Страница:
— И все-таки ты не ответил мне, — тихо сказал Поцюпа, — что это за люди? И вообще, откуда ты взялся вдруг, почему тут, а не на фронте?
— Так вышло, что не на фронте, — тоже вполголоса ответил Чубарь. — Долго рассказывать. А это, — он мотнул головой назад, — партизаны. Из Москвы. Целый отряд.
— И давно ты с ними?
— Нет. Со вчерашнего дня.
— А они давно ли тут?
— Ты имеешь в виду — в оккупации, в тылу?
— Нет, у нас, в Забеседье?
— Думаю, что не очень.
— А куда направляются теперь?
— В Мошевую.
— И угораздило же меня догнать вас!
— А мне так прямо повезло.
— Ещё бы. Кому не хочется на дармовщину подъехать?
— Я не про это.
— А про что?
— Дело у меня к тебе есть.
— Когда это оно объявилось?
— Как только увидел тебя. А сам об этом думаю давно. Верней, со вчерашнего дня.
— А от них скрываешь?
— Как тебе сказать… Не то что скрываю, однако в этом деле они сами по себе, а я сам по себе.
— Тогда говори.
— Мне надо знать наверно, остался ли кто в районе для подпольной работы?
— Ты считаешь, я в курсе?
— А кому же быть в курсе, если не тебе, бывшему оперативному работнику?
— Ну, это ты слишком. Я по мелочам больше, как говорят, бумажный червь.
— И все-таки?
— А ты что, ходишь вот так из деревни в деревню и спрашиваешь?
— Да я сам знаю, что это не лучший способ. Но что поделать. Командир ихнего отряда тоже интересуется. Так что…
— А они вправду из Москвы?
— Говорят, что из Москвы.
— А если вдруг нет?
— Как это понимать?
— А так. Может, они не те, за кого себя выдают?
— Нет, тут дело чистое.
— Откуда у тебя такая вера?
— Знакомый мой в отряде.
— Допустим. Но…— заколебался Поцюпа. — Словом, дело это деликатное. По правде говоря, лучше так: я тебя не видел, а ты — меня.
— Не доверяешь?
— Просто не имею права заводить подобные разговоры. Вот если бы ты подождал денёк-другой, а я бы подумал, посоветовался кое с кем… Может, кто знающий и попался бы.
— Ну, что ж, в таком разе…— Чубарь помолчал, потом спросил: — А теперь ты куда?
— В Мошевую. К одному знакомому садовнику. Верней, к садовому сторожу. Яблок надо взять. У нас в деревне садов мало, вот дети и попросили, чтобы привёз.
— Дивны дела твои, господи.
— Да, не очень просты. Ну, а ты, у тебя-то знакомые в Мошевой есть?
— Когда-то знавал Рыгайлу, Ефременко. Но теперь не уверен, что они в деревне.
— А я слышал, что как раз оба сидят по домам — и Рыгайла, и Ефременко.
— Значит, дела мои не так уж и плохи!
— Ты, Чубарь, как-то странно рассуждаешь. Ежели не этот, так тот. С чего ты взял, что связь надо искать тут? — Я уже говорил намедни одному человеку, и тебе скажу — нюхом чую. И в августе меня вызывали на совещание сюда. Вот я и рассуждаю теперь, что дело важное тогда решалось. Как раз перед тем как отступить нашим войскам из района. Значит, и вправду не просто так вызывали. Да и вызов-то был подписан Маштаковым.
— Дак почему не явился, ежели кликали?
— Обыкновенное дело, занят был в колхозе эвакуацией. Ничего, мол, думаю, не случится, если меня одного и не досчитаются. Кто ж знал, что немцы фронт на Соже прорвут и наши опять отступать примутся?
— Ладно, Чубарь, давай-ка опять забираться на телегу да погонять лошадь. Кличь своих партизан, а то дорога под гору пошла.
И впрямь за разговором этим они и не заметили, что осталось уже позади поле, на горбе которого топырилась оплетённая молодой паутиной стерня, и дорога круто покатила вниз, постепенно выпрямляясь и твердея. Потрюхала лошадь, даром что походила на ломовую, почуяв сзади накат колёс, стала быстрей перебирать ногами без понукания. Вспрыгнув на телегу, Чубарь со злостью подумал:
«А ну его к черту, этого Поцюпу!… С ним говорить что гнилую репу жевать. В конце концов никто меня к стенке не поставит, если я не найду в Мошевой нужной связи. Хотя, конечно, она и мне в самый раз теперь была бы. Интересное дело, нащупал ли уже какие подходы насчёт этого Зазыбы? — помотался немного на тряской телеге и снова подумал: — А все-таки знает что-то этот Поцюпа! Недаром с армией на восток не ушёл. Ему, с его прежней должностью, мало что светит тут, кроме… Да, на предателя не похож, не станет он этим заниматься, а вот что про мошевских не сказал мне ни слова — это, может, теперь самое главное. Не он, так Рыгайла с Ефременко дадут совет».
По правую руку от дороги пошли одна за другой болотины, поросшие в серёдке осокой и болотным хвощом, а по краям — блестящей, будто посеребрённой лозой, которая дробно трепетала листьями на чуть слышном ветру. По правую же сторону открылась взгляду и деревня. Она выглядела так же, как и все другие селения в этом бывшем приграничье,[5] не лучше, не хуже, с соломенными крышами на избах и гумнах, с кривыми вербами вдоль улиц и с бесконечными изгородями вокруг своих огородов..
Правда, не в каждой здешней деревне стояла церковь но в Мошевой она как раз была — деревянная, не такая, конечно, как в богатых местечках.
Улицы на том, дальнем конце деревни, обтекали церковь и разветвлялись во все стороны, а тут, в начале, шла всего одна. Она встречала своими дворами каждого, кто ехал или шёл в Мошевую из Кавычичей, Жарков или Мокрого… Где-то посреди этой улицы чернел горбатый мосток через Мошовку, одну из тех речушек, что живят водой Беседь в её среднем течении.
— Ты вот что, Чубарь, — вдруг сказал Поцюпа, — не ходи сразу ни к Рыгайле, ни к Ефременко. К чему с винтовкой шастать под окнами у всей деревни? Да и неизвестно ещё, может, тут немцы.
— А куда же мне?
— Поедешь со мной.
— А они? — Чубарь показал на партизан.
— И они нехай едут с нами. До вечера побудете в саду, в сторожке, а там уж и пускай делают своё дело. Да и ты. Как хлопцы? — повернулся Поцюпа к Бересневу и Патоле.
— А что там у тебя, в том саду? — сразу же ухватился за Поцюпово предложение настырный Патоля.
— Да все, чего захочешь.
А Береснев не отзывался. Тогда Поцюпа стал подзадоривать:
— Дед вином самодельным угостит, позавтракаем…
— Да по времени оно не помешало бы и до обеда дорваться, — засмеялся наконец Севастьян Береснев.
