Страница:
Помнится, двигался он от можжевельниковой поляны, сплошь изрытой кабанами, наугад, то есть, не разбирая дороги. Да и не знал он тут никакой дороги, чтобы идти целенаправленно. Но все-таки он схватил на руки лосёнка и понёс прочь от волка, ощущая, как распирает его изнутри какая-то злость, мстительное чувство, словно они с этим старым хищником бежали до сих пор наперегонки, хотя один хотел догнать свою жертву, чтобы утолить давний и беспросветный голод, а другой — наоборот, пытался спасти беднягу.
За поляной начались болотные заросли, потом снова стало суше под ногами, но совсем худо пришлось, когда на пути встал густой ельник, через который напрямик можно было только продираться. Ломясь чуть ли не с медвежьей силой по этой чащобе, Чубарь только однажды положил лосёнка на землю, — тот, казалось, едва дышал от страха и даже не вскочил на ноги, словно бы и вправду во всем доверился человеку.
Отправляясь в лес, Чубарь обещал Гапкиному сыну Михалке привести этого маленького лося в Мамоновку, даже хлеба для приманки взял. Но потом, когда блуждал по незнакомым мостам, ещё не отыскав лосёнка, планы свои изменил, во всяком случае совсем недавно он колебался — возвращаться ли в посёлок. Не было уверенности на этот счёт у него и теперь, когда руки уже обременяла живая ноша. Да и не могла она, видно, пока появиться, эта уверенность. Нужно было выйти на дорогу, остановиться, перевести дух, оглядеться по сторонам; тогда бы решение само пришло на ум; тогда бы в голове прояснилось, куда путь держать.
На самом же деле ничего такого не потребовалось — ни решаться на что-то, ни даже думать о чем-то. Внезапно на просеке, которая словно коридор открылась за густым ельником, дорогу Чубарю пересекли вооружённые люди. Их было много, и стояли они не прячась, группой. Сразу же бросились Чубарю в глаза двое, что оказались ближе к нему, шагах, может, в десяти, — один в летней красноармейской форме, с немецким автоматом на животе и с готовыми к стрельбе, хоть и расслабленными, руками на нем; другой в темно-синей, как будто бы в милицейской шинели с совсем выцветшими, кажется, зелёными петлицами на воротнике; к тому же, шинель эта была но по росту велика человеку, и трудно было догадаться, есть ли под ней ещё какая-нибудь одежда.
— Глянь-ка, полицай, а тоже без мяса жить не хочет, — с добродушной издёвкой сказал тот, что держал руки на немецком автомате. — А ну, хендэ хох, сволочь!
От неожиданности Чубарь тряхнул головой, будто в одурении, но внутренне не очень-то испугался и не заторопился объяснять незнакомым людям, кто он и почему болтается тут — неважно, врал бы он при этом или говорил правду, — как будто бы понял, что на признания у него ещё будет время. К тому же живая тяжесть на руках мешала сразу выполнить команду, тоже как бы давала возможность не спешить. Но и тянуть время, слишком медлить в его положении не приходилось. Не испытывать же чужое терпение.
Как Чубарь ни успокаивал себя, в ушах его не переставала звучать оскорбительная команда «хендэ хох», хотя запомнил он лучше всего последнее слово — сволочь.
«Сам ты сволочь!» — подумал Чубарь и искоса, но так, чтобы не вызвать ответной злобы, поглядел на человека с немецким автоматом.
— Ну, ну, — поторопил тот Чубаря.
Остальные тоже загомонили, но голосов их Чубарь почему-то не разбирал, то ли вправду далеко стоял, то ли ещё какая причина была на это. Не знал он и о том, что вызвало восклицания — возмущение его медлительностью, которая могла сойти за несообразительность, или что-нибудь иное, например, лосёнок на руках.
Хочешь не хочешь, а надо было класть лосёнка на землю, освобождать себе руки.
Чубарь оглянулся, увидел в нескольких шагах два берёзовых пня, которые торчали по сторонам зеленой купины, собрался было шагнуть туда. Но но успел. Другой человек, тот, что был одет в темно-синюю шинель, живо, даже ловко, обошёл Чубаря сзади, вцепился клещом в его винтовку сверху и сильно потянул её с Чубаревого плеча. Чубарь не стал упираться. Он только отвёл назад плечо, пропустил винтовочный ремень; этого довольно было, чтобы винтовка тут же оказалась в чужих руках.
Разоружение произошло быстро и неожиданно, человек обладал необычайной ловкостью, какая не всякому даётся, и неожиданно не только для Чубаря, по, судя по всему, и для тех, кто стоял на просеке. Вспыхнул смех.
«Кто они? — наконец трезво подумал Чубарь. — Окруженцы или, может… партизаны?»
Но как угадаешь?… Ни лиц знакомых, ни знаков различия. Даже одежда и оружие — и те с бору по сосенке.
На память Чубарю пришла встреча его в лесу за прифронтовой деревней с вооружённой группой, которая несла раненого полкового комиссара. Тех можно было узнать, как говорится, ещё за версту, кто да откуда. А эти? По всему было ясно, что действовать силой никто не собирался, просто этим людям не хватало такого случая, как теперешний, чтобы пошутить да посмеяться. Но и надеяться на их понимание очень-то не приходилось — теперь всякому закон был не писан на скорую расправу. Наконец смех стал помаленьку стихать. И опять к Чубарю подскочил все тот же низкорослый в темно-синей шине ли, который на некоторое время затерялся было с Чубаре вой винтовкой в толпе. Казалось, на него тут не было никакой управы и действовал он самостийно, в полной уверенности, что непременно получит поддержку у своих спутников. Не долго думая, человек этот перехватил винтовку прикладом вперёд и толкнул его в спину. — Пшел!
И, отойдя немного в сторону, снова вскинул винтовку на плечо, дулом кверху.
Боли Чубарь и тогда, и теперь от толчков не почувствовал, однако голову поторопился отклонить. При этом успел заметить, что другого оружия, кроме его винтовки, у человека в темно-синей шинели не было. Наверно, потому и поторопился тот завладеть ею.
«Вот же гнида!» — затаил злую мысль Чубарь и с этой мыслью, как слепой, шагнул негнущимися ногами раз и другой по кочковатой просеке, стараясь сообразить, куда идти дальше. К счастью, путаться в раздумьях долго не пришлось, ибо уже в следующий момент его перегнал кто-то и зачастил впереди.
Так они и шли по просеке — сперва партизан или красноармеец (Чубарь все ещё не знал — кто), потом Чубарь с лосёнком на руках, а потом все остальные, в том числе и тот, в темно-синей шинели.
