! Максимыч сначала пробовал огрызаться, отмахиваться. Куда там! Котовский стыдил его, пока не пронял. После-то кузнец стал уже оправдываться:
   - Да разве я... да чего ты на самом-то деле? Я же для науки...
   - Это только в полиции бьют, - горячился Котовский, - в полицию идет тот, у кого совести нет. Их для того и кормят, чтобы усмирять, чтобы зуботычины раздавать, чтобы в страхе народ держать. А ты? У тебя сознание должно быть. И нашел кого ударить! Слабенького! Ты ударь меня! Или как? Неохота?
   - Да ладно, - морщился кузнец, - ну, ошибка вышла... Ну, все.
   И больше уж кузнец никогда не замахивался на Виктора Васюкова.
   - Ты вот что, - сказал на прощание Котовский, подбадривая новичка, старайся попасть в наряд на молочную ферму, когда будет мое дежурство. В школе кормят плохо, а там я тебя молочком, а то и сливочками подкормлю. А то смотри, какой ты заморыш!
   Вскоре повстречались они с Васюковым на поле. Нужно было мотыжить. Мотыга была тяжелая. Васюков никак не мог приспособиться к ней. Мальчики тотчас подметили, что он мотыги никогда и в руках-то не держал. Начались шутки, поддразнивание.
   - Смотрите, смотрите, ребята, ведь это прямо-таки богатырь!
   - Ого! Да он нас всех землей забросает!
   - По ноге! По ноге ударил! Это новый прием!
   Котовский молча взял мотыгу у Васюкова.
   - Тут, Витя, ничего нет мудреного, - сказал он спокойно, - и только дураки могут хвастаться своим умением мотыжить...
   Шутники прикусили языки.
   - Даже медведя можно обучить этой работе, подумаешь, какая сложная машина. Мотыга! А ты вот держи ее так... и р-раз! Видишь, как получается? Ну-ка, попробуй.
   С тех пор у Вити с Котовским и дружба повелась - и всякие насмешки прекратились.
   Однажды ночью, во время дежурства, Котовский предложил:
   - Идем, пугнем немножко наше начальство.
   - А как?
   - Вот увидишь.
   Они вышли в поле. Глянули на высокое звездное небо, на притаившийся, притихший, замерший в тишине ночи сад... Котовский неподражаемо ловко изобразил завывание волка. Вот переполошатся! Ведь волкам есть чем поживиться на животноводческой ферме. Будет наутро разговоров, что появились волки и разгуливают под самыми окнами директорской квартиры.
   - Сегодня мы пойдем в деревню на молдавский жок, - объявил как-то Котовский своему приятелю Васюкову. - Там ты увидишь одну девушку... такую девушку...
   - Я знаю, что такое молдавский жок, - заявил Васюков. - Жок - это танец.
   - У молдаван есть поговорка: льет воду в колодец... Так говорят о бестолковых людях.
   - По-твоему, я бестолковый?
   - Хуже. У тебя как-то неинтересно все получается. "Жок - это танец". "Зимой холодно, летом тепло"... Я ему говорю о замечательной девушке, а в ответ слышу равнодушные рассуждения.
   - Но ведь я согласен пойти на этот жок.
   И они пошли. Деревня Ливадэшти разбросана по овражкам на берегу мелководной реки. Голубые и светло-зеленые фасады домиков расписаны синими полосами. Около каждого домика плодовые деревья. Кое-где виднеется журавль колодца или высятся, как одинокие стражи, пирамидальные тополя.
   Васюков только что намеревался сказать что-то такое поэтичное о живописной местности. Но не успел этого сделать.
   - Удивительное дело, - сказал Котовский, когда они миновали мостик и попали на деревенскую улицу, - на первый взгляд, как будто простенькая хорошенькая деревенька. Как ситцевое платье - и нарядна и незатейлива. А вглядеться - какое жалкое существование. В Молдавии один курган носит название "Курган рабства". Мне почему-то всегда это вспоминается, когда я смотрю на лачуги молдаван...
   - А где же девушка? - спросил Васюков.
   На "пристьбе" - на завалинке одного из домиков - много молодежи. Вот он - танец! Мелодично звенят струны самодельных музыкальных инструментов. Медленно движутся танцующие.
