Страница:
И вот Денис Евменович выждал удобный момент и помаленьку, вставляя в беседу слово за слово, начал подбираться к гостю с настойчивыми расспросами, понимая, что Масей уже не даст воли его любопытству.
— Как там в Минске? — закинул удочку Зазыба. — Говорят, город вроде разрушен?
— Да, досталось ему, — неохотно ответил Острашаб. — Но ничего. Живём.
— А власть? Как новая власть себя проявляет в городе?
— Какая — военная или гражданская?
— Ну, и та, и другая?
— Да как и везде. Но по всей Белоруссии гражданская власть ещё не установлена. Это пока невозможно.
— Почему ж?
— Дело в том, что немцы решили обходиться пока военной властью.
— А у нас? Почему у нас тогда и бургомистров назначили, и старост выбрать приказали?
— Это для местного управления. В Минске тоже действует городская управа, в которой, кстати, я и служу. И в других городах. Но я речь веду о центральной власти. О власти по всей Белоруссии. Такой пока что нет. Правда, как раз двадцать второго октября, совсем недавно, генеральный комиссар Вильгельм Кубэ подписал приказ о создании белорусской народной самопомощи. Она хоть и задумана как массовая организация по возрождению национальной культуры и оказанию помощи пострадавшим от войны, но мы надеемся постепенно превратить её в орган широкой, если хотите даже государственной власти, то есть в центральный руководящий орган.
— Кто это — мы? — тут же спросил Острашаба Масей.
— Ну те, кто работает в минской управе.
— А почему немцы сразу не позволили создать центральную власть?
— На это есть причины. И одна из них, видимо, та, что Белоруссия теперь… Словом, теперь наша родина не такая, какой была после тридцать девятого года. Белостокская область отошла к Восточной Пруссии. Туда же присоединены Гродно с его землями, Волковыск и другие западные города с прилегающими населёнными пунктами. Южные районы Брестской, Гомельской, Пинской и Полесской областей отданы рейхскомиссариату Украины.
— А мы куда попали при таком залихватском дележе? — мрачно спросил Масей.
— Могилевская область, а также Витебская, частично Гомельская и Минская принадлежат к территории армейского тыла. Кстати, вот карта, — Острашаб нагнулся, достал из жёлтого портфеля, что стоял у ножки стола, смятую газету, в которую была завёрнута бутылка, провозгласил:
— Это — «Минскер цайтунг».
Действительно, на третьей полосе немецкой газеты была напечатана карта.
Масей рассматривал её несколько минут, потом передал отцу. По новому административному разделу, который произвели немецко-фашистские оккупанты, Белоруссия включала в себя несколько городов с прилегающими массивами полей, болот и лесов; посреди них маячили местечки и деревни. Минск, Слуцк, Ганцевичи, Барановичи, Слоним, Новогрудок, Лида, Молодечно, Вилейка, Глубокое и Борисов. Кажется, и все. Не веря себе, Масей растерянно поднял глаза на Острашаба. Тот молчал. Тогда старший Зазыба, словно кого-то передразнивая, пробурчал:
— Ну вот, а вы говорите — наши избавители… Да ежели хотите…
— Погоди, батька, — остановил его Масей. — И как теперь ошмёток этот зовётся? — спросил он Острашаба.
— Немцы называют генеральным комиссариатом Белоруссии. Так же, как и на Украине. Иной раз называют — Беларутенией. И нас приучают.
— А вы?,.
— Ну, а мы по-прежнему пытаемся называть Белоруссией. — Не очень большая радость такая Белоруссия, — дёрнул щекой Масей. — Это же ничтожная часть бывшей нашей территории?
— Да, я сравнивал. Как раз шестьдесят восемь районов.
— А сколько раньше было?
— Сто девяносто два.
— А как же это вы так щедро распорядились за остальных?
— Не мы, Масей. За нас распорядились. Война распоряжалась. Сила распоряжалась. А мы теперь пытаемся собрать воедино.
— Думаете, немцы пойдут вам навстречу?
— Наверняка можем рассчитывать на Витебщину, Могилёвщину, на Гомельщину, на те районы, которые не отошли к Украине, не вечно же эти территории будут играть роль армейского тыла. Наконец, фронт не стоит на месте. Все время на восток двигается. И территорией армейского тыла станут русские и украинские области.
— Ну хорошо, — сказал Масей, откидываясь к стене, — допустим, что в этом некоторая логика есть. Но неужели одно это — причина вашей нерешительности, неужели поэтому вы в Минске не получили до сих пор разрешения на создание центральной власти?
— Ты, должно быть, не так меня понял. Я говорил — это одна из причин. А их несколько.
— Ну, а другие? В чем они?
— В недоверии.
— Любопытно. Значит, немцы не доверяют вам?
— Вернее, не всем доверяют.
— Ну, а кому же доверяют?
— Тем, кого привезли с собой в обозе.
— А вам?
— Ну!…
— Но вы надеетесь заслужить доверие?
В ответ Острашаб пожал плечами, вяло усмехнулся:
— Мы с тобой ещё поговорим об этом. Тем более что на телеге теперь не уедешь. Либо сани надо просить у старосты вашего, либо ждать, пока растает снег. Как, Денис Евменович? Поможет староста нам уехать?
— Думаю, перечить не станет, — ответил Зазыба. — Да и снег, вишь, тает уже. Так что… можно покуда и задержаться у нас. Ай комендант очень ждёт в Бабиновичах?
Молчаливый, даже робкий Острашабов возчик, который просто блаженствовал за столом, где хватало чего и вилкой подцепить, и ложкой зачерпнуть, словно почуял, что разговор наконец пошёл об отъезде. Вскинул голову, стал пытливо поглядывать на хозяев: сперва на Зазыбу, потом на Масея. А поскольку он был приставлен к Алесю Острашабу, то и за окончательным разъяснением обратился к нему.
— Was ist das?[6]
— Reg dich nicht auf. JB weiter so viel, wie dn willst. Denke an belarussische Gastffeundschaft,[7]— сказал ему по-немецки Острашаб.
Немец удовлетворённо закивал головой — мол, спасибо, я и так отдаю должное вашему гостеприимству, а хозяйка уже несла от печи к столу драники, мясо тушёное в горшочке.
Зазыба недоверчиво глянул на Острашаба, с укоризной пожал плечами:
— А ты говорил, он по-нашему не понимает?
— Так и вправду не понимает, — засмеялся Острашаб. — Это я по-немецки ещё с института немного помню. А он по-нашему ни бельмеса.