Никто сзади но шумел и не торопился перегнать его, никто не толкал больше в спину. Но Чубарю все равно было тревожно: ведь не мог он не только защититься, но и предвидеть, что могло вообще угрожать ему сзади.
Лосёнка он по-прежнему не решался выпустить, потому что знал — люди, которые перехватили его тут, на просеке, и сперва обезоружили, а потом повели куда-то с собой, пока не догадываются, что за живность в руках у «полицая». Ему почему-то казалось, что как только он скажет им — мол, это не крестьянская животина, а дикая, так сразу же что-то случится. К тому же, выпусти он сейчас лосёнка — тот не устоял бы на земле, — сделался бы совсем беспомощным.
А голоса за спиной Чубаря постепенно совсем утихли, и люди шагали вслед за ним уже так, будто не хотели зря растрачивать себя на злобу.
Странно, но и теперь, когда Чубарь почувствовал это, он не решился вступить со своими конвойными в переговоры. Хотя, с другой стороны, чего уж тут странного, ведь по всему было видно, что вели его в условное место, значит, у них где-то есть лагерь, может, даже неподалёку, ну если не лагерь в обычном значении этого слова, то временная стоянка. Видно, там и решится окончательно его судьба. Таким образом, и вправду вроде бы выходило: торопиться с объяснениями, что никакой он не полицай, а совсем наоборот, что они напрасно сочли его за немецкого прихвостня, не то чтобы не стоило, но смысла не имело. И мало ли что снова могло завариться в связи с такой попыткой.
К своему удивлению, Чубарь все не обнаруживал в душе даже и малого страха. Не только такого, который заставляет человека разум терять, а такого, который прошибает холодным потом. Оказывается, нe зря понюхал он тогда, в августе, войны… Последние недели Чубарь прожил в Мамоновке у Гапки Азаровой обособленно, словно бы отгороженным от мира сего. И вот теперь эти два обстоятельства не исключали друг друга, а, наоборот, дополняли, делая Чубаря почти равнодушным к опасности и упрямым в повадке.
Просека тем временем все не кончалась, хотя Чубарь и не был уверен, что по ней доведётся идти до конца. Как и полагается осенью, в лесу пахло грибами — опятами, они или толпились в невысокой траве жёлто-белыми стайками, или льнули к берёзовым пням, а кое-где даже взбегали, будто шустрые озорники, на стволы деревьев, что стояли по обе стороны просеки. Когда на опята кто-то наступал, они трещали под ногой с какой-то нежной, но и ядрёной хрупкостью.
Сопровождающие, однако, неплохо знали дорогу, по крайней мере тот, что шёл впереди, ориентировался на просеке довольно уверенно, не иначе он бродил вокруг Веремеек не первый день, — это Чубарь отметил про себя сразу, потому что через несколько минут провожатый без всякой посторонней подсказки свернул с просеки направо, где среди елей пряталась наезженная лесная дорога с глубокими, грязными колеями. Чубарь зашагал за ним.
На лесной дороге все вытянулись в цепочку, но шли по-прежнему тихо, даже с трудом: видно, перед тем, как оказаться тут, они проделали немалый путь. Кое-кто из них даже задрёмывал на ходу, и все равно терпеливо, по солдатской, небось, привычке, топал по конской выбоине между колеями. Наконец Чубарь узнал дорогу, по которой они шли. Как раз по ней возвращался он когда-то в Мамоновку, заночевав в хатке-лупильне. Но в тот раз Чубарь бежал по ней почти в темноте, ещё до рассвета. И все-таки как пи торопился он тогда обойти лесом в предрассветной мгле Веремейки, а большой вывороченный пень успел заметить: с внутренней стороны, где с корневищ не осыпалась при падении чёрная земля, напоминал он чем-то кленовый лист. По пню теперь он и признал дорогу. И в этот раз выворотень сразу бросился в глаза — для него он стал уже заметной вехой. От него можно было уже прикинуть расстояние в одну и в другую сторону. Теперь Чубарь мог с полной уверенностью сказать: скоро за краем леса, который постепенно дичал и полнился завалью, неприметно переходя в болото, поросшее ольховником, откроется знакомый пригорок с хаткой-лупильней.
Используя то обстоятельство, что спутники его как бы забыли обо всем, в том числе и о пойманном «полицае», Чубарь повернул голову назад, потом украдкой огляделся по сторонам. Казалось, лучшего места и лучшего случая, чтобы убежать, нельзя и выбрать. В довершение к тому, что конвойные потеряли бдительность, над самой дорогой, почти закрывая нижними ветвями колеи, нависали густые заросли орешника, а дальше стеной высились деревья с толстыми комлями, за которыми, спасаясь короткими перебежками от выстрелов, можно было легко спрятаться.
Чубарь шевельнул затёкшими руками. Лосёнок почувствовал его беспокойство, вздрогнул, насторожённо вскинул голову. Но было поздно. Дорога уже выходила на увал, впереди обозначился большой просвет.
Слева на увале сразу бросались в глаза три военные палатки. За ними — ещё какое-то приспособление для жилья, вроде обычного лесного шалаша, сложенного из еловых лап. Там, возле этого шалаша, еле приметно дымился костёр и расположились несколько человек в такой же полувоенной одежде, как и у Чубаревых сопровождающих.
«Ну вот, — невесело сказал себе Чубарь, — тут уж не отмолчишься».
Сомнений не было — на пригорке разместилась какая-то военная часть.
Цепочка спутников Чубаря сразу же рассыпалась. И Чубарь даже не успел заметить, как пришедшие смешались с теми, кто стоял возле костра. И вскоре уже нельзя было разобрать, кто пришёл только что, а кто был здесь прежде. И того, что происходило возле костра, Чубарь тоже не видел. Зато не прошло и пяти минут, как повторилось недавнее, то, что было на просеке: Чубаря обступили полукругом и опять вспыхнул хохот. Как же, полицая поймали да ещё с краденым телёнком!
К Чубарю снова подскочил человек в темно-синей шинели, принялся скалиться да угрожать:
— Ага, полицейская морда! Вот сейчас тебе покажут, как телят воровать! — При этом в глазах его было что-то дикое и счастливое.
Полный неприязни, которая не оставляла его с того момента, как он получил от этого человека в спину прикладом, Чубарь сказал с пренебрежением:
— Это не то, что ты думаешь, это — лосёнок. Казалось, то обстоятельство, что на руках у «полицая» вместо одной животины оказалась другая, к тому же дикая, на мгновение сбило с толку всех. Хохотать да хвататься за бока перестали разом, однако уже в следующий момент из толпы послышался голос — одновременно и наивно-рассудительный, и подначивающий:
— Ну и что, ежели лосёнок?