   Котовского знали. Тотчас потеснились, чтобы дать ему и Васюкову место. Рядом с ними оказался старый молдаванин. Он вздыхал и все смотрел на танцоров. Видно, когда-то и сам был завзятым исполнителем жока.
   Котовский вежливо спросил его, как живется.
   - Вяцэ рэ! - ответил старик спокойно. - Плохая жизнь.
   И опять смотрел слезящимися, потухшими глазами на медленно двигающиеся танцующие пары.
   Вечерняя заря угасала над деревней. Обрисовывались на фоне румяного неба очертания домов, изгородей. Листья айвы лепетали о чем-то невеселом. Яблони толпились вокруг танцующих. От реки плыли запахи сырости, прохлады, гниющих камышей...
   - Пора идти, - напомнил Васюков. - Могут заметить наше отсутствие, и будут неприятности.
   - Подожди! Сейчас она будет петь...
   - Кто?
   - Как кто? Конечно, она, Мариула!
   И действительно, красивая смуглая молдаванка, сидевшая на скамейке под грушевым деревом, затуманилась, загрустила, пока парень перебирал легкие струны гуслей. Затем сразу взяла за сердце своим низким, грудным голосом. Взяла и не отпускала.
   - Какие слова! - вздохнул Котовский.
   Молдаванка пела:
   Дни ли длинные настали,
   Провожу я их в печали.
   Дни ли снова коротки,
   Сохну, чахну от тоски...
   Изо всех дверей появлялись женщины, выползали старухи, теперь и под деревьями и дальше, возле изгороди и колодца, толпился народ. Замолкли шутки, утихли разговоры. Все слушали. И Васюков видел, как напряженно, всем существом, слушает дойну Котовский.
   Лист увядший, лист ореха,
   Нет мне счастья, нет утехи,
   Горьких слез хоть отбавляй,
   Хоть колодец наполняй.
   Он глубок, с тремя ключами,
   Полноводными ручьями.
   А в одном ручье - отрава,
   А в другом - огонь и лава,
   А еще в ручье последнем
   Яд для сердца, яд смертельный.
   Мариула замолкла. Бледное лицо ее все еще отражало ту печаль, о которой она рассказывала в песне.
   - "Он глубок, с тремя ключами, полноводными ручьями..." - задумчиво повторил Котовский.
   - Обрати внимание на лица слушателей, - шепнул Васюков, - они стоят как зачарованные, а вон та, около яблони, - у нее слезы на глазах!
   Но Котовский и сам подозрительно отворачивался и тер кулаком глаза. Затем он улыбнулся Васюкову и стал рассказывать:
   - Ты в первый раз слышишь дойну? Это только первая часть. Молдавская дойна состоит из двух частей. В первой - грусть, "дора", как бы размышления о страданиях народа. Но затем - ты сейчас услышишь - заунывные звуки сменятся бодрым напевом, песней без слов. Вот! Слышишь? Дойна переходит в танец! Народ не знает, как выразить словами свои мечты. Но в танце, в движении - столько силы!
   Пляс становился все более стремительным и втягивал все новых танцоров. Как будто они хотели стряхнуть с себя навеянную грусть. Как будто не хотели поддаваться отчаянию.
   Совсем уже вечерело. Звезды запутались в ветках яблонь и там трепыхались, как мелкая рыбешка в сетях.
   Но Васюкова уже не интересовали звезды. Он опять стал торопить Котовского: он был очень прилежен и исполнителен. И они помчались по душистым полянам. Пожалуй, если сегодня дежурит надзиратель Комаровский, он может заметить две пустые постели...
   - Лишь бы миновать коридор, - шепотом говорил Васюков, - тут главная опасность.
   Они осторожно пробирались в спальню, стараясь пройти незамеченными, чтобы не попасть на глаза дежурному.
   На следующий день на уроке истории учитель рассказывал об Испании, и раз уж об Испании, то, конечно, о тореадорах, о том, как устраиваются народные зрелища и тореадоры побеждают быков.
   После урока Котовский заявил, что нет ничего удивительного, если человек оказывается сильнее быка.
   - Бык сильный, но он неповоротливый. Кроме того, он слишком горячится, излишняя горячность всегда вредит делу.
   Насмешливый Стефан Кябур, который всегда любил подзадоривать и подбивать на какие-нибудь споры или пари, подхватил:
   - Котовский у нас - что и говорить - силач необыкновенный. Уж он-то безусловно повалит быка.