— А вот догадался же, о чем мы говорим.
— Нет, это так. Просто интуиция.
— Ну-ну!…— Хозяин перевёл недоверчивый взгляд с гостя на сына. — Глядите, чтобы потом не отведать комендантского шомпола, самое малое, за все эти ваши тары-бары. Хотя ты, Данилович, небось уже неприкосновенный.
В ответ Острашаб снова рассмеялся, но говорить дальше не стал, как будто учёл Зазыбове предостережение. Зато Масей сказал:
— Чему быть, того не миновать, батька.
— Ну-ну!…— покивал ему отец, потом обратился к Острашабу. — Так ты говоришь, Данилович, что фронт наш все дальше отходит и дальше? На восток?
— И на север, и на восток, и на юг. Правда, под Москвой получилась пока что заминка.
— Что так?
— Большевики предприняли контрнаступление.
— Ну и как?
— Кажется, пока бои идут с переменным успехом. Но… Не думаю, что большевикам удастся что-нибудь сделать. Все равно верх и теперь возьмут немцы. Армия у них сильная.
— А наша?
— Ну, сами же видите — сила солому ломит.
— А вдруг все-таки фронт назад покатится? И сила найдётся?
— Дай бог нашему теляти…
— Значит, ты не против, чтоб так случилось?
— Дело не в наших желаниях, Денис Евменович. Дело в объективных факторах. А факторы как раз показывают противоположное. Нам, белорусам, надо подумать об отечестве. Только в преданном служении ему можно найти сегодня смысл всяческой деятельности.
— Но ведь укрупнять отечество за счёт того, насколько далеко отступят красные…
— Мы не собираемся укрупнять Белоруссию. Мы намерены всего только обновить её за счёт того, что она уже имела, что ей принадлежало исторически. И нам не впервые приходится делать это. История знает подобные примеры. Скажем, после Рижского договора, когда половина Белоруссии была отдана полякам. Кстати, московскими большевиками.
— На большевиков теперь легко валить, — усмехнулся Зазыба. — Но хотя бы ради справедливости ты, Алесь Данилович, должен признать, что не кто иной как большевики в тридцать девятом собрали её, нашу Белоруссию, воедино, прибавив западные земли к восточным. Да стоит и глубже заглянуть, если уж ты историю помянул. Масей это хорошо знает. У нас тут в Мокром — неподалёку, сразу же за Веремейками, — граница проходит между РСФСР и Беларусью. На карте видать. Так она у нас с незапамятных времён, эта граница. И при Великом княжестве в Мокром завсегда застава стояла, и позже, при короне.
— Это только на карте граница тут всегда нерушима, а на самом деле…
— Пускай на карте, если уж тебе хочется, однако…
Немцы теперь вот нарушили её и на карте. Сам же показывал только что в газете.
Странно, но то, как возражал Острашабу отец, начинало нравиться Масею. И не то нравилось, что он говорил, а как это делал; порой старику не хватало исторических знаний, убеждённости, хотя одновременно было видно, что Острашаб, щадя почтённого собеседника, за чьим столом угощался, тоже особенно не вдаётся в исторические детали, которые он, конечно, знал лучше Масеева отца. «Откуда у него эта неукротимость, это неприятие чуждого, эта фанатичная преданность идеям и людям, пожалуй, уже завершающим своё недолгое историческое существование? — думал Масей об отце. — С ним можно соглашаться или не соглашаться, всерьёз принимать его доказательства или, наоборот, можно даже обвинять в недостаточном знании вопроса, однако не восхищаться этой неукротимостью, этой непримиримостью, которая почти самопожертвование, конечно, нельзя. Однако надо остановить эту дискуссию, она может далеко завести».
Улучив момент, когда мать, убирая со стола грязную посуду, заслонила собеседников, и те вынуждены были наконец смолкнуть, Масей спросил Острашаба:
— Ну, а ещё что нового в Минске?
Острашаб, видимо, понял намерение Масея и откликнулся на его вопрос раньше, чем хозяйка перестала хлопотать у стола.
— Для евреев создано гетто. Теперь у них в городе постоянный район. А газеты печатают анекдоты про Ицку и Хаима.
— А забор возведён?
— Никакого забора пока нет, — уточнил Острашаб, — однако граница городскими властями обозначена: по Колхозному переулку, к которому примыкает Колхозная улица, дальше вдоль Свислочи до самой Немиги, потом граница идёт по Немигской улице, по Республиканской, к которой прилегают Шорная, Коллекторная, Мебельный переулок, Перекопская, Низовая, Обувная, Заславльская. Таким образом, район снова замыкается на Колхозном переулке. Выход в город жителям гетто позволен только по двум улицам — Опанского и Островского.
— Ты по старой памяти улицы называешь, или, может, немцы и вправду не поменяли названий?
— До этого ни у них, ни у нас руки не дошли.
— А церковь? Православная церковь, что под горою стоит на Немиге, куда она попала? — Церковь исключена из района гетто.
— Ну, а какие же анекдоты про евреев газеты печатают? Хотя надо было ждать, что антисемитизм вспыхнет с приходом немцев.
— При чем тут антисемитизм? Это политика.
— Ну, не совсем так.
— Да ведь я давненько в местечке читал, — сказал Денис Евменович, — там вывешена была газета. Дак немцы утверждали, что они к нам явились из-за большевиков да евреев. Если бы не было их в России, так и войну начинать не стоило бы. А так — надо выгнать и евреев, и большевиков. Раз русские сами неспособны, немцы сделают это за них. Интересно было бы поглядеть, какие у них планы на самом деле.
— Планы окончательно раскрываются после войны, — поучительно сказал на это Острашаб, потом весело спросил, обведя застольников взглядом: — Так как, будем слушать анекдоты про евреев?
— Нет, — решительно встал Зазыба: он и прежде не слишком охоч был до всякой дребедени, а теперь тем более не хотел принимать в этом участие; Зазыба ещё с прежних времён помнил, что погромщики начинали своё чёрное дело с евреев…
Зазыба задал корму Шарейковой лошади, принёс из сенец под поветь ведро с водою — дело уже шло к вечеру, и Денис Евменович подумал, что рано или поздно, а поить лошадь придётся.
Немецкий конь, который доставил в Веремейки Алеся Острашаба, пока стоял в заулке; привязанный у палисадника, все хрумкал овсом в брезентовой торбе. Торба висела на нем неловко, наверно, сбилась за это время без присмотра и мешала ему доставать зерно с самого дна. Жалеючи животину, стоило бы поправить торбу, но Зазыба пересилил себя, не стал подходить к чужому коню, прошёл по заулку мимо.