Этого довольно было, чтобы недотёпа в темно-синей шинели снова заскакал перед Чубарем, словно приплясывая, заныл:
— Ага, ну и что?
Теперь, когда он все время крутился перед глазами у Чубаря, можно было разглядеть этого человека, верней человечка: шинель не виновата была в том, что висела на нем, она была пошита на обычный рост и на обычного мужчину. А этот попался совсем тщедушный. Но в конце концов, мало ли кто каким уродился? Один, как за Кричевом говорят, с коломенскую версту, другой — коротыш. Поразил Чубаря не рост. Бросилась в глаза ему нехорошая, восковая безжизненность не только морщинистого лица, а и всей крупной головы, похожей на голову веремейковского Микиты Драницы. Казалось, на этом человеке уже отмирала кожа.
— А то, что не отдам! — сказал упрямо Чубарь.
— Гляди ты, полицай, а туда же…— бросил кто-то из толпы. — Шлёпнуть его!
Это «шлёпнуть» горячо толкнуло Чубаря в грудь.
— Откуда вы взяли, что я полицай? — наконец закричал он чуть ли не во весь голос.
— А кто ж ты? — вроде не удивился, но тоже крикнул, как бы издалека, уже знакомый голос, который только что угрожал «шлёпнуть».
— Председатель здешнего колхоза.
— Ну, это мы ещё поглядим, какой ты председатель, — рассмеялся человек в темно-синей шинели. — Вот потрясут тебя сейчас наши хлопцы да прощупают как следует, сразу признаешься. И не один раз, а трижды признаешься. И не только полицаем назовёшься, а и…
— Не в чем мне признаваться. Ведите к начальству, ведите куда хотите!…
— Вишь, чего захотел!
— Ага, веди его сразу до начальства!…
— До бога высоко, а до начальства далеко.
Теперь со всех сторон сыпалось так много словечек, что Чубарь перестал различать на слух, кому они принадлежат. Казалось, каждый желал выказать своё отношение к происходящему, будто препятствуя, чтобы человек, которого привели сюда под охраной, оказался председателем колхоза.
«Странно, —подумал Чубарь, — что же, кроме полицаев им никого не доводилось тут встречать».
— И все-таки придётся вам показать меня начальству, раз сами не верите, — сказал он.
— Ну, это никогда не поздно сделать, — послышался вдруг на удивление спокойный ответ. — А телёнка своего и правда отдайте. Как раз к ужину поспеет.
Чубарь повернул голову. В грязной белой накидке стоял шагах в двух справа от него повар с ножом в голой, волосатой руке. Был он худым и усмешливым.
— Я уже объяснил, — поморщился Чубарь, — что это — лосёнок.
— Гм, — удивлённо пожал плечами повар, — а похоже па коровье дитя. — Подошёл, потрогал свободной рукой шкурку лосёнка, взял за ухо.
Животное насторожилось, попыталось вырваться. Но напрасно — Чубарь по-прежнему крепко держал свою ношу, хотя уже почти не чувствовал рук.
— Правда… лосёнок, — снова удивился повар. — Где вы его взяли? — спросил он у Чубаря.
— У волка отбил. Нёс, а ваши вот встретили.
— И куда же вы собирались девать его?
— Ну, надо было как-нибудь спасать.
— Откуда же он взялся тут? И почему один? Без отца-матери.
— Так получилось, — не стал объяснять Чубарь.
— Вот холера, может, он и взаправду не полицай, а председатель тутошний, — хихикнул кто-то, зайдя за спину Чубаря.
Тогда повар повернулся ко всем и спросил:
— А кто знает, что он полицай? Сам сказал?
— Да нет…
— Откуда же тогда такая уверенность? Толпа вдруг заколебалась.
— Дак…
Но ещё не сдавались.
— Ну, а тебе-то что? — послышался голос из самой середины. — Без тебя разберутся, что к чему. На то начальство есть. Скажи спасибо, что на мясо вот наткнулись, а то бы снова постничали.
— Не очень-то вы…
Не иначе, повар хотел возразить, но не успел. Расталкивая людей, вперёд вышел… Шпакевич.
Чубарь недоверчиво вскинул голову, почувствовав вдруг, как ослабли ноги.
— Разойдитесь, ребята, — тихо сказал Шпакевич. — Это мой товарищ, Родион Чубарь.
В толпе кто-то захохотал. Потом сказал с притворным сокрушением:
— Ну вот, и сегодня не повезло Патоле. Осечка вышла. Думал, винтовку получил во владение, а тут… Доведётся назад отдавать.
Наверно, Шпакевич среди этих людей имел немалый вес, потому что никто не стал вступать с ним в пререкания. Правда, прыткий, видно, после Патоли, — а того человека в темно-синей шинели звали, оказывается, Патолей, — так самый прыткий из них, который недавно уговаривал «шлёпнуть» Чубаря, проворчал, отходя:
— И этот вот… председатель! Недотёпа какой-то. Мог бы сразу, ещё как брали его, сказать, что не полицай. Теперь бы этой неразберихи не было. А так..
Шпакевич тоже сперва подумал, что Чубарь принёс телёнка…
— Откуда ты взялся, Родион?
— Погоди-ка, вот зараз…
Набрав полную грудь воздуха, Чубарь попробовал опустить лосёнка па землю. Но у того сразу подломились ножки, и он повалился на траву.
Дав Чубарю освободиться от груза, Шпакевич снова спросил, уже без прежнего нажима:
— Почему ты здесь, Родион?
— Но получилось у меня тогда, — нахмурился Чубарь. — Заблудился ночью в незнакомых местах, не дошёл до Журиничей.
Перескакивая с одного на другое, Чубарь стал рассказывать Шпакевичу, что с ним приключилось дальше, как попал он сюда, в Забеседье. Не преминул, конечно, вспомнить и встречу с красноармейцами неподалёку от Ширяевки, и беседу свою с бывшим дальневосточным партизаном, а теперь полковым комиссаром.
— Он-то и посоветовал мне вернуться в родные места.
Шпакевич слушал, кивал, вроде жалея Чубаря. Конечно, он не догадывался, что в лесу за Ширяевкой судьба свела Родиона с тем полковым комиссаром, которого ему, Шпакевичу, привелось видеть уже убитым, когда группа окруженцов в августе переходила с боями линию фронта в полосе обороны 284-й дивизии.
Чем ближе подходил Чубарь в своём рассказе к нынешнему дню, тем щедрей он делался на подробности, словно нарастало в нем беспокойство, не останется ли кое-что в его одиссее неубедительным для собеседника.