— Ну, так как, хлопцы?
— Увидим, — лениво, вроде чтобы отвязаться, махнул рукой Береснев.
Видно, он думал, что пока поедут дальше, к мостку через речку, ещё будет время окончательно все решить, но Поцюпа вдруг повернул лошадь к броду — почти перед въездом на деревенскую улицу.
Довольный, что Береснев больше не перечит, а два других попутчика вроде бы согласились с его намерением переждать, пока не стемнеет, за деревней, Поцюпа, подёргивая вожжи, погнал лошадь по воде через Мошовку и въехал в сад, который возник перед ними в глубокой ложбине совсем неожиданно. Сад этот сплошь состоял из старых деревьев, для большинства из которых, считай, уже отошла пора крупных яблок. Ежели по доброму обычаю, так давно бы тут надо было сделать подсадки. Но никто об этом непозаботился, и сад явно трухлявел, хотя на ветках покуда ещё и в этот год полно было антоновок.
— Вот это и есть Шкарняков сад, — сказал Поцюпа словно о чем-то выдающемся, обязательно известном всем хотя бы по слухам.
А из трех Поцюповых попутчиков один только Чубарь мог понять, почему вдруг их возчик так сказал. Во-первых, не такая большая давность паны-господа, чтобы память о них уже выветрилась, всего за двадцать лет перевалило, как лишили их земли и усадеб, а во-вторых, Шкарняк и в советское время не оставил своего дома. Помер он где-то в начале тридцатых. Тогда, может, через год или два, перевезли отсюда его постройки. На Шкарняковой усадьбе осталось от тех лет нетронутым всего только одно заведение, если его можно так назвать, — небольшая винокурня.
Но не садом, не винокурней остался в памяти людей Шкарняк. Если на то пошло, то и работала она потом немалые годы на новую власть, его винокурня. Дело было, судя по всему, в другом. В том, что Шкарняк после семнадцатого года не сбежал никуда со своей усадьбы, не стал прятаться от местных людей, а тем более не отправился, по примеру иных-прочих, за границу; он терпеливо, будто сознавая исторический момент, пережил и раздел своей земли между крестьянскими дворами, и гражданскую войну, во время которой можно было легко оказаться если не в «белой» армии, то в какой-нибудь «чёрной» или «зеленой». К тому же Шкарняк не без оснований считался механиком, знал толк в сельскохозяйственной технике, которая хоть и была тогда примитивной, однако крестьянам оставалась недоступна. И вот последнее-то обстоятельство и сыграло свою роль в окрестных деревнях. Веремейковцы тоже не один раз возили Шкарняка к себе. Чубарь даже слышал, как рассказывал об этом на скотном дворе Парфен Вершков. «Привезли в двадцать девятом годе в Веремейки молотилку, — поведал он с юмором. — А разобраться не очень разбираются. Ну, конечно, установили привод. Потом запрягли лошадей. Начали крутить. Снопы в молотилку подают, а она не примает их, назад выкидывает, только и робит, что отбивает чуть-чуть колоски. Ну, некоторые рассуждают: это она нарочно таким чином робит, чтоб одним разом и зерно обмолотить, и солому не помять, — солома ж потребна в хозяйстве для крыш. Браво-Животовский, который всякого повидал, стоял-стоял на току, глядел-глядел, а потом и говорит: „У нас, в Старосельской коммуне когда-то была такая молотилка, но работала как полагается. Тут что-то не так“. Начали думать веремейковцы. Кто-то и посоветуй: „Надо из райвона мастера привезти. Не иначе, там есть“. — „Ета долго ждать придётся, — засомневался Силка Хрупчик. —Лучше к Шкарняку человека верхом послать. Недаром же он пан. Кажут, все умеет“. Махнули рукой, нехай так и будет. И вот явился на веремеейковской пароконной телеге Шкарняк на другой день, глянул туда-сюда в молотилку, сказал: „Две четверти горелки будет стоить работа и пять пудов ржи“. Ничего не попишешь, надо соглашаться. А пан уже торопит мужиков, чтобы те убрались из гумна, где стояла молотилка: „Не мешайте, товарищи советские граждане и гражданочки, я тут один справлюсь“. И правда, покопался каких-то полчаса в механизме, вытирает руки паклей да раскрывает снова ворота: „Ну теперь погоняйте лошадей на приводе“. Кинули веремейковцы первый развязанный сноп в молотилку — жрёт, подали другой — тоже закрутился в барабане. „Ну и пан!“ — чешут мужики в затылках. А тот берет две четверти горелки, пять пудов жита да говорит: „Отвезите меня обратно, где брали“. Но на этом история не кончилась. Через две недели приезжает в Веремейки из Белынковичей инженер по какому-то другому делу, смотрит на Шкарнякову работу, усмехается: „Трансмиссия на заводе была поставлена наоборот. Тут и работы-то всего что ремень переставить. Могли бы и сами додуматься“. Могли бы, однако не додумались… Поцюпа уже не однажды бывал здесь, в этой Шкарняковщине, и винокурню, построенную наполовину из красного кирпича, а наполовину из тёсаных брёвен, но теперь почти развалившуюся, сразу же отыскал на склоне поросшего соснами пригорка. Он ещё не остановил лошади во дворе, как на грохот колёс из небольшой и довольно замшелой пристройки, что служила, видно, сторожкой, вышел на крыльцо хромой старик в тёплой шапке и фетровых бурках, обшитых внизу кожей. На первый взгляд ему можно было дать немало лет, хотя он ещё был бодр, и они заметили это даже по тому, с какой силой он захлопнул дверь. Приезжие заулыбались ему навстречу — мол, день добрый! Однако в ответ не получили ни ласки, ни привета. Хозяин только помаргивал словно бы подслеповатыми глазами.
Тогда на крыльцо поднялся Поцюпа. Он что-то сказал сторожу, что — на телеге не услыхали, и тот сразу крикнул с крыльца:
— Ладно, распрягайте да заходите в хату, не мозольте людям глаза. — Он так и сказал, привычно — «в хату».
Партизаны забрали из телеги свои винтовки, которые сложили туда, не доезжая до деревни, и двинулись к крыльцу.
Сторож пропустил их мимо себя и захромал вниз, принялся сам распрягать Поцюпову лошадь.
А Чубарь не торопился заходить в сторожку. Он ещё поглядел, как хозяин вывел лошадь из оглобель, поставил за пристройкой, потом принёс откуда-то сена. Через некоторое время и Поцюпа отправился к нему за пристройку.
— Что за люди? — послышался оттуда ворчливый голос старика. — К чему притащил их сюда?
— Чубарь попросил, — ответил ему Поцюпа.
— А кто такой Чубарь?
— Председатель веремейковский.
— А те двое?
— Чубарь говорит, партизаны.
— А сами они што говорят?
— Не спрашивал я.
— Ну вот, ты не спрашивал, а мне теперя разбирайся.
— Говорит, что они, мол, из-за линии фронта. Чуть ли не из самой Москвы.
— А што мне до того, откуль они? Мне запрещено тут постоялый двор налаживать да принимать кого попало.
— Чубарь-то не чужой!
— Откуль тебе ведомо, што он не чужой? Теперя кто хочешь продать может.
— Да не продаст он. И тем не этого надо.
— Ну, надо не надо — не тебе знать и не тебе решать. Теперя придётся все переиначивать. Так бы наши пришли сюда, а теперя придётся тебя куда-то вести. Да ещё про место заранее уговориться. Да ещё неведомо, што наши на все на это скажут, што ты чужих привёл.
— Добра. Делай как знаешь. Только не подавай виду. Иначе я поступить не мог, потому что Чубарь сам намеревался к Рыгайле с Ефременкой пойти. Среди дня, на глазах у всей деревни. Сам подумай, что мне было делать в таком разе? Но про Чубаря, как пойдёшь, обязательно скажи, потому что ищет он связи с райкомом.
Дальше Чубарь не стал подслушивать, даже и от того, что услышал, сделалось ему не по себе. Поднялся на крыльцо и как в зимнюю пору потопал сапогами, потянул на себя дверную скобу. Береснев с Патолей уже расселись на лавке, привыкая к сумраку, который царил в сторожке: не хватало света из маленького оконца. Видно, они успели за это время и поговорить друг с другом, перекинуться словом о чем-то своём, может, даже заговорщицком; увидев Чубаря, Береснев по-доброму усмехнулся попутчику и этим как бы заставил Патолю тоже показать свои красные, словно воспалённые десны. За дорогу, пока они шли и ехали сюда, Чубарь как-то притерпелся к Патоле. Но теперь, при виде этой улыбки, снова ощутил былую неприязнь, которой недалеко оставалось уже и до закоренелой ненависти.
Через несколько минут после Чубаря в сторожку вошли и Поцюпа с хозяином.
— Ну что ж, дед, угощай гостей, — сказал Поцюпа, кидая в угол пустой мешок.
Чубарь удивился — на лице старика не было и следа прежней суровости. Он и Поцюповы слова принял без возражений, бровью не повёл, сразу же стал доставать большую оплетённую бутыль из-под недубленых овечьих шкур, что лежали вдоль стены на полу вместо подстилки. Эта готовность чуть ли не с порога ладить угощенье вдруг встревожила Севастьяна Береснева, будто он и не слыхал раньше от Поцюпы про «самодельное» вино.
— Нет, мы не можем, — к удивлению Патоли, отказался он, — мы должны сейчас уходить.
— Куда?
— В деревню. На разведку.
Услышав это, хозяин сторожки выпрямился, круто обернулся к Поцюпе и будто ожёг его удивлённым взглядом.
— Ну, это, сдаётся, не дело, — сказал он затем партизанам. — К чему торопиться? Да и што там разведывать, в Мошевой?
— Найдём что, — упрямо качнул головой Береснев.
— Да кто это днём на разведку ходит? — возразил на это хозяин. — Дождитесь вечера, а про все остальное я покуль могу рассказать.
— Нам как раз днём и надо крестьянам показаться. Пусть знают, что в Забеседье появились партизаны.
— Ну, коли так! — возмущённо развёл руками старик. Тогда вмешался в разговор Родион Чубарь.
— Правда, Севастьян, к чему так спешить, — сказал он примирительно.
— Нет, нам необходимо, товарищ Чубарь, — стоял на своём Береснев. — Вы себе как хотите, а мы с Патолей пить не станем и засиживаться тут не будем.
— Ну, это в общем-то похвально, — разочарованно протянул Чубарь, а сам подумал:«А, нехай идут, раз не терпится!…»
Он-то уже наверняка знал, что попал сегодня по адресу: тайная беседа, которую вели за пристройкой хозяин сторожки и Федор Поцюпа, была многообещающей. Понятное дело, что никуда отсюда уходить он пока не собирался. Это было бы теперь, когда вправду что-то прощупывалось, совсем уж неразумно.
— А как же дальше — в отряд вместе будем возвращаться? — спросил Чубарь.
— Хорошо бы, — сказал на это Береснев и почему-то улыбнулся.
Он ещё посидел немного на лавке, потом встал. За ним, явно с досадой, что приходится отрываться от соблазнительного угощения, поднялся и Патоля.
— У нас порядок такой, — поглядев на Чубаря, объяснил Береснев. — Пока выполняем задание, спиртного в рот не брать.
Тогда уж засмеялся дед:
— Да на што его брать, это питво? И никакое не питво оно, а обыкновенное деревенское дермецо. Тем более што никто никого и не принуждает пить. Я это для прилику решил угостить, а раз не хочете, дак и не надо. Другое дело, што в деревне теперь и вправду нечего разведывать. Немцев эти дни совсем не видать, ну а…
— Немцев надо разведывать на большаке, что с Белынковичей на Бороньки, — как бы подначивая, сказал Поцюпа. — Там они ездят взад-вперёд.
— Разведаем и больше, если понадобится, — спокойно, но все-таки с некоторым нажимом ответил Береснев, будто почувствовал в словах Поцюпы насмешливую укоризну, затем перевёл взгляд на старика: — Я вот подумал… немцев, как вы говорите, видать, и правда в деревне нету. А полицаев?
— Дак… теперя, считай, в каждой деревне без них не обходится. Особливо там, где ещё и волость.
— Ну, а в Мошевой?
— А в Мошевой как раз волость.
— Сколько их?
— Покуль один. Это там, где лагерь, их обыкновенно много, а где нет лагеря, дак один, два.
— Кто же он?
— Нетутошний. Я даже фамилии не запомнил. Сдаётся, из окруженцев.
— А в волости? Кто в волости заправляет?
— Ну, там наш за бургомистра. Зимаров.
— Где он живёт?
— Там, где и волостное правление. В деревне покажут, а отсюль не видно. Жёнка у него из немок будет.
— Как это — из немок? — встрепенулся вдруг Патоля.
— Обыкновенно. Привёз ещё из того плена. В Германии работал где-то. Оттуда и привёз в жены себе.
— Ну вот, а ты говоришь, кого разведывать, — с насмешкой сказал Патоля и стал поторапливать Береснева: — Пошли, Севастьян!
— А может?…— заикнулся было хозяин сторожки.
— Ничего не может, — даже затопал почему-то ногами Патоля. — Железо надо ковать, пока горячо.
Сторож совсем помрачнел и сказал, как бы про себя:
— Да и плевать на горячее железо тоже не стоит, потому как опасно.
Когда же за партизанами наконец затворилась дверь, старик покачал головой, упрекнул Чубаря:
— Што это они у вас снуют взад-вперёд? А Поцюпа сказал:
— Баба с воза, коню легче. Пускай пошляются, ежели захотелось. А мы тут…
— Да как бы они не натворили там чего лишнего.
— Ничего, дед. Давай своё дермецо. А то аж глотка ссохлась.
Старик не заставил ждать, водрузил бутыль на стол. Потом нашёл в шкафчике краюху хлеба, сырые яйца. Но на этом не остановился — сбегал во двор, принёс в плетёной корзине яблок.
Пока он ходил, Поцюпа сказал Чубарю: — Правильно сделал, что отстал от них, — имея в виду Береснева и Патолю. — Дед тебе поможет в твоих бродяжных делах. Думаю, он что-то знает.
— А то ты не знаешь?
— Ну! — блеснул глазами Поцюпа.
— Карханов, командир спецотряда, что теперь стоит недалеко от Веремеек, говорил, мол, у нас в районе были оставлены в августе, когда армия отступала, две группы. Одна как партизанский отряд, другая как подпольный комитет партии.
— Откуда у него такие сведения?
— Не знаю. Но ведь отряд-то разведывательно-диверсионный. Рация тоже имеется. Так что вести поступают.
— Про отряд я не знаю, а вот про подпольный райком слыхал. Да ты не торопись с этим. Сейчас вот раскачаем деда…— А как его звать, деда этого?
— Калистратом. Калистрат Шандов. Шкарняк его откуда-то привёз. Сестра Шкарняка служила у господ, кажется, горничной. Ну, а брат, это, значит, и есть Калистрат Шандов, в саду тут завсегда работал, при винокурне. И при панах, и уже при колхозе.
— То-то я сколько времени приглядываюсь — нос у человека красный, — довольный, что все так ладно получается, без всякой причины засмеялся веремейковский председатель.
Слова его, судя по всему, слышал, входя, и хозяин, но не обиделся.
— Садитесь к столу, — бросил он с порога.
Вино Калистрату не очень-то удалось на вкус, недаром сам обозвал малопристойно, однако после третьего стакана Чубарю ударило с непривычки в голову.
— Пей, пей, — подзадорил его тем временем повеселевший Поцюпа, который тоже не слишком разбирался в напитках и явно не жалел чужого угощения.
Чубарь налил себе из бутыли по четвёртому разу. Поставил стакан сбоку, собираясь взять закуски, и насторожённо прислушался — далеко в деревне стреляли. Бах, бах… А потом снова — бах, бах…
— Ну вот, наразведали, — злобно сказал хозяин и сплюнул под стол. — Всегда, Поцюпа, зацепишься за г…!
— А вдруг это немцы?
— Какие тебе немцы! — поморщился старик. Чубарь схватил с лавки свою винтовку, опрометью выскочил во двор. Из деревни донёсся ещё один выстрел.
Хозяин тоже вышел на крыльцо. Спросил:
— Што там?
Чубарь пожал плечами, но, словно виноватый, поднялся выше на пригорок, стал среди деревьев, чтобы наблюдать за деревней оттуда.
Сперва ничего не было видно, но вот вскоре он заметил, как через горбатый мосток на Мошовке пробежали на эту сторону две знакомые фигуры. Патоля норовил забежать вперёд, за ним поспешал Севастьян Береснев с винтовкой в руке, время от времени оглядываясь на деревню, которая, казалось, даже не встрепенулась от недавних выстрелов. Хоть от мостика до винокурни и было через сад не меньше полутора километров, однако взмокшие партизаны добежали сюда за считанные минуты — только хватило времени Чубарю снова спуститься к сторожке.
— Что там случилось у вас? — крикнул он ещё шагов за двадцать.
Калистрат Шандов тоже подозрительно не сводил глаз с обоих.
Но ответа они дождались не сразу — Береснев и Патоля некоторое время ещё отдувались от быстрой ходьбы, и только после того как Чубарь снова спросил:
— Кто стрелял-то? — Севастьян Береснев нерешительно сказал:
— И мы, и бургомистр., — Как это случилось?
— Да так…
— Что значит — так?
— А то, что все сорвалось! — вдруг разъярённо, дрожащим голосом заорал Патоля. — Из него стрелок!…— Он ненавидяще поглядел на Севастьяна Береснева и затопал ногами, совсем как тогда, в сторожке, но на этот раз уже не от нетерпения, а скорей всего со злости; потом из-под полы длиннющей шинели, с которой не расставался даже в тёплое время дня, выхватил топор, насаженный на новое топорище, и изо всей силы, на какую был способен, метнул в простенок, где вместо завалинки лежал присыпанный сверху землёй трухлявый столб.
Хромой Шандов кинулся вслед, схватил топор и оглядел его, покачивая головой.
— Ну вот што, — Шандов повернулся к партизанам с каменным лицом, с которого вдруг пропал даже тот румянец, который, как шутил Чубарь, может, и вправду устоялся за счёт выпитого, — признайтесь, што натворили? — И чуть не ткнул обухом топора в нос Патоле. — Чья это кровь?
— А тебе что до этого? — ощетинился Патоля.
— А то, што я тут хозяин! И должен знать, чего мне, по вашей милости, ждать надо! — старик повернулся к Бересневу, повторил так же настойчиво, с угрозой: — Ты, сдаётся, поумней — говори! Только быстро!
Береснев от напряжения не удержался на ногах, сел на вросший в землю чурбан, который, видно, без всякой надобности торчал посреди двора.
— Кажется, вышла нелепость, — тихо, с явным омерзением, от которого передёрнулось его побелевшее лицо, сказал он. — Женщину убили. Немку.
— Бургомистрову жену?
— Да.
— Топором? — Да.
— Этот? — Шандов показал на Патолю.
— Да.
— А стреляли зачем? — через некоторое время снова спросил Шандов.
— Стреляли потом, когда бургомистр выскочил через окно, — растолковал Береснев.
— Да, да, — ухватился за Севастьяновы слова Патоля, — это он по нам первый выстрелил!
— Помолчи ты, — не дал ему разойтись Шандов. — Рассказывай все! — приказал он Севастьяну. — Все как было!
Береснев быстро взглянул на Поцюпу, который стоял, казалось, безучастный ко всему, что происходило во дворе старой винокурни, потом перевёл взгляд на Чубаря, будто от обоих по очереди ждал сочувствия или хоть поддержки.
Чубарь в ответ насупленно кивнул: «Говори, говори!»
Поцюпа не пошевельнулся и не промолвил ни слова.
Севастьяну Бересневу до тоски не хотелось рассказывать про убийство, которое только что произошло в Мошевой, но приходилось — слишком грозно подступил к нему с окровавленным топором хромой Шандов.
«А этот и вправду набитый дурак, — подумал Севастьян о своём попутчике Патоле, — не мог забросить куда-нибудь по пути заляпанный топор». И вслух сказал:
— Ну, прошлись мы, как обычно бывает у нас, по деревне, даже дальше немного прошагали, до просёлка. Немцев и вправду, как вы говорили, нету. Мы тогда в волостное управление. Глядим, а там этот Зимогоров. Обедает.
— Так вышло, что не на фронте, — тоже вполголоса ответил Чубарь. — Долго рассказывать. А это, — он мотнул головой назад, — партизаны. Из Москвы. Целый отряд.
— И давно ты с ними?
— Нет. Со вчерашнего дня.
— А они давно ли тут?
— Ты имеешь в виду — в оккупации, в тылу?
— Нет, у нас, в Забеседье?
— Думаю, что не очень.
— А куда направляются теперь?
— В Мошевую.
— И угораздило же меня догнать вас!
— А мне так прямо повезло.
— Ещё бы. Кому не хочется на дармовщину подъехать?
— Я не про это.
— А про что?
— Дело у меня к тебе есть.
— Когда это оно объявилось?
— Как только увидел тебя. А сам об этом думаю давно. Верней, со вчерашнего дня.
— А от них скрываешь?
— Как тебе сказать… Не то что скрываю, однако в этом деле они сами по себе, а я сам по себе.
— Тогда говори.
— Мне надо знать наверно, остался ли кто в районе для подпольной работы?
— Ты считаешь, я в курсе?
— А кому же быть в курсе, если не тебе, бывшему оперативному работнику?
— Ну, это ты слишком. Я по мелочам больше, как говорят, бумажный червь.
— И все-таки?
— А ты что, ходишь вот так из деревни в деревню и спрашиваешь?
— Да я сам знаю, что это не лучший способ. Но что поделать. Командир ихнего отряда тоже интересуется. Так что…
— А они вправду из Москвы?
— Говорят, что из Москвы.
— А если вдруг нет?
— Как это понимать?
— А так. Может, они не те, за кого себя выдают?
— Нет, тут дело чистое.
— Откуда у тебя такая вера?
— Знакомый мой в отряде.
— Допустим. Но…— заколебался Поцюпа. — Словом, дело это деликатное. По правде говоря, лучше так: я тебя не видел, а ты — меня.
— Не доверяешь?
— Просто не имею права заводить подобные разговоры. Вот если бы ты подождал денёк-другой, а я бы подумал, посоветовался кое с кем… Может, кто знающий и попался бы.
— Ну, что ж, в таком разе…— Чубарь помолчал, потом спросил: — А теперь ты куда?
— В Мошевую. К одному знакомому садовнику. Верней, к садовому сторожу. Яблок надо взять. У нас в деревне садов мало, вот дети и попросили, чтобы привёз.
— Дивны дела твои, господи.
— Да, не очень просты. Ну, а ты, у тебя-то знакомые в Мошевой есть?
— Когда-то знавал Рыгайлу, Ефременко. Но теперь не уверен, что они в деревне.
— А я слышал, что как раз оба сидят по домам — и Рыгайла, и Ефременко.
— Значит, дела мои не так уж и плохи!
— Ты, Чубарь, как-то странно рассуждаешь. Ежели не этот, так тот. С чего ты взял, что связь надо искать тут? — Я уже говорил намедни одному человеку, и тебе скажу — нюхом чую. И в августе меня вызывали на совещание сюда. Вот я и рассуждаю теперь, что дело важное тогда решалось. Как раз перед тем как отступить нашим войскам из района. Значит, и вправду не просто так вызывали. Да и вызов-то был подписан Маштаковым.
— Дак почему не явился, ежели кликали?
— Обыкновенное дело, занят был в колхозе эвакуацией. Ничего, мол, думаю, не случится, если меня одного и не досчитаются. Кто ж знал, что немцы фронт на Соже прорвут и наши опять отступать примутся?
— Ладно, Чубарь, давай-ка опять забираться на телегу да погонять лошадь. Кличь своих партизан, а то дорога под гору пошла.
И впрямь за разговором этим они и не заметили, что осталось уже позади поле, на горбе которого топырилась оплетённая молодой паутиной стерня, и дорога круто покатила вниз, постепенно выпрямляясь и твердея. Потрюхала лошадь, даром что походила на ломовую, почуяв сзади накат колёс, стала быстрей перебирать ногами без понукания. Вспрыгнув на телегу, Чубарь со злостью подумал:
«А ну его к черту, этого Поцюпу!… С ним говорить что гнилую репу жевать. В конце концов никто меня к стенке не поставит, если я не найду в Мошевой нужной связи. Хотя, конечно, она и мне в самый раз теперь была бы. Интересное дело, нащупал ли уже какие подходы насчёт этого Зазыбы? — помотался немного на тряской телеге и снова подумал: — А все-таки знает что-то этот Поцюпа! Недаром с армией на восток не ушёл. Ему, с его прежней должностью, мало что светит тут, кроме… Да, на предателя не похож, не станет он этим заниматься, а вот что про мошевских не сказал мне ни слова — это, может, теперь самое главное. Не он, так Рыгайла с Ефременко дадут совет».
По правую руку от дороги пошли одна за другой болотины, поросшие в серёдке осокой и болотным хвощом, а по краям — блестящей, будто посеребрённой лозой, которая дробно трепетала листьями на чуть слышном ветру. По правую же сторону открылась взгляду и деревня. Она выглядела так же, как и все другие селения в этом бывшем приграничье,[5] не лучше, не хуже, с соломенными крышами на избах и гумнах, с кривыми вербами вдоль улиц и с бесконечными изгородями вокруг своих огородов..
Правда, не в каждой здешней деревне стояла церковь но в Мошевой она как раз была — деревянная, не такая, конечно, как в богатых местечках.
Улицы на том, дальнем конце деревни, обтекали церковь и разветвлялись во все стороны, а тут, в начале, шла всего одна. Она встречала своими дворами каждого, кто ехал или шёл в Мошевую из Кавычичей, Жарков или Мокрого… Где-то посреди этой улицы чернел горбатый мосток через Мошовку, одну из тех речушек, что живят водой Беседь в её среднем течении.
— Ты вот что, Чубарь, — вдруг сказал Поцюпа, — не ходи сразу ни к Рыгайле, ни к Ефременко. К чему с винтовкой шастать под окнами у всей деревни? Да и неизвестно ещё, может, тут немцы.
— А куда же мне?
— Поедешь со мной.
— А они? — Чубарь показал на партизан.
— И они нехай едут с нами. До вечера побудете в саду, в сторожке, а там уж и пускай делают своё дело. Да и ты. Как хлопцы? — повернулся Поцюпа к Бересневу и Патоле.
— А что там у тебя, в том саду? — сразу же ухватился за Поцюпово предложение настырный Патоля.
— Да все, чего захочешь.
А Береснев не отзывался. Тогда Поцюпа стал подзадоривать:
— Дед вином самодельным угостит, позавтракаем…
— Да по времени оно не помешало бы и до обеда дорваться, — засмеялся наконец Севастьян Береснев.
— Ну, так как, хлопцы?
— Увидим, — лениво, вроде чтобы отвязаться, махнул рукой Береснев.
Видно, он думал, что пока поедут дальше, к мостку через речку, ещё будет время окончательно все решить, но Поцюпа вдруг повернул лошадь к броду — почти перед въездом на деревенскую улицу.
Довольный, что Береснев больше не перечит, а два других попутчика вроде бы согласились с его намерением переждать, пока не стемнеет, за деревней, Поцюпа, подёргивая вожжи, погнал лошадь по воде через Мошовку и въехал в сад, который возник перед ними в глубокой ложбине совсем неожиданно. Сад этот сплошь состоял из старых деревьев, для большинства из которых, считай, уже отошла пора крупных яблок. Ежели по доброму обычаю, так давно бы тут надо было сделать подсадки. Но никто об этом непозаботился, и сад явно трухлявел, хотя на ветках покуда ещё и в этот год полно было антоновок.
— Вот это и есть Шкарняков сад, — сказал Поцюпа словно о чем-то выдающемся, обязательно известном всем хотя бы по слухам.
А из трех Поцюповых попутчиков один только Чубарь мог понять, почему вдруг их возчик так сказал. Во-первых, не такая большая давность паны-господа, чтобы память о них уже выветрилась, всего за двадцать лет перевалило, как лишили их земли и усадеб, а во-вторых, Шкарняк и в советское время не оставил своего дома. Помер он где-то в начале тридцатых. Тогда, может, через год или два, перевезли отсюда его постройки. На Шкарняковой усадьбе осталось от тех лет нетронутым всего только одно заведение, если его можно так назвать, — небольшая винокурня.
Но не садом, не винокурней остался в памяти людей Шкарняк. Если на то пошло, то и работала она потом немалые годы на новую власть, его винокурня. Дело было, судя по всему, в другом. В том, что Шкарняк после семнадцатого года не сбежал никуда со своей усадьбы, не стал прятаться от местных людей, а тем более не отправился, по примеру иных-прочих, за границу; он терпеливо, будто сознавая исторический момент, пережил и раздел своей земли между крестьянскими дворами, и гражданскую войну, во время которой можно было легко оказаться если не в «белой» армии, то в какой-нибудь «чёрной» или «зеленой». К тому же Шкарняк не без оснований считался механиком, знал толк в сельскохозяйственной технике, которая хоть и была тогда примитивной, однако крестьянам оставалась недоступна. И вот последнее-то обстоятельство и сыграло свою роль в окрестных деревнях. Веремейковцы тоже не один раз возили Шкарняка к себе. Чубарь даже слышал, как рассказывал об этом на скотном дворе Парфен Вершков. «Привезли в двадцать девятом годе в Веремейки молотилку, — поведал он с юмором. — А разобраться не очень разбираются. Ну, конечно, установили привод. Потом запрягли лошадей. Начали крутить. Снопы в молотилку подают, а она не примает их, назад выкидывает, только и робит, что отбивает чуть-чуть колоски. Ну, некоторые рассуждают: это она нарочно таким чином робит, чтоб одним разом и зерно обмолотить, и солому не помять, — солома ж потребна в хозяйстве для крыш. Браво-Животовский, который всякого повидал, стоял-стоял на току, глядел-глядел, а потом и говорит: „У нас, в Старосельской коммуне когда-то была такая молотилка, но работала как полагается. Тут что-то не так“. Начали думать веремейковцы. Кто-то и посоветуй: „Надо из райвона мастера привезти. Не иначе, там есть“. — „Ета долго ждать придётся, — засомневался Силка Хрупчик. —Лучше к Шкарняку человека верхом послать. Недаром же он пан. Кажут, все умеет“. Махнули рукой, нехай так и будет. И вот явился на веремеейковской пароконной телеге Шкарняк на другой день, глянул туда-сюда в молотилку, сказал: „Две четверти горелки будет стоить работа и пять пудов ржи“. Ничего не попишешь, надо соглашаться. А пан уже торопит мужиков, чтобы те убрались из гумна, где стояла молотилка: „Не мешайте, товарищи советские граждане и гражданочки, я тут один справлюсь“. И правда, покопался каких-то полчаса в механизме, вытирает руки паклей да раскрывает снова ворота: „Ну теперь погоняйте лошадей на приводе“. Кинули веремейковцы первый развязанный сноп в молотилку — жрёт, подали другой — тоже закрутился в барабане. „Ну и пан!“ — чешут мужики в затылках. А тот берет две четверти горелки, пять пудов жита да говорит: „Отвезите меня обратно, где брали“. Но на этом история не кончилась. Через две недели приезжает в Веремейки из Белынковичей инженер по какому-то другому делу, смотрит на Шкарнякову работу, усмехается: „Трансмиссия на заводе была поставлена наоборот. Тут и работы-то всего что ремень переставить. Могли бы и сами додуматься“. Могли бы, однако не додумались… Поцюпа уже не однажды бывал здесь, в этой Шкарняковщине, и винокурню, построенную наполовину из красного кирпича, а наполовину из тёсаных брёвен, но теперь почти развалившуюся, сразу же отыскал на склоне поросшего соснами пригорка. Он ещё не остановил лошади во дворе, как на грохот колёс из небольшой и довольно замшелой пристройки, что служила, видно, сторожкой, вышел на крыльцо хромой старик в тёплой шапке и фетровых бурках, обшитых внизу кожей. На первый взгляд ему можно было дать немало лет, хотя он ещё был бодр, и они заметили это даже по тому, с какой силой он захлопнул дверь. Приезжие заулыбались ему навстречу — мол, день добрый! Однако в ответ не получили ни ласки, ни привета. Хозяин только помаргивал словно бы подслеповатыми глазами.
Тогда на крыльцо поднялся Поцюпа. Он что-то сказал сторожу, что — на телеге не услыхали, и тот сразу крикнул с крыльца:
— Ладно, распрягайте да заходите в хату, не мозольте людям глаза. — Он так и сказал, привычно — «в хату».
Партизаны забрали из телеги свои винтовки, которые сложили туда, не доезжая до деревни, и двинулись к крыльцу.
Сторож пропустил их мимо себя и захромал вниз, принялся сам распрягать Поцюпову лошадь.
А Чубарь не торопился заходить в сторожку. Он ещё поглядел, как хозяин вывел лошадь из оглобель, поставил за пристройкой, потом принёс откуда-то сена. Через некоторое время и Поцюпа отправился к нему за пристройку.
— Что за люди? — послышался оттуда ворчливый голос старика. — К чему притащил их сюда?
— Чубарь попросил, — ответил ему Поцюпа.
— А кто такой Чубарь?
— Председатель веремейковский.
— А те двое?
— Чубарь говорит, партизаны.
— А сами они што говорят?
— Не спрашивал я.
— Ну вот, ты не спрашивал, а мне теперя разбирайся.
— Говорит, что они, мол, из-за линии фронта. Чуть ли не из самой Москвы.
— А што мне до того, откуль они? Мне запрещено тут постоялый двор налаживать да принимать кого попало.
— Чубарь-то не чужой!
— Откуль тебе ведомо, што он не чужой? Теперя кто хочешь продать может.
— Да не продаст он. И тем не этого надо.
— Ну, надо не надо — не тебе знать и не тебе решать. Теперя придётся все переиначивать. Так бы наши пришли сюда, а теперя придётся тебя куда-то вести. Да ещё про место заранее уговориться. Да ещё неведомо, што наши на все на это скажут, што ты чужих привёл.
— Добра. Делай как знаешь. Только не подавай виду. Иначе я поступить не мог, потому что Чубарь сам намеревался к Рыгайле с Ефременкой пойти. Среди дня, на глазах у всей деревни. Сам подумай, что мне было делать в таком разе? Но про Чубаря, как пойдёшь, обязательно скажи, потому что ищет он связи с райкомом.
Дальше Чубарь не стал подслушивать, даже и от того, что услышал, сделалось ему не по себе. Поднялся на крыльцо и как в зимнюю пору потопал сапогами, потянул на себя дверную скобу. Береснев с Патолей уже расселись на лавке, привыкая к сумраку, который царил в сторожке: не хватало света из маленького оконца. Видно, они успели за это время и поговорить друг с другом, перекинуться словом о чем-то своём, может, даже заговорщицком; увидев Чубаря, Береснев по-доброму усмехнулся попутчику и этим как бы заставил Патолю тоже показать свои красные, словно воспалённые десны. За дорогу, пока они шли и ехали сюда, Чубарь как-то притерпелся к Патоле. Но теперь, при виде этой улыбки, снова ощутил былую неприязнь, которой недалеко оставалось уже и до закоренелой ненависти.
Через несколько минут после Чубаря в сторожку вошли и Поцюпа с хозяином.
— Ну что ж, дед, угощай гостей, — сказал Поцюпа, кидая в угол пустой мешок.
Чубарь удивился — на лице старика не было и следа прежней суровости. Он и Поцюповы слова принял без возражений, бровью не повёл, сразу же стал доставать большую оплетённую бутыль из-под недубленых овечьих шкур, что лежали вдоль стены на полу вместо подстилки. Эта готовность чуть ли не с порога ладить угощенье вдруг встревожила Севастьяна Береснева, будто он и не слыхал раньше от Поцюпы про «самодельное» вино.
— Нет, мы не можем, — к удивлению Патоли, отказался он, — мы должны сейчас уходить.
— Куда?
— В деревню. На разведку.
Услышав это, хозяин сторожки выпрямился, круто обернулся к Поцюпе и будто ожёг его удивлённым взглядом.
— Ну, это, сдаётся, не дело, — сказал он затем партизанам. — К чему торопиться? Да и што там разведывать, в Мошевой?
— Найдём что, — упрямо качнул головой Береснев.
— Да кто это днём на разведку ходит? — возразил на это хозяин. — Дождитесь вечера, а про все остальное я покуль могу рассказать.
— Нам как раз днём и надо крестьянам показаться. Пусть знают, что в Забеседье появились партизаны.
— Ну, коли так! — возмущённо развёл руками старик. Тогда вмешался в разговор Родион Чубарь.
— Правда, Севастьян, к чему так спешить, — сказал он примирительно.
— Нет, нам необходимо, товарищ Чубарь, — стоял на своём Береснев. — Вы себе как хотите, а мы с Патолей пить не станем и засиживаться тут не будем.
— Ну, это в общем-то похвально, — разочарованно протянул Чубарь, а сам подумал:«А, нехай идут, раз не терпится!…»
Он-то уже наверняка знал, что попал сегодня по адресу: тайная беседа, которую вели за пристройкой хозяин сторожки и Федор Поцюпа, была многообещающей. Понятное дело, что никуда отсюда уходить он пока не собирался. Это было бы теперь, когда вправду что-то прощупывалось, совсем уж неразумно.
— А как же дальше — в отряд вместе будем возвращаться? — спросил Чубарь.
— Хорошо бы, — сказал на это Береснев и почему-то улыбнулся.
Он ещё посидел немного на лавке, потом встал. За ним, явно с досадой, что приходится отрываться от соблазнительного угощения, поднялся и Патоля.
— У нас порядок такой, — поглядев на Чубаря, объяснил Береснев. — Пока выполняем задание, спиртного в рот не брать.
Тогда уж засмеялся дед:
— Да на што его брать, это питво? И никакое не питво оно, а обыкновенное деревенское дермецо. Тем более што никто никого и не принуждает пить. Я это для прилику решил угостить, а раз не хочете, дак и не надо. Другое дело, што в деревне теперь и вправду нечего разведывать. Немцев эти дни совсем не видать, ну а…
— Немцев надо разведывать на большаке, что с Белынковичей на Бороньки, — как бы подначивая, сказал Поцюпа. — Там они ездят взад-вперёд.
— Разведаем и больше, если понадобится, — спокойно, но все-таки с некоторым нажимом ответил Береснев, будто почувствовал в словах Поцюпы насмешливую укоризну, затем перевёл взгляд на старика: — Я вот подумал… немцев, как вы говорите, видать, и правда в деревне нету. А полицаев?
— Дак… теперя, считай, в каждой деревне без них не обходится. Особливо там, где ещё и волость.
— Ну, а в Мошевой?
— А в Мошевой как раз волость.
— Сколько их?
— Покуль один. Это там, где лагерь, их обыкновенно много, а где нет лагеря, дак один, два.
— Кто же он?
— Нетутошний. Я даже фамилии не запомнил. Сдаётся, из окруженцев.
— А в волости? Кто в волости заправляет?
— Ну, там наш за бургомистра. Зимаров.
— Где он живёт?
— Там, где и волостное правление. В деревне покажут, а отсюль не видно. Жёнка у него из немок будет.
— Как это — из немок? — встрепенулся вдруг Патоля.
— Обыкновенно. Привёз ещё из того плена. В Германии работал где-то. Оттуда и привёз в жены себе.
— Ну вот, а ты говоришь, кого разведывать, — с насмешкой сказал Патоля и стал поторапливать Береснева: — Пошли, Севастьян!
— А может?…— заикнулся было хозяин сторожки.
— Ничего не может, — даже затопал почему-то ногами Патоля. — Железо надо ковать, пока горячо.
Сторож совсем помрачнел и сказал, как бы про себя:
— Да и плевать на горячее железо тоже не стоит, потому как опасно.
Когда же за партизанами наконец затворилась дверь, старик покачал головой, упрекнул Чубаря:
— Што это они у вас снуют взад-вперёд? А Поцюпа сказал:
— Баба с воза, коню легче. Пускай пошляются, ежели захотелось. А мы тут…
— Да как бы они не натворили там чего лишнего.
— Ничего, дед. Давай своё дермецо. А то аж глотка ссохлась.
Старик не заставил ждать, водрузил бутыль на стол. Потом нашёл в шкафчике краюху хлеба, сырые яйца. Но на этом не остановился — сбегал во двор, принёс в плетёной корзине яблок.
Пока он ходил, Поцюпа сказал Чубарю: — Правильно сделал, что отстал от них, — имея в виду Береснева и Патолю. — Дед тебе поможет в твоих бродяжных делах. Думаю, он что-то знает.
— А то ты не знаешь?
— Ну! — блеснул глазами Поцюпа.
— Карханов, командир спецотряда, что теперь стоит недалеко от Веремеек, говорил, мол, у нас в районе были оставлены в августе, когда армия отступала, две группы. Одна как партизанский отряд, другая как подпольный комитет партии.
— Откуда у него такие сведения?
— Не знаю. Но ведь отряд-то разведывательно-диверсионный. Рация тоже имеется. Так что вести поступают.
— Про отряд я не знаю, а вот про подпольный райком слыхал. Да ты не торопись с этим. Сейчас вот раскачаем деда…— А как его звать, деда этого?
— Калистратом. Калистрат Шандов. Шкарняк его откуда-то привёз. Сестра Шкарняка служила у господ, кажется, горничной. Ну, а брат, это, значит, и есть Калистрат Шандов, в саду тут завсегда работал, при винокурне. И при панах, и уже при колхозе.
— То-то я сколько времени приглядываюсь — нос у человека красный, — довольный, что все так ладно получается, без всякой причины засмеялся веремейковский председатель.
Слова его, судя по всему, слышал, входя, и хозяин, но не обиделся.
— Садитесь к столу, — бросил он с порога.
Вино Калистрату не очень-то удалось на вкус, недаром сам обозвал малопристойно, однако после третьего стакана Чубарю ударило с непривычки в голову.
— Пей, пей, — подзадорил его тем временем повеселевший Поцюпа, который тоже не слишком разбирался в напитках и явно не жалел чужого угощения.
Чубарь налил себе из бутыли по четвёртому разу. Поставил стакан сбоку, собираясь взять закуски, и насторожённо прислушался — далеко в деревне стреляли. Бах, бах… А потом снова — бах, бах…
— Ну вот, наразведали, — злобно сказал хозяин и сплюнул под стол. — Всегда, Поцюпа, зацепишься за г…!
— А вдруг это немцы?
— Какие тебе немцы! — поморщился старик. Чубарь схватил с лавки свою винтовку, опрометью выскочил во двор. Из деревни донёсся ещё один выстрел.
Хозяин тоже вышел на крыльцо. Спросил:
— Што там?
Чубарь пожал плечами, но, словно виноватый, поднялся выше на пригорок, стал среди деревьев, чтобы наблюдать за деревней оттуда.
Сперва ничего не было видно, но вот вскоре он заметил, как через горбатый мосток на Мошовке пробежали на эту сторону две знакомые фигуры. Патоля норовил забежать вперёд, за ним поспешал Севастьян Береснев с винтовкой в руке, время от времени оглядываясь на деревню, которая, казалось, даже не встрепенулась от недавних выстрелов. Хоть от мостика до винокурни и было через сад не меньше полутора километров, однако взмокшие партизаны добежали сюда за считанные минуты — только хватило времени Чубарю снова спуститься к сторожке.
— Что там случилось у вас? — крикнул он ещё шагов за двадцать.
Калистрат Шандов тоже подозрительно не сводил глаз с обоих.
Но ответа они дождались не сразу — Береснев и Патоля некоторое время ещё отдувались от быстрой ходьбы, и только после того как Чубарь снова спросил:
— Кто стрелял-то? — Севастьян Береснев нерешительно сказал:
— И мы, и бургомистр., — Как это случилось?
— Да так…
— Что значит — так?
— А то, что все сорвалось! — вдруг разъярённо, дрожащим голосом заорал Патоля. — Из него стрелок!…— Он ненавидяще поглядел на Севастьяна Береснева и затопал ногами, совсем как тогда, в сторожке, но на этот раз уже не от нетерпения, а скорей всего со злости; потом из-под полы длиннющей шинели, с которой не расставался даже в тёплое время дня, выхватил топор, насаженный на новое топорище, и изо всей силы, на какую был способен, метнул в простенок, где вместо завалинки лежал присыпанный сверху землёй трухлявый столб.
Хромой Шандов кинулся вслед, схватил топор и оглядел его, покачивая головой.
— Ну вот што, — Шандов повернулся к партизанам с каменным лицом, с которого вдруг пропал даже тот румянец, который, как шутил Чубарь, может, и вправду устоялся за счёт выпитого, — признайтесь, што натворили? — И чуть не ткнул обухом топора в нос Патоле. — Чья это кровь?
— А тебе что до этого? — ощетинился Патоля.
— А то, што я тут хозяин! И должен знать, чего мне, по вашей милости, ждать надо! — старик повернулся к Бересневу, повторил так же настойчиво, с угрозой: — Ты, сдаётся, поумней — говори! Только быстро!
Береснев от напряжения не удержался на ногах, сел на вросший в землю чурбан, который, видно, без всякой надобности торчал посреди двора.
— Кажется, вышла нелепость, — тихо, с явным омерзением, от которого передёрнулось его побелевшее лицо, сказал он. — Женщину убили. Немку.
— Бургомистрову жену?
— Да.
— Топором? — Да.
— Этот? — Шандов показал на Патолю.
— Да.
— А стреляли зачем? — через некоторое время снова спросил Шандов.
— Стреляли потом, когда бургомистр выскочил через окно, — растолковал Береснев.
— Да, да, — ухватился за Севастьяновы слова Патоля, — это он по нам первый выстрелил!
— Помолчи ты, — не дал ему разойтись Шандов. — Рассказывай все! — приказал он Севастьяну. — Все как было!
Береснев быстро взглянул на Поцюпу, который стоял, казалось, безучастный ко всему, что происходило во дворе старой винокурни, потом перевёл взгляд на Чубаря, будто от обоих по очереди ждал сочувствия или хоть поддержки.
Чубарь в ответ насупленно кивнул: «Говори, говори!»
Поцюпа не пошевельнулся и не промолвил ни слова.
Севастьяну Бересневу до тоски не хотелось рассказывать про убийство, которое только что произошло в Мошевой, но приходилось — слишком грозно подступил к нему с окровавленным топором хромой Шандов.
«А этот и вправду набитый дурак, — подумал Севастьян о своём попутчике Патоле, — не мог забросить куда-нибудь по пути заляпанный топор». И вслух сказал:
— Ну, прошлись мы, как обычно бывает у нас, по деревне, даже дальше немного прошагали, до просёлка. Немцев и вправду, как вы говорили, нету. Мы тогда в волостное управление. Глядим, а там этот Зимогоров. Обедает.