Страница:
Тем временем все упорней ходили слухи по правую и по левую сторону Беседи, что секретаря подпольного райкома партии, которому удалось спастись в Крутогорье, сбежать из здания бывшей городской гостиницы, а ныне полевой жандармерии, видели люди то на большаке за Белой Глиной, там, где в старые времена стояли терещенковская винокурня, то в лесу возле Паньковской Буды, то ещё в каком, не слишком потаённом месте. Зазыба с Захаром Довгалем ждали, что тот вскорости объявится и в Гонче. Но Касьян Манько почему-то не приходил. Не поступало от него и известий. Наконец настал день, когда Захар Довгаль сказал Зазыбе: «Ты, Денис, зря не бегай к нам в Гончу. А то ещё застудишься, бредя через реку, ведь не всякий раз на вашем берегу лодка бывает. Лучше я сам подскочу за тобой если что».
Зазыба послушался. Затаившись в своих Веремейках, стал ждать, пока хоть что-нибудь прояснится на нынешнем сумрачном небосклоне. Как заместителя волостного агронома его за все время ни разу не побеспокоили из Бабиновичей. «Видать, потому, — растолковал Денису Евменовичу при встрече Браво-Животовский, — что делать теперь, осенью, нечего. Погодим до весны, тогда уж. — И будно подкольнул: — В конце концов не надо было распускать своего колхоза, теперь бы вот и был при деле. Правда, в других деревнях сдают хлеб. Но нас комендант вроде освободил. Это уж я замолвил словечко. Дай, думаю, займусь благотворительностью ради веремейковцев. Когда-то оказывал им всякое добро-заступничество Зазыба, а теперь стану оказывать я. Может, таким образом и в доверие наконец войду у них». — «Ну, ну», — кивнул на это с усмешкой Зазыба. «Вот я и говорю коменданту, что в Веремейках рожь почти вся сгорела в Поддубище, а ячмень да пшеница… Словом, пока неизвестно ничего ни про ячмень, ни про пшеницу. В конце концов если и будем сдавать какое зерно, так ссыпать придётся тут, в деревне. Об этом я тоже договорился с Адольфом, чтобы не везти на край света. А вот мясо паши мужики да бабы пускай готовят.
С приближением морозов придётся кое-кому расстаться с телушками…» — «А почему к морозам? — спросил Зазыба. — Почему не теперь?» — «А ты сам у Адольфа спроси. Ты ведь тоже начальство в деревне». — «Какое там начальство!… Разве ж кому теперь втиснуться между тобой и Романом Семочкиным? Нет, я уже своё отходил в начальстве». — «Ну, а я в этом не виноват, — серьёзно, не обращая внимания на Зазыбове притворство, развёл руками Браво-Животовский. — Надо было самому свой интерес блюсти, был бы в деревне не уполномоченным по земле, а полным старостой». — «А может, что по земле, дак и лучше, — прикидывался дальше Зазыба. — Не будет после великих хлопот. Ну, свои пожурят трохи, да и… Кому-то за землёй тоже надо приглядывать». Браво-Животовский после этих Зазыбовых слов даже захохотал: «Бросал бы ты, Зазыба, свои фокусы. Все не веришь, что большевикам, как немцы говорят, капут? Или вид делаешь, что не веришь? На вот, читай!» — сказал и тут же достал из внутреннего кармана тёплого пальто на овчине потёртую газету, которая от частого разворачивания да передачи из рук в руки имела уже ветхий вид. Это была «Правда». Зазыба вспомнил, как обманулся однажды в Бабиновичах, приняв за настоящую «Правду» фашистскую подделку, которая печаталась где-то в Прибалтике, в Риге, что ли, поэтому теперь развернул эту на полную ширину, благо не было ветра на улице, всмотрелся во все странички. Эта была настоящая, выпущенная в Москве. Несмотря на потрёпанный вид, число выхода в свет значилось на ней совсем недавнее: 22 октября. Зазыбе довольно было убедиться, что в руках его не подделка немецкая, как глаза сразу нашли то, из-за чего Браво-Животовский собственно и решился показать газету, — «Постановление Государственного Совета Обороны», в котором говорилось: «Оборона столицы на рубеже, который находится в 100—120 километрах от Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии Жукову… С целью тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, которые обороняют Москву, а также с целью предупреждения подрывной деятельности… Государственный Комитет Обороны постановил: 1) ввести с 20 октября 1941 года в городе Москве и в районах, прилегающих к городу, осадное положение». Значит, чёрные стрелы на немецких картах, которые до сих пор приводилось видеть веремейковцам, в том числе и Зазыбе, недаром доходили с северного направления до самого Солнечногорска. От железнодорожной станции Крюково которую немцы тоже нанесли на карты, до Ленинградского вокзала столицы оставалось всего сорок километров…
«Ну что ж, — после некоторого замешательства сказал Зазыба, — дело нехитрое: до Москвы доходил!… А после оказывалось, что этого недостаточно. Слыхал же небось, люди издавна говорят — как аукнется, так и откликнется?» — «А, — со злой обидой отвернулся, чтобы уйти от него, Браво-Животовский, — тебе хоть кол на голове тёши!…»
Тем временем с самообороной в Веремейках получался один смех.
Поскольку на деревню из полутораста дворов по немецким меркам полагалось не меньше пяти полицейских — из расчёта один полицейский па тридцать дворов, — то Браво-Животовскому было нетрудно добиться в Бабиновичах добавочного оружия. Правда, немцы не очень-то расщедрились. На веремейковскую самооборону Гуфельд приказал выдать под ответственность Браво-Животовского ещё одну бельгийскую винтовку и к ней полтора десятка патронов, как говаривал Микита Драница, с широкими заднюшками. Носили винтовки по очереди — кому выпадало сторожить па деревне, тот и общую винтовку себе на это время брал. Первому пришлось ходить ночью с винтовкой Ивану Падерину. «Ничего, — сказал он назавтра мужикам, — жить можно. Аккурат при старом режиме. Хочешь — ходи себе по улице, а хочешь — к жёнке подавайся. Никому до тебя дела нет и никто тебя не видит». Второму выпало сторожить деревню Силке Хрупчику. Тот тоже своё отношение высказал: «Дело нехитрое, только бы тебя никто не цеплял». И когда наконец очередь дошла до Микиты Драницы и тот утром сдавал винтовку следующему по очереди, то выяснилось вдруг, что она для стрельбы уже не пригодна: в патроннике кто-то просверлил дырку. Браво-Животовский сразу же кинулся по дворам: кто испортил оружие? Но мужики, которые уже отбыли свою очередь, посторожили деревню с винтовкой, только разводили руками: мол, тут не просто гвоздь, а дрель нужна, да и соседу отдал её справной, пускай подтвердит.