В Кузьмовой хате стояла сутемь, как всегда, сколько помнил Зазыба: у них, у Прибытковых, на зиму между двойными рамами до середины насыпали мякину. Зазыба переступил порог и поздоровался. В задней половине сидел на скамейке хозяин, копался в тряпьё, которое кучей валялось у него под ногами. Шарейка лежал на печи, укрытый кожухом.
— Никак простыл? — задал ему вопрос Зазыба.
— Ещё чего, — с неохотой отозвался портной. Кузьма поглядел на обоих, засмеялся:
— Дак человек ждал-ждал, что ты его позовёшь на угощенье, и все зря. Вот он и залёг на лечь, благо теперь бабы топят хорошо, морозов боятся. Я и сам, бывает, день напролёт могу пролежать вот так, даром что кожуха не уважаю.
— Что там у вас? — спросил с печи портной. Зазыба понял.
— Человек к Масею приехал. А с ним немец. За кучера.
— Мы тут видели, как они подкатили, — сказал Прибытков и опять чему-то засмеялся. — Дак он за кучера?
— Ага.
— Значит, человек важный приехал?
— Не очень-то я разобрался. Из наших.
— У немцев служит?
— Видно, так.
Тогда и Шарейка встрял:
— А он теперь из Бабиновичей?
— Вроде так.
— И что там у нас?
— Он больше про Минск рассказывает. Про местечко небось не знает.
— А-а-а, — с разочарованием протянул Шарейка. — Ну а ты?
— Что я? — Ты же, сдаётся, собирался сегодня в Бабиновичи?
— А что ему делать тама? — поинтересовался Прибытков, словно бы с осуждением.
— Мне тут одной штуки не хватает для шитья, — схитрил Шарейка. — Дома забыл, дак попросил Зазыбу, чтобы не вертаться уж самому.
— А-а-а, — сообразил Прибытков. Тогда Зазыба растолковал портному:
— Как раз вот с ними, с нынешними гостями, и поеду завтра.
Шарейка долго лежал молча под кожухом, словно взвешивал Зазыбовы слова.
— Добра, — наконец вымолвил он и решил: — Ты закрой там кадку и приглядывай за моей лошадью. А я тут, у Кузьмы, покуда останусь. Благо печь широкая. На все лопатки. У нас таких в местечке почему-то не клали раньше. Но если б я хату себе наново ставил, так обязательно заставил бы сложить печку не еврейскую, а крестьянскую просторную.
С самого начала, с самого прихода сюда, Зазыбе почему-то было тяжело разговаривать с Шарейкой; невольно получалось, что он снова вроде оставался перед ним виноват, что не возразил на его желание ночевать у Кузьмы и не приглашал с собой, оставлял здесь, а ещё хуже — что откладывал на завтра важное дело; к тому же и Кузьма Прибытков умолк, словно в воду опущенный, а совсем недавно, перед приходом сюда Дениса Евменовича, мужики разговаривали обо всякой всячине, а сейчас что-то не только сдерживало их, но и тревожило.
Казнясь в душе, Зазыба быстро распрощался, пошёл домой.
На дворе вечерело, хотя заметить это даже опытному человеку, немало пожившему на свете, было нелегко, потому что снег, который хотя с самого утра и таял и постепенно темнел, делался грязным, не давал пока что наступить вечерним сумеркам.
На деревне слышались голоса — то далёкие, то близкие, как и всегда, каждый день, когда ничего не менялось и тем более ничего не случалось; правда, Зазыбе немного странно было, что сегодня ни разу ещё не пробежал по заулку ни Микита Драница, от которого навряд ли остался в тайне приезд Острашаба в комендантовой таратайке, ни кто иной из компании Браво-Животовского. Да и сам Антон почему-то не показывался, хотя по службе ему как раз полагалось появиться, во всяком случае, совсем не помешало бы. «Может, где-нибудь тоже пируют, шалавы», — подумал уже на своём дворе Зазыба.
Марфа начинала обихаживать на ночь скотину, которая подавала на весь двор голодные голоса — мычала время от времени корова в хлеву, а на воротца боковой загородки кидалась чушка, готовая прогрызть доски. Марфа металась, хотела успокоить и ту, и другую. Однако, увидев Дениса Евменовича, кинулась за помощью к нему.
— Помоги хоть ушат отнести в хлев, — попросила она мужа, — а то припустил сразу из дому, как заяц по первому снегу.
— А что, совсем неплохо, ежели сосед близкий да перелаз низкий. К тому же, кроме всего прочего, у меня там свой гость.
— Ну да, на один день дак, сдаётся, и многовато гостей. А чего ж ты не позвал его на обед, как Алесь приехал? Я гляжу, ты молчишь, будто забыл или не хочешь, ну я и не стала второй раз напоминать.
— И правильно сделала. У вас свои гости, у меня — свой.
— А почему — у нас?
— Да уж так… Ты вон как их употчевала!
— Ну и что? Ты как маленький. Иль забыл, что гостю нужно прощать, а хозяину — промолчать?
— Но я знаю и другое — гостю угоди да и себе не повреди.
— Да я, если хочешь, не хуже тебя разбираюсь, что к чему. Ну, нехай с немцем приехал он, так ведь к моему сыну. А что немца с собой привёз, дак кто виноватый?
— Виноватый не виноватый, однако… Помнишь, батька твой, бывало, говаривал: все гости за стол, а незваный — под стол.
— Вижу, ты хотел бы, чтобы Масей истерзался тут один? Сперва эта тюрьма, теперь одиночество. У меня душа кровью обливается, когда слышу, как он кашляет. Дак нет, я самого черта с дьяволом посажу за стол рядком, только бы Масею от этого польза была. И угождать буду.
— А какую ты пользу для него сегодня увидела?
— А такую, что он обрадовался этому Алесю…
— Ну, допустим, правда. Но чем все это может кончиться?
— Как чем? Погостюет человек да и поедет себе, откуль приехал. И зря ты выставляешься перед ним. Коли хочешь знать, этот Алесь не такой простой — ты на него кидаешься, а он уступает тебе, хочет, чтобы все у нас хорошо было. — Глупая ты, — грустно покачал головой Зазыба.