— Насколько я понимаю, — положил руку ему па плечо Шпакевич, — партизанского отряда ты ещё не создал?
— Нет.
— Тогда поступай в наш.
— А что это за отряд, позволь спросить?
— Разведывательно-диверсионный. Прибыл из-за линии фронта.
— А как ты тут оказался?
— Сперва проводником брали, хотели, чтобы я провёл отряд теми путями-дорогами, какими мы когда-то с тобой пробирались к фронту, но потом планы изменились. Немцы вынудили нас двинуться другими дорогами. Пришлось отряду искать других проводников, которые знали места, а я стал бойцом. Совмещаю обе специальности — и диверсионную, и разведывательную.
— А Холодилов?… Где он? Тоже в отряде? — спросил Чубарь.
— Нет. Холодилов погиб.
Сказано это было как-то просто, даже с оттенком равнодушия, и Чубаря недобро кольнуло в сердце.
А Шпакевич почему-то не стал продолжать разговора о бывшем их спутнике. Он вдруг усмехнулся, показав на лосёнка, и спросил:
— А этот откуда у тебя?
Странно, но лосёнок словно бы понял, что речь зашла о нем, поднялся на ножки и отбежал в сторону. Но недалеко. Тут же вернулся, совсем уже приручённый, к Чубарю, ткнулся мордочкой ему в колени; не в пример человеку, который потратил немало сил, пока нёс его, и ещё не пришёл в себя, он готов уже был, взбрыкивая, носиться вдоль и поперёк по угору.
— Да вот, — развёл руками Чубарь, как бы застеснявшись вдруг своего поступка, — притащил сюда, на эту гриву, лосёнка…— и начал рассказывать, как тот остался на веремейковском суходоле сиротой, как пристал потом к Чубарю, как они ночевали вместе в этой хатке-лупильне, как на другой день Чубарь сбежал от него и как сегодня нарочно искал…
Шпакевич, улыбаясь повлажневшими глазами, растроганно спросил:
— Ну, от волка ты его отбил, от наших, сдаётся, тоже оборонил, а дальше? Что ты дальше собираешься с ним делать?
— Спасать, чтоб не пропал в одиночку.
— Разве ж в округе взрослых лосей нет, чтобы этого подбросить к ним? — Вся штука в том, что нет.
— А эти откуда взялись?
— Война откуда-то пригнала.
— И мужики ваши сразу позарились?
— Нет, застрелил старого лося не наш, не деревенский. Пришлый.
Не переставая улыбаться, Шпакевич покачал головой:
— Однако же и хлопот у тебя, Родион!…
— А то не хлопоты?
— Я и говорю…
Шпакевичу не хотелось обижать Чубаря снисходительностью, но тем не менее и понять его он не мог — в нынешних обстоятельствах теперешние Чубаревы заботы скорей всего смахивали на чудачество.
«Конечно, — подумал Шпакевич, — послоняешься столько в одиночестве, не только зачудишь, но и…»
— А ваши тоже — отдай да отдай, — с непрошедшей обидой пожаловался Чубарь. — Мяса им, вишь, захотелось!
— Бойцов понимать надо, Родион, — вздохнул Шпакевич. — Кормиться в оккупации непросто.
— Да я ж толковал им — лосёнок!
— Ну да, ты так доказывал, что несёшь не телёнка, а лосёнка, что даже забыл растолковать незнакомым тебе людям, кто ты сам!…
— А они не очень-то интересовались. Как сразу кто-то крикнул «полицай», так и привели сюда «полицаем». Но доброе дело я все-таки сделаю.
— Какое?
— Да с лосёнком этим. Его сберечь надо. Войне же не вечно быть, а лосей тут нету. Во всяком случае, покуда я тут живу, никто их не видывал. Так пускай хоть теперь разведутся.
— Ну, до развода ещё далеко, — возразил Шпакевич. — Поку-у-уда этот малый вырастет. И вырастет ли ещё? А там, может, и пары не найдёт. Сам же говоришь, раньше в ваших лесах зверей таких не бывало.
— Но вот объявились же!
— Это ещё ничего не значит, что объявились. Не все такие одержимые, как ты. Небось мужики ваши, завалив лося, по ночам не угрызаются совестью? Словом, взвалил ты на себя, Родион, заботу. Не хочу сказать, что напрасную, только совсем не ко времени. Нынче людей не всегда жалеют, а ты — зверя. Как же нам с тобой-то быть?
— Ну, теперь просто, раз мы встретились, — рассудил Чубарь. — Это до сих пор я мог раздумывать, а теперь…
— Надо тебя к командиру. Кажется, он уже вернулся.
— Откуда?
— Об этом не всякому знать.
— А-а-а, — протянул Чубарь.
Шпакевич почувствовал, как тот при этом опешил, и уточнил:
— Так у нас принято. Да и вообще… в армии.
— Хорошо, показывай своему командиру. Но сначала вели, чтобы мне отдали мою винтовку.
— Какую винтовку?
— Говорю, мою.
— А она у тебя была? Сдаётся же, тогда, в Пеклине…
— Это я забыл тебе сказать. Мне полковой комиссар винтовку дал. Лейтенант тот, в Пеклине, забрал мою, а полковой комиссар новую дал. Говорит, без винтовки ворочаться домой нельзя. Ну, а ваши вот снова сегодня обезоружили. И обрадовались.
— У кого она теперь?
— У какого-то в синей шинели.
— Ясно, — понимающе сказал Шпакевич. — У Патоли. Тут у нас такое дело… в отряд приходят новые люди, без оружия. Добываем разными путями.
— Такому типу, как ваш Патоля, вообще не стоит доверять оружия.
— Почему это?
— Злобный очень. На себе почувствовал.
— Значит, тебе все-таки досталось? Бывает. А человек он, мне кажется, ничего, этот Патоля. Может, излишне суетлив. Иной раз даже бахвалится. Когда ему, видать, и море по колено.
— Ты за него заступаешься, потому что он милиционер. Рыбак рыбака видит издалека.
— Почему ты решил, что милиционер?
— По форме вижу. Такая же, как у милиции, темно-синяя, не армейская.
— Как раз армейская, лётного состава.
— Так он что, — лётчик, ваш Патоля?
— Авиатехник.
— А я думал — церковный староста. Шпакевич весело засмеялся:
За поляной начались болотные заросли, потом снова стало суше под ногами, но совсем худо пришлось, когда на пути встал густой ельник, через который напрямик можно было только продираться. Ломясь чуть ли не с медвежьей силой по этой чащобе, Чубарь только однажды положил лосёнка на землю, — тот, казалось, едва дышал от страха и даже не вскочил на ноги, словно бы и вправду во всем доверился человеку.
