Четвериков Борис. Котовский (Книга 1, Человек-легенда)

   Вот она, смерть... Для чего же все усилия, вся борьба, все ухищрения? Только для того, чтобы вот так, в кресле, поникнуть и чтобы в мозгу все смешалось? Ксения... Перед ним стоит Ксения! Но этого же не может быть, она умерла... Жжет! Жжет сердце... Протянуть руку и принять эти капли, они помогают...
   Врач определил паралич сердца. Но, возможно, Скоповский умер от огорчения, что белопольским уланам никак не удается победить огромную восточную страну?
   7
   В эти дни бригада Котовского жила напряженной жизнью.
   Стояли первые солнечные, благоуханные дни. Распустились листья на деревьях, цвели цветы на лугах. Как нарядны были поляны! Как приветливы сады! Как живописны украинские села, с белыми хатами, журавлями колодцев и "садками вишневыми коло хаты"!
   Отдельная кавалерийская бригада Котовского шла на стыке Фастовской группы и Первой Конной армии.
   Котовцы внезапно натолкнулись на пехотную колонну противника, шедшую со стороны Андрушевки. Колонна белополяков, состоявшая из двух рот Пятидесятого пехотного полка, была окружена и уничтожена. Все подходили и осматривали трофеи: четыре полевых французских орудия, шестьдесят подвод со снарядами.
   - Хорошие пушки, - хвалил Няга. - Их только повернуть в другую сторону - и бить по панам!
   Все это произошло так быстро, что остальные роты белопольского Пятидесятого полка продолжали безмятежно передвигаться. Вскоре были обнаружены еще две роты и тоже уничтожены. От Пятидесятого полка остался, таким образом, один батальон. Он был разбит под деревней Медовкой.
   Вслед за этими столкновениями произошел еще ряд боев. А травы цвели своим чередом. Белые акации захлебывались сладким ароматом. Цвела сирень. И было особенно много садов, разомлевших под солнцем, в тихой Ольшанке. Перед окопами была рожь. Она зацветала, среди колосьев синели васильки.
   Противник перерезал во ржи проволочные заграждения. Затем, приминая колосья и васильки, подполз к расположению кавалерийской бригады, уничтожил дозор и ворвался в Ольшанку. Это были познанцы Галлера.
   Котовцы купали лошадей в ольшанском пруду. Был знойный день. Мошки вились на дороге, листья на деревьях свертывались от жары. Лошади фыркали, блестели на солнце их мокрые спины, галечник хрустел под их копытами, когда выбирались из воды.
   Прозвучали выстрелы. И кончился знойный покой. Первый кавалерийский полк белополяки заставили отступить.
   Тарахтел пулемет... Мчались всадники... Метались кони без седоков...
   Напрасно будет выходить печальная женщина на крыльцо, возле которого растет груша. Напрасно будут высматривать отца смуглый мальчик и смелая, как мальчишка, девочка. Не вернется в родное село молчаливый Леонтий...
   Еще накануне он был встревожен:
   - Конь обнюхивает. Видно, убьют.
   - У тебя, поди, хлеб в кармане...
   - Нет, брат, хлеб ни при чем. Плохая, брат, примета.
   Все помолчали, придумывая, что бы сказать утешительного Леонтию:
   - Сейчас и боев-то больших нет.
   - Да мой Мамай обязательно меня мордой тычет, такая у него привычка. И ничего.
   - То мордой тычет, а то обнюхивает. Разница.
   Вражья пуля сразила его. Он грохнулся на землю. Земля была горячая. Приник Леонтий к земле, словно слушал...
   Котовский мчится навстречу выстрелам. Увидел, как упал Леонтий. Заметил, как Макаренко упал с коня, истекая кровью. Догнал того, кто стрелял в Макаренко. Получивший страшный удар пехотинец пробежал еще несколько шагов и скатился в ложбину.
   Раненого Макаренко подхватила бесстрашная медсестра полтавчанка Шура Ляхович. Она всегда оказывалась впереди. Мчатся пулеметные тачанки - и Шура Ляхович с ними, только лицо прятала, чтобы куда угодно ранило, только не в лицо. Скольких бойцов она спасла, вытащила раненными с поля боя!
