Страница:
— Я скажу ему.
Зазыбова готовность как будто смутила секретаря райкома. Он побуравил его своими тёмными глазками, потом решительно подытожил:
— Нет, этого делать не нужно. Пока ещё рано. Говорите с ним от своего имени, как отец и советский патриот. Но не исключена возможность, что придёт время — и подпольный райком обратится и к нему.
— Тогда, может, и Чубарю не говорить про вас?
— Почему же? Чубарь — дело совсем иное. Чубаря мы знаем. Наоборот, наведайтесь к нему в Мамоновку, передайте, что видели меня, что с возвращением в район партизанского отряда ему надлежит вступить туда бойцом. Ну, а теперь прощайте, до следующей встречи, мне уже пора.
Манько быстро сунул Зазыбе руку на прощание, но до порога, до которого было всего два или три шага, не проводил.
Когда Зазыба вышел из бани, Захар Довгаль стоял во дворе за сторожа.
— Покуда ты там разговаривал, — сказал он приглушённо, — тебя ограбили. Лодку взял кто-то. Я даже в потёмках не разглядел, что за человек. А выходить напоказ не решился. Придётся тебе, Денис, бродом идти. Переезд небось знаешь?
— Который?
— А хоть нижний, хоть верхний.
— До нижнего вроде ближе будет?
— Не очень, но ближе. Я б тебя проводил туда, показал, как у нас тут тропка идёт под обрывом, но сам знаешь — человек пока ещё на моей ответственности. Ну как, поговорили?
— Спасибо тебе. Вовремя вызвал, а то уж тоска одолевать стала.
Захар Довгаль зря тревожился, хоть и в сплошной темноте, но Зазыба не сбился со стёжки, которая по извилистому берегу привела его к нижнему переезду. Когда-то возле этого переезда Зазыба встретил белынковичского учителя Степана Мурача. Хорошо они поговорили по дороге в Белую Глину, и теперь Зазыбе подумалось, что напрасно потерял он из виду полезного человека: хоть Белынковичи, как говорится, не за горами, но по какой причине кинешься искать бывшего пленного?
Несмотря на то что оккупационные власти дали разрешение начать учебный год, в Веремейках школу пока что так и не открыли — не хватало учителей. Сначала Зазыба ещё надеялся, что из Новозерновского лагеря вот-вот вернётся в деревню Бутрыма, довоенный директор. Но надеялся зря. Никто из крестьян не собирался посылать ребят в школу: хватало для каждого дел по хозяйству.
Вспомнив теперь про Мурача и Бутрыму и про то, что в Веремейках в это лето навряд ли удастся наладить учение, Зазыба вспомнил также ещё об одной вещи, а именно, — как он, приехав домой после беседы с Мурачом, подбивал взяться за учительство в Веремейках своего Масея.
— Нет, — покачал тот головой, — такое дело уже не для меня. Да и как же ты, батька, надумал мне это предложить? То иной раз уговариваешь, чтобы я не очень лез в разговоры с мужиками, а то вдруг — дети? Неужто ты думаешь, что с ними я буду говорить на птичьем языке да разные сказочки рассказывать? К тому же и немцы от меня сразу потребуют, чтобы в первую очередь вспомнил, где я до сих пор пребывал. Словом, ты, батька, не все продумал, если решился сделать из меня учителя. Лучше уж я буду пока что на правах обычного тунеядца.
Признаться, сегодняшняя беседа с секретарём подпольного райкома о Масее была для Зазыбы неприятной — чувствуя резонность опасения, которое тот высказал, Зазыба вместе с тем ощутил вдруг внутреннее сопротивление, хотя видом споим выразил полное согласие. Это было уже что-то новое по отношению к Масею, и, может быть, оно появилось потому, что неожиданно вмешалась в дело другая сила. Зазыба понимал теперь, что надо снова обсудить все в семейном кругу, иначе Масеево упрямство и вправду может плохо для него обернуться.
Как бы успокоив себя этой мыслью, Зазыба сел на берегу, на похолодевшую траву, стал разуваться. Жаль, Захар не укараулил лодку: уж когда прошёл ильин день, а тут ещё дожди, что лили до сих пор беспрестанно, сделали воду совсем ледяной; короче говоря, переходить реку вброд Зазыбе не только не хотелось, но было даже боязно. Поёживаясь, он некоторое время постоял на галечнике, держа в руках сапоги, потом осторожно, чтобы не обрызгаться холодной водой, вошёл в реку и наугад побрёл к тому берегу.
Уже выходя из реки, оглянулся на деревню, которая на расстоянии должна была целиком открыться на круче. Но деревни все равно как не было — ни одного освещённого окошка. И только немного позже, когда он, подходя к лесу, снова обернулся назад, в Гонче кому-то приспичило зажечь огонь в хате, и это сразу подтвердило, что деревня по-прежнему стоит на своём месте.
До Веремеек отсюда было примерно столько же, сколько и до Мамоновки. К тому же даже самая длинная верста не тяготила деревенского человека, когда он отправлялся в дорогу. И подумал Зазыба: раз все равно придётся идти в Мамоновку, чтобы увидеться с Чубарем, так зачем откладывать? И вообще, к чему все время мозолить глаза людям, что тебя куда-то без конца носит из Веремеек? Допустим, сегодня ходил по грибы, а завтра? «Кстати, — спохватился он, — зря оставил в лозовом кусте корзину. Ну, да пускай себе…»
Прикидывая так мысленно и словно всерьёз убеждая себя в том, что неплохо было бы в самом деле отбыть все повинности за один раз, Зазыба тем временем, словно невзначай, пропустил дорогу, которая сворачивала отсюда на Мамоновку.
— Ну, а что ты будешь делать, ежели вокруг такая густая темень, хоть ты глаз выколи, — вслух утешил он себя, а одновременно и оправдался.
Но не надолго. Через несколько минут прежняя мысль опять зацепила его, и он окончательно решил прямо сейчас податься в Мамоновку, благо туда вела ещё одна дорога, та, что огибала деревню по лесу.
Вошёл он во двор Гапки Азаровой, почитай, за полночь, когда даже ночные птицы и те перестали кричать.
— Кто это? — спросила из-за дверей в сенцах разбуженная хозяйка.
— Это я, Зазыба, — тихо ответил Денис Евменович. Гапка открыла двери.
— Чего вдруг?
— Родион нужен мне, — так же тихо ответил Зазыба. — Так его же нет! Как ушёл из дому, так и не приходил. Я уж думала спросить у вас, может, вы ведаете, где он?