Отправляясь в лес, Чубарь обещал Гапкиному сыну Михалке привести этого маленького лося в Мамоновку, даже хлеба для приманки взял. Но потом, когда блуждал по незнакомым мостам, ещё не отыскав лосёнка, планы свои изменил, во всяком случае совсем недавно он колебался — возвращаться ли в посёлок. Не было уверенности на этот счёт у него и теперь, когда руки уже обременяла живая ноша. Да и не могла она, видно, пока появиться, эта уверенность. Нужно было выйти на дорогу, остановиться, перевести дух, оглядеться по сторонам; тогда бы решение само пришло на ум; тогда бы в голове прояснилось, куда путь держать.
На самом же деле ничего такого не потребовалось — ни решаться на что-то, ни даже думать о чем-то. Внезапно на просеке, которая словно коридор открылась за густым ельником, дорогу Чубарю пересекли вооружённые люди. Их было много, и стояли они не прячась, группой. Сразу же бросились Чубарю в глаза двое, что оказались ближе к нему, шагах, может, в десяти, — один в летней красноармейской форме, с немецким автоматом на животе и с готовыми к стрельбе, хоть и расслабленными, руками на нем; другой в темно-синей, как будто бы в милицейской шинели с совсем выцветшими, кажется, зелёными петлицами на воротнике; к тому же, шинель эта была но по росту велика человеку, и трудно было догадаться, есть ли под ней ещё какая-нибудь одежда.
— Глянь-ка, полицай, а тоже без мяса жить не хочет, — с добродушной издёвкой сказал тот, что держал руки на немецком автомате. — А ну, хендэ хох, сволочь!
От неожиданности Чубарь тряхнул головой, будто в одурении, но внутренне не очень-то испугался и не заторопился объяснять незнакомым людям, кто он и почему болтается тут — неважно, врал бы он при этом или говорил правду, — как будто бы понял, что на признания у него ещё будет время. К тому же живая тяжесть на руках мешала сразу выполнить команду, тоже как бы давала возможность не спешить. Но и тянуть время, слишком медлить в его положении не приходилось. Не испытывать же чужое терпение.
Как Чубарь ни успокаивал себя, в ушах его не переставала звучать оскорбительная команда «хендэ хох», хотя запомнил он лучше всего последнее слово — сволочь.
«Сам ты сволочь!» — подумал Чубарь и искоса, но так, чтобы не вызвать ответной злобы, поглядел на человека с немецким автоматом.
— Ну, ну, — поторопил тот Чубаря.
Остальные тоже загомонили, но голосов их Чубарь почему-то не разбирал, то ли вправду далеко стоял, то ли ещё какая причина была на это. Не знал он и о том, что вызвало восклицания — возмущение его медлительностью, которая могла сойти за несообразительность, или что-нибудь иное, например, лосёнок на руках.
Хочешь не хочешь, а надо было класть лосёнка на землю, освобождать себе руки.
Чубарь оглянулся, увидел в нескольких шагах два берёзовых пня, которые торчали по сторонам зеленой купины, собрался было шагнуть туда. Но но успел. Другой человек, тот, что был одет в темно-синюю шинель, живо, даже ловко, обошёл Чубаря сзади, вцепился клещом в его винтовку сверху и сильно потянул её с Чубаревого плеча. Чубарь не стал упираться. Он только отвёл назад плечо, пропустил винтовочный ремень; этого довольно было, чтобы винтовка тут же оказалась в чужих руках.
Разоружение произошло быстро и неожиданно, человек обладал необычайной ловкостью, какая не всякому даётся, и неожиданно не только для Чубаря, по, судя по всему, и для тех, кто стоял на просеке. Вспыхнул смех.
«Кто они? — наконец трезво подумал Чубарь. — Окруженцы или, может… партизаны?»
Но как угадаешь?… Ни лиц знакомых, ни знаков различия. Даже одежда и оружие — и те с бору по сосенке.
На память Чубарю пришла встреча его в лесу за прифронтовой деревней с вооружённой группой, которая несла раненого полкового комиссара. Тех можно было узнать, как говорится, ещё за версту, кто да откуда. А эти? По всему было ясно, что действовать силой никто не собирался, просто этим людям не хватало такого случая, как теперешний, чтобы пошутить да посмеяться. Но и надеяться на их понимание очень-то не приходилось — теперь всякому закон был не писан на скорую расправу. Наконец смех стал помаленьку стихать. И опять к Чубарю подскочил все тот же низкорослый в темно-синей шине ли, который на некоторое время затерялся было с Чубаре вой винтовкой в толпе. Казалось, на него тут не было никакой управы и действовал он самостийно, в полной уверенности, что непременно получит поддержку у своих спутников. Не долго думая, человек этот перехватил винтовку прикладом вперёд и толкнул его в спину. — Пшел!
И, отойдя немного в сторону, снова вскинул винтовку на плечо, дулом кверху.
Боли Чубарь и тогда, и теперь от толчков не почувствовал, однако голову поторопился отклонить. При этом успел заметить, что другого оружия, кроме его винтовки, у человека в темно-синей шинели не было. Наверно, потому и поторопился тот завладеть ею.
«Вот же гнида!» — затаил злую мысль Чубарь и с этой мыслью, как слепой, шагнул негнущимися ногами раз и другой по кочковатой просеке, стараясь сообразить, куда идти дальше. К счастью, путаться в раздумьях долго не пришлось, ибо уже в следующий момент его перегнал кто-то и зачастил впереди.
Так они и шли по просеке — сперва партизан или красноармеец (Чубарь все ещё не знал — кто), потом Чубарь с лосёнком на руках, а потом все остальные, в том числе и тот, в темно-синей шинели.
Никто сзади но шумел и не торопился перегнать его, никто не толкал больше в спину. Но Чубарю все равно было тревожно: ведь не мог он не только защититься, но и предвидеть, что могло вообще угрожать ему сзади.
Лосёнка он по-прежнему не решался выпустить, потому что знал — люди, которые перехватили его тут, на просеке, и сперва обезоружили, а потом повели куда-то с собой, пока не догадываются, что за живность в руках у «полицая». Ему почему-то казалось, что как только он скажет им — мол, это не крестьянская животина, а дикая, так сразу же что-то случится. К тому же, выпусти он сейчас лосёнка — тот не устоял бы на земле, — сделался бы совсем беспомощным.
А голоса за спиной Чубаря постепенно совсем утихли, и люди шагали вслед за ним уже так, будто не хотели зря растрачивать себя на злобу.