   - А где же комбриг? - успел только спросить Макаренко.
   Потом потерял сознание.
   Появились кавалеристы Второго полка. Они мчались на неоседланных конях, всадники были голые. Они только что выскочили из воды и, не тратя времени, схватились за клинки.
   Одновременно завязывался бой у окопов. Увидев раненого Макаренко, увидев трупы на земле, котовцы рассвирепели и долго, ожесточенно крошили врага. Так уж у нас исстари повелось, чтобы, "когда неприятель будет сколон, срублен, не давать ему времени ни сбираться, ни строиться, невзирая на труды, преследовать его денно и нощно, до тех пор, пока истреблен не будет", как говорил Суворов.
   Познанцев загнали в овраг. Четыреста трупов оставили они под Ольшанкой, четыреста напоминаний насчет вероломства страдающему короткой памятью врагу.
   Пришли в лазарет проститься с боевым товарищем. Входили один за другим, озираясь на койки, неловко шагая по чисто вымытым полам. Белый, без единой кровинки, Макаренко. Встал у него в изголовье Котовский. Столпились командиры полков, командиры батарей, комиссары. Были тут Няга, Николай Криворучко, Ульрих...
   - Берегите командира, - говорил тихим, но уверенным непрерывающимся голосом Макаренко. - Ты, Криворучко, вероятно, сменишь меня, так помни мой наказ. Я понимаю, что не выживу, но мы им дали, будут они помнить!
   Через два часа он умер.
   8
   А рожь все равно колосилась. И цвели цветы, несмотря на все кровавые происшествия этих дней.
   Однажды Миша Марков, вновь на коне и с отличной выправкой мчавшийся в строю, получил задание: выяснить положение в соседней деревне Якимановке, нет ли там белополяков, уцелело ли местное население. До сих пор такие задачи Котовский давал или Ивану Белоусову или Подлубному, и Миша Марков чрезвычайно гордился важным поручением.
   Отправился он в путь в сумерки. Благополучно миновал стога, болото, переправился через говорливую речку...
   Вот и первые постройки... Но странная тишина вокруг! Ни лая собак, ни мычания коров, ни петушиных перекличек...
   Маркову показалось это подозрительным.
   "Что-то тут не так, - подумал он, останавливая коня на опушке леса. И дым слишком густой, из печных труб такой не повалит".
   Оставив коня в кустарнике, пополз по меже. И вскоре предстала перед ним страшная картина: деревня была сожжена дотла!
   Кое-где под обгорелыми бревнами в кучах золы пробегала еще искра, пожарище было еще теплое. Печально высились закопченные печные трубы, как памятник погибшему счастью. Вились струйки дыма над грудами пепла, как исчезающее воспоминание о человеческом благополучии.
   Нехорошо было здесь, и Марков испытывал желание поскорее уйти. А когда он увидел еще и виселицу, и мертвые тела, раскачиваемые ветром, ему стало и вовсе не по себе. Не то чтобы он боялся, он отвык бояться. Но сердце щемило смотреть на это пепелище.
   Марков стал выбираться из деревни, вернее, из того, что раньше было деревней. И вдруг он увидел: кто-то живой, кто-то шевелится...
   Первое движение было - схватиться за оружие. Но глаза, уже привыкшие к темноте, различили очертания женщины.
   Марков окликнул. Ответа не последовало. Он подошел ближе и увидел девушку, с косами, с бусами, милую украинскую девушку.
   Так обрадовало его, что на этом пепелище встретил живого человека.
   - Ты кто? - спросил он тихо.
   - А вот подойдь трохи еще, да як хворостиной угощу, будэшь знать, хто я!
   - А я подойду!
   - Так и получи, добродие! - и она изо всей силы ударила Маркова, приготовившись защищаться.
   - Чего дерешься? - с досадой проговорил Миша, потирая ушибленное место. - Вот не думал, что ты такая драчунья! Я же тебе ничего плохого не делаю.