— Нет.
Некоторое время они помолчали, каждый думая хоть и об одном, но все-таки по-своему, потом Зазыба сказал:
— Ну ладно, ты спи себе. Никуда он не денется. Найдётся.
— Да уж так… Хоть Михалка мой говорит, что Родион однажды приходил в посёлок. Но почему-то в дом не зашёл.
— Откуль он знает, Михалка твой?
— Лосёнка кто-то на двор привёл.
— Какого лосёнка?
— Ну, того, что возле криницы один остался.
— А-а-а…
— Дак Михалка и говорит, мол, это дядька Родион сделал. Будто обещал ему найти в лесу да привести домой. А самого вот нету.
В Веремейки Денис Евменович шёл уже как сквозь сон, только что не спотыкался. Тогда-то он и услышал в первый раз, как под берёзой на могиле Парфена Вершкова выл пёс — одиноко и страшно, словно не просто переживал хозяйскую смерть, а чуял впереди много иных. Тогда Зазыба и связал в мыслях Парфёнову хворобу, а потом и смерть с тем случаем, который произошёл на деревенском майдане, когда Парфен вышел из толпы и стал к штакетнику под автоматы рядом с придурковатым Тимой. Тогда и смутила Зазыбу, перевернув все в душе его, виноватая догадка — сознательно или бессознательно, но он во всем пропустил Вершкова впереди себя…
VII
Зазыбова готовность как будто смутила секретаря райкома. Он побуравил его своими тёмными глазками, потом решительно подытожил:
— Нет, этого делать не нужно. Пока ещё рано. Говорите с ним от своего имени, как отец и советский патриот. Но не исключена возможность, что придёт время — и подпольный райком обратится и к нему.
— Тогда, может, и Чубарю не говорить про вас?
— Почему же? Чубарь — дело совсем иное. Чубаря мы знаем. Наоборот, наведайтесь к нему в Мамоновку, передайте, что видели меня, что с возвращением в район партизанского отряда ему надлежит вступить туда бойцом. Ну, а теперь прощайте, до следующей встречи, мне уже пора.
Манько быстро сунул Зазыбе руку на прощание, но до порога, до которого было всего два или три шага, не проводил.
Когда Зазыба вышел из бани, Захар Довгаль стоял во дворе за сторожа.
— Покуда ты там разговаривал, — сказал он приглушённо, — тебя ограбили. Лодку взял кто-то. Я даже в потёмках не разглядел, что за человек. А выходить напоказ не решился. Придётся тебе, Денис, бродом идти. Переезд небось знаешь?
— Который?
— А хоть нижний, хоть верхний.
— До нижнего вроде ближе будет?
— Не очень, но ближе. Я б тебя проводил туда, показал, как у нас тут тропка идёт под обрывом, но сам знаешь — человек пока ещё на моей ответственности. Ну как, поговорили?
— Спасибо тебе. Вовремя вызвал, а то уж тоска одолевать стала.
Захар Довгаль зря тревожился, хоть и в сплошной темноте, но Зазыба не сбился со стёжки, которая по извилистому берегу привела его к нижнему переезду. Когда-то возле этого переезда Зазыба встретил белынковичского учителя Степана Мурача. Хорошо они поговорили по дороге в Белую Глину, и теперь Зазыбе подумалось, что напрасно потерял он из виду полезного человека: хоть Белынковичи, как говорится, не за горами, но по какой причине кинешься искать бывшего пленного?
Несмотря на то что оккупационные власти дали разрешение начать учебный год, в Веремейках школу пока что так и не открыли — не хватало учителей. Сначала Зазыба ещё надеялся, что из Новозерновского лагеря вот-вот вернётся в деревню Бутрыма, довоенный директор. Но надеялся зря. Никто из крестьян не собирался посылать ребят в школу: хватало для каждого дел по хозяйству.
Вспомнив теперь про Мурача и Бутрыму и про то, что в Веремейках в это лето навряд ли удастся наладить учение, Зазыба вспомнил также ещё об одной вещи, а именно, — как он, приехав домой после беседы с Мурачом, подбивал взяться за учительство в Веремейках своего Масея.
— Нет, — покачал тот головой, — такое дело уже не для меня. Да и как же ты, батька, надумал мне это предложить? То иной раз уговариваешь, чтобы я не очень лез в разговоры с мужиками, а то вдруг — дети? Неужто ты думаешь, что с ними я буду говорить на птичьем языке да разные сказочки рассказывать? К тому же и немцы от меня сразу потребуют, чтобы в первую очередь вспомнил, где я до сих пор пребывал. Словом, ты, батька, не все продумал, если решился сделать из меня учителя. Лучше уж я буду пока что на правах обычного тунеядца.
Признаться, сегодняшняя беседа с секретарём подпольного райкома о Масее была для Зазыбы неприятной — чувствуя резонность опасения, которое тот высказал, Зазыба вместе с тем ощутил вдруг внутреннее сопротивление, хотя видом споим выразил полное согласие. Это было уже что-то новое по отношению к Масею, и, может быть, оно появилось потому, что неожиданно вмешалась в дело другая сила. Зазыба понимал теперь, что надо снова обсудить все в семейном кругу, иначе Масеево упрямство и вправду может плохо для него обернуться.
Как бы успокоив себя этой мыслью, Зазыба сел на берегу, на похолодевшую траву, стал разуваться. Жаль, Захар не укараулил лодку: уж когда прошёл ильин день, а тут ещё дожди, что лили до сих пор беспрестанно, сделали воду совсем ледяной; короче говоря, переходить реку вброд Зазыбе не только не хотелось, но было даже боязно. Поёживаясь, он некоторое время постоял на галечнике, держа в руках сапоги, потом осторожно, чтобы не обрызгаться холодной водой, вошёл в реку и наугад побрёл к тому берегу.
Уже выходя из реки, оглянулся на деревню, которая на расстоянии должна была целиком открыться на круче. Но деревни все равно как не было — ни одного освещённого окошка. И только немного позже, когда он, подходя к лесу, снова обернулся назад, в Гонче кому-то приспичило зажечь огонь в хате, и это сразу подтвердило, что деревня по-прежнему стоит на своём месте.