Странно, но и теперь, когда Чубарь почувствовал это, он не решился вступить со своими конвойными в переговоры. Хотя, с другой стороны, чего уж тут странного, ведь по всему было видно, что вели его в условное место, значит, у них где-то есть лагерь, может, даже неподалёку, ну если не лагерь в обычном значении этого слова, то временная стоянка. Видно, там и решится окончательно его судьба. Таким образом, и вправду вроде бы выходило: торопиться с объяснениями, что никакой он не полицай, а совсем наоборот, что они напрасно сочли его за немецкого прихвостня, не то чтобы не стоило, но смысла не имело. И мало ли что снова могло завариться в связи с такой попыткой.
К своему удивлению, Чубарь все не обнаруживал в душе даже и малого страха. Не только такого, который заставляет человека разум терять, а такого, который прошибает холодным потом. Оказывается, нe зря понюхал он тогда, в августе, войны… Последние недели Чубарь прожил в Мамоновке у Гапки Азаровой обособленно, словно бы отгороженным от мира сего. И вот теперь эти два обстоятельства не исключали друг друга, а, наоборот, дополняли, делая Чубаря почти равнодушным к опасности и упрямым в повадке.
Просека тем временем все не кончалась, хотя Чубарь и не был уверен, что по ней доведётся идти до конца. Как и полагается осенью, в лесу пахло грибами — опятами, они или толпились в невысокой траве жёлто-белыми стайками, или льнули к берёзовым пням, а кое-где даже взбегали, будто шустрые озорники, на стволы деревьев, что стояли по обе стороны просеки. Когда на опята кто-то наступал, они трещали под ногой с какой-то нежной, но и ядрёной хрупкостью.
Сопровождающие, однако, неплохо знали дорогу, по крайней мере тот, что шёл впереди, ориентировался на просеке довольно уверенно, не иначе он бродил вокруг Веремеек не первый день, — это Чубарь отметил про себя сразу, потому что через несколько минут провожатый без всякой посторонней подсказки свернул с просеки направо, где среди елей пряталась наезженная лесная дорога с глубокими, грязными колеями. Чубарь зашагал за ним.
На лесной дороге все вытянулись в цепочку, но шли по-прежнему тихо, даже с трудом: видно, перед тем, как оказаться тут, они проделали немалый путь. Кое-кто из них даже задрёмывал на ходу, и все равно терпеливо, по солдатской, небось, привычке, топал по конской выбоине между колеями. Наконец Чубарь узнал дорогу, по которой они шли. Как раз по ней возвращался он когда-то в Мамоновку, заночевав в хатке-лупильне. Но в тот раз Чубарь бежал по ней почти в темноте, ещё до рассвета. И все-таки как пи торопился он тогда обойти лесом в предрассветной мгле Веремейки, а большой вывороченный пень успел заметить: с внутренней стороны, где с корневищ не осыпалась при падении чёрная земля, напоминал он чем-то кленовый лист. По пню теперь он и признал дорогу. И в этот раз выворотень сразу бросился в глаза — для него он стал уже заметной вехой. От него можно было уже прикинуть расстояние в одну и в другую сторону. Теперь Чубарь мог с полной уверенностью сказать: скоро за краем леса, который постепенно дичал и полнился завалью, неприметно переходя в болото, поросшее ольховником, откроется знакомый пригорок с хаткой-лупильней.
Используя то обстоятельство, что спутники его как бы забыли обо всем, в том числе и о пойманном «полицае», Чубарь повернул голову назад, потом украдкой огляделся по сторонам. Казалось, лучшего места и лучшего случая, чтобы убежать, нельзя и выбрать. В довершение к тому, что конвойные потеряли бдительность, над самой дорогой, почти закрывая нижними ветвями колеи, нависали густые заросли орешника, а дальше стеной высились деревья с толстыми комлями, за которыми, спасаясь короткими перебежками от выстрелов, можно было легко спрятаться.
Чубарь шевельнул затёкшими руками. Лосёнок почувствовал его беспокойство, вздрогнул, насторожённо вскинул голову. Но было поздно. Дорога уже выходила на увал, впереди обозначился большой просвет.
Слева на увале сразу бросались в глаза три военные палатки. За ними — ещё какое-то приспособление для жилья, вроде обычного лесного шалаша, сложенного из еловых лап. Там, возле этого шалаша, еле приметно дымился костёр и расположились несколько человек в такой же полувоенной одежде, как и у Чубаревых сопровождающих.
«Ну вот, — невесело сказал себе Чубарь, — тут уж не отмолчишься».
Сомнений не было — на пригорке разместилась какая-то военная часть.
Цепочка спутников Чубаря сразу же рассыпалась. И Чубарь даже не успел заметить, как пришедшие смешались с теми, кто стоял возле костра. И вскоре уже нельзя было разобрать, кто пришёл только что, а кто был здесь прежде. И того, что происходило возле костра, Чубарь тоже не видел. Зато не прошло и пяти минут, как повторилось недавнее, то, что было на просеке: Чубаря обступили полукругом и опять вспыхнул хохот. Как же, полицая поймали да ещё с краденым телёнком!
К Чубарю снова подскочил человек в темно-синей шинели, принялся скалиться да угрожать:
— Ага, полицейская морда! Вот сейчас тебе покажут, как телят воровать! — При этом в глазах его было что-то дикое и счастливое.
Полный неприязни, которая не оставляла его с того момента, как он получил от этого человека в спину прикладом, Чубарь сказал с пренебрежением:
— Это не то, что ты думаешь, это — лосёнок. Казалось, то обстоятельство, что на руках у «полицая» вместо одной животины оказалась другая, к тому же дикая, на мгновение сбило с толку всех. Хохотать да хвататься за бока перестали разом, однако уже в следующий момент из толпы послышался голос — одновременно и наивно-рассудительный, и подначивающий:
— Ну и что, ежели лосёнок?
Этого довольно было, чтобы недотёпа в темно-синей шинели снова заскакал перед Чубарем, словно приплясывая, заныл:
— Ага, ну и что?
Теперь, когда он все время крутился перед глазами у Чубаря, можно было разглядеть этого человека, верней человечка: шинель не виновата была в том, что висела на нем, она была пошита на обычный рост и на обычного мужчину. А этот попался совсем тщедушный. Но в конце концов, мало ли кто каким уродился? Один, как за Кричевом говорят, с коломенскую версту, другой — коротыш. Поразил Чубаря не рост. Бросилась в глаза ему нехорошая, восковая безжизненность не только морщинистого лица, а и всей крупной головы, похожей на голову веремейковского Микиты Драницы. Казалось, на этом человеке уже отмирала кожа.