   - Не делаю! Бачила я, як вы ничего дурного не робите!
   - Так то враги наши, а я-то ведь красный! Это как-никак большая разница!
   - Красный! Откуда ты взялся, красный?
   - Ну да, из бригады Котовского я! Не веришь? Честное слово, вот провалиться мне на этом месте, чтобы меня мать не любила! А ты здешняя?
   Девушка недоверчиво осмотрела незнакомого парня и вдруг заговорила торопливо, громким шепотом, с искаженным от ужаса лицом:
   - Вот тут наша хата была... А вон там моя мать лежит... А вон отец... а рядом сосед наш... а еще рядом...
   И вдруг она остановилась.
   - А не брешешь ты? Я видела, я все видела, что тут было! Но я живая не дамся, ты запомни и близко не подходи!
   Она была как безумная. То начинала говорить, говорить... захлебываясь, порывисто, быстро... Потом замолкала и смотрела невидящим взглядом... Не сразу можно было вывести ее из этого состояния. Она молчала, погруженная в страшные кровавые видения... И снова начинала всхлипывать и рассказывать... и губы у нее дрожали, и вся она дрожала, как тополь в ветреный день...
   - Дурочка! Я же говорю тебе: я из бригады Котовского. Слышала такого? У нас никто жителей не обижает, мы сами за них заступаемся. Всем известно, как Котовский обращается! Будьте уверены! Неужто ты не слышала о Котовском?!
   - Не слышала.
   - Нечего сказать, хороша! Не понимаю, что же ты тогда слышала? Котовский - герой. Понятно? Его все знают. Тебя как зовут-то?
   - Оксана.
   - Ну, я так и думал. Оксана, либо Марусенька, либо Галька... А меня Михаилом зовут. Вот и познакомились.
   - Познакомились, а теперь иди откуда пришел.
   - И ты со мной пойдешь. Нехорошо девушке в таком страшном месте оставаться.
   И тут Миша опять произнес целую речь, из которой явствовало, что Оксана не должна больше драться, должна его слушаться и пойти с ним.
   Молодые девушки любопытны. Молодые девушки доверчивы. Постепенно Оксана оттаивала. Миша так ласково говорил с ней! И вскоре на этих развалинах, на черных обгорелых бревнах, в присутствии безмолвных мертвецов Оксана все рассказала Мише.
   Оказывается, в деревне поймали партизана, после чего польские легионеры учинили жестокую расправу. Целый день громили, жгли, вешали, издевались над женщинами... а потом ушли, прослышав, что красные близко. У Оксаны была большая семья, и ее уничтожили. Все происходило на ее глазах, одна она успела спрятаться и вот теперь осталась на свете одна-одинешенька...
   Миша стал ее утешать. А потом рассказал, что у него семья в Кишиневе:
   - Сестренка, Татьянка, вот вроде тебя, такая же красивая...
   - Откуда ты взял, что я красивая?
   - По голосу слышно. А отец у меня железнодорожник. В железнодорожном депо работает.
   - У меня отец умел сапоги шить...
   Тут она всхлипнула и опять заплакала - тихо и горько. Жалко было Мише эту почти помешанную от горя девушку. Он твердо решил, что не оставит ее здесь.
   И вдруг подумалось: а что, если эту девушку им в семью принять? Не знал Миша Марков, что он точно так же, как Оксана, остался один на свете. Не знал, что нет у него ни отца, ни матери, ни милой сестренки, что только в его воображении жили они по-прежнему...
   Он стал приглашать Оксану, когда кончится война, в их семейство погостить, а то и вовсе остаться. Он рассказывал ей про Кишинев, какое там солнце, какие яблоки...
   - Мама у нас хорошая!
   - И у меня была хорошая...
   - Моя мама и тебя любить будет!
   Так они разговаривали, стоя посреди этих страшных, обгорелых обломков, среди виселиц и обезображенных черных трупов - два молодых, только-только начинавших жить существа.
   9
   Когда Марков доставил в бригаду красивую смуглолицую Оксану, все только и толковали что о "трофейной дивчине".