До Веремеек отсюда было примерно столько же, сколько и до Мамоновки. К тому же даже самая длинная верста не тяготила деревенского человека, когда он отправлялся в дорогу. И подумал Зазыба: раз все равно придётся идти в Мамоновку, чтобы увидеться с Чубарем, так зачем откладывать? И вообще, к чему все время мозолить глаза людям, что тебя куда-то без конца носит из Веремеек? Допустим, сегодня ходил по грибы, а завтра? «Кстати, — спохватился он, — зря оставил в лозовом кусте корзину. Ну, да пускай себе…»
Прикидывая так мысленно и словно всерьёз убеждая себя в том, что неплохо было бы в самом деле отбыть все повинности за один раз, Зазыба тем временем, словно невзначай, пропустил дорогу, которая сворачивала отсюда на Мамоновку.
— Ну, а что ты будешь делать, ежели вокруг такая густая темень, хоть ты глаз выколи, — вслух утешил он себя, а одновременно и оправдался.
Но не надолго. Через несколько минут прежняя мысль опять зацепила его, и он окончательно решил прямо сейчас податься в Мамоновку, благо туда вела ещё одна дорога, та, что огибала деревню по лесу.
Вошёл он во двор Гапки Азаровой, почитай, за полночь, когда даже ночные птицы и те перестали кричать.
— Кто это? — спросила из-за дверей в сенцах разбуженная хозяйка.
— Это я, Зазыба, — тихо ответил Денис Евменович. Гапка открыла двери.
— Чего вдруг?
— Родион нужен мне, — так же тихо ответил Зазыба. — Так его же нет! Как ушёл из дому, так и не приходил. Я уж думала спросить у вас, может, вы ведаете, где он?
— Нет.
Некоторое время они помолчали, каждый думая хоть и об одном, но все-таки по-своему, потом Зазыба сказал:
— Ну ладно, ты спи себе. Никуда он не денется. Найдётся.
— Да уж так… Хоть Михалка мой говорит, что Родион однажды приходил в посёлок. Но почему-то в дом не зашёл.
— Откуль он знает, Михалка твой?
— Лосёнка кто-то на двор привёл.
— Какого лосёнка?
— Ну, того, что возле криницы один остался.
— А-а-а…
— Дак Михалка и говорит, мол, это дядька Родион сделал. Будто обещал ему найти в лесу да привести домой. А самого вот нету.
В Веремейки Денис Евменович шёл уже как сквозь сон, только что не спотыкался. Тогда-то он и услышал в первый раз, как под берёзой на могиле Парфена Вершкова выл пёс — одиноко и страшно, словно не просто переживал хозяйскую смерть, а чуял впереди много иных. Тогда Зазыба и связал в мыслях Парфёнову хворобу, а потом и смерть с тем случаем, который произошёл на деревенском майдане, когда Парфен вышел из толпы и стал к штакетнику под автоматы рядом с придурковатым Тимой. Тогда и смутила Зазыбу, перевернув все в душе его, виноватая догадка — сознательно или бессознательно, но он во всем пропустил Вершкова впереди себя…
VII
Автобатовцы с капитаном Володиным во главе в ту ночь были снова на марше, двигались из Малой Липовки на Белынковичи, — там можно было переправиться через Беседь по мосту, когда на большаке их перехватили крутогорские партизаны. Хотя люди Нарчука двигались к вечеру на звуки боя, теперь, когда наступила вокруг тишина, вышли наперерез красноармейцам, считай, случайно. Хорошо ещё, что не произошло при этом не только обычной стычки, пускай хоть на словах, но и никакого недоразумения. Просто кто-то из автобатовцев углядел в темноте скопление людей, насторожился.
— Кто такие? — последовал грозный вопрос.
И когда партизаны так же быстро ответили, кто они и почему оказались тут, обе группы — военная и партизанская — сошлись на некоторое время на большаке, став друг против друга.
— Партизаны! Партизаны! — послышалось среди красноармейцев, словно они уже были наслышаны про них.
— Дальше не идите но большаку, — предупредил встречных капитан Володин. — Там засада вражеских танков. И вообще, в том направлении, кажется, уже повсюду немцы. Только сюда ещё не проникли. Мы вот с артиллеристами не пустили.
Давая дорогу красноармейцам, партизаны сошли на левую обочину. И пока военные шагали мимо, все поворачивали головы, угадывая в темноте: велика ли сила людей, которые остаются в тылу у врага?
И вправду было чему дивиться — побитая армия отступает, а горсточка плохо вооружённых людей собирается тем временем на покинутой территории воевать!
… Когда наступило туманное утро следующего дня, вдруг выяснилось, что отряд Нарчука снова оказался вблизи того леса, за Васильевкой, где партизанам давали наказы на дорогу секретарь обкома и начальник политотдела армии, хотя, говоря по правде, попадать сюда ещё раз не имело смысла, надо было двигаться сразу на Церковище. Но ночью отряд сбился с пути. Все время приходилось идти наугад. И если бы накануне кому-нибудь из двадцати четырех партизан, которые составляли отряд, сказали, что можно заблудиться и бродить всю ночь по своему району, никто бы не поверил. Тем не менее с крутогорскими партизанами это случилось. Случилось после того, как они свернули с большака на узкие, еле обозначенные лесные тропы. И только утром, в ещё не тронутой солнцем сумрачной тени, в измороси, смешанной с туманом, партизаны увидели очертания знакомой местности. Наконец, у них был надёжный ориентир. И на том, как говорится, спасибо.
Все понимали, что дальше двигаться днём нельзя. И стали искать место для привала.
Тотчас затихли споры, которые до этого возникали всякий раз, как партизанам становилось понятно, что блуждают они, собственно, вокруг одного и того же места, пусть и в радиусе, может быть, пяти-шести километров. Улеглось и волнение.
Отряду надо было остаться незаметным на оккупированной территории. Правда, оккупированной она на самом деле могла пока что называться условно, ибо уже было известно, что фашисты основными своими силами наступали здесь на юг всего по двум магистралям — вдоль чугунки на большой железнодорожный узел Унеча и по грунтовой дороге, что вела по правому берегу Беседи, на Новгород-Северский. Но тем не менее и командиру отряда Митрофану Нарчуку, и комиссару Степану Баранову, и рядовым партизанам казалось, что повсюду уже — и по левый бок Беседи, и по правый — полно немцев.