   - Я думаю, что в этом нет особенной заслуги, - ответил Котовский, - я не сильнее его, но я хитрее и поворотливее.
   - Гриша, - остановил Скутельник, благоразумный, рассудительный малый, - ты не слушай его, видишь, он тебя нарочно поддразнивает.
   - Конечно, это чепуха, - согласился толстяк Загура, - идемте лучше завтракать. Тореадоры - это люди натренированные. Да и те обычно кончают тем, что бык продырявливает их рогами.
   Казалось бы, спор на этом должен был кончиться. Но Котовский во всеуслышание заявил, что справится с быком, и предложил устроить настоящий бой быков, на котором он выступит в роли тореадора. Конечно, начальство не разрешило бы подобной забавы. Но если выбрать день, когда дежурит Якименко, который всегда напробуется домашних наливок, заберется куда-нибудь в прохладу и дрыхнет, поручив ученикам предупредить в случае появления директора... Если к тому же отпустить домой со скотного двора унылого Дормидонта, пообещав за него доглядеть за скотом... то, пожалуй, все пройдет благополучно...
   - Я решительно возражаю! - сердился Скутельник. - Представьте, что Котовского повалит бык, а это почти наверняка случится...
   - Ну что ж, скажем: несчастный случай.
   - Ведь никто его насильно не заставляет. Пусть вперед не хвастает!
   Одним словом, "бой быков" состоялся. Место за конюшнями было отведено, "публика" поместилась в полной безопасности - под навесом сарая. Свирепый бык Черт, которого водили на цепях и на которого приходили смотреть как на чудище, был выпущен на свободу. Он вымахнул из стойла, остановился, опустив могучую голову, исподлобья озирая поле. Никого. Только один мальчик, в обыкновенной одежде, спокойный, стройный...
   - Может быть, прекратим, пока не поздно? - пробормотал Скутельник. У него было доброе сердце.
   Но все уже были в необыкновенном возбуждении, все ждали, что будет дальше, и никто не ответил на это запоздалое предложение: бык уже мчался прямо на мальчика, мчался с налитыми кровью глазами, раздувая ноздри...
   Все обмерли. Васюков, который долго упрашивал Котовского отказаться от этой затеи, зажмурился.
   Котовский спокойно ждал. На вспаханной земле у быка увязали ноги. Он мчался, разбрасывая комья земли. В последний момент Котовский увернулся и бык промчался мимо не в силах сразу остановиться.
   - Здорово! - воскликнул кто-то в восхищении, но на него зашикали.
   Бык повернул обратно. И снова все замерли в ожидании, и снова юный тореадор обманул быка.
   - А ведь, пожалуй, он прав, - пробормотал Стефан Кябур, - на стороне быка грубая слепая сила, на стороне Котовского - ловкость, ум, точный расчет.
   Бык пытался сделать передышку, но Котовский заставил его безостановочно бегать и все больше свирепеть от неудач. И вот уже бык стал заметно уставать, от него валил пар, он громко дышал, мотал туполобой головой, бил хвостом. Вот он, пролетев уже который раз мимо увернувшегося мальчика, споткнулся на меже и повалился на колени, тотчас вскочил и опять стал разыскивать, где этот ненавистный, которого он никак не может сокрушить...
   Гриша добился своего: измотал вконец яростного Черта, схватил его за рога, повалил на землю и хлестнул нагайкой. Теперь уже никто не мог сдерживаться, все ревели от восторга, как заправские зрители испанского представления.
   Но Котовский подошел и спокойно объяснил, больше обращаясь к Васюкову, что человек, развивающий свои способности, тренирующий волю и делающий гимнастику по системе Анохина, всегда восторжествует над слепой стихией.
   - Т-тут и удивляться нечего, - говорил он, - при настойчивости всякий может сделать то же самое.
   Но желающих повторить его опыт не нашлось.
   Вот тогда-то и познакомился Котовский со студентом. Очень интересный студент. Он рассказывал захватывающие дух истории. Он говорил, что всякая власть консервативна, что вообще не надо никакой власти, нужно дать человеку привольно жить.
   Сам студент был лохматый, никогда не брился, и на подбородке у него вырастали клочья светлых курчавых волос. Тужурка у него была в пятнах, засаленная, курил он махорку, сыпал пепел на грудь и ходил без шапки и летом и зимой.