   - Вот тебе и тихий мальчик! - удивлялся Савелий Кожевников. Смотрите, какую кралю отыскал! Молодец! Ей-богу, молодец! Пожалуй, тебя посылать в разведку, так ты у нас целый хоровод соберешь!
   Савелий выхаживал ее, как родную дочку. Она все еще не приходила в себя. Ночью ей снилось все страшное, пережитое ею. И она кричала во сне. Савелий, как маленькой, певучим голосом рассказывал ей сказки да побасенки.
   Постепенно Оксана освоилась в новой обстановке. Увидела, что каждый старается сказать ей ласковое слово, подбодрить, утешить, рассмешить. Перестала смотреть исподлобья, перестала дичиться.
   - Так вы красные? И все красные такие? Тоже я разное слышала.
   Вскоре Марков, придя ее навестить, увидел, что она стирает солдатское белье, взбивая мыльную пену сильными смуглыми руками. А усевшийся вблизи кавалерист, где-то раздобывший расписную трехструнную балалайку, мелодичным треньканьем этого незамысловатого инструмента старается развлечь ее.
   Внезапно он вскидывает голову, глаза его делаются бессмысленными и затуманенными. Неожиданно тоненьким голоском он вытягивает:
   Милый, чо, да, милый, чо
   Не цалуешь горячо?
   Али люди чо сказали,
   Али сам заметил чо...
   Марков нисколько не рассердился, что застал около Оксаны кавалериста. Он дал кавалеристу сделать отыгрыш и с напускной серьезностью, как поют в деревнях, тоже исполнил частушку, первую, какая пришла в голову:
   Уж я тещу провожал,
   Проливал немало слез,
   На прощанье целовал
   И ее и паровоз...
   Балалаечник перегнулся, растопырил локти, ударил по струнам:
   - Э-эх! Сегодня пляшем, завтра пашем...
   Балалайка затренькала еще заливчатее, еще звонче.
   Мише так хотелось рассмешить Оксану, отвлечь ее от невеселых мыслей! Он выбирал самые забавные частушки, но не видел лица Оксаны. Нравится ли ей?
   Он выговаривал скороговоркой:
   Продавщица магазина
   Назвала меня свиньей.
   Люди думали - свинина,
   Встали в очередь за мной...
   Оксана, не прекращая работы, повела только на Мишу взглядом.
   И тут еще подошли бойцы. Под лихую "Барыню" прошелся какой-то молодой щеголь вприсядку... И для всех было ясно, что присутствие Оксаны заставляло его выделывать особенно замысловатые выкрутасы и кренделя.
   Оксана отжала белье, вытерла о подол закрасневшиеся от стирки руки и, любуясь на танец, встала рядом с Мишей Марковым, показывая этим, что разговоры разговорами, а знает она только его одного.
   Никем ничего не было сказано, но в молчаливом согласии было установлено, что Оксана - "дивчина Маркова". Поэтому каждый справлялся у Миши, как поживает Оксана, и спрашивал у него разрешения:
   - Тут у меня сахар остался. Может, Оксане отнести? Как ты считаешь, Марков?
   А сам Марков то просил Савелия сшить новые сапожки для Оксаны, то покупал ей в деревне бусы. Подарки Оксана долго отказывалась брать, а если брала, то с какой гордостью!
   - Капризная! - жаловался Марков Савелию.
   - Ты бы командиру доложился, - советовал Савелий, - а то этак-то все начнут девчонок приводить.
   - Ну ты все-таки полегче, Савелий! "Девчонок"!
   - Да ведь я не про тебя. Я только к случаю. Явился бы с ней к командиру и все бы как полагается отрапортовал: так и так, мол, трофейная - и куда прикажете девать.
   Миша подумал-подумал и решил послушаться доброго совета.
   - Но как же я ему скажу? И еще с Оксаной... Может быть, лучше одному явиться?
   - А что такого, если придешь с Оксаной? Кто есть Оксана? Трофей. Какой она элемент? Пострадавшее население. Вот ты эту сторону и оттеняй командиру.