— А то, что не отдам! — сказал упрямо Чубарь.
— Гляди ты, полицай, а туда же…— бросил кто-то из толпы. — Шлёпнуть его!
Это «шлёпнуть» горячо толкнуло Чубаря в грудь.
— Откуда вы взяли, что я полицай? — наконец закричал он чуть ли не во весь голос.
— А кто ж ты? — вроде не удивился, но тоже крикнул, как бы издалека, уже знакомый голос, который только что угрожал «шлёпнуть».
— Председатель здешнего колхоза.
— Ну, это мы ещё поглядим, какой ты председатель, — рассмеялся человек в темно-синей шинели. — Вот потрясут тебя сейчас наши хлопцы да прощупают как следует, сразу признаешься. И не один раз, а трижды признаешься. И не только полицаем назовёшься, а и…
— Не в чем мне признаваться. Ведите к начальству, ведите куда хотите!…
— Вишь, чего захотел!
— Ага, веди его сразу до начальства!…
— До бога высоко, а до начальства далеко.
Теперь со всех сторон сыпалось так много словечек, что Чубарь перестал различать на слух, кому они принадлежат. Казалось, каждый желал выказать своё отношение к происходящему, будто препятствуя, чтобы человек, которого привели сюда под охраной, оказался председателем колхоза.
«Странно, —подумал Чубарь, — что же, кроме полицаев им никого не доводилось тут встречать».
— И все-таки придётся вам показать меня начальству, раз сами не верите, — сказал он.
— Ну, это никогда не поздно сделать, — послышался вдруг на удивление спокойный ответ. — А телёнка своего и правда отдайте. Как раз к ужину поспеет.
Чубарь повернул голову. В грязной белой накидке стоял шагах в двух справа от него повар с ножом в голой, волосатой руке. Был он худым и усмешливым.
— Я уже объяснил, — поморщился Чубарь, — что это — лосёнок.
— Гм, — удивлённо пожал плечами повар, — а похоже па коровье дитя. — Подошёл, потрогал свободной рукой шкурку лосёнка, взял за ухо.
Животное насторожилось, попыталось вырваться. Но напрасно — Чубарь по-прежнему крепко держал свою ношу, хотя уже почти не чувствовал рук.
— Правда… лосёнок, — снова удивился повар. — Где вы его взяли? — спросил он у Чубаря.
— У волка отбил. Нёс, а ваши вот встретили.
— И куда же вы собирались девать его?
— Ну, надо было как-нибудь спасать.
— Откуда же он взялся тут? И почему один? Без отца-матери.
— Так получилось, — не стал объяснять Чубарь.
— Вот холера, может, он и взаправду не полицай, а председатель тутошний, — хихикнул кто-то, зайдя за спину Чубаря.
Тогда повар повернулся ко всем и спросил:
— А кто знает, что он полицай? Сам сказал?
— Да нет…
— Откуда же тогда такая уверенность? Толпа вдруг заколебалась.
— Дак…
Но ещё не сдавались.
— Ну, а тебе-то что? — послышался голос из самой середины. — Без тебя разберутся, что к чему. На то начальство есть. Скажи спасибо, что на мясо вот наткнулись, а то бы снова постничали.
— Не очень-то вы…
Не иначе, повар хотел возразить, но не успел. Расталкивая людей, вперёд вышел… Шпакевич.
Чубарь недоверчиво вскинул голову, почувствовав вдруг, как ослабли ноги.
— Разойдитесь, ребята, — тихо сказал Шпакевич. — Это мой товарищ, Родион Чубарь.
В толпе кто-то захохотал. Потом сказал с притворным сокрушением:
— Ну вот, и сегодня не повезло Патоле. Осечка вышла. Думал, винтовку получил во владение, а тут… Доведётся назад отдавать.
Наверно, Шпакевич среди этих людей имел немалый вес, потому что никто не стал вступать с ним в пререкания. Правда, прыткий, видно, после Патоли, — а того человека в темно-синей шинели звали, оказывается, Патолей, — так самый прыткий из них, который недавно уговаривал «шлёпнуть» Чубаря, проворчал, отходя:
— И этот вот… председатель! Недотёпа какой-то. Мог бы сразу, ещё как брали его, сказать, что не полицай. Теперь бы этой неразберихи не было. А так..
* * *
Неожиданная встреча с Родионом взволновала Шпакевича, даже, пожалуй, сбила с толку. Он привык думать, что его недавний спутник где-то на фронте, воюет. А получилось странно. Чубарь снова оказался в Забеседье и снова, как прежде, — один, беспомощный, ведь иначе он не оказался бы в таком положении, как теперь, когда надо было вызволять его из партизанского плена. Чубарь стоял перед Шпакевичем все в той же плисовой «толстовке», которая была на нем, когда они встретились, в первый раз на берегу Деряжни, хотя Шпакевич потом в Пеклине снял со своего плеча для него шинель. И все остальное на Чубаре было как и тогда — яловые сапоги, штаны в полоску, картуз с выщербленным козырьком. Правда, не было винтовки, но Шпакевич не принял этого во внимание, помня, что оружие у Чубаря забрали в Пеклине. Ему было невдомёк, что Чубарь за то время, пока они не виделись, заимел другую винтовку. И её тоже отобрали. Зато теперь руки Чубаря были заняты живым грузом, а вид у Родиона, бывшего его спутника, был такой, будто его застукали на воровстве.Шпакевич тоже сперва подумал, что Чубарь принёс телёнка…
— Откуда ты взялся, Родион?
— Погоди-ка, вот зараз…
Набрав полную грудь воздуха, Чубарь попробовал опустить лосёнка па землю. Но у того сразу подломились ножки, и он повалился на траву.
Дав Чубарю освободиться от груза, Шпакевич снова спросил, уже без прежнего нажима:
— Почему ты здесь, Родион?
— Но получилось у меня тогда, — нахмурился Чубарь. — Заблудился ночью в незнакомых местах, не дошёл до Журиничей.
Перескакивая с одного на другое, Чубарь стал рассказывать Шпакевичу, что с ним приключилось дальше, как попал он сюда, в Забеседье. Не преминул, конечно, вспомнить и встречу с красноармейцами неподалёку от Ширяевки, и беседу свою с бывшим дальневосточным партизаном, а теперь полковым комиссаром.
— Он-то и посоветовал мне вернуться в родные места.
Шпакевич слушал, кивал, вроде жалея Чубаря. Конечно, он не догадывался, что в лесу за Ширяевкой судьба свела Родиона с тем полковым комиссаром, которого ему, Шпакевичу, привелось видеть уже убитым, когда группа окруженцов в августе переходила с боями линию фронта в полосе обороны 284-й дивизии.