И правда, в следующем дворе хозяин, как и полагалось, охотно подтверждал — ага, брал винтовку целой и отдавал не повреждённой.
Наконец цепочка привела Браво-Животовского к последнему веремейковскому двору — снова к Миките Дранице. Пришлось полицаю взять приятеля за жабры. А тот, как и все остальные, кто имел отношение к оружию, — знать ничего не знаю и ведать не ведаю. А в своё оправдание довод привёл: «Не могли же они, как там его, наши мужики, залепить эту дырку, чтобы я не увидел». — «Может, ты пьяный был?» — спрашивал Браво-Животовский. «А при чем, как там его, это? — не иначе, надеясь на друга, таращил свои наивные глазки Драница. — Смог же я эту дырку заметить сегодня, так почему не смог вчера, ежели бы она была?» — «Значит, кто-то просверлил патронник ночью, когда винтовка находилась у тебя. Признайся, где ты был, что делал, чем занимался?» — «А нигде, как там его, и ничем! — с той же наивностью упирался Драница. Наконец сознался: — Ну, выпил вечером трохи. Ходил-ходил в темени по улице, как там его, после и заглянул на огонёк к Василевичевой Ульке». — «Какой там ещё огонёк? Какая Василевичева Улька?» — «Ну известно, какой, как там его, огонёк, известно, наша веремейковская Улька. Гнала в Корнеевом овине вчера самогон, говорила, будто за старые долги. Ну, я и хлебнул тама ажно два ковша, как там его, прямо ещё тёплой, а закусить нечем было. Известно, баба. Если бы мужик, как там его, самогон этот гнал, так и закусь при себе держал бы. А то одна цыбулина. Ну, я и с копыт долой, видать, сразу ударило». — «Где, у Ульки?» — «Не, по дороге к дому, как там его. А проснулся наутро, дак винтовка рядом со мной лежала. Это я помню. Как там его, с чего ты взъелся? Раз нельзя будет теперя стрелять из неё, этой винтовки вашей, дак бери себе все наши патроны и охоться на кого хочешь, вон намедни, сдаётся, кабаны приходили под самые Подлипки».
Как говорится, с дураком дальше порога не уедешь.
Браво-Животовский брезгливо поморщился на Микитов совет, передразнил: «Кабаны, кабаны, как там его! Откуда там кабанам взяться?» — «А почему бы и нет? Лоси откуда-то пришли же, как там его?»
Видя, что Драницу мало трогает загадочная история с винтовкой, Браво-Животовский решил припугнуть деревенского недотёпу: «Ты глупостей не городи, Микита, — сказал он уже без крика, но строго. — Раз допустил провинность, готовься отвечать. Придётся отвести тебя в волость да посадить там в холодную. Будет тебе тогда жарко. Сразу протрезвеешь». —«А я и так не пьяный. Только как ты меня поведёшь?» — «А на верёвке!» — «Ну, ты очень-то не пугай, как там его!» — «Я не пугаю, а в Бабиновичи все равно отведу». — «Ну и веди, раз так! Только мужики, как там его, не могли сделать в железе такую дырку. Это ж просверлено. А сверло, как там его, было в деревне только у Василя Шандабылы». — «У Василя?» — «Дак Василь же на фронте». — «Добра, проверим!»
Ничего не оставалось, как отправиться на Шандабылов двор. «Где Василёва дрель?» — спросил полицейский Шандабылову жёнку, которая выбирала последнюю картошку в огороде за хатой. «Дак где ей быть, как не дома», — охотно ответила женщина и, отирая на ходу руки о посконную юбку, повела Браво-Животовского в кладовку.
Оказалось, Шандабылов инструмент лежал дома и от бездействия, если можно так выразиться, почернел. Но дрель никто из дома не брал, а тем более не пользовался, иначе это легко можно было бы теперь определить. Значит, в Веремейках ещё у кого-то был такой инструмент. Конечно, подозрение в первую очередь пало на Андрея Марухина. «Неужто пленный? — спохватился Браво-Животовский. — Ну и примак! И как это я не подумал сразу?» Но напрасно полицейский потирал руки: новый веремейковский коваль наотрез отверг обвинение, предложив Браво-Животовскому сделать в кузне и в доме Хохловых, где он жил, повальный обыск. «Это же особый инструмент, дрель, его в кузне не сработаешь, — пожимал он плечами, наблюдая, как Браво-Животовский переворачивает все вверх дном. — Да и как можно было вообще просверлить дырку в патроннике, если винтовка находилась все время при Дранице?»
Сильно желая докопаться до правды, Браво-Животовский снова подступился к своему приятелю. Но и теперь Микита клялся и божился, что даже в пьяном виде он как надлежит хранил оружие. «Ты вот что, — посоветовал Браво-Животовскому Роман Семочкин, — ты, Антон, покуда не говори про винтовку коменданту, а то неведомо ещё, как оно обернётся для самого тебя. Это ж не шуточки, это ж явная диверсия!»
Пришлось Браво-Животовскому запастись мстительным терпением. Зазыба от души посмеялся про себя над чьей-то хитрой проделкой: «Ишь, ты!…» Ну, а все остальные мужики в Веремейках открыто за животы хватались. «А главное, — не таясь скалили они друг перед другом зубы, — что толку теперь с той самообороны, ежели не из чего стрелять?» Так и решили без общего деревенского схода, но дружно, не надо считаться, записаны они в самооборону или нет, а караулить Веремейки обязан каждый, раз уж нельзя без этого обойтись. С того дня бельгийская винтовка, словно старец перехожий, и путешествовала, не минуя ни одного двора, из конца в конец Веремеек.
Если Браво-Животовский после этой переделки затаил злобу, то Денис Зазыба — надежду, то есть один стремился найти злоумышленника, который испортил винтовку, сделал её негодной, а другой только хотел узнать, кому это в Веремейках пришло в голову и кто на такое дело вообще способен. Но и Браво-Животовский, и Зазыба, теряясь в догадках, приходили к одному — не иначе Андрей Марухин.
Разумеется, Зазыбе хотелось побыстрей сговориться с этим человеком. Он стал наведываться в кузню чаще, чем раньше, по причине и без причины. Однако остаться с кузнецом вдвоём было не просто, вечно там толпился веремейковский люд.
Помощь пришла с той стороны, с какой Зазыба её не ждал.