   - А вдруг он скажет: направить ее в тыл?
   - Не скажет! Наш командир все понимает. Ты еще только к нему собираешься, а он уже, поди, знает, сколько у нее было братьев и сестер.
   Савелий вздохнул:
   - Не понимаю, что вы за люди! Кто ты есть? Всем ты обязан командиру. А сам не веришь ему! Да какое ты имеешь право на него не надеяться?! А хотя бы и в тыл? Он сразу в корень дела посмотрит! Это уж ты не беспокойся. Рассудит!
   Перед Котовским предстали оба: Миша Марков и Оксана.
   - Вот, - сказал Марков, - привел...
   - Вижу.
   - У нее горе...
   - Знаю...
   - Я хотел бы... - Марков подыскивал слова, - хотел бы взять ее... вообще... в свою семью... Чего она одна? А у меня, по крайней мере, семья... и хорошая, то есть, конечно, в Кишиневе...
   - А она как? Согласна?
   - По-моему, да.
   - Она твоя невеста? Так я понимаю?
   Но тут Марков и Оксана так сконфузились, так покраснели оба (причем Оксане это очень шло), что Котовский раскаялся в своих словах:
   - Вы не обижайтесь, ребятки, я ведь от всего сердца. И если вы по душе окажетесь друг другу... Смотрите, какие вы молодые, какие славные...
   - Я ведь только думал... - пробормотал Миша, - она девушка одинокая, и поскольку я ее нашел там, на кладбище, на пустыре, ночью, то я обязан о ней заботиться. Кончится война - а ведь она когда-нибудь кончится? отвезу я ее к моему отцу, к моей маме и скажу им: "Примем ее в дом, как родную?"
   Оксана молчала. Она только полыхала стыдливым румянцем. И пожалуй, это было лучше всяких слов.
   - Как ее звать? - спросил Котовский. - Оксаной звать? Оксана, неужто тебе не нравится мой орел?
   - А разве я сказала, что не нравится?
   - Ну вот и хорошо. Он тебе нравится, а у него о тебе мы и спрашивать не будем, достаточно взглянуть на него.
   - Товарищ командир!
   - Что "товарищ командир"? Правду говорю. Влюбленные всегда как солнцем освещены и сами излучают сияние. Это видно даже издали. И не стыдитесь вы, пожалуйста! Любовь - праздник! Поймите, что мы все взялись за оружие и ведем беспощадную войну с врагами не для каких-то отвлеченных замыслов, а для вас вот: для тебя, Миша, и для тебя, Оксана, чтобы жилось вам привольно, чтобы были вы вот так счастливы, выше головы!
   Слушая такие хорошие слова, Оксана и Миша бессознательно, не задумываясь, как бы нечаянно взялись за руки и стояли, как жених и невеста.
   И после этого разговора они уже не стеснялись быть вместе и часто разговаривали о будущем, о том, как вместе поедут в Кишинев, и как все будет хорошо, и как они будут радоваться.
   Оксану передали в ведение врача Ольги Петровны Котовской в санитарную часть.
   10
   Ольга Петровна приветливо приняла девушку.
   - Вот как хорошо! - говорила она. - Вдвоем-то нам насколько легче будет! Вместе-то мы можем по-женски и порадоваться, и помечтать. А ты, Миша, не беспокойся за Оксану, я ее обижать не стану. Да она и сама в обиду себя не даст. Правда ведь, Оксана?
   Миша потрогал синяк на лбу, вспомнил о хворостине, которой огрела его Оксана при первом знакомстве, и сказал:
   - В обиду-то, пожалуй, не даст...
   Так они и зажили. Оксана пришлась, что называется, ко двору.
   - Я ее зачислила сестрой-хозяйкой, - сообщила Ольга Петровна Котовскому.
   - Отлично сделала. Девушка хорошая. Мы все должны стать ее семьей, пусть она почувствует это. Пусть будет она тебе не только сестра-хозяйка, но и сестра.
   И часто справлялся о ней Котовский. Беспокоился, если узнавал, что грустит. Радовался, узнав, что поет песни.