На этом и застала их во дворе Ганна Карпилова. Раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, а может быть, от первого снега, она нежданно шагнула в отворённую калитку, распахнув на груди красивый гарусный платок — словно напоказ.
— Вот уж намело так намело, даже не пройти по вашему заулку, — начала она возбуждённо издали, как только увидела хозяев посреди двора, и принялась осторожно, даже с некоторым форсом, постукивать каблучок о каблучок высокими сапожками с замысловатой шнуровкой. — И лошадь чья-то незнакомая у вас.
— Когда это ещё намело, — первой, и как бы с явной насмешкой, отозвалась на её голос Зазыбова Марфа. — А теперя…— Замечание о лошади Марфа пропустила мимо ушей.
Кто-кто, а Денис Евменович знал, что его хозяйке Ганна не по душе, хоть и не из чего было волноваться после того, как в хату соломенной вдовы водворился Андрей Марухин. Он поморщился, хотел вставить несколько слов в беседу, которая не совсем ладно начиналась, однако Ганна поторопилась объяснить:
— Я до Дениса Евменыча. Дело у меня.
— Ну так погоди, Ганна, я зараз вот, только помогу отнести ушат в хлев, — кивнул ей Зазыба.
Ганна вслед за хозяевами подошла к распахнутым воротам в хлев, спросила:
— Хватит ли вам нынешний год чем скотину кормить? — И глянула наверх, на чердак, где обычно у крестьян хранится сено на метельную пору, когда нет возможности подобраться к стогу.
— Да вряд ли, — ответила ей Марфа.
— Ну, у вас ещё ничего, — без всякой зависти промолвила Ганна, — а вот у меня… Не знаю, как корова перезимует.
— Не одной тебе, всем придётся эту зиму побираться, — снова откликнулась из глубины хлева Зазыбова жена.
Зазыба вышел к Ганне, вытирая соломой руки, и насмешливо спросил:
— И у кого же вы намерены побираться? Кругом, сдаётся, одни только побирухи и остались. Война-то как раз на косовицу пришлась.
— Да и косить в ту пору некому было, — подхватила Ганна.
— И это правда. Вокруг разоренье — ни табаку, ни
куренья, — пошутил Зазыба. — Ну что ты, Ганна, явилась? Чего тебе не сидится дома?
— Спросить хочу.
— Ну?
— Куда вы послали моего будущего косца?
— Почему ты думаешь, что я?
— Ну… а кому больше?
— А может, он сам надумал — уйти?
— Да ведь…
Зазыба заметил, как растерялась вдруг Ганна, пожалел её:
— Никуда он не денется. Погуляет да назад вернётся. Недаром же он — кузнец, обещал — сала, соли принесёт. Детей твоих кому-то кормить надо?
— Думаешь, он ради моих детей ушёл из дому?
— И ради детей. А ты по-другому думаешь?
Ганна поёжилась, часто заморгала. Зазыба заметил это, тихо сказал:
— Не очень по деревне звони, кто да куда его послал. Сам-то он сказал что-нибудь, когда уходил?
— А мне все равно тревожно стало, дай, думаю, спрошу у Евменыча…
— Тревожно — это хорошо, — улыбнулся Зазыба. — Не мне, ясное дело, вмешиваться в твои дела, сами сходились, сами и разбирайтесь между собой, однако есть старая притча на это: чтобы козёл не оборвал привязи, надо её кое-когда отпускать, длинней делать. Так что твоё счастье, ежели это и вправду счастье, зависит в первую голову от тебя. Я же со своей стороны могу твёрдо заверить — вернётся твой Андрей в Веремейки. Он мне обещал засов покрепче выковать на ворота, так тоже жду.
На незнакомый голос во дворе на крыльцо вышли сперва Масей с Острашабом, потом, следом за ними, возчик в помятой темно-зеленой шинели внакидку. Увидев подвыпившего немца, Ганна вдруг встрепенулась и тихо, еле слышно ойкнула, словно в ней что-то оборвалось. Но уже через мгновение женщина собралась с духом и словно отогнала от себя страх.
— Спасибо, Евменыч, и на этом, — сказала она звонко, чтобы услыхали все. — А теперь пойду, дети одни в доме остались.
Может, торопилась Ганна, боясь, что Масей станет удерживать её при гостях, пусть даже только из приличия, но тот как остановился у крыльца, так и уставился на неё. Тогда и Алесь Острашаб заметил Ганну. Но она уже шла к воротам, которые вели со двора в заулок, и никто её не задерживал.
— Ничего себе! — проводив её приветливым взглядом, одобрил Острашаб.
Но Масей не поддержал разговора. И не потому, что не захотел. Холодный и сырой воздух вызвал у него вдруг приступ сильного кашля. Содрогаясь всем телом, он скорчился и, на виду у всех, хватаясь одной рукой за рубаху, другой коснулся земли, стал судорожно цепляться за обжигающий снег.
Не дожидаясь, пока Масей выпрямится и хоть немного передохнет от своего надрывного кашля, Марфа одним коротким движением отёрла мокрые руки о захватанный передник, свисающий из-под её кожушка, кинулась чёрной птицей к сыну, обняла за плечи и повела в хату, приговаривая нараспев:
— А что ж это они наделали с тобой?…
От её стремительности, а больше всего, наверно, от её жалости Зазыбе вдруг сделалось тошно, он даже побелел, поняв, что ничем не помогает Марфе лечить хворого сына. Но что-то удержало его на месте, не иначе цыганистый Алесь Острашаб, которого не слишком тронуло это зрелище, и смирный немец, вообще мало что соображающий.
Марфа все не выходила из дома, несмотря на то что работы по хозяйству сегодня ещё хватало. Не дождавшись её во дворе, Зазыба заставил себя подняться на крыльцо, где по-прежнему прохлаждались Острашаб с немцем, и шагнул в дом.
Но зря Зазыба беспокоился — Масей сидел на самодельном кресле-качалке, потихоньку раскачивался и беседовал с матерью. Казалось, ничего с ним и не случилось.
— Ну как он тут? — тем не менее справился Зазыба.
— С маткой не пропадёт, — отрезала неприступная Марфа Давыдовна.
— Печку-то будем топить на ночь? — смущённо спросил Зазыба.
— Как там в Минске? — закинул удочку Зазыба. — Говорят, город вроде разрушен?
— Да, досталось ему, — неохотно ответил Острашаб. — Но ничего. Живём.
— А власть? Как новая власть себя проявляет в городе?
— Какая — военная или гражданская?
— Ну, и та, и другая?