   Слушая рассуждения голодного лохматого студента, вечно роняющего с носа пенсне, Котовский мечтал о том, чтобы уничтожить всех помещиков, разогнать полицию, и тогда само собой падет царское самодержавие и каждый как захочет, так и будет жить.
   Об этом говорили они с Коваленко, тихим, застенчивым юношей. Валя Коваленко был сын сельского учителя. Они облюбовали в саду недоступное постороннему глазу местечко - старую беседку в самом отдаленном углу, в зарослях орешника. Они называли это место "убежищем". Там никто не мог их подслушать, и они могли свободно высказывать свои заветные думы.
   - Я мечтаю, - говорил задумчиво Валя, и голубые глаза его блуждали по зеленым зарослям, по вершинам деревьев, - я мечтаю сделать всех людей богатыми. Нас научат в школе садоводству, а я буду учить крестьян. На родине нашей земля плодородна, солнца много. А что толку? Крестьяне разводят местные лозы, производят посадку чубуков без плана, белые сорта винограда садят вперемешку с черными, тут же сеют кукурузу, выращивают грушу и орех. Разве так можно? Я научу их выращивать сортовой виноград, они станут богаты, начнут давать детям образование, построят хорошие дома, купят коров и заживут припеваючи...
   - Послушать тебя, так и на самом деле скоро наступит на земле рай, недоверчиво отозвался Котовский.
   - Ты сам посуди! - горячо излагал свой план спасения человечества Валя. - Стоит посмотреть на виноградный куст в крестьянском винограднике ведь это не куст, а насмешка! Не хватает тычин, чтобы поддерживать его!
   - Не хватает тычин? Не хватает земли, скажи лучше. Отчего крестьяне садят среди виноградника ореховое дерево? Оттого что больше негде садить! А не потому, что незнакомы с агрономическими правилами!
   - Допустим, что это верно. Но можно же по-человечески снять урожай, хорошо изготовить вино? А ведь крестьяне снимают виноград недозрелый, получается он несладкий, собирают вместе белый и черный, валят в одну кучу. А как его давят? Я сам видел у нас на деревне: набьют виноград в холщовые мешки и топчут босыми ногами, а потом вместе с мязгой вываливают в бродильные бочки, где больше мух, чем вина!
   - В Ганчештах у князя Манук-бея есть давильни, бродильные чаны, фильтры, черт их побери! Ты, может быть, собираешься раздавать мужикам фильтры и устраивать дробилки, когда начнешь их просвещать? Да им жрать нечего, а ты - давильни! Нет, Валя, ты не с того конца начинаешь. Я считаю, что прежде всего надо прогнать помещиков...
   - Как прогнать?
   - Очень просто - прогнать! И тогда у народа будут и фильтры, и сортовые лозы, и земли сколько хочешь под виноградники.
   - Легко сказать - прогнать! А если они не уйдут?
   - Перевешать их всех на осине! Слышал, что студент говорил?
   - Ого, какой ты быстрый. Как бы они нас не перевешали.
   - В школе готовят из нашего брата барских садовников или управляющих. Стоит ради этого учиться? Стоит ради этого жить?
   Котовский в раздумье смотрел на сияющее синее небо. Он не находил выхода для бродивших в нем сил, не мог разобраться в путанице, которая происходит в жизни.
   - Знаю одно, Валя, - говорил он с настойчивостью, - нехорошо, некрасиво живут люди, обидно живут. Надо жить иначе.
   - Это-то верно.
   - А еще вернее, что мы опоздаем на обед. Слышишь колокол?
   Шумели высокие вершины деревьев школьного сада. Старая беседка была надежно спрятана в зелени. И Котовский, и Валя - оба полны были юношеского задора и юношеских надежд. Они будут перестраивать жизнь заново! Они будут непримиримы!
   Школяры распевали революционные песни, которые узнали от студента. Котовский руководил хоровым кружком. Наконец эти песни зародили подозрения у надзирателя Комаровского, хотя он и был туговат на ухо.
   - Что вы такое поете?
   - Как что! Русские народные песни. Они рекомендованы.
   - Что-то я таких не слышал. "Вихри враждебные" - какие такие вихри? И почему враждебные? Если уж вам непременно хочется петь о стихиях, пойте "Виють витры". А то нарвешься с вами на неприятности.
   И неприятности, действительно, получились.
   Котовский раздобыл прокламацию. Это все студент поставлял. Читали прокламацию тайком, в овраге. В прокламации говорилось об арендной плате крестьян. Смысл ее был неясен, но таинственность сборищ волновала. Котовский придумал пароль, придумал клятву, которую давали, если допускались на собрания.
   Заброшена верховая езда, забыта шведская гимнастика. Безмолвствует кларнет, на котором Котовский выучился наигрывать кавалерийские сигналы: атаку, седловку.
   - Мы устроим забастовку в знак протеста против грубости надзирателей! - ораторствовал Котовский.
   Эта затея понравилась. Готовились к забастовке усиленно.
   Все погубила корова. Она съела траву, под которой были спрятаны заготовленные воззвания, написанные акварельными красками. Началось расследование. Садовнику Никифору было приказано нарезать лозы. О Котовском, как главаре, сообщили в Кишиневское жандармское управление, и, несмотря на восемнадцатилетний возраст, он был уже под негласным надзором полиции.
   Почтеннейший директор Кокорозенской сельскохозяйственной школы считал своим нравственным долгом докладывать об успехах и прилежании ученика Котовского его высокому покровителю князю Манук-бею.
   - Да, да, - рассеянно отвечал князь, выслушав сообщение о том, что Котовский проявляет выдающиеся способности, - собственно, я иного и не ожидал.
   - Я понимаю, - заканчивал свой визит директор, - вами владели исключительно гуманные, благотворительные побуждения. И я счел долгом...
   - Благодарю, благодарю, - говорил князь, подталкивая директора к выходной двери.
   Однако последнее посещение директора в год окончания Котовским всего курса школы, в 1900 году, было более продолжительным. Директор доложил, как он выразился, "с великим прискорбием", что неблагодарный воспитанник школы Котовский проникся революционным духом и отдан даже под негласный надзор полиции, как неблагонадежный элемент.
   Князь выслушал это сообщение внимательно.
   - Удивительное дело, - сказал он, - как только в нашей дворянской среде обнаруживается человек поспособнее, так непременно перекинется на ту сторону и всеми силами начинает бороться против нас.
   - Очень, очень прискорбно, - снова повторил директор.
   - Впрочем, - добавил Манук-бей, - меня уже мало интересуют дела вашей азиатской России. Мой предок когда-то порвал с турецким султаном и навсегда покинул Турцию. А я порываю с Россией. Решил поселиться в какой-нибудь тихой европейской стране, где никому по ночам не снится революция.
   3
   ...Котовский пришпорил коня. Ну, вот и дом! Три окошка смотрят на улицу. Высокая крыша увенчана печной трубой.
   Как обрадовалась и вместе с тем испугалась Софья! И как нахмурился ее муж!
   - Через твоего любезного братца как раз накличешь на себя неприятности. От такого смутьяна надо держаться подальше.
   И хотя Софья слегка побаивалась муженька, но на этот раз с явным раздражением ответила:
   - Не беспокойся, он долго не пробудет.
   Муж молча оделся и, уходя, так хлопнул дверью, что зазвенела посуда.
   - Тебя разыскивают, - сообщила Котовскому Софья. - Два раза приходили какие-то люди, спрашивали тебя. Мы сказали, что слыхом не слыхали, уже много лет ничего не знаем.
   - В штатском?
   - В пиджаках, а сапоги военные.
   - Скорее всего, полицейские. Рышут! Да ты не волнуйся. Я ведь только заехал повидаться, завтра же дальше. Так что успокой своего бурбона.
   В доме все по-прежнему. И так же маятник торопливо выстукивает на стене, и часы, по своему обыкновению, ушли на час вперед, и к гире привязана железина: как привязал отец, так и осталась...
   Но до чего поредела семья! Старший брат утонул купаясь. Елена вышла замуж и уехала. Дома только Софья со своим неприятным мужем.
   Софья хлопочет, без толку суетится. Принесла кларнет. Этот кларнет еще мальчиком Григорий Иванович нашел в чулане и с тех пор мучил всех домашних, усердно извлекая из этого музыкального инструмента визгливые, немузыкальные звуки. В конце концов добился своего, научился, стал подбирать по слуху знакомые ему мотивы. А знал только дойны - заунывные песни молдаван.