В самом конце октября вернулся из плена Иван Хохол. Пришёл он в Веремейки глубокой ночью, когда зябли под холодной моросью соломенные крыши, а деревенские петухи не во второй ли уже раз готовились на насестах спугнуть глухую тишину. Известное дело, солдат не думал застать среди ночи в своей хате чужого человека, но шума не стал подымать. Да и не из-за чего было, как он сразу убедился. По тому, как вели себя его ребятишки, — а их в семье росло четверо погодков — можно было догадаться, что у Палаги с этим незнакомым парнем, много моложе её, видать, и вправду не дошло до греха. Потому у Хохла хватило и ума и выдержки, чтобы в горячке не отравить той радости, которая воцарилась в доме с его приходом, хотя до войны между мужем и женой случались не только ссоры, но и яростные драки. Теперь же поведение Ивана в этом смысле было таким безукоризненным, что Палагу удивило и потрясло. «Вот уж намучился где-то, дак намучился, — пожалела она мужа и, не раздумывая, тут же отказала своему постояльцу: — Ты уж, Григорьевич, сегодня же поищи себе местечко у кого другого». Она выказала такую решительность, что хозяин даже попытался заступиться за коваля: «Зачем человека ночью из хаты гнать?» — «А у него кузня есть, ночь переспит, ну, а завтра пускай ищет себе постоянное жильё, — сказала на это Палага, немедля желая избавиться от чужого присутствия в хате, и добавила, чтобы окончательно успокоить мужа, чтобы у того не оставалось никаких сомнений, — хватит того, что я этого молодца из лагеря ослобонила. Нехай спасибо скажет». Тогда Иван Хохол спросил: «Ты что, правда кузнец?» — «Могу, конечно, и кузнецом быть, — ответил Андрей, которому тоже не слишком улыбалось встревать между мужем и женой. — Когда-то молотобойцем у кузнеца стоял, с полгода, вот и научился кое-чему. Нынче пригодилось». — «Тогда Палага правду говорит, — неожиданно улыбнувшись, рассудил хозяин, — с такой работой без жилья не останешься», — и тут же словно потерял всякий интерес к человеку, жившему до сих пор в его доме. Дольше испытывать терпение Ивана Хохла и его Палаги Андрей Марухин не стал. Во-первых, не было никакого в этом резона, а во-вторых, он действительно носил в душе великую благодарность к этой женщине, которая была ему совсем неровней и которая, не обращая внимания ни на что, даже на возможность возвращения мужа, не только отважилась взять его из лагеря военнопленных в Яшнице, но и привести к себе в дом. И Андрей сразу собрал свои вещички — и вышел на крыльцо, вызвав туда хозяина.
«Ты, солдат, не думай худого про Пелагею Федосовну, — сказал он. — Нет причин думать так. Теперь все мы должны помогать друг другу. Может, и тебе кто-нибудь уже помог. А она, твоя Пелагея Федосовна, мне, как видишь, помогла. Так что не держи за пазухой камня, если невзначай его принёс». — «Ладно, разберёмся», — неохотно проронил Хохол и ушёл обратно в дом. Андрей Марухин постоял немного на чужом крыльце, за осень успел к нему привыкнуть, даже прогнившие доски, до которых хозяйские руки не дошли, поменял, потом запахнул на себе кожушок, что дал ему один человек из Кавычичей, — тоже, как и весь теперешний скарб его, вроде платы за кузнечную работу, — и двинулся к кузне, чтобы подремать остаток ночи.
Наутро вся деревня знала, что вернулся с войны Иван Хохол и прогнал Палагиного примака.
Понятно, что и до Зазыбы сразу дошла эта новость. «А почему бы нам не взять кузнеца к себе?» — прикинул он и сразу же поделился своим расчётом с домашними. «Дак, — растерялась сперва от его слов Марфа, а затем чисто по-женски рассудила: — А что ему делать тута с вами? И каково это будет, ежели соберутся три мужика в доме? Вон сколько дворов в деревне стоит без мужика. Ежели по мне, дак нехай бы он сразу шёл на постой к кому-нибудь. Без этого теперя ему все равно не прожить. Хата нужна, что с той кузни? Это покуда не задуло-замело, дак…» — «Ну, а если опять кто вот так, как Хохол, нагрянет?» — с укором поглядел на жену Зазыба. «А нашто ему идти к той, что замужем? И Палага неладно сделала, что повела его к себе, когда свой где-то, неважно где — на войне или в плену. Муж есть муж, только бы живой остался. А где он — какая разница. Я её тоже не хвалю и тогда не хвалила». — «Дак разве ж она для этого привела себе мужика? — обозлился Зазыба. — Первое, они совсем не в тех годах, второе…» — «Пускай неровня и пускай не для этого, как ты говоришь, брала мужика из лагеря, — азартно трясла головой Марфа. — Самой надо было соображать, что муж ещё живой. Хоть для виду, а надо. Не всех же поубивало, хоть и нет их пока?» — «Конечно, твоё слово верное, — в нерешительности почесал кончик носа Зазыба. — Но ведь человека как можно скорей надо устроить. Сама же говоришь, что по солдаткам неладно шляться, значит, у нас…» — «И не обязательно у нас, — снова заперечила мужу Марфа. — И не обязательно к солдаткам. Есть же в деревне и безмужние. Взять хотя бы Ганну Карпилову». Зазыба задумался.
«На этой Ганне у нас будто свет клином сошёлся!…» — с сокрушением сказал он немного погодя. «Ну, тогда делай как знаешь, — махнула рукой Марфа. — Вам подсказываешь по-человечески, а вы все наперекор, все вас подмывает…» Зазыба поморщился, но пересилил обиду и весело сказал жене: «Что ж нас теперь подмывает? Нам бы только… Одним словом, сводником я быть не собираюсь, а человеку, пока что к чему, пока разберётся, куда ему пристать, к чьему порогу податься, помочь надо. И ничего другого не вижу на сегодняшний день, как позвать к нам». Так он и сделал, чем все-таки опечалил свою хозяйку, потому что не подозревал, что Марфа неспроста настаивала свести кузнеца с Ганной Карпиловой: она оберегала таким образом сына, Масея, боясь, как бы «соломенная вдова» не взялась за того по-настоящему — от матери не укрылось, что Масей не раз и не два уже наведывался на се двор. Когда же Денис Евменович дознался об этом, он понял, почему Масей в утреннем разговоре не взял ни отцовой, ни материной стороны, а попросту молчал. Но вышло так, как хотела Зазыбова Марфа. Андрей Марухин, которого привёл из кузни Денис Евменович, прожил у Зазыб недели полторы. В ту пору как раз молотили на гумнах хлеб. Ганна Карпилова тоже принялась за это дело, благо что её полосу в Поддубище Чубарев пожар ночью совсем не тронул, и одних ржаных снопов хватило теперь на целый овин. Ну, а поскольку без мужских рук с молотьбой было не справиться, она попросила подмоги у Зазыб — отца и сына. Андрей ради такого случая тоже запер кузню и напросился поработать на току. «Все-таки я механизатор широкого профиля, — похвастался он. — Хоть и не цепом, однако же помолотил немало разного хлеба. Бывало, дни и ночи напролёт по колхозным токам приходилось пыль глотать да мешки бабам подносить». — «А теперя вот Ганне пособишь, — сказала очень довольная Марфа Давыдовна. — Да и…» Но увидев, как свёл над переносьем брови Денис Евменович, спохватилась.
За короткий осенний день, которого хватает только собраться в дорогу, трое мужчин набили снопами овин в гумне, подмели ток и наносили коряг с Зазыбова двора. Оставалось жечь их ночь напролёт, чтобы до утра снопы могли высохнуть.
Никто нарочно не подстраивал, но случилось так, что в овине с Ганной остался Андрей: Масей с отцом вернулись ночевать домой, чем весьма утешили Марфу. С того вечера коваль больше и не приходил к Зазыбам, даже нехитрые вещи не забрал — Марфа сама отнесла на новое местожительство, сказав: «Счастье в дом, а дьявол вон».
Между тем за полторы недели, которые прожил Андрей Марухин у Зазыб, хозяин успел коротко с ним сойтись. По душам говорили они один на один обо всем, что было важно и от чего зависела дальнейшая жизнь и в деревне и за её пределами; заглядывали, конечно, мысленно и дальше Забеседья, все больше туда, где решалась судьба войны. От бывшего танкиста Зазыба впервые узнал, как обороняли наши войска Могилёв. Не то чтобы впервые. Газеты про оборону Могилёва уже сообщали. Но масштаб обороны, её героизм поразили Зазыбу только теперь, когда рассказал о ней сам участник. Боевые части 61-го стрелкового корпуса тогда занимали позиции вдоль Днепра от Орши до деревни Дашковка, что находится слева от Могилёва, в нескольких километрах от него. Сам Могилёв обороняли 172-я стрелковая дивизия и 394-й полк 110-й дивизии, которая основными своими силами была расположена между деревней Мосток и городом Шклов. Активное участие в обороне принимали народные ополченцы. Без достаточного количества танков, без надлежащего авиационного прикрытия сверху, без долговременных оборонительных сооружений, в условиях полного окружения защитники Могилёва почти целый месяц выдерживали массированный штурм танков и мотомеханизированных соединений врага. А вообще — оборону Могилёва можно было бы поделить на три периода. Первый — когда бои на далёких подступах к городу, начиная от Березины, вели только разведывательные и передовые отряды 61-го корпуса. Затем, с 9 по 16 июля, началась настоящая оборона, уже на окраинах города и в двух направлениях от него. Третий этап тянулся с 16 по 27 июля, когда войска, обороняющие город, дрались в окружении. Андрей Марухин прошёл через все эти этапы. Танковая рота, в которой он воевал, выгрузилась из эшелона вместе с частями корпуса в конце июня на железнодорожной станции Луполово и замаскировалась неподалёку среди высоченных сосен. Оттуда в бинокль хорошо виден был город — большой вал за Днепром, и на нем белые стены древних зданий и красивая ратуша рядом с православными соборами. В те дни ещё не поступил в войска приказ Сталина: «Могилёв сделать Мадридом», — но все, начиная от командира корпуса и кончая рядовым солдатом, понимали, что днепровский рубеж должен стать преградой для врага, который к тому времени уже приближался к Смоленску по Московскому шоссе. Политруки в своих беседах с красноармейцами вспоминали историю — битву под Головчином, которую генералы Петра I дали шведскому королю Карлу XII в 1708 году; а также битву под Салтановкой в 1812 году, когда корпус генерала Раевского заставил отступить войска наполеоновского маршала Даву…
Тем временем с запада уже доносилась канонада. Могилёв каждый день бомбили немецкие самолёты. Корпусная эскадрилья, которая перебазировалась на местный аэродром тоже в конце июня, не могла в одиночку справиться с ними, поэтому город с воздуха был незащищен, когда танки Гудериана оказались в районе Белыничей и Круглого.
Никто не знал в точности, что происходит на той стороне Днепра, в ста километрах к западу от Могилёва. Ходили слухи, будто уже сдан Бобруйск. Наконец через Могилёв начали отступать тыловые части 20-й и 13-й армий. В Луполове их увидели утром, а к вечеру танковая рота получила приказ выделить для передовых отрядов по несколько боевых машин и двигаться навстречу врагу. Экипажу, в который входил Андрей, выпало задание поддерживать передовой отряд в составе стрелковой роты. В столкновение с врагом отряд вошёл за Друтью, возле местечка Шепелевичи, что на реке Вабич. Хотя бойцы все время и искали противника, однако встреться с ним здесь, далеко от шоссе Могилёв — Минск, считай, в глухом углу, было неожиданностью. Боя тогда не случилось, потому что немцы не приняли его, отступили за Круглое. Зато на другой день, уже возле деревни Ухвала, что на реке Можа, пролилась кровь с той и с другой стороны. Немцы приметили отряд с самолёта-корректировщика, а встретили его на старой плотине, открыв огонь из двух пушек сперва по танку, потом по пехоте. Танк был подбит сразу, но не уничтожен, из него можно было стрелять, и наводчик уже третьим снарядом угодил в первую вражескую пушку за плотиной. Другую пушку заставили замолчать при помощи гранат стрелки, которые в едином порыве бросились было в атаку и — отступили, потому что их встретил сильный пулемётный огонь. Вместе с пехотинцами в тот день отошли от Ухвалы и танкисты с подбитого танка — механик-водитель, то есть Андрей Марухин, наводчик Семён Кулешов и командир танка Федор Сивцов. Позже, уже в боях за Могилёв, оба они — и Сивцов, и Кулешов — погибли, как говорится, в пешем строю, а Андрею Марухину ещё раз выпало сесть за рычаги танка, когда немцы начали прорыв па стыке 172-й дивизии 61-го корпуса и 187-й дивизии 45-го корпуса. Но и в этот раз недолго ему довелось повоевать: вражеским снарядом заклинило башню.
Отступал за Днепр Андрей Марухин вместе с бойцами 187-й дивизии, но на шоссе Могилёв — Гомель вскоре наткнулся на своих: тут, с юго-востока, обороняли город батальоны 747-го стрелкового полка. Собственно, позиции этого полка доходили отсюда до самого Луполова. Понятно, что Андрею захотелось добраться до того леса, на окраине пригорода, где стояла в конце июня их танковая рота. Но о ней там уже никто не знал, и Андрею ничего больше не оставалось, как снова сделаться пехотинцем. Из штаба полка, куда он вернулся было за подмогой, его направили во 2-й батальон, которым командовал старший лейтенант Сибиряков. С этим батальоном бывший танкист и делил судьбу до конца Могилевской обороны…
Зазыба тоже много чего рассказал Марухину. Не утаил даже, что встречался в Гонче с секретарём подпольного райкома Манько. «А теперь вот наново все надо начинать, — пожаловался он. — Казалось, дело уже совсем налаживалось, не хватало только в самом деле взяться за оружие, а тут это несчастье — аресты в Мошевой!…»
Зазыба послушался. Затаившись в своих Веремейках, стал ждать, пока хоть что-нибудь прояснится на нынешнем сумрачном небосклоне. Как заместителя волостного агронома его за все время ни разу не побеспокоили из Бабиновичей. «Видать, потому, — растолковал Денису Евменовичу при встрече Браво-Животовский, — что делать теперь, осенью, нечего. Погодим до весны, тогда уж. — И будно подкольнул: — В конце концов не надо было распускать своего колхоза, теперь бы вот и был при деле. Правда, в других деревнях сдают хлеб. Но нас комендант вроде освободил. Это уж я замолвил словечко. Дай, думаю, займусь благотворительностью ради веремейковцев. Когда-то оказывал им всякое добро-заступничество Зазыба, а теперь стану оказывать я. Может, таким образом и в доверие наконец войду у них». — «Ну, ну», — кивнул на это с усмешкой Зазыба. «Вот я и говорю коменданту, что в Веремейках рожь почти вся сгорела в Поддубище, а ячмень да пшеница… Словом, пока неизвестно ничего ни про ячмень, ни про пшеницу. В конце концов если и будем сдавать какое зерно, так ссыпать придётся тут, в деревне. Об этом я тоже договорился с Адольфом, чтобы не везти на край света. А вот мясо паши мужики да бабы пускай готовят.
С приближением морозов придётся кое-кому расстаться с телушками…» — «А почему к морозам? — спросил Зазыба. — Почему не теперь?» — «А ты сам у Адольфа спроси. Ты ведь тоже начальство в деревне». — «Какое там начальство!… Разве ж кому теперь втиснуться между тобой и Романом Семочкиным? Нет, я уже своё отходил в начальстве». — «Ну, а я в этом не виноват, — серьёзно, не обращая внимания на Зазыбове притворство, развёл руками Браво-Животовский. — Надо было самому свой интерес блюсти, был бы в деревне не уполномоченным по земле, а полным старостой». — «А может, что по земле, дак и лучше, — прикидывался дальше Зазыба. — Не будет после великих хлопот. Ну, свои пожурят трохи, да и… Кому-то за землёй тоже надо приглядывать». Браво-Животовский после этих Зазыбовых слов даже захохотал: «Бросал бы ты, Зазыба, свои фокусы. Все не веришь, что большевикам, как немцы говорят, капут? Или вид делаешь, что не веришь? На вот, читай!» — сказал и тут же достал из внутреннего кармана тёплого пальто на овчине потёртую газету, которая от частого разворачивания да передачи из рук в руки имела уже ветхий вид. Это была «Правда». Зазыба вспомнил, как обманулся однажды в Бабиновичах, приняв за настоящую «Правду» фашистскую подделку, которая печаталась где-то в Прибалтике, в Риге, что ли, поэтому теперь развернул эту на полную ширину, благо не было ветра на улице, всмотрелся во все странички. Эта была настоящая, выпущенная в Москве. Несмотря на потрёпанный вид, число выхода в свет значилось на ней совсем недавнее: 22 октября. Зазыбе довольно было убедиться, что в руках его не подделка немецкая, как глаза сразу нашли то, из-за чего Браво-Животовский собственно и решился показать газету, — «Постановление Государственного Совета Обороны», в котором говорилось: «Оборона столицы на рубеже, который находится в 100—120 километрах от Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии Жукову… С целью тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, которые обороняют Москву, а также с целью предупреждения подрывной деятельности… Государственный Комитет Обороны постановил: 1) ввести с 20 октября 1941 года в городе Москве и в районах, прилегающих к городу, осадное положение». Значит, чёрные стрелы на немецких картах, которые до сих пор приводилось видеть веремейковцам, в том числе и Зазыбе, недаром доходили с северного направления до самого Солнечногорска. От железнодорожной станции Крюково которую немцы тоже нанесли на карты, до Ленинградского вокзала столицы оставалось всего сорок километров…
«Ну что ж, — после некоторого замешательства сказал Зазыба, — дело нехитрое: до Москвы доходил!… А после оказывалось, что этого недостаточно. Слыхал же небось, люди издавна говорят — как аукнется, так и откликнется?» — «А, — со злой обидой отвернулся, чтобы уйти от него, Браво-Животовский, — тебе хоть кол на голове тёши!…»
Тем временем с самообороной в Веремейках получался один смех.
Поскольку на деревню из полутораста дворов по немецким меркам полагалось не меньше пяти полицейских — из расчёта один полицейский па тридцать дворов, — то Браво-Животовскому было нетрудно добиться в Бабиновичах добавочного оружия. Правда, немцы не очень-то расщедрились. На веремейковскую самооборону Гуфельд приказал выдать под ответственность Браво-Животовского ещё одну бельгийскую винтовку и к ней полтора десятка патронов, как говаривал Микита Драница, с широкими заднюшками. Носили винтовки по очереди — кому выпадало сторожить па деревне, тот и общую винтовку себе на это время брал. Первому пришлось ходить ночью с винтовкой Ивану Падерину. «Ничего, — сказал он назавтра мужикам, — жить можно. Аккурат при старом режиме. Хочешь — ходи себе по улице, а хочешь — к жёнке подавайся. Никому до тебя дела нет и никто тебя не видит». Второму выпало сторожить деревню Силке Хрупчику. Тот тоже своё отношение высказал: «Дело нехитрое, только бы тебя никто не цеплял». И когда наконец очередь дошла до Микиты Драницы и тот утром сдавал винтовку следующему по очереди, то выяснилось вдруг, что она для стрельбы уже не пригодна: в патроннике кто-то просверлил дырку. Браво-Животовский сразу же кинулся по дворам: кто испортил оружие? Но мужики, которые уже отбыли свою очередь, посторожили деревню с винтовкой, только разводили руками: мол, тут не просто гвоздь, а дрель нужна, да и соседу отдал её справной, пускай подтвердит.
И правда, в следующем дворе хозяин, как и полагалось, охотно подтверждал — ага, брал винтовку целой и отдавал не повреждённой.
Наконец цепочка привела Браво-Животовского к последнему веремейковскому двору — снова к Миките Дранице. Пришлось полицаю взять приятеля за жабры. А тот, как и все остальные, кто имел отношение к оружию, — знать ничего не знаю и ведать не ведаю. А в своё оправдание довод привёл: «Не могли же они, как там его, наши мужики, залепить эту дырку, чтобы я не увидел». — «Может, ты пьяный был?» — спрашивал Браво-Животовский. «А при чем, как там его, это? — не иначе, надеясь на друга, таращил свои наивные глазки Драница. — Смог же я эту дырку заметить сегодня, так почему не смог вчера, ежели бы она была?» — «Значит, кто-то просверлил патронник ночью, когда винтовка находилась у тебя. Признайся, где ты был, что делал, чем занимался?» — «А нигде, как там его, и ничем! — с той же наивностью упирался Драница. Наконец сознался: — Ну, выпил вечером трохи. Ходил-ходил в темени по улице, как там его, после и заглянул на огонёк к Василевичевой Ульке». — «Какой там ещё огонёк? Какая Василевичева Улька?» — «Ну известно, какой, как там его, огонёк, известно, наша веремейковская Улька. Гнала в Корнеевом овине вчера самогон, говорила, будто за старые долги. Ну, я и хлебнул тама ажно два ковша, как там его, прямо ещё тёплой, а закусить нечем было. Известно, баба. Если бы мужик, как там его, самогон этот гнал, так и закусь при себе держал бы. А то одна цыбулина. Ну, я и с копыт долой, видать, сразу ударило». — «Где, у Ульки?» — «Не, по дороге к дому, как там его. А проснулся наутро, дак винтовка рядом со мной лежала. Это я помню. Как там его, с чего ты взъелся? Раз нельзя будет теперя стрелять из неё, этой винтовки вашей, дак бери себе все наши патроны и охоться на кого хочешь, вон намедни, сдаётся, кабаны приходили под самые Подлипки».
Как говорится, с дураком дальше порога не уедешь.
Браво-Животовский брезгливо поморщился на Микитов совет, передразнил: «Кабаны, кабаны, как там его! Откуда там кабанам взяться?» — «А почему бы и нет? Лоси откуда-то пришли же, как там его?»
Видя, что Драницу мало трогает загадочная история с винтовкой, Браво-Животовский решил припугнуть деревенского недотёпу: «Ты глупостей не городи, Микита, — сказал он уже без крика, но строго. — Раз допустил провинность, готовься отвечать. Придётся отвести тебя в волость да посадить там в холодную. Будет тебе тогда жарко. Сразу протрезвеешь». —«А я и так не пьяный. Только как ты меня поведёшь?» — «А на верёвке!» — «Ну, ты очень-то не пугай, как там его!» — «Я не пугаю, а в Бабиновичи все равно отведу». — «Ну и веди, раз так! Только мужики, как там его, не могли сделать в железе такую дырку. Это ж просверлено. А сверло, как там его, было в деревне только у Василя Шандабылы». — «У Василя?» — «Дак Василь же на фронте». — «Добра, проверим!»
Ничего не оставалось, как отправиться на Шандабылов двор. «Где Василёва дрель?» — спросил полицейский Шандабылову жёнку, которая выбирала последнюю картошку в огороде за хатой. «Дак где ей быть, как не дома», — охотно ответила женщина и, отирая на ходу руки о посконную юбку, повела Браво-Животовского в кладовку.
Оказалось, Шандабылов инструмент лежал дома и от бездействия, если можно так выразиться, почернел. Но дрель никто из дома не брал, а тем более не пользовался, иначе это легко можно было бы теперь определить. Значит, в Веремейках ещё у кого-то был такой инструмент. Конечно, подозрение в первую очередь пало на Андрея Марухина. «Неужто пленный? — спохватился Браво-Животовский. — Ну и примак! И как это я не подумал сразу?» Но напрасно полицейский потирал руки: новый веремейковский коваль наотрез отверг обвинение, предложив Браво-Животовскому сделать в кузне и в доме Хохловых, где он жил, повальный обыск. «Это же особый инструмент, дрель, его в кузне не сработаешь, — пожимал он плечами, наблюдая, как Браво-Животовский переворачивает все вверх дном. — Да и как можно было вообще просверлить дырку в патроннике, если винтовка находилась все время при Дранице?»
Сильно желая докопаться до правды, Браво-Животовский снова подступился к своему приятелю. Но и теперь Микита клялся и божился, что даже в пьяном виде он как надлежит хранил оружие. «Ты вот что, — посоветовал Браво-Животовскому Роман Семочкин, — ты, Антон, покуда не говори про винтовку коменданту, а то неведомо ещё, как оно обернётся для самого тебя. Это ж не шуточки, это ж явная диверсия!»
Пришлось Браво-Животовскому запастись мстительным терпением. Зазыба от души посмеялся про себя над чьей-то хитрой проделкой: «Ишь, ты!…» Ну, а все остальные мужики в Веремейках открыто за животы хватались. «А главное, — не таясь скалили они друг перед другом зубы, — что толку теперь с той самообороны, ежели не из чего стрелять?» Так и решили без общего деревенского схода, но дружно, не надо считаться, записаны они в самооборону или нет, а караулить Веремейки обязан каждый, раз уж нельзя без этого обойтись. С того дня бельгийская винтовка, словно старец перехожий, и путешествовала, не минуя ни одного двора, из конца в конец Веремеек.
Если Браво-Животовский после этой переделки затаил злобу, то Денис Зазыба — надежду, то есть один стремился найти злоумышленника, который испортил винтовку, сделал её негодной, а другой только хотел узнать, кому это в Веремейках пришло в голову и кто на такое дело вообще способен. Но и Браво-Животовский, и Зазыба, теряясь в догадках, приходили к одному — не иначе Андрей Марухин.
Разумеется, Зазыбе хотелось побыстрей сговориться с этим человеком. Он стал наведываться в кузню чаще, чем раньше, по причине и без причины. Однако остаться с кузнецом вдвоём было не просто, вечно там толпился веремейковский люд.
Помощь пришла с той стороны, с какой Зазыба её не ждал.
В самом конце октября вернулся из плена Иван Хохол. Пришёл он в Веремейки глубокой ночью, когда зябли под холодной моросью соломенные крыши, а деревенские петухи не во второй ли уже раз готовились на насестах спугнуть глухую тишину. Известное дело, солдат не думал застать среди ночи в своей хате чужого человека, но шума не стал подымать. Да и не из-за чего было, как он сразу убедился. По тому, как вели себя его ребятишки, — а их в семье росло четверо погодков — можно было догадаться, что у Палаги с этим незнакомым парнем, много моложе её, видать, и вправду не дошло до греха. Потому у Хохла хватило и ума и выдержки, чтобы в горячке не отравить той радости, которая воцарилась в доме с его приходом, хотя до войны между мужем и женой случались не только ссоры, но и яростные драки. Теперь же поведение Ивана в этом смысле было таким безукоризненным, что Палагу удивило и потрясло. «Вот уж намучился где-то, дак намучился, — пожалела она мужа и, не раздумывая, тут же отказала своему постояльцу: — Ты уж, Григорьевич, сегодня же поищи себе местечко у кого другого». Она выказала такую решительность, что хозяин даже попытался заступиться за коваля: «Зачем человека ночью из хаты гнать?» — «А у него кузня есть, ночь переспит, ну, а завтра пускай ищет себе постоянное жильё, — сказала на это Палага, немедля желая избавиться от чужого присутствия в хате, и добавила, чтобы окончательно успокоить мужа, чтобы у того не оставалось никаких сомнений, — хватит того, что я этого молодца из лагеря ослобонила. Нехай спасибо скажет». Тогда Иван Хохол спросил: «Ты что, правда кузнец?» — «Могу, конечно, и кузнецом быть, — ответил Андрей, которому тоже не слишком улыбалось встревать между мужем и женой. — Когда-то молотобойцем у кузнеца стоял, с полгода, вот и научился кое-чему. Нынче пригодилось». — «Тогда Палага правду говорит, — неожиданно улыбнувшись, рассудил хозяин, — с такой работой без жилья не останешься», — и тут же словно потерял всякий интерес к человеку, жившему до сих пор в его доме. Дольше испытывать терпение Ивана Хохла и его Палаги Андрей Марухин не стал. Во-первых, не было никакого в этом резона, а во-вторых, он действительно носил в душе великую благодарность к этой женщине, которая была ему совсем неровней и которая, не обращая внимания ни на что, даже на возможность возвращения мужа, не только отважилась взять его из лагеря военнопленных в Яшнице, но и привести к себе в дом. И Андрей сразу собрал свои вещички — и вышел на крыльцо, вызвав туда хозяина.
«Ты, солдат, не думай худого про Пелагею Федосовну, — сказал он. — Нет причин думать так. Теперь все мы должны помогать друг другу. Может, и тебе кто-нибудь уже помог. А она, твоя Пелагея Федосовна, мне, как видишь, помогла. Так что не держи за пазухой камня, если невзначай его принёс». — «Ладно, разберёмся», — неохотно проронил Хохол и ушёл обратно в дом. Андрей Марухин постоял немного на чужом крыльце, за осень успел к нему привыкнуть, даже прогнившие доски, до которых хозяйские руки не дошли, поменял, потом запахнул на себе кожушок, что дал ему один человек из Кавычичей, — тоже, как и весь теперешний скарб его, вроде платы за кузнечную работу, — и двинулся к кузне, чтобы подремать остаток ночи.
Наутро вся деревня знала, что вернулся с войны Иван Хохол и прогнал Палагиного примака.
Понятно, что и до Зазыбы сразу дошла эта новость. «А почему бы нам не взять кузнеца к себе?» — прикинул он и сразу же поделился своим расчётом с домашними. «Дак, — растерялась сперва от его слов Марфа, а затем чисто по-женски рассудила: — А что ему делать тута с вами? И каково это будет, ежели соберутся три мужика в доме? Вон сколько дворов в деревне стоит без мужика. Ежели по мне, дак нехай бы он сразу шёл на постой к кому-нибудь. Без этого теперя ему все равно не прожить. Хата нужна, что с той кузни? Это покуда не задуло-замело, дак…» — «Ну, а если опять кто вот так, как Хохол, нагрянет?» — с укором поглядел на жену Зазыба. «А нашто ему идти к той, что замужем? И Палага неладно сделала, что повела его к себе, когда свой где-то, неважно где — на войне или в плену. Муж есть муж, только бы живой остался. А где он — какая разница. Я её тоже не хвалю и тогда не хвалила». — «Дак разве ж она для этого привела себе мужика? — обозлился Зазыба. — Первое, они совсем не в тех годах, второе…» — «Пускай неровня и пускай не для этого, как ты говоришь, брала мужика из лагеря, — азартно трясла головой Марфа. — Самой надо было соображать, что муж ещё живой. Хоть для виду, а надо. Не всех же поубивало, хоть и нет их пока?» — «Конечно, твоё слово верное, — в нерешительности почесал кончик носа Зазыба. — Но ведь человека как можно скорей надо устроить. Сама же говоришь, что по солдаткам неладно шляться, значит, у нас…» — «И не обязательно у нас, — снова заперечила мужу Марфа. — И не обязательно к солдаткам. Есть же в деревне и безмужние. Взять хотя бы Ганну Карпилову». Зазыба задумался.
«На этой Ганне у нас будто свет клином сошёлся!…» — с сокрушением сказал он немного погодя. «Ну, тогда делай как знаешь, — махнула рукой Марфа. — Вам подсказываешь по-человечески, а вы все наперекор, все вас подмывает…» Зазыба поморщился, но пересилил обиду и весело сказал жене: «Что ж нас теперь подмывает? Нам бы только… Одним словом, сводником я быть не собираюсь, а человеку, пока что к чему, пока разберётся, куда ему пристать, к чьему порогу податься, помочь надо. И ничего другого не вижу на сегодняшний день, как позвать к нам». Так он и сделал, чем все-таки опечалил свою хозяйку, потому что не подозревал, что Марфа неспроста настаивала свести кузнеца с Ганной Карпиловой: она оберегала таким образом сына, Масея, боясь, как бы «соломенная вдова» не взялась за того по-настоящему — от матери не укрылось, что Масей не раз и не два уже наведывался на се двор. Когда же Денис Евменович дознался об этом, он понял, почему Масей в утреннем разговоре не взял ни отцовой, ни материной стороны, а попросту молчал. Но вышло так, как хотела Зазыбова Марфа. Андрей Марухин, которого привёл из кузни Денис Евменович, прожил у Зазыб недели полторы. В ту пору как раз молотили на гумнах хлеб. Ганна Карпилова тоже принялась за это дело, благо что её полосу в Поддубище Чубарев пожар ночью совсем не тронул, и одних ржаных снопов хватило теперь на целый овин. Ну, а поскольку без мужских рук с молотьбой было не справиться, она попросила подмоги у Зазыб — отца и сына. Андрей ради такого случая тоже запер кузню и напросился поработать на току. «Все-таки я механизатор широкого профиля, — похвастался он. — Хоть и не цепом, однако же помолотил немало разного хлеба. Бывало, дни и ночи напролёт по колхозным токам приходилось пыль глотать да мешки бабам подносить». — «А теперя вот Ганне пособишь, — сказала очень довольная Марфа Давыдовна. — Да и…» Но увидев, как свёл над переносьем брови Денис Евменович, спохватилась.
За короткий осенний день, которого хватает только собраться в дорогу, трое мужчин набили снопами овин в гумне, подмели ток и наносили коряг с Зазыбова двора. Оставалось жечь их ночь напролёт, чтобы до утра снопы могли высохнуть.
Никто нарочно не подстраивал, но случилось так, что в овине с Ганной остался Андрей: Масей с отцом вернулись ночевать домой, чем весьма утешили Марфу. С того вечера коваль больше и не приходил к Зазыбам, даже нехитрые вещи не забрал — Марфа сама отнесла на новое местожительство, сказав: «Счастье в дом, а дьявол вон».
Между тем за полторы недели, которые прожил Андрей Марухин у Зазыб, хозяин успел коротко с ним сойтись. По душам говорили они один на один обо всем, что было важно и от чего зависела дальнейшая жизнь и в деревне и за её пределами; заглядывали, конечно, мысленно и дальше Забеседья, все больше туда, где решалась судьба войны. От бывшего танкиста Зазыба впервые узнал, как обороняли наши войска Могилёв. Не то чтобы впервые. Газеты про оборону Могилёва уже сообщали. Но масштаб обороны, её героизм поразили Зазыбу только теперь, когда рассказал о ней сам участник. Боевые части 61-го стрелкового корпуса тогда занимали позиции вдоль Днепра от Орши до деревни Дашковка, что находится слева от Могилёва, в нескольких километрах от него. Сам Могилёв обороняли 172-я стрелковая дивизия и 394-й полк 110-й дивизии, которая основными своими силами была расположена между деревней Мосток и городом Шклов. Активное участие в обороне принимали народные ополченцы. Без достаточного количества танков, без надлежащего авиационного прикрытия сверху, без долговременных оборонительных сооружений, в условиях полного окружения защитники Могилёва почти целый месяц выдерживали массированный штурм танков и мотомеханизированных соединений врага. А вообще — оборону Могилёва можно было бы поделить на три периода. Первый — когда бои на далёких подступах к городу, начиная от Березины, вели только разведывательные и передовые отряды 61-го корпуса. Затем, с 9 по 16 июля, началась настоящая оборона, уже на окраинах города и в двух направлениях от него. Третий этап тянулся с 16 по 27 июля, когда войска, обороняющие город, дрались в окружении. Андрей Марухин прошёл через все эти этапы. Танковая рота, в которой он воевал, выгрузилась из эшелона вместе с частями корпуса в конце июня на железнодорожной станции Луполово и замаскировалась неподалёку среди высоченных сосен. Оттуда в бинокль хорошо виден был город — большой вал за Днепром, и на нем белые стены древних зданий и красивая ратуша рядом с православными соборами. В те дни ещё не поступил в войска приказ Сталина: «Могилёв сделать Мадридом», — но все, начиная от командира корпуса и кончая рядовым солдатом, понимали, что днепровский рубеж должен стать преградой для врага, который к тому времени уже приближался к Смоленску по Московскому шоссе. Политруки в своих беседах с красноармейцами вспоминали историю — битву под Головчином, которую генералы Петра I дали шведскому королю Карлу XII в 1708 году; а также битву под Салтановкой в 1812 году, когда корпус генерала Раевского заставил отступить войска наполеоновского маршала Даву…
Тем временем с запада уже доносилась канонада. Могилёв каждый день бомбили немецкие самолёты. Корпусная эскадрилья, которая перебазировалась на местный аэродром тоже в конце июня, не могла в одиночку справиться с ними, поэтому город с воздуха был незащищен, когда танки Гудериана оказались в районе Белыничей и Круглого.
Никто не знал в точности, что происходит на той стороне Днепра, в ста километрах к западу от Могилёва. Ходили слухи, будто уже сдан Бобруйск. Наконец через Могилёв начали отступать тыловые части 20-й и 13-й армий. В Луполове их увидели утром, а к вечеру танковая рота получила приказ выделить для передовых отрядов по несколько боевых машин и двигаться навстречу врагу. Экипажу, в который входил Андрей, выпало задание поддерживать передовой отряд в составе стрелковой роты. В столкновение с врагом отряд вошёл за Друтью, возле местечка Шепелевичи, что на реке Вабич. Хотя бойцы все время и искали противника, однако встреться с ним здесь, далеко от шоссе Могилёв — Минск, считай, в глухом углу, было неожиданностью. Боя тогда не случилось, потому что немцы не приняли его, отступили за Круглое. Зато на другой день, уже возле деревни Ухвала, что на реке Можа, пролилась кровь с той и с другой стороны. Немцы приметили отряд с самолёта-корректировщика, а встретили его на старой плотине, открыв огонь из двух пушек сперва по танку, потом по пехоте. Танк был подбит сразу, но не уничтожен, из него можно было стрелять, и наводчик уже третьим снарядом угодил в первую вражескую пушку за плотиной. Другую пушку заставили замолчать при помощи гранат стрелки, которые в едином порыве бросились было в атаку и — отступили, потому что их встретил сильный пулемётный огонь. Вместе с пехотинцами в тот день отошли от Ухвалы и танкисты с подбитого танка — механик-водитель, то есть Андрей Марухин, наводчик Семён Кулешов и командир танка Федор Сивцов. Позже, уже в боях за Могилёв, оба они — и Сивцов, и Кулешов — погибли, как говорится, в пешем строю, а Андрею Марухину ещё раз выпало сесть за рычаги танка, когда немцы начали прорыв па стыке 172-й дивизии 61-го корпуса и 187-й дивизии 45-го корпуса. Но и в этот раз недолго ему довелось повоевать: вражеским снарядом заклинило башню.
Отступал за Днепр Андрей Марухин вместе с бойцами 187-й дивизии, но на шоссе Могилёв — Гомель вскоре наткнулся на своих: тут, с юго-востока, обороняли город батальоны 747-го стрелкового полка. Собственно, позиции этого полка доходили отсюда до самого Луполова. Понятно, что Андрею захотелось добраться до того леса, на окраине пригорода, где стояла в конце июня их танковая рота. Но о ней там уже никто не знал, и Андрею ничего больше не оставалось, как снова сделаться пехотинцем. Из штаба полка, куда он вернулся было за подмогой, его направили во 2-й батальон, которым командовал старший лейтенант Сибиряков. С этим батальоном бывший танкист и делил судьбу до конца Могилевской обороны…
Зазыба тоже много чего рассказал Марухину. Не утаил даже, что встречался в Гонче с секретарём подпольного райкома Манько. «А теперь вот наново все надо начинать, — пожаловался он. — Казалось, дело уже совсем налаживалось, не хватало только в самом деле взяться за оружие, а тут это несчастье — аресты в Мошевой!…»