   В ведение Оксаны поступили всевозможные грелки, миски, плошки, поварешки; ее заботой было обеспечение больных всем необходимым для скорейшего излечения.
   Впрочем, в боевой обстановке нельзя было строго разграничить обязанности. Приходилось делать все, что понадобится. Оксана была и сиделкой, и прачкой, и санитаркой...
   - Оксаночка! - звала Ольга Петровна. - Помоги мне перевязку сделать! Оксаночка, подержи руку больного! Оксаночка, накапай двадцать пять капель вот из этого пузырька. Оксаночка! Где у нас йод?
   И Оксана подавала бинты, йод, ножницы, пока Ольга Петровна осторожно и ловко снимала старую повязку, присохшую к ране и покрывшуюся бурыми пятнами.
   - Рви сразу! - просил раненый. - Мне легче сразу, не тяни ты за душу, Христа ради!
   Прилежно выполняла работу Оксана. Понемногу она стала приходить в себя и даже стала петь, напевала свои "Огирочки" - те самые "Огирочки", что поют от Станиславщины до Кубани, выйдя на деревенскую улицу и взявшись за руки, или еще мурлыкала какие-то задушевные, приятные песенки - про то, как на горе вдова сажала лук, как козак "просил-просил ведерочко, вона його не дает, дарил-дарил ей колечко, вона його не берет" и как у дивчины была "руса коса до пояса, в косе лента голуба". Много она разных песен знала.
   Лучше всяких лекарств помогало раненым просто ее присутствие, просто ее участливое слово - такая она оказалась ласковая да ладная, приветливая ко всем.
   А сила в ней какая! Как примется мыть полы в санчасти - только тряпка шлепает да вода журчит! И боже упаси, чтобы кто-нибудь закурил в палате! Будет целый час лекцию читать, душу вымотает и все равно выгонит в коридор с цигаркой.
   11
   Сыпняк гулял по городам и селам, переполненным пришлым народом, при постоянной смене воинских частей, штабов, эвакопунктов и комендатур.
   Ольга Петровна принимала решительные меры, чтобы тифозная эпидемия не вспыхнула у них в бригаде. Добилась, чтобы баня и смена белья производились не реже, чем раз в неделю. А затем повела кампанию по стрижке волос.
   - Ну что это за мода отпускать лихие чубы? - возмущалась она, разглядывая кавалеристов. - Это к лицу каким-нибудь архаровцам, каким-нибудь махновцам, а вы-то ведь в бригаде Котовского!
   - Какие такие махновцы? - обижались конники. - Сроду махновцами не были, а тут вдруг!
   - А ну-ка без рассуждений садись на стул, и быстренько ликвидируем это безобразие.
   - Стричь не дам! - упрямился отчаянный рубака, который так гордился чубом, вылезавшим на лоб из-под кубанки. - И не думай даже, докторша, и не надейся! Ты знаешь чего - ты лечить лечи, за это тебе спасибо, а нигде не написано, чтобы доктора стрижкой занимались!
   - А вот мы посмотрим, как нигде не написано! Что за разговоры такие! Разве я зла желаю? Не хватает еще, чтобы вы мне развели вшей! Оксана! Приступай.
   И не успел кавалерист ахнуть, как по его голове, от лба к затылку, пролегла дорожка... Оксана долго думать не любила!
   Почувствовав холодок от машинки для стрижки волос, кавалерист вскрикнул, рванулся:
   - Что ты наделала! Ах ты!..
   - Полный порядок. Машинка - нулевой номер! - весело отвечала Оксана. - Теперь хоть сердись, хоть не сердись. Дело сделано. Бачишь? - поднесла она кавалеристу круглое зеркальце - подарок Миши.
   Машинкой она действовала, как самый заправский цирюльник. Конечно, не кому-нибудь, а ей была поручена эта процедура,
   Так или иначе, Ольге Петровне удалось ввести такой порядок, что каждый поступающий на лечение прежде всего проходит через санобработку и выходит оттуда гололобый, с наголо остриженной головой.