— Да как и везде. Но по всей Белоруссии гражданская власть ещё не установлена. Это пока невозможно.
— Почему ж?
— Дело в том, что немцы решили обходиться пока военной властью.
— А у нас? Почему у нас тогда и бургомистров назначили, и старост выбрать приказали?
— Это для местного управления. В Минске тоже действует городская управа, в которой, кстати, я и служу. И в других городах. Но я речь веду о центральной власти. О власти по всей Белоруссии. Такой пока что нет. Правда, как раз двадцать второго октября, совсем недавно, генеральный комиссар Вильгельм Кубэ подписал приказ о создании белорусской народной самопомощи. Она хоть и задумана как массовая организация по возрождению национальной культуры и оказанию помощи пострадавшим от войны, но мы надеемся постепенно превратить её в орган широкой, если хотите даже государственной власти, то есть в центральный руководящий орган.
— Кто это — мы? — тут же спросил Острашаба Масей.
— Ну те, кто работает в минской управе.
— А почему немцы сразу не позволили создать центральную власть?
— На это есть причины. И одна из них, видимо, та, что Белоруссия теперь… Словом, теперь наша родина не такая, какой была после тридцать девятого года. Белостокская область отошла к Восточной Пруссии. Туда же присоединены Гродно с его землями, Волковыск и другие западные города с прилегающими населёнными пунктами. Южные районы Брестской, Гомельской, Пинской и Полесской областей отданы рейхскомиссариату Украины.
— А мы куда попали при таком залихватском дележе? — мрачно спросил Масей.
— Могилевская область, а также Витебская, частично Гомельская и Минская принадлежат к территории армейского тыла. Кстати, вот карта, — Острашаб нагнулся, достал из жёлтого портфеля, что стоял у ножки стола, смятую газету, в которую была завёрнута бутылка, провозгласил:
— Это — «Минскер цайтунг».
Действительно, на третьей полосе немецкой газеты была напечатана карта.
Масей рассматривал её несколько минут, потом передал отцу. По новому административному разделу, который произвели немецко-фашистские оккупанты, Белоруссия включала в себя несколько городов с прилегающими массивами полей, болот и лесов; посреди них маячили местечки и деревни. Минск, Слуцк, Ганцевичи, Барановичи, Слоним, Новогрудок, Лида, Молодечно, Вилейка, Глубокое и Борисов. Кажется, и все. Не веря себе, Масей растерянно поднял глаза на Острашаба. Тот молчал. Тогда старший Зазыба, словно кого-то передразнивая, пробурчал:
— Ну вот, а вы говорите — наши избавители… Да ежели хотите…
— Погоди, батька, — остановил его Масей. — И как теперь ошмёток этот зовётся? — спросил он Острашаба.
— Немцы называют генеральным комиссариатом Белоруссии. Так же, как и на Украине. Иной раз называют — Беларутенией. И нас приучают.
— А вы?,.
— Ну, а мы по-прежнему пытаемся называть Белоруссией. — Не очень большая радость такая Белоруссия, — дёрнул щекой Масей. — Это же ничтожная часть бывшей нашей территории?
— Да, я сравнивал. Как раз шестьдесят восемь районов.
— А сколько раньше было?
— Сто девяносто два.
— А как же это вы так щедро распорядились за остальных?
— Не мы, Масей. За нас распорядились. Война распоряжалась. Сила распоряжалась. А мы теперь пытаемся собрать воедино.
— Думаете, немцы пойдут вам навстречу?
— Наверняка можем рассчитывать на Витебщину, Могилёвщину, на Гомельщину, на те районы, которые не отошли к Украине, не вечно же эти территории будут играть роль армейского тыла. Наконец, фронт не стоит на месте. Все время на восток двигается. И территорией армейского тыла станут русские и украинские области.
— Ну хорошо, — сказал Масей, откидываясь к стене, — допустим, что в этом некоторая логика есть. Но неужели одно это — причина вашей нерешительности, неужели поэтому вы в Минске не получили до сих пор разрешения на создание центральной власти?
— Ты, должно быть, не так меня понял. Я говорил — это одна из причин. А их несколько.
— Ну, а другие? В чем они?
— В недоверии.
— Любопытно. Значит, немцы не доверяют вам?
— Вернее, не всем доверяют.
— Ну, а кому же доверяют?
— Тем, кого привезли с собой в обозе.
— А вам?
— Ну!…
— Но вы надеетесь заслужить доверие?
В ответ Острашаб пожал плечами, вяло усмехнулся:
— Мы с тобой ещё поговорим об этом. Тем более что на телеге теперь не уедешь. Либо сани надо просить у старосты вашего, либо ждать, пока растает снег. Как, Денис Евменович? Поможет староста нам уехать?
— Думаю, перечить не станет, — ответил Зазыба. — Да и снег, вишь, тает уже. Так что… можно покуда и задержаться у нас. Ай комендант очень ждёт в Бабиновичах?
Молчаливый, даже робкий Острашабов возчик, который просто блаженствовал за столом, где хватало чего и вилкой подцепить, и ложкой зачерпнуть, словно почуял, что разговор наконец пошёл об отъезде. Вскинул голову, стал пытливо поглядывать на хозяев: сперва на Зазыбу, потом на Масея. А поскольку он был приставлен к Алесю Острашабу, то и за окончательным разъяснением обратился к нему.
— Was ist das?[6]
— Reg dich nicht auf. JB weiter so viel, wie dn willst. Denke an belarussische Gastffeundschaft,[7]— сказал ему по-немецки Острашаб.
Немец удовлетворённо закивал головой — мол, спасибо, я и так отдаю должное вашему гостеприимству, а хозяйка уже несла от печи к столу драники, мясо тушёное в горшочке.
Зазыба недоверчиво глянул на Острашаба, с укоризной пожал плечами:
— А ты говорил, он по-нашему не понимает?
— Так и вправду не понимает, — засмеялся Острашаб. — Это я по-немецки ещё с института немного помню. А он по-нашему ни бельмеса.
— А вот догадался же, о чем мы говорим.
— Нет, это так. Просто интуиция.
— Ну-ну!…— Хозяин перевёл недоверчивый взгляд с гостя на сына. — Глядите, чтобы потом не отведать комендантского шомпола, самое малое, за все эти ваши тары-бары. Хотя ты, Данилович, небось уже неприкосновенный.
В ответ Острашаб снова рассмеялся, но говорить дальше не стал, как будто учёл Зазыбове предостережение. Зато Масей сказал:
— Чему быть, того не миновать, батька.
— Ну-ну!…— покивал ему отец, потом обратился к Острашабу. — Так ты говоришь, Данилович, что фронт наш все дальше отходит и дальше? На восток?
— И на север, и на восток, и на юг. Правда, под Москвой получилась пока что заминка.
— Что так?
— Большевики предприняли контрнаступление.
— Ну и как?
— Кажется, пока бои идут с переменным успехом. Но… Не думаю, что большевикам удастся что-нибудь сделать. Все равно верх и теперь возьмут немцы. Армия у них сильная.
— А наша?
— Ну, сами же видите — сила солому ломит.
— А вдруг все-таки фронт назад покатится? И сила найдётся?
— Дай бог нашему теляти…
— Значит, ты не против, чтоб так случилось?
— Дело не в наших желаниях, Денис Евменович. Дело в объективных факторах. А факторы как раз показывают противоположное. Нам, белорусам, надо подумать об отечестве. Только в преданном служении ему можно найти сегодня смысл всяческой деятельности.
— Но ведь укрупнять отечество за счёт того, насколько далеко отступят красные…
— Мы не собираемся укрупнять Белоруссию. Мы намерены всего только обновить её за счёт того, что она уже имела, что ей принадлежало исторически. И нам не впервые приходится делать это. История знает подобные примеры. Скажем, после Рижского договора, когда половина Белоруссии была отдана полякам. Кстати, московскими большевиками.
— На большевиков теперь легко валить, — усмехнулся Зазыба. — Но хотя бы ради справедливости ты, Алесь Данилович, должен признать, что не кто иной как большевики в тридцать девятом собрали её, нашу Белоруссию, воедино, прибавив западные земли к восточным. Да стоит и глубже заглянуть, если уж ты историю помянул. Масей это хорошо знает. У нас тут в Мокром — неподалёку, сразу же за Веремейками, — граница проходит между РСФСР и Беларусью. На карте видать. Так она у нас с незапамятных времён, эта граница. И при Великом княжестве в Мокром завсегда застава стояла, и позже, при короне.
— Это только на карте граница тут всегда нерушима, а на самом деле…
— Пускай на карте, если уж тебе хочется, однако…
Немцы теперь вот нарушили её и на карте. Сам же показывал только что в газете.
Странно, но то, как возражал Острашабу отец, начинало нравиться Масею. И не то нравилось, что он говорил, а как это делал; порой старику не хватало исторических знаний, убеждённости, хотя одновременно было видно, что Острашаб, щадя почтённого собеседника, за чьим столом угощался, тоже особенно не вдаётся в исторические детали, которые он, конечно, знал лучше Масеева отца. «Откуда у него эта неукротимость, это неприятие чуждого, эта фанатичная преданность идеям и людям, пожалуй, уже завершающим своё недолгое историческое существование? — думал Масей об отце. — С ним можно соглашаться или не соглашаться, всерьёз принимать его доказательства или, наоборот, можно даже обвинять в недостаточном знании вопроса, однако не восхищаться этой неукротимостью, этой непримиримостью, которая почти самопожертвование, конечно, нельзя. Однако надо остановить эту дискуссию, она может далеко завести».
Улучив момент, когда мать, убирая со стола грязную посуду, заслонила собеседников, и те вынуждены были наконец смолкнуть, Масей спросил Острашаба:
— Ну, а ещё что нового в Минске?
Острашаб, видимо, понял намерение Масея и откликнулся на его вопрос раньше, чем хозяйка перестала хлопотать у стола.
— Для евреев создано гетто. Теперь у них в городе постоянный район. А газеты печатают анекдоты про Ицку и Хаима.
— А забор возведён?
— Никакого забора пока нет, — уточнил Острашаб, — однако граница городскими властями обозначена: по Колхозному переулку, к которому примыкает Колхозная улица, дальше вдоль Свислочи до самой Немиги, потом граница идёт по Немигской улице, по Республиканской, к которой прилегают Шорная, Коллекторная, Мебельный переулок, Перекопская, Низовая, Обувная, Заславльская. Таким образом, район снова замыкается на Колхозном переулке. Выход в город жителям гетто позволен только по двум улицам — Опанского и Островского.
— Ты по старой памяти улицы называешь, или, может, немцы и вправду не поменяли названий?
— До этого ни у них, ни у нас руки не дошли.
— А церковь? Православная церковь, что под горою стоит на Немиге, куда она попала? — Церковь исключена из района гетто.
— Ну, а какие же анекдоты про евреев газеты печатают? Хотя надо было ждать, что антисемитизм вспыхнет с приходом немцев.
— При чем тут антисемитизм? Это политика.
— Ну, не совсем так.
— Да ведь я давненько в местечке читал, — сказал Денис Евменович, — там вывешена была газета. Дак немцы утверждали, что они к нам явились из-за большевиков да евреев. Если бы не было их в России, так и войну начинать не стоило бы. А так — надо выгнать и евреев, и большевиков. Раз русские сами неспособны, немцы сделают это за них. Интересно было бы поглядеть, какие у них планы на самом деле.
— Планы окончательно раскрываются после войны, — поучительно сказал на это Острашаб, потом весело спросил, обведя застольников взглядом: — Так как, будем слушать анекдоты про евреев?
— Нет, — решительно встал Зазыба: он и прежде не слишком охоч был до всякой дребедени, а теперь тем более не хотел принимать в этом участие; Зазыба ещё с прежних времён помнил, что погромщики начинали своё чёрное дело с евреев…
* * *
Выйдя во двор, Денис Евменович сразу же вспомнил о другом своём госте, о портном Шарейке, который весьма кстати ушёл к Кузьме Прибыткову. Надо было присмотреть за его лошадью, да и с самим портным стоило перекинуться словом-другим: по всему было видно, что Острашаб со своим фурманом не собирается сегодня уезжать из Веремеек. Значит, будут ночевать в Зазыбовой хате. Ну а это требовало кое-каких приготовлений: разумеется, летом без труда можно приютить на крестьянском дворе любых гостей, даже целую свадьбу; другое дело в холодную пору, уже по одной этой причине пришлось бы просить Шарейку остаться на ночь у Прибытковых; между тем Зазыба считал, что портному в такой ситуации вообще лучше побыть у соседей, чтобы тут, в его хате, не вызвать к себе нежелательного интереса.Зазыба задал корму Шарейковой лошади, принёс из сенец под поветь ведро с водою — дело уже шло к вечеру, и Денис Евменович подумал, что рано или поздно, а поить лошадь придётся.
Немецкий конь, который доставил в Веремейки Алеся Острашаба, пока стоял в заулке; привязанный у палисадника, все хрумкал овсом в брезентовой торбе. Торба висела на нем неловко, наверно, сбилась за это время без присмотра и мешала ему доставать зерно с самого дна. Жалеючи животину, стоило бы поправить торбу, но Зазыба пересилил себя, не стал подходить к чужому коню, прошёл по заулку мимо.
В Кузьмовой хате стояла сутемь, как всегда, сколько помнил Зазыба: у них, у Прибытковых, на зиму между двойными рамами до середины насыпали мякину. Зазыба переступил порог и поздоровался. В задней половине сидел на скамейке хозяин, копался в тряпьё, которое кучей валялось у него под ногами. Шарейка лежал на печи, укрытый кожухом.
— Никак простыл? — задал ему вопрос Зазыба.
— Ещё чего, — с неохотой отозвался портной. Кузьма поглядел на обоих, засмеялся:
— Дак человек ждал-ждал, что ты его позовёшь на угощенье, и все зря. Вот он и залёг на лечь, благо теперь бабы топят хорошо, морозов боятся. Я и сам, бывает, день напролёт могу пролежать вот так, даром что кожуха не уважаю.
— Что там у вас? — спросил с печи портной. Зазыба понял.
— Человек к Масею приехал. А с ним немец. За кучера.
— Мы тут видели, как они подкатили, — сказал Прибытков и опять чему-то засмеялся. — Дак он за кучера?
— Ага.
— Значит, человек важный приехал?
— Не очень-то я разобрался. Из наших.
— У немцев служит?
— Видно, так.
Тогда и Шарейка встрял:
— А он теперь из Бабиновичей?
— Вроде так.
— И что там у нас?
— Он больше про Минск рассказывает. Про местечко небось не знает.
— А-а-а, — с разочарованием протянул Шарейка. — Ну а ты?
— Что я? — Ты же, сдаётся, собирался сегодня в Бабиновичи?
— А что ему делать тама? — поинтересовался Прибытков, словно бы с осуждением.
— Мне тут одной штуки не хватает для шитья, — схитрил Шарейка. — Дома забыл, дак попросил Зазыбу, чтобы не вертаться уж самому.
— А-а-а, — сообразил Прибытков. Тогда Зазыба растолковал портному:
— Как раз вот с ними, с нынешними гостями, и поеду завтра.
Шарейка долго лежал молча под кожухом, словно взвешивал Зазыбовы слова.
— Добра, — наконец вымолвил он и решил: — Ты закрой там кадку и приглядывай за моей лошадью. А я тут, у Кузьмы, покуда останусь. Благо печь широкая. На все лопатки. У нас таких в местечке почему-то не клали раньше. Но если б я хату себе наново ставил, так обязательно заставил бы сложить печку не еврейскую, а крестьянскую просторную.
С самого начала, с самого прихода сюда, Зазыбе почему-то было тяжело разговаривать с Шарейкой; невольно получалось, что он снова вроде оставался перед ним виноват, что не возразил на его желание ночевать у Кузьмы и не приглашал с собой, оставлял здесь, а ещё хуже — что откладывал на завтра важное дело; к тому же и Кузьма Прибытков умолк, словно в воду опущенный, а совсем недавно, перед приходом сюда Дениса Евменовича, мужики разговаривали обо всякой всячине, а сейчас что-то не только сдерживало их, но и тревожило.
Казнясь в душе, Зазыба быстро распрощался, пошёл домой.
На дворе вечерело, хотя заметить это даже опытному человеку, немало пожившему на свете, было нелегко, потому что снег, который хотя с самого утра и таял и постепенно темнел, делался грязным, не давал пока что наступить вечерним сумеркам.
На деревне слышались голоса — то далёкие, то близкие, как и всегда, каждый день, когда ничего не менялось и тем более ничего не случалось; правда, Зазыбе немного странно было, что сегодня ни разу ещё не пробежал по заулку ни Микита Драница, от которого навряд ли остался в тайне приезд Острашаба в комендантовой таратайке, ни кто иной из компании Браво-Животовского. Да и сам Антон почему-то не показывался, хотя по службе ему как раз полагалось появиться, во всяком случае, совсем не помешало бы. «Может, где-нибудь тоже пируют, шалавы», — подумал уже на своём дворе Зазыба.
Марфа начинала обихаживать на ночь скотину, которая подавала на весь двор голодные голоса — мычала время от времени корова в хлеву, а на воротца боковой загородки кидалась чушка, готовая прогрызть доски. Марфа металась, хотела успокоить и ту, и другую. Однако, увидев Дениса Евменовича, кинулась за помощью к нему.
— Помоги хоть ушат отнести в хлев, — попросила она мужа, — а то припустил сразу из дому, как заяц по первому снегу.
— А что, совсем неплохо, ежели сосед близкий да перелаз низкий. К тому же, кроме всего прочего, у меня там свой гость.
— Ну да, на один день дак, сдаётся, и многовато гостей. А чего ж ты не позвал его на обед, как Алесь приехал? Я гляжу, ты молчишь, будто забыл или не хочешь, ну я и не стала второй раз напоминать.
— И правильно сделала. У вас свои гости, у меня — свой.
— А почему — у нас?
— Да уж так… Ты вон как их употчевала!
— Ну и что? Ты как маленький. Иль забыл, что гостю нужно прощать, а хозяину — промолчать?
— Но я знаю и другое — гостю угоди да и себе не повреди.
— Да я, если хочешь, не хуже тебя разбираюсь, что к чему. Ну, нехай с немцем приехал он, так ведь к моему сыну. А что немца с собой привёз, дак кто виноватый?
— Виноватый не виноватый, однако… Помнишь, батька твой, бывало, говаривал: все гости за стол, а незваный — под стол.
— Вижу, ты хотел бы, чтобы Масей истерзался тут один? Сперва эта тюрьма, теперь одиночество. У меня душа кровью обливается, когда слышу, как он кашляет. Дак нет, я самого черта с дьяволом посажу за стол рядком, только бы Масею от этого польза была. И угождать буду.
— А какую ты пользу для него сегодня увидела?
— А такую, что он обрадовался этому Алесю…
— Ну, допустим, правда. Но чем все это может кончиться?