Чтобы не выдать своего местонахождения не только оккупантам, но и любому, кто по той или иной причине мог встретиться в округе, отряд, бредя по утренней росе, углубился километра на два в лес и залёг там посреди мшаника, на большом, поросшем брусничником холме. Высылая во все стороны дозоры, отсюда можно было следить за дорогами, по которым с приходом рассвета должно было возобновиться движение немецких войск. А главное — отдых партизанам после такой суматошной ночи был обеспечен, кажется, во всех отношениях. Правда, через несколько часов, когда кое-кто стал приходить в себя после глубокого сна, выяснилось, что обеспеченность эта мнимая, много чего не хватает в новых условиях, а прежде всего — еды. И вообще, новое положение, в котором эти люди оказались — стали партизанами — заставляло их думать и беспокоиться о самых простых вещах куда больше, чем раньше. И не только потому, что в отличие от солдат регулярной армии партизаны по определению оккупантов стояли вне закона: пожалуй, сильней всего тревожила, переходила прямо в тоску, та общая неопределённость, когда все приходится делать не так, как обычно, а на ощупь, в ненарушимо жёстких рамках. Даже с питанием и то возник вопрос, который незаметно превратился в проблему — не очень-то хотелось партизанам входить в контакт с местным населением раньше, чем будет выполнено первое задание. Даже не то слово — не хотелось. При создании отряда им просто-напросто запрещалось входить в контакт. Конечно, во временной изоляции заключался смысл и, надо полагать, немалый. Но подобная предосторожность оправдывалась бы лишь при условии, что партизаны кроме оружия получат на армейском складе и пищевое довольствие на несколько суток; абсолютно никто не допускал ещё вчера поворота, при котором отряд окажется в нынешнем положении. По крайней море, первое столкновение с реальностью, с так называемой жизнью, показало, насколько далеки были организаторы отряда от того, чтобы хоть примерно представить себе сложности, с которыми партизанам придётся серьёзно считаться уже через несколько часов самостоятельных действий.
Добывать харч пошёл комиссар Баранов. Так было решено между ним и командиром. Правда, Баранову будто нарочно выпадало идти: в нескольких километрах от Горбовичского леса жил в деревне его брат Архип. Но не в этом крылась главная причина решения, — что, мол, недалеко живёт комиссаров брат. Имелось в виду нечто другое. Причина была в ответственности, которую каждый чувствовал за порученное дело и которая исключала бы всякую случайность, могущую усложнить положение отряда. В ответственности и в доверии.
В деревне, когда туда как будто бы ненароком заявился Степан Баранов, немцев ещё не видали, а брат Архип оказался дома. Он был намного старше Степана, поэтому не подлежал мобилизации.
Но разжиться харчами Степану Павловичу у брата своего не удалось. Тот как только открыл дверь, так и заявил грубо через порог:
— Хочешь накликать беду на меня да на мою семью? Ступай прочь, пока тебя никто в деревне не узнал.
— А я даже не знал, что ты дома…— растерянно уставился на него Степан.
— А где мне прикажешь быть?
— Ну-у!…
— Хотел ходить в больших начальниках, дак теперь…
— Мне харчей нужно.
— Нехай тебе подают в другом месте. Говорю, ступай прочь!
Можно представить, что почувствовал после этого комиссар. Он вытер брызнувшие слезы и повернул с братова двора.
В последней хате из окна на улицу выглянула старуха:
— Ты что это, Павлович, ходишь, будто неприкаянный, и не страшишься? — спросила.
— Есть хочу, — пожаловался он, как бывало в детстве, когда отбрасывались и не принимались в расчёт более серьёзные причины.
— А что у брата? Нет никого?
— Нет, — солгал он.
— Ну, тогда заходь ко мне. Покормлю.
Баранов плохо знал эту старую женщину, ведь явился не в родную деревню, не туда, где родился; Архип жил здесь в примаках и не каждый год наведывался домой — то на шахты ездил вместе с другими фартовыми мужиками, то лёгкого заработка искал на стороне. Понятно, что и Степану не часто доводилось бывать здесь. Как говорится, раз в год по обещанию. Но каким-то образом запомнился он этой женщине, запал ей в память, и вот теперь она узнала его.
Комиссар был рад, что старуха не чуждалась его и в расспросы не вдавалась, ей довольно было услышать, что у брата никого на этот раз не оказалось, и она поверила.
Хата её была хоть и старая, не ровесница ли хозяйке, однако поштукатурена и побелена внутри, — прямо светлица! Особенно украшало её множество висевших на образах и прямо на стене вышитых полотенец, словно на выработку их пошла вся жизнь старухи. Вещей особых не было, кроме тех, что принадлежали хозяйке, наверно, она жила в одиночестве не первый год.
Открыв заслонку, она принялась доставать ухватом из печи чугунки. Сначала один, потом другой. Чугунки были маленькие, величиной с хороший кулак, значит, варила только на себя. Но знакомцу, который вдруг так просто признался, что хочет есть, но пожалела.
Баранов улыбнулся её щедрости:
— Этого мало. Я не один. Со мной — несколько человек.
— Ахти мне! — всплеснула она руками. — Где ж они?
— В лесу.
— А сколько их тама?
— Много.
— Дак… И рада бы услужить тебе, Павлович, и твоим дружкам, но этой еды, что наварена у меня, и правда, на всех не хватит. — Она постояла неподвижно, словно в великом удивлении, что так получилось, потом снова всплеснула руками, видно, у неё была такая привычка: — Но уж как-нибудь поможем. Ты вот зараз садись за стол да ешь, что поставлю, а я на огород побегу, бульбы накопаю. Тогда будет чем накормить и тебя, и тех, кто с тобой в лесу. Это недолго, только печку затопить да поставить бульбу вариться в мундире. Хочешь один большой чугун, а хочешь два. Как, подождёшь?
— Подожду.
— Тогда садись, ешь. Я вот тут сегодня себе готовила… Правда, ещё не пробовала, рано ещё, но просяная каша, сдаётся, уже упрела. Это из старого проса. Ныне не было. Дак ешь. И щец с хлебушком похлебай. А сама я покуда обойдусь.
Баранов подождал, пока хозяйка ставила с припечка чугунки на стол, потом доставала краюху хлеба из большой ступы, которая, видать, служила в её домашнем хозяйстве иной раз вместо шкафчика.
— Ну, садись, ешь, — снова распорядилась она, словно до сих пор ещё не верила окончательно, что он послушается. — А я зараз. Я быстро. Ай, может, не в мундире надо бульбу варить вам? Может, просто, по-нашему?
— В мундире быстрей будет, — сказал, садясь за стол, комиссар.
— В мундире-то и правда быстрей будет, — согласилась она. — Только очищенная бульба по-нашему завсегда считалась вкусней. Нечищенную мы свиньям варим.
Схватив из-под топчана ивовую корзину, старуха словно в неожиданной какой радости живо выскочила за порог, брякнула в сенях щеколдой. На огороде она пробыла недолго. Не успел комиссар опростать чугунок с горячими щами, чтобы подвинуть к себе другой, с кашей, как она уже вернулась, перебросила через порог корзину с картошкой, потом и сама ввалилась в хату.
Когда варят картошку в мундире, хлопот хозяйке немного, только помыть хорошенько да поставить её в печь. Но теперь картошка была ещё молодая, с непрочной, потёртой кожицей, поэтому чистить её пришлось все равно — перетереть одну за другой в руках и кое-где тронуть ножом.
Не составило труда для хозяйки и дрова разжечь в печи.
За какие-то полчаса все было сделано в доме, оставалось только сидеть да ждать, когда картошка сварится.
Но хозяйка попалась неугомонная:
— А видел ли хоть ты, Павлович, немцев? — спросила она, немного помолчав.
— Нет, — ответил комиссар.
— Мы тоже пока не видывали, — словно сожалея, отметила она. — К нам ещё не приезжали. А вот в Краспице и Горбовичах, сдаётся, были.
— Ну и что?
— Дак… Это я так, к слову. Вчера вот ещё думала, что попрошу вашего Архипа — пусть забор мне по ту сторону огорода поправит, а теперь не знаю — надо ли? Нехай себе стоит дырявый. А то ещё неведомо, как выйдет с этими немцами? И нужен ли будет вообще этот забор?
— Ну, забор, как и мост, всегда нужен будет, —явно с преувеличенной бодростью уверил старуху Баранов.
— Ты так думаешь?
— А что тут удивительного?
— Дак…
Хозяйка помолчала, потом вдруг спохватилась:
— Бульбы-то одной небось людям твоим мало будет? И соль потребна, и хлеб к ней… Да и шкварка не помешала бы. У меня, правда, ничего этого нету. Перевела. Но твоим ведь помочь надо, придётся занять у соседей. А чего ж они в деревню не идут, твои товарищи? Боятся? Дак немцев же покуда ноту вот!
Баранов но знал, что отвечать ей па это, но она, кажется, ответа и не ждала. Спрашивала и тут же словно бы сразу забывала. Или перекидывалась на другое.
— Я вот думаю и нынче, да и вчера… Как немцы прорвались сюда, дак взяла себе в голову. У нас тута в деревне женщина одна живёт, из Козелья. Это по ту сторону, под Краснопольем.
— Я знаю.
— Дак прячется. Как ты думаешь, Павлович, зачепят её немцы тута, ай нет?
— А что она такое сделала?
— Дак не она. Все Козелье от страха трясётся. И Козельская Буда. За лётчиков тех немецких. Ай не помнишь, как бабы побили их?
Действительно, было такое дело, в соседнем районе крестьяне собирались расквитаться с немецкими лётчиками. Об этом Степан Баранов слышал ещё в июле.
Самолёт, двухмоторный бомбардировщик, был подбит далеко отсюда, может, при налёте на какой-то тыловой объект, который охранялся зенитками, но посадку был вынужден совершить между Рвенском и Деряжней, всего в полусотне километров от линии фронта. Конечно, сразу же в районе были организованы поиски лётчиков, которые повредили приборы в кабине, сняли пулемёты из гнёзд и исчезли, благо лес находился совсем рядом. Руководил поисками начальник Крутогорской милиции Аксёнов. Однако положительных результатов они не дали, хотя кроме сотрудников милиции и бойцов районного истребительного батальона на поиски были брошены и колхозники из ближайших деревень, которые буквально прочесали верхом и пешком леса и перелески вокруг. Немецкие лётчики как сквозь землю провалились. Хотя все говорило о том, что они не перешли линии фронта и по-прежнему были на советской территории, потому что каждый день откуда-то прилетал другой немецкий самолёт и подолгу кружил над Силичами, Видуйцами, Рвенском, Деряжней… Даже кругами, до самой Беседи захватывал пространство, хотя это было уже совсем в противоположной стороне и навряд ли могли туда попасть подбитые лётчики. Наконец поиски прекратили. И немцы, и наши решили, что напрасны долгие попытки найти пропавших. Что лётчики где-то погибли. Вскоре и от подбитого самолёта на поле между Рвенском и Деряжней мало что осталось, издалека светился один скелет — все, что блестело и что имело хоть какую-то ценность или могло найти место в домашнем хозяйстве, даже не в хозяйстве, а просто могло для чего-нибудь понадобиться, было отвинчено и растащено деревенскими добытчиками, большей частью, конечно, мальчишками. Поэтому все, кто занимался поисками непосредственно или наблюдал за ними, очень удивились, когда из соседнего района сообщили, что немецкие лётчики наконец обнаружены. На них, спящих, наткнулись во ржи козельские пастухи. Немцев было четверо, один — тяжело раненный в ногу, от раны, которую некому было лечить, пахло уже гнилью. Брали их во ржи в тот же день, как стало известно местонахождение. Руководила операцией краснопольская милиция. Однако главной ударной силой были местные мужики, которые обложили немцев со всех сторон, вооружённые топорами да оглоблями.
Баранов уже не помнил в подробностях, что случилось с теми немецкими лётчиками после, однако слышал краем уха, что милиционерам не удалось довести их до Краснополья. Все четверо полегли под ударами мотыг, с которыми набросились на них по дороге разъярённые деревенские бабы…
Вот и сегодня старуха хозяйка напомнила ему о том, что именно деревенские женщины, и никто иной, убили тогда немецких лётчиков.
Баранов в ответ на её рассказ кивнул головой, мол, что-то похожее и вправду он слыхал, но уточнил:
— А эта женщина, из Козелья? Что она — в самом деле прячется теперь в вашей деревне?
— Дак… живёт у нас покуль. Как думаешь, Павлович, будут немцы мстить за своих лётчиков?
— Это как дело пойдёт. Если деревенские сами друг на друга не донесут, так кто ж докопается?
— Вот я и говорю — теперя всем только молчать. Про все молчать. Мало ли что случиться могло. А это женщина, козельская, все-таки спасётся у пас. Ей-богу, живая останется!
Беседуя так с хозяйкой, а больше — слушая её, Степан Павлович время от времени поглядывал в окно, через которое виднелись недалёкий лес, дорога от него и колхозные гумна сразу за деревенскими дворами. Это вроде успокаивало его, и он смог сперва пообедать по-человечески, потом и словом-другим перекинуться с хозяйкой. Но он понимал также, что не стоит засиживаться в доме, где из трубы валит дым среди бела дня, это опасно, потому что дым в не урочное время обязательно привлечёт к себе внимание. Тем более что опасность, как говорится, вообще висела в воздухе — каждую минуту на дороге могли появиться немцы.
Поэтому Саранов вскоре поднялся из-за стола, поблагодарил за хлеб-соль.
— Дак не за что, Павлович, — даже удивилась его благодарности старуха, которая с дорогой душой скормила свой обед захожему человеку.
Комиссар сказал ей, что пока сварится картошка, он подождёт в каком-нибудь другом месте.
— Дак тогда на гумне, Павлович, на гумне, — охотно посоветовала она. — Посиди на гумне. Туда как раз сена мужики наши недавно навозили.
Они договорились, что старая женщина наварит картошки, — этой первейшей еды у белорусов, — как можно больше, даже если и в двух чугунах, так с краями, потом поищет по соседям какой-нибудь добавки, того же хлеба, и принесёт незаметно в ветхое гумно, у самого леса.
Действительно, не прошло и получаса, как Степан Павлович уже увидел из своего укрытия, что дым над бабкиной крышей перестал струиться вверх. Немного погодя и сама старуха вышла на крыльцо, держа в одной руке деревянный ушат за верёвочную петлю, а в другой — ладный свёрток, запелёнатый то ли в чистую тряпицу, то ли даже в полотенце. Чтобы не навлечь на себя лишнего подозрительного взгляда, она покружила с поклажей по своему огороду, будто у неё там и вправду нашлось срочное дело, потом шмыгнула в калитку, что вела за огороды и украдкой направилась в сторону леса — пускай, мол, думают, что понесла какому работнику поесть или скотине напиться.
— Кто такие? — последовал грозный вопрос.
И когда партизаны так же быстро ответили, кто они и почему оказались тут, обе группы — военная и партизанская — сошлись на некоторое время на большаке, став друг против друга.
— Партизаны! Партизаны! — послышалось среди красноармейцев, словно они уже были наслышаны про них.
— Дальше не идите но большаку, — предупредил встречных капитан Володин. — Там засада вражеских танков. И вообще, в том направлении, кажется, уже повсюду немцы. Только сюда ещё не проникли. Мы вот с артиллеристами не пустили.
Давая дорогу красноармейцам, партизаны сошли на левую обочину. И пока военные шагали мимо, все поворачивали головы, угадывая в темноте: велика ли сила людей, которые остаются в тылу у врага?
И вправду было чему дивиться — побитая армия отступает, а горсточка плохо вооружённых людей собирается тем временем на покинутой территории воевать!
… Когда наступило туманное утро следующего дня, вдруг выяснилось, что отряд Нарчука снова оказался вблизи того леса, за Васильевкой, где партизанам давали наказы на дорогу секретарь обкома и начальник политотдела армии, хотя, говоря по правде, попадать сюда ещё раз не имело смысла, надо было двигаться сразу на Церковище. Но ночью отряд сбился с пути. Все время приходилось идти наугад. И если бы накануне кому-нибудь из двадцати четырех партизан, которые составляли отряд, сказали, что можно заблудиться и бродить всю ночь по своему району, никто бы не поверил. Тем не менее с крутогорскими партизанами это случилось. Случилось после того, как они свернули с большака на узкие, еле обозначенные лесные тропы. И только утром, в ещё не тронутой солнцем сумрачной тени, в измороси, смешанной с туманом, партизаны увидели очертания знакомой местности. Наконец, у них был надёжный ориентир. И на том, как говорится, спасибо.
Все понимали, что дальше двигаться днём нельзя. И стали искать место для привала.
Тотчас затихли споры, которые до этого возникали всякий раз, как партизанам становилось понятно, что блуждают они, собственно, вокруг одного и того же места, пусть и в радиусе, может быть, пяти-шести километров. Улеглось и волнение.
Отряду надо было остаться незаметным на оккупированной территории. Правда, оккупированной она на самом деле могла пока что называться условно, ибо уже было известно, что фашисты основными своими силами наступали здесь на юг всего по двум магистралям — вдоль чугунки на большой железнодорожный узел Унеча и по грунтовой дороге, что вела по правому берегу Беседи, на Новгород-Северский. Но тем не менее и командиру отряда Митрофану Нарчуку, и комиссару Степану Баранову, и рядовым партизанам казалось, что повсюду уже — и по левый бок Беседи, и по правый — полно немцев.
Чтобы не выдать своего местонахождения не только оккупантам, но и любому, кто по той или иной причине мог встретиться в округе, отряд, бредя по утренней росе, углубился километра на два в лес и залёг там посреди мшаника, на большом, поросшем брусничником холме. Высылая во все стороны дозоры, отсюда можно было следить за дорогами, по которым с приходом рассвета должно было возобновиться движение немецких войск. А главное — отдых партизанам после такой суматошной ночи был обеспечен, кажется, во всех отношениях. Правда, через несколько часов, когда кое-кто стал приходить в себя после глубокого сна, выяснилось, что обеспеченность эта мнимая, много чего не хватает в новых условиях, а прежде всего — еды. И вообще, новое положение, в котором эти люди оказались — стали партизанами — заставляло их думать и беспокоиться о самых простых вещах куда больше, чем раньше. И не только потому, что в отличие от солдат регулярной армии партизаны по определению оккупантов стояли вне закона: пожалуй, сильней всего тревожила, переходила прямо в тоску, та общая неопределённость, когда все приходится делать не так, как обычно, а на ощупь, в ненарушимо жёстких рамках. Даже с питанием и то возник вопрос, который незаметно превратился в проблему — не очень-то хотелось партизанам входить в контакт с местным населением раньше, чем будет выполнено первое задание. Даже не то слово — не хотелось. При создании отряда им просто-напросто запрещалось входить в контакт. Конечно, во временной изоляции заключался смысл и, надо полагать, немалый. Но подобная предосторожность оправдывалась бы лишь при условии, что партизаны кроме оружия получат на армейском складе и пищевое довольствие на несколько суток; абсолютно никто не допускал ещё вчера поворота, при котором отряд окажется в нынешнем положении. По крайней море, первое столкновение с реальностью, с так называемой жизнью, показало, насколько далеки были организаторы отряда от того, чтобы хоть примерно представить себе сложности, с которыми партизанам придётся серьёзно считаться уже через несколько часов самостоятельных действий.
Добывать харч пошёл комиссар Баранов. Так было решено между ним и командиром. Правда, Баранову будто нарочно выпадало идти: в нескольких километрах от Горбовичского леса жил в деревне его брат Архип. Но не в этом крылась главная причина решения, — что, мол, недалеко живёт комиссаров брат. Имелось в виду нечто другое. Причина была в ответственности, которую каждый чувствовал за порученное дело и которая исключала бы всякую случайность, могущую усложнить положение отряда. В ответственности и в доверии.
В деревне, когда туда как будто бы ненароком заявился Степан Баранов, немцев ещё не видали, а брат Архип оказался дома. Он был намного старше Степана, поэтому не подлежал мобилизации.
Но разжиться харчами Степану Павловичу у брата своего не удалось. Тот как только открыл дверь, так и заявил грубо через порог:
— Хочешь накликать беду на меня да на мою семью? Ступай прочь, пока тебя никто в деревне не узнал.
— А я даже не знал, что ты дома…— растерянно уставился на него Степан.
— А где мне прикажешь быть?
— Ну-у!…
— Хотел ходить в больших начальниках, дак теперь…
— Мне харчей нужно.
— Нехай тебе подают в другом месте. Говорю, ступай прочь!
Можно представить, что почувствовал после этого комиссар. Он вытер брызнувшие слезы и повернул с братова двора.
В последней хате из окна на улицу выглянула старуха:
— Ты что это, Павлович, ходишь, будто неприкаянный, и не страшишься? — спросила.
— Есть хочу, — пожаловался он, как бывало в детстве, когда отбрасывались и не принимались в расчёт более серьёзные причины.
— А что у брата? Нет никого?
— Нет, — солгал он.
— Ну, тогда заходь ко мне. Покормлю.
Баранов плохо знал эту старую женщину, ведь явился не в родную деревню, не туда, где родился; Архип жил здесь в примаках и не каждый год наведывался домой — то на шахты ездил вместе с другими фартовыми мужиками, то лёгкого заработка искал на стороне. Понятно, что и Степану не часто доводилось бывать здесь. Как говорится, раз в год по обещанию. Но каким-то образом запомнился он этой женщине, запал ей в память, и вот теперь она узнала его.
Комиссар был рад, что старуха не чуждалась его и в расспросы не вдавалась, ей довольно было услышать, что у брата никого на этот раз не оказалось, и она поверила.
Хата её была хоть и старая, не ровесница ли хозяйке, однако поштукатурена и побелена внутри, — прямо светлица! Особенно украшало её множество висевших на образах и прямо на стене вышитых полотенец, словно на выработку их пошла вся жизнь старухи. Вещей особых не было, кроме тех, что принадлежали хозяйке, наверно, она жила в одиночестве не первый год.
Открыв заслонку, она принялась доставать ухватом из печи чугунки. Сначала один, потом другой. Чугунки были маленькие, величиной с хороший кулак, значит, варила только на себя. Но знакомцу, который вдруг так просто признался, что хочет есть, но пожалела.
Баранов улыбнулся её щедрости:
— Этого мало. Я не один. Со мной — несколько человек.
— Ахти мне! — всплеснула она руками. — Где ж они?
— В лесу.
— А сколько их тама?
— Много.
— Дак… И рада бы услужить тебе, Павлович, и твоим дружкам, но этой еды, что наварена у меня, и правда, на всех не хватит. — Она постояла неподвижно, словно в великом удивлении, что так получилось, потом снова всплеснула руками, видно, у неё была такая привычка: — Но уж как-нибудь поможем. Ты вот зараз садись за стол да ешь, что поставлю, а я на огород побегу, бульбы накопаю. Тогда будет чем накормить и тебя, и тех, кто с тобой в лесу. Это недолго, только печку затопить да поставить бульбу вариться в мундире. Хочешь один большой чугун, а хочешь два. Как, подождёшь?
— Подожду.
— Тогда садись, ешь. Я вот тут сегодня себе готовила… Правда, ещё не пробовала, рано ещё, но просяная каша, сдаётся, уже упрела. Это из старого проса. Ныне не было. Дак ешь. И щец с хлебушком похлебай. А сама я покуда обойдусь.
Баранов подождал, пока хозяйка ставила с припечка чугунки на стол, потом доставала краюху хлеба из большой ступы, которая, видать, служила в её домашнем хозяйстве иной раз вместо шкафчика.
— Ну, садись, ешь, — снова распорядилась она, словно до сих пор ещё не верила окончательно, что он послушается. — А я зараз. Я быстро. Ай, может, не в мундире надо бульбу варить вам? Может, просто, по-нашему?
— В мундире быстрей будет, — сказал, садясь за стол, комиссар.
— В мундире-то и правда быстрей будет, — согласилась она. — Только очищенная бульба по-нашему завсегда считалась вкусней. Нечищенную мы свиньям варим.
Схватив из-под топчана ивовую корзину, старуха словно в неожиданной какой радости живо выскочила за порог, брякнула в сенях щеколдой. На огороде она пробыла недолго. Не успел комиссар опростать чугунок с горячими щами, чтобы подвинуть к себе другой, с кашей, как она уже вернулась, перебросила через порог корзину с картошкой, потом и сама ввалилась в хату.
Когда варят картошку в мундире, хлопот хозяйке немного, только помыть хорошенько да поставить её в печь. Но теперь картошка была ещё молодая, с непрочной, потёртой кожицей, поэтому чистить её пришлось все равно — перетереть одну за другой в руках и кое-где тронуть ножом.
Не составило труда для хозяйки и дрова разжечь в печи.
За какие-то полчаса все было сделано в доме, оставалось только сидеть да ждать, когда картошка сварится.
Но хозяйка попалась неугомонная:
— А видел ли хоть ты, Павлович, немцев? — спросила она, немного помолчав.
— Нет, — ответил комиссар.
— Мы тоже пока не видывали, — словно сожалея, отметила она. — К нам ещё не приезжали. А вот в Краспице и Горбовичах, сдаётся, были.
— Ну и что?
— Дак… Это я так, к слову. Вчера вот ещё думала, что попрошу вашего Архипа — пусть забор мне по ту сторону огорода поправит, а теперь не знаю — надо ли? Нехай себе стоит дырявый. А то ещё неведомо, как выйдет с этими немцами? И нужен ли будет вообще этот забор?
— Ну, забор, как и мост, всегда нужен будет, —явно с преувеличенной бодростью уверил старуху Баранов.
— Ты так думаешь?
— А что тут удивительного?
— Дак…
Хозяйка помолчала, потом вдруг спохватилась:
— Бульбы-то одной небось людям твоим мало будет? И соль потребна, и хлеб к ней… Да и шкварка не помешала бы. У меня, правда, ничего этого нету. Перевела. Но твоим ведь помочь надо, придётся занять у соседей. А чего ж они в деревню не идут, твои товарищи? Боятся? Дак немцев же покуда ноту вот!
Баранов но знал, что отвечать ей па это, но она, кажется, ответа и не ждала. Спрашивала и тут же словно бы сразу забывала. Или перекидывалась на другое.
— Я вот думаю и нынче, да и вчера… Как немцы прорвались сюда, дак взяла себе в голову. У нас тута в деревне женщина одна живёт, из Козелья. Это по ту сторону, под Краснопольем.
— Я знаю.
— Дак прячется. Как ты думаешь, Павлович, зачепят её немцы тута, ай нет?
— А что она такое сделала?
— Дак не она. Все Козелье от страха трясётся. И Козельская Буда. За лётчиков тех немецких. Ай не помнишь, как бабы побили их?
Действительно, было такое дело, в соседнем районе крестьяне собирались расквитаться с немецкими лётчиками. Об этом Степан Баранов слышал ещё в июле.
Самолёт, двухмоторный бомбардировщик, был подбит далеко отсюда, может, при налёте на какой-то тыловой объект, который охранялся зенитками, но посадку был вынужден совершить между Рвенском и Деряжней, всего в полусотне километров от линии фронта. Конечно, сразу же в районе были организованы поиски лётчиков, которые повредили приборы в кабине, сняли пулемёты из гнёзд и исчезли, благо лес находился совсем рядом. Руководил поисками начальник Крутогорской милиции Аксёнов. Однако положительных результатов они не дали, хотя кроме сотрудников милиции и бойцов районного истребительного батальона на поиски были брошены и колхозники из ближайших деревень, которые буквально прочесали верхом и пешком леса и перелески вокруг. Немецкие лётчики как сквозь землю провалились. Хотя все говорило о том, что они не перешли линии фронта и по-прежнему были на советской территории, потому что каждый день откуда-то прилетал другой немецкий самолёт и подолгу кружил над Силичами, Видуйцами, Рвенском, Деряжней… Даже кругами, до самой Беседи захватывал пространство, хотя это было уже совсем в противоположной стороне и навряд ли могли туда попасть подбитые лётчики. Наконец поиски прекратили. И немцы, и наши решили, что напрасны долгие попытки найти пропавших. Что лётчики где-то погибли. Вскоре и от подбитого самолёта на поле между Рвенском и Деряжней мало что осталось, издалека светился один скелет — все, что блестело и что имело хоть какую-то ценность или могло найти место в домашнем хозяйстве, даже не в хозяйстве, а просто могло для чего-нибудь понадобиться, было отвинчено и растащено деревенскими добытчиками, большей частью, конечно, мальчишками. Поэтому все, кто занимался поисками непосредственно или наблюдал за ними, очень удивились, когда из соседнего района сообщили, что немецкие лётчики наконец обнаружены. На них, спящих, наткнулись во ржи козельские пастухи. Немцев было четверо, один — тяжело раненный в ногу, от раны, которую некому было лечить, пахло уже гнилью. Брали их во ржи в тот же день, как стало известно местонахождение. Руководила операцией краснопольская милиция. Однако главной ударной силой были местные мужики, которые обложили немцев со всех сторон, вооружённые топорами да оглоблями.
Баранов уже не помнил в подробностях, что случилось с теми немецкими лётчиками после, однако слышал краем уха, что милиционерам не удалось довести их до Краснополья. Все четверо полегли под ударами мотыг, с которыми набросились на них по дороге разъярённые деревенские бабы…
Вот и сегодня старуха хозяйка напомнила ему о том, что именно деревенские женщины, и никто иной, убили тогда немецких лётчиков.
Баранов в ответ на её рассказ кивнул головой, мол, что-то похожее и вправду он слыхал, но уточнил:
— А эта женщина, из Козелья? Что она — в самом деле прячется теперь в вашей деревне?
— Дак… живёт у нас покуль. Как думаешь, Павлович, будут немцы мстить за своих лётчиков?
— Это как дело пойдёт. Если деревенские сами друг на друга не донесут, так кто ж докопается?
— Вот я и говорю — теперя всем только молчать. Про все молчать. Мало ли что случиться могло. А это женщина, козельская, все-таки спасётся у пас. Ей-богу, живая останется!
Беседуя так с хозяйкой, а больше — слушая её, Степан Павлович время от времени поглядывал в окно, через которое виднелись недалёкий лес, дорога от него и колхозные гумна сразу за деревенскими дворами. Это вроде успокаивало его, и он смог сперва пообедать по-человечески, потом и словом-другим перекинуться с хозяйкой. Но он понимал также, что не стоит засиживаться в доме, где из трубы валит дым среди бела дня, это опасно, потому что дым в не урочное время обязательно привлечёт к себе внимание. Тем более что опасность, как говорится, вообще висела в воздухе — каждую минуту на дороге могли появиться немцы.
Поэтому Саранов вскоре поднялся из-за стола, поблагодарил за хлеб-соль.
— Дак не за что, Павлович, — даже удивилась его благодарности старуха, которая с дорогой душой скормила свой обед захожему человеку.
Комиссар сказал ей, что пока сварится картошка, он подождёт в каком-нибудь другом месте.
— Дак тогда на гумне, Павлович, на гумне, — охотно посоветовала она. — Посиди на гумне. Туда как раз сена мужики наши недавно навозили.
Они договорились, что старая женщина наварит картошки, — этой первейшей еды у белорусов, — как можно больше, даже если и в двух чугунах, так с краями, потом поищет по соседям какой-нибудь добавки, того же хлеба, и принесёт незаметно в ветхое гумно, у самого леса.
Действительно, не прошло и получаса, как Степан Павлович уже увидел из своего укрытия, что дым над бабкиной крышей перестал струиться вверх. Немного погодя и сама старуха вышла на крыльцо, держа в одной руке деревянный ушат за верёвочную петлю, а в другой — ладный свёрток, запелёнатый то ли в чистую тряпицу, то ли даже в полотенце. Чтобы не навлечь на себя лишнего подозрительного взгляда, она покружила с поклажей по своему огороду, будто у неё там и вправду нашлось срочное дело, потом шмыгнула в калитку, что вела за огороды и украдкой направилась в сторону леса — пускай, мол, думают, что понесла какому работнику поесть или скотине напиться.