   Кавалеристы воспринимали стрижку как кровную обиду, как большое несчастье. Казалось, им легче бы было, если бы отрубили начисто голову! Они стыдливо кутались с головой в одеяло, а некоторые спокойно, без звука давали промывать и обрабатывать страшные зияющие раны, резать куски живой кожи, но горько плакали, увидев на полу безжалостно обкромсанные свои кудри - мужскую красу и кавалерийскую гордость.
   Когда же дело дошло до командного состава, то Ольга Петровна наслушалась и грубостей, и оскорблений.
   - Да что ты контрреволюцию разводишь! - кричал в ярости какой-нибудь командир эскадрона. - Да чтобы я позволил оболванить себя на посмешище всем конникам?! Дисциплину хочешь подорвать?
   - Постой, постой, - остановил его вошедший в этот момент Котовский. Легче на поворотах!
   - А как же иначе, товарищ комбриг?
   - Значит, ты своего командира считаешь оболваненным? Значит, я дисциплину подрываю?
   Котовский снял шапку и предстал перед всеми со своей по обыкновению гладко выбритой головой.
   Тут только все вспомнили, что ведь и на самом деле Котовский-то бреет голову? Как же так получается? И почему же они раньше не задумывались над этим?
   На какие жертвы не пойдешь ради любимого командира! Этот же самый ругатель и скандалист смиренно садится на стул и делает знак Оксане:
   - Давай! Пропадать, так с музыкой! Делай мне прическу, как у Котовского! Эх, не дай боже, чтобы таким увидела меня жена! Пока не отрастут волосы - буду сражаться!
   - Ничего, ничего, - утешал Котовский, пока чирикала машинка в руках Оксаны. - Тут, брат, все равно не отвертишься. Взять хоть меня - комбриг? Командую всей бригадой? А попробуй-ка я не послушаться жены! А если ко всему этому жена - доктор, ну, тогда уж все! Доктора, медицина - это высшая инстанция и обжалованию не подлежит!
   - Высшая?!
   - Хорошо еще, что у меня с давних пор такой порядок заведен, чтобы голову брить. А то бы, пожалуй, с меня и начали санитарную кампанию!
   - Ну нет! На командира бы у нее рука не поднялась!
   - И подниматься не надо, - вставила свое слово Оксана, подстригая последние волоски на шее кавалериста. - Командир у нас сам пример! Такие-то все бы были!
   И тут Оксана спохватилась и страшно переконфузилась, что так смело рассуждает.
   - Слыхал? - весело подхватил Котовский. - Даже Оксана меня признала, а на что строгая дивчина!
   12
   Противник цеплялся за каждый овраг, за каждую рощу, приходилось выбивать его с каждого рубежа и гнать дальше на запад.
   Так было и на этот раз. Слева, задумчивый и призрачный, отражал облака и деревья противоположного берега круглый пруд. Возле пруда правильные аллеи какого-то заброшенного парка. Конечно, удобная позиция, но долго поляки не удержались. Вот уже гонят их по открытому полю и рубят. И Котовский с любопытством оглядывает старый, заросший кустарником кирпичный фундамент, который враги использовали как удобное, защищенное место. Кроме этого фундамента да разрушенного домишка, без оконных рам, с оторванной и болтающейся на одной петле дверью, - ни одного признака человеческого жилья. Да и фундамент, за которым засели поляки, здорово раздолбал папаша Просвирин своими пушками.
   На всем скаку осадил коня возле Котовского молодой кавалерист голубоглазый, курносый и в веснушках.
   - Товарищ командир! Туточки!
   Котовский помнил этого хлопца. Он пришел в девятнадцатом году в Тирасполь и с тех пор неотлучно в бригаде. Теперь Котовский все припомнил. Даже как зовут хлопца:
   - Что скажешь, Ивась?
   - Товарищ командир! Здесь! Матерь святая!
   - Что здесь?
   - Дубовый Гай здесь! То есть его нет... Но был он...
   - Деревня?
   - Моя деревня... Ну да. Вон смотрите, видите, вон оно там, в лощине, - дубки растут? Там она и стояла...