— Как чем? Погостюет человек да и поедет себе, откуль приехал. И зря ты выставляешься перед ним. Коли хочешь знать, этот Алесь не такой простой — ты на него кидаешься, а он уступает тебе, хочет, чтобы все у нас хорошо было. — Глупая ты, — грустно покачал головой Зазыба.
На этом и застала их во дворе Ганна Карпилова. Раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, а может быть, от первого снега, она нежданно шагнула в отворённую калитку, распахнув на груди красивый гарусный платок — словно напоказ.
— Вот уж намело так намело, даже не пройти по вашему заулку, — начала она возбуждённо издали, как только увидела хозяев посреди двора, и принялась осторожно, даже с некоторым форсом, постукивать каблучок о каблучок высокими сапожками с замысловатой шнуровкой. — И лошадь чья-то незнакомая у вас.
— Когда это ещё намело, — первой, и как бы с явной насмешкой, отозвалась на её голос Зазыбова Марфа. — А теперя…— Замечание о лошади Марфа пропустила мимо ушей.
Кто-кто, а Денис Евменович знал, что его хозяйке Ганна не по душе, хоть и не из чего было волноваться после того, как в хату соломенной вдовы водворился Андрей Марухин. Он поморщился, хотел вставить несколько слов в беседу, которая не совсем ладно начиналась, однако Ганна поторопилась объяснить:
— Я до Дениса Евменыча. Дело у меня.
— Ну так погоди, Ганна, я зараз вот, только помогу отнести ушат в хлев, — кивнул ей Зазыба.
Ганна вслед за хозяевами подошла к распахнутым воротам в хлев, спросила:
— Хватит ли вам нынешний год чем скотину кормить? — И глянула наверх, на чердак, где обычно у крестьян хранится сено на метельную пору, когда нет возможности подобраться к стогу.
— Да вряд ли, — ответила ей Марфа.
— Ну, у вас ещё ничего, — без всякой зависти промолвила Ганна, — а вот у меня… Не знаю, как корова перезимует.
— Не одной тебе, всем придётся эту зиму побираться, — снова откликнулась из глубины хлева Зазыбова жена.
Зазыба вышел к Ганне, вытирая соломой руки, и насмешливо спросил:
— И у кого же вы намерены побираться? Кругом, сдаётся, одни только побирухи и остались. Война-то как раз на косовицу пришлась.
— Да и косить в ту пору некому было, — подхватила Ганна.
— И это правда. Вокруг разоренье — ни табаку, ни
куренья, — пошутил Зазыба. — Ну что ты, Ганна, явилась? Чего тебе не сидится дома?
— Спросить хочу.
— Ну?
— Куда вы послали моего будущего косца?
— Почему ты думаешь, что я?
— Ну… а кому больше?
— А может, он сам надумал — уйти?
— Да ведь…
Зазыба заметил, как растерялась вдруг Ганна, пожалел её:
— Никуда он не денется. Погуляет да назад вернётся. Недаром же он — кузнец, обещал — сала, соли принесёт. Детей твоих кому-то кормить надо?
— Думаешь, он ради моих детей ушёл из дому?
— И ради детей. А ты по-другому думаешь?
Ганна поёжилась, часто заморгала. Зазыба заметил это, тихо сказал:
— Не очень по деревне звони, кто да куда его послал. Сам-то он сказал что-нибудь, когда уходил?
— А мне все равно тревожно стало, дай, думаю, спрошу у Евменыча…
— Тревожно — это хорошо, — улыбнулся Зазыба. — Не мне, ясное дело, вмешиваться в твои дела, сами сходились, сами и разбирайтесь между собой, однако есть старая притча на это: чтобы козёл не оборвал привязи, надо её кое-когда отпускать, длинней делать. Так что твоё счастье, ежели это и вправду счастье, зависит в первую голову от тебя. Я же со своей стороны могу твёрдо заверить — вернётся твой Андрей в Веремейки. Он мне обещал засов покрепче выковать на ворота, так тоже жду.
На незнакомый голос во дворе на крыльцо вышли сперва Масей с Острашабом, потом, следом за ними, возчик в помятой темно-зеленой шинели внакидку. Увидев подвыпившего немца, Ганна вдруг встрепенулась и тихо, еле слышно ойкнула, словно в ней что-то оборвалось. Но уже через мгновение женщина собралась с духом и словно отогнала от себя страх.
— Спасибо, Евменыч, и на этом, — сказала она звонко, чтобы услыхали все. — А теперь пойду, дети одни в доме остались.
Может, торопилась Ганна, боясь, что Масей станет удерживать её при гостях, пусть даже только из приличия, но тот как остановился у крыльца, так и уставился на неё. Тогда и Алесь Острашаб заметил Ганну. Но она уже шла к воротам, которые вели со двора в заулок, и никто её не задерживал.
— Ничего себе! — проводив её приветливым взглядом, одобрил Острашаб.
Но Масей не поддержал разговора. И не потому, что не захотел. Холодный и сырой воздух вызвал у него вдруг приступ сильного кашля. Содрогаясь всем телом, он скорчился и, на виду у всех, хватаясь одной рукой за рубаху, другой коснулся земли, стал судорожно цепляться за обжигающий снег.
Не дожидаясь, пока Масей выпрямится и хоть немного передохнет от своего надрывного кашля, Марфа одним коротким движением отёрла мокрые руки о захватанный передник, свисающий из-под её кожушка, кинулась чёрной птицей к сыну, обняла за плечи и повела в хату, приговаривая нараспев:
— А что ж это они наделали с тобой?…
От её стремительности, а больше всего, наверно, от её жалости Зазыбе вдруг сделалось тошно, он даже побелел, поняв, что ничем не помогает Марфе лечить хворого сына. Но что-то удержало его на месте, не иначе цыганистый Алесь Острашаб, которого не слишком тронуло это зрелище, и смирный немец, вообще мало что соображающий.
Марфа все не выходила из дома, несмотря на то что работы по хозяйству сегодня ещё хватало. Не дождавшись её во дворе, Зазыба заставил себя подняться на крыльцо, где по-прежнему прохлаждались Острашаб с немцем, и шагнул в дом.
Но зря Зазыба беспокоился — Масей сидел на самодельном кресле-качалке, потихоньку раскачивался и беседовал с матерью. Казалось, ничего с ним и не случилось.
— Ну как он тут? — тем не менее справился Зазыба.
— С маткой не пропадёт, — отрезала неприступная Марфа Давыдовна.
— Печку-то будем топить на ночь? — смущённо спросил Зазыба.