Чем ближе подходил Чубарь в своём рассказе к нынешнему дню, тем щедрей он делался на подробности, словно нарастало в нем беспокойство, не останется ли кое-что в его одиссее неубедительным для собеседника.
— Насколько я понимаю, — положил руку ему па плечо Шпакевич, — партизанского отряда ты ещё не создал?
— Нет.
— Тогда поступай в наш.
— А что это за отряд, позволь спросить?
— Разведывательно-диверсионный. Прибыл из-за линии фронта.
— А как ты тут оказался?
— Сперва проводником брали, хотели, чтобы я провёл отряд теми путями-дорогами, какими мы когда-то с тобой пробирались к фронту, но потом планы изменились. Немцы вынудили нас двинуться другими дорогами. Пришлось отряду искать других проводников, которые знали места, а я стал бойцом. Совмещаю обе специальности — и диверсионную, и разведывательную.
— А Холодилов?… Где он? Тоже в отряде? — спросил Чубарь.
— Нет. Холодилов погиб.
Сказано это было как-то просто, даже с оттенком равнодушия, и Чубаря недобро кольнуло в сердце.
А Шпакевич почему-то не стал продолжать разговора о бывшем их спутнике. Он вдруг усмехнулся, показав на лосёнка, и спросил:
— А этот откуда у тебя?
Странно, но лосёнок словно бы понял, что речь зашла о нем, поднялся на ножки и отбежал в сторону. Но недалеко. Тут же вернулся, совсем уже приручённый, к Чубарю, ткнулся мордочкой ему в колени; не в пример человеку, который потратил немало сил, пока нёс его, и ещё не пришёл в себя, он готов уже был, взбрыкивая, носиться вдоль и поперёк по угору.
— Да вот, — развёл руками Чубарь, как бы застеснявшись вдруг своего поступка, — притащил сюда, на эту гриву, лосёнка…— и начал рассказывать, как тот остался на веремейковском суходоле сиротой, как пристал потом к Чубарю, как они ночевали вместе в этой хатке-лупильне, как на другой день Чубарь сбежал от него и как сегодня нарочно искал…
Шпакевич, улыбаясь повлажневшими глазами, растроганно спросил:
— Ну, от волка ты его отбил, от наших, сдаётся, тоже оборонил, а дальше? Что ты дальше собираешься с ним делать?
— Спасать, чтоб не пропал в одиночку.
— Разве ж в округе взрослых лосей нет, чтобы этого подбросить к ним? — Вся штука в том, что нет.
— А эти откуда взялись?
— Война откуда-то пригнала.
— И мужики ваши сразу позарились?
— Нет, застрелил старого лося не наш, не деревенский. Пришлый.
Не переставая улыбаться, Шпакевич покачал головой:
— Однако же и хлопот у тебя, Родион!…
— А то не хлопоты?
— Я и говорю…
Шпакевичу не хотелось обижать Чубаря снисходительностью, но тем не менее и понять его он не мог — в нынешних обстоятельствах теперешние Чубаревы заботы скорей всего смахивали на чудачество.
«Конечно, — подумал Шпакевич, — послоняешься столько в одиночестве, не только зачудишь, но и…»
— А ваши тоже — отдай да отдай, — с непрошедшей обидой пожаловался Чубарь. — Мяса им, вишь, захотелось!
— Бойцов понимать надо, Родион, — вздохнул Шпакевич. — Кормиться в оккупации непросто.
— Да я ж толковал им — лосёнок!
— Ну да, ты так доказывал, что несёшь не телёнка, а лосёнка, что даже забыл растолковать незнакомым тебе людям, кто ты сам!…
— А они не очень-то интересовались. Как сразу кто-то крикнул «полицай», так и привели сюда «полицаем». Но доброе дело я все-таки сделаю.
— Какое?
— Да с лосёнком этим. Его сберечь надо. Войне же не вечно быть, а лосей тут нету. Во всяком случае, покуда я тут живу, никто их не видывал. Так пускай хоть теперь разведутся.
— Ну, до развода ещё далеко, — возразил Шпакевич. — Поку-у-уда этот малый вырастет. И вырастет ли ещё? А там, может, и пары не найдёт. Сам же говоришь, раньше в ваших лесах зверей таких не бывало.
— Но вот объявились же!
— Это ещё ничего не значит, что объявились. Не все такие одержимые, как ты. Небось мужики ваши, завалив лося, по ночам не угрызаются совестью? Словом, взвалил ты на себя, Родион, заботу. Не хочу сказать, что напрасную, только совсем не ко времени. Нынче людей не всегда жалеют, а ты — зверя. Как же нам с тобой-то быть?
— Ну, теперь просто, раз мы встретились, — рассудил Чубарь. — Это до сих пор я мог раздумывать, а теперь…
— Надо тебя к командиру. Кажется, он уже вернулся.
— Откуда?
— Об этом не всякому знать.
— А-а-а, — протянул Чубарь.
Шпакевич почувствовал, как тот при этом опешил, и уточнил:
— Так у нас принято. Да и вообще… в армии.
— Хорошо, показывай своему командиру. Но сначала вели, чтобы мне отдали мою винтовку.
— Какую винтовку?
— Говорю, мою.
— А она у тебя была? Сдаётся же, тогда, в Пеклине…
— Это я забыл тебе сказать. Мне полковой комиссар винтовку дал. Лейтенант тот, в Пеклине, забрал мою, а полковой комиссар новую дал. Говорит, без винтовки ворочаться домой нельзя. Ну, а ваши вот снова сегодня обезоружили. И обрадовались.
— У кого она теперь?
— У какого-то в синей шинели.
— Ясно, — понимающе сказал Шпакевич. — У Патоли. Тут у нас такое дело… в отряд приходят новые люди, без оружия. Добываем разными путями.
— Такому типу, как ваш Патоля, вообще не стоит доверять оружия.
— Почему это?
— Злобный очень. На себе почувствовал.
— Значит, тебе все-таки досталось? Бывает. А человек он, мне кажется, ничего, этот Патоля. Может, излишне суетлив. Иной раз даже бахвалится. Когда ему, видать, и море по колено.
— Ты за него заступаешься, потому что он милиционер. Рыбак рыбака видит издалека.
— Почему ты решил, что милиционер?
— По форме вижу. Такая же, как у милиции, темно-синяя, не армейская.
— Как раз армейская, лётного состава.
— Так он что, — лётчик, ваш Патоля?
— Авиатехник.
— А я думал — церковный староста. Шпакевич весело засмеялся: