Страница:
«Вот возьми, но лучше не носи».
В жизни не видала я более странного украшения! Это было нечто наподобие колье: овальной формы черный камень, удерживаемый двумя змеями, отлитыми из настоящего оришалка, что я, впрочем, узнала много потом. Металл от времени совсем потемнел.
«К чему мне дары, тетушка? Как могу я помочь, единственно это для меня важно!»
«Завтра, Феня, узнаешь завтра. Сейчас я что-то устала, да и сердце мое болит. Налей мне настойки боярышника, она на верхней полке шкапчика, в китайском флаконе».
Я вынула флакончик с прорисованными изнутри забавными человечками в ярких одеждах и накапала в рюмку, сколько тетушка велела.
«У меня руки дрожат, поднеси мне рюмку к губам!»
Едва я напоила тетушку лекарством, она заторопилась прощаться со мной.
«Ступай с Богом, дитя. Больше не бегай по ночам от мужа, а коли Никитушка теперь спохватится, так скажи, я-де занемогла и посылала за тобою. Скажи, пусть тебя отвезет Силантий. Ну, чего же ты медлишь, я утомилась! Ступай…»
В дверях я оборотилась.
«Послушай, Феня, – со страстной убежденностью проговорила вдруг тетушка, и глаза ее заблистали. – Если тебе… когда-нибудь… станет тяжело на душе, не крушись, а вспомни одно: ЖИВАЯ ДУША СИЛЬНЕЕ ДРЕВНЕЙ ВЛАСТИ!»
Глава XXII
Глава XXIII
В жизни не видала я более странного украшения! Это было нечто наподобие колье: овальной формы черный камень, удерживаемый двумя змеями, отлитыми из настоящего оришалка, что я, впрочем, узнала много потом. Металл от времени совсем потемнел.
«К чему мне дары, тетушка? Как могу я помочь, единственно это для меня важно!»
«Завтра, Феня, узнаешь завтра. Сейчас я что-то устала, да и сердце мое болит. Налей мне настойки боярышника, она на верхней полке шкапчика, в китайском флаконе».
Я вынула флакончик с прорисованными изнутри забавными человечками в ярких одеждах и накапала в рюмку, сколько тетушка велела.
«У меня руки дрожат, поднеси мне рюмку к губам!»
Едва я напоила тетушку лекарством, она заторопилась прощаться со мной.
«Ступай с Богом, дитя. Больше не бегай по ночам от мужа, а коли Никитушка теперь спохватится, так скажи, я-де занемогла и посылала за тобою. Скажи, пусть тебя отвезет Силантий. Ну, чего же ты медлишь, я утомилась! Ступай…»
В дверях я оборотилась.
«Послушай, Феня, – со страстной убежденностью проговорила вдруг тетушка, и глаза ее заблистали. – Если тебе… когда-нибудь… станет тяжело на душе, не крушись, а вспомни одно: ЖИВАЯ ДУША СИЛЬНЕЕ ДРЕВНЕЙ ВЛАСТИ!»
Глава XXII
– Нужды нет объяснять, что узнала я на следующий день, – княгиня печально усмехнулась.
– Во флаконе был яд? – мягко спросил отец Модест.
– Думаю, тетушка умерла прежде, чем я доехала до дому в ее экипаже. Медики списали все на удар. Насильственной смерти никто даже не заподозрил. На мне, отче, грех тайного человекоубийства.
– Невольного убийства, убийства безнамеренного.
– Долги надобно возвращать. Невольным был мой проступок перед тетушкой, невольным пришло и воздаяние. Жить и противиться ужасной власти она не могла, но выбрала умереть христианкою.
– Рискованной способ избежать самоубиения, весьма рискованной с точки зрения канонов, – отец Модест слегка нахмурился. – Впрочем, лазейка все же есть. Вынести себе смертный приговор, как существу, опасному для христианского мира… Назначить палача… А выпить яд из чужих рук – что же, и осужденный подымается на эшафот своими ногами. Рискованно, но… Во всяком случае, я решился бы за нее молиться, даже ведая всю правду.
– Пусть убийцею я и оказалась невольно, – продолжила княгиня, – однако грех, пусть многажды меньший, нежели самоубиение, лег на мою душу. Десять долгих лет провела я в свете, прежде чем смогла, не повредив моим малолетним детям, принять постриг. Я ни о чем не крушусь и думаю, что тетушка была права, прибегнув к моей помощи таким ужасным образом, однако лишь здесь я обрела покой. Только сдается мне, отец мой, зряшно я пред тобою распинаюсь. Ты вить, поди, мою жизнь знаешь, коли пожаловал сам ведаешь от кого.
– Быть может, святая мать, мне и ведомо что-то, – улыбнулся отец Модест. – Но что бумажные сведенья в сравненьи с живой повестью человеческой души?
– Так все же, отец, за каким делом ты прибыл? – веско спросила княгиня.
– За самым пустяшным, право слово, за самым пустяшным. Крестница Ваша Елизавета Федоровна, да и супруг ее милейшие люди, но…
– Не стоит договаривать. Они из тех, кого мы зовем обыкновенно взрослыми детьми… Жизнь представляется для них такою, какой предстает взору. Они щасливо не ведают прикосновения простегивающих бытие незримых нитей. И лучше жить так, чем впасть в ересь окаянных каменщиков. Так что мне надобно уладить с моей роднею?
– Нелли должна съездить со мною на довольно дальнее богомолье. Лучше бы вообще без их ведома, но во всяком случае необходим надлежащий предлог.
Недоуменный взгляд игуменьи остановился на Параше.
– Какой же прок Воинству от девчонки-недоростка? Впрочем, как знать… – княгиня задумалась. – Коли дитя может принести беду, то может и отвести ее.
– Вы правы, святая мать.
Игуменья продолжала глядеть на Парашу, словно видела девочку впервые. Это было не слишком приятно.
– Неужто она из наших?
– В ином случае стали б Вы при ней рассказывать?
Княгиня добродушно рассмеялась.
– И то верно, мне с первого взгляду подумалось, что сие дитя вовсе не то, чем хочет казаться. Да, отец мой, задал ты мне задачу.
– Уж одолжите справиться, святая мать. Есть надобность.
– Да надолго ли? – княгиня задумалась.
– Один Бог ведает. Может статься – до Рождества, может, и доле.
Минула неделя, ничем не отличная от прочих, разве только присутствием отца Модеста. Впрочем, его вовсе не было видно – большую часть дней священник проводил в монастырской вифлиофике.
– Слышь, барышня, вот уж новость так новость! – вбежала в Парашину келью Надёжа на осьмой день, через час после обеденной трапезы.
– А что случилось-то, Надёженька?
– Мать-игуменья-то собралась в скит, что на Синь-озере! Ох, там, сказывают, лепые места. В скиту всего семь черниц живет, по числу дней на неделе. Воскресная черница – игуменья.
– Как это – воскресная? – не поняла Параша.
– Ну, это не устав, так, обычай, – Надёжа опустила рыжие ресницы. – Вроде как воскресенье главное над всеми днями, так и седьмая игуменья над шестью черницами. А устав, устав там строгий. Только что своим трудом живут, все доброхотное даяние бедным раздают. Да и много ли его, даяния-то? Место глухое, от больших дорог далеко. Сосны высоченные, корабельные, между белого камня растут, что вокруг озера огромными глыбами. А вода в озере голубая, чистая, с небом сливается на окоёме. Ну да что я тебе рассказываю, – Надёжа вздохнула. – Сама увидишь.
– Я увижу? – Параша изрядно изумилась.
– Так мать-игуменья тебя с собой берет, уж и батюшке с матушкой твоим отписала. Согласились, еще бы не согласиться, края-то какие там… – Надёжа вздохнула еще горше.
– Не горюй, может, и тебе там побывать суждено, может, даже и жить.
– Одному Богу ведомо, может, в Святую Землю попаду, а может, ни разочка из этих стен не выйду. А с тобой прощаться завтра будем, до Рождества прогостите в скиту, а там небось домой сразу отправишься.
Параше сделалось уже ясным, что княгиня решилась, сама того не ведая, повторить старый фокус Нелли. Также ясным было и то, что красотами Синь-озера, о коих так опечалилась Надёжа, Параше едва ли суждено в скором времени полюбоваться.
А девочка-сирота вправду опечалилась – тем ли, что не едет вместе с княгинею, разлукою ли с Парашей.
Параша огляделась по сторонам: нехорошо, конечно, раздариваться Неллиными вещами, но Нелли бы ее одобрила. Вот то, что нужно. Параша вынула из бюварчика грифель длиною в ладонь, преловко загнанный в позолоченное грушевое дерево.
– Ты вить рисуешь, – Параша, смутясь, протянула маленькой послушнице грифель. – Смотри, как этим ладно рисовать, пальцы не пачкает. А когда грифель изотрется, надо просто дерево ножичком обточить, вроде как колышек острят.
– Да ты чего, такое добро раздаривать! – Надёжа начала испуганно отмахиваться обеими руками от грифеля, словно он был сердитой осою.
– Сама же сказала. Я обратно сразу в Сабурово вернусь, – настаивала Параша. – Возьми на память, будешь обо мне вспоминать.
Огорченное лицо Надёжи разом сделалось спокойным и совсем взрослым.
– Прости, касатка, вспоминать я о тебе не стану.
– Разве я тебя обижала? – оторопела Параша.
– Господь с тобой, нет. Только незачем монастырским подарки на память дарить. С глаз долой, из сердца вон, касатка. Хоть и очень я тебя полюбила, а забуду, чуть за ворота выедешь. Кто завтра здесь будет жить, того и любить стану.
– Да что ж за грех такой, помнить о добрых людях?! – опять, в который раз, Параша не понимала, а потому сердилась.
– Ты мирская, не гневайся, обиды тебе нет. Просто из мира этого не понять. Мы здесь живем да Бога любим, говорила ж я тебе с самого начала, людские приязни тут мешают. Умираем мы для людей.
– Разве Бог людей любить не велел? – Параше хотелось спорить.
– Велел, голубка. Хороших, плохих, родных и чужих, одинаково. Кого видишь, с тем по любви поступать, а помнить только о Боге. Единственная память, что монахине положена, молитва. В поминаньи моем не сомневайся.
– Надёженька, разве так можно жить? – Параше сделалось как-то не по себе. Веснушчатая же, как яичко ржанки, девочка в нищенском сизом ситце и вязаных чуньках, напротив, словно сделалась выше ростом, расхаживая по маленькой келье.
– В миру – никак нельзя. Начнешь в миру всех одинаково любить, только запутаешься. Хуже того, начнешь в миру всех равно любить, сам не заметишь, что злодеям от этого лучше будет, чем неповинным. Уж ты мне поверь, бывало такое. Для того, касатка, и монастыри стоят, чтобы слабая душа настоящей любовью любить умела.
– Что за любовь – настоящая?
– Любовь без страстей. Чтоб в каждом ребенке тебе виделось дитя, в каждой женщине сестра, в каждом мужчине брат, в каждой старухе мать, в каждом старике отец. А для этого – один запрет: слово «мое». Только скажи «моя сестра» – и все другие тебе уж не сестры. А в миру только калики перехожие своего не имут.
– Я бы не смогла эдак, – тихонько произнесла Параша.
– Тебе и не надо, – улыбнулась Надёжа, – каждому свое есть место на Божьем свете. Лишь бы порядок стоял, а порядок таков: с одной стороны мирских людей солдаты защищают, от врагов чужеземных, с другой – монахи, от бесовской рати. Худо, когда порядок нарушен.
– Разве такое бывает?
– Бывает, – Надёжа старательно перекрестилась. – Есть страны, что без монастырей.
– Языческие-поганые?
– Хуже, голубка. Христианские. В стране Ангрии, хоть взять, был злой царь, что всех монахов из монастырей выгнал, а сами монастыри роздал слугам своим как дачу. Давно это было, а так и живут с той поры.
– Разве царь может быть злой? Он вить народу своему отец.
– Когда отец, а когда и подмётыш, – Надёжа вдруг вздрогнула и поднесла ладонь к губам.
– Небось у нас такого не может сделаться, народ честной не допустит.
– Не моего то ума дело, голубка, – Надёже явственно наскучило вдруг говорить. – Пойду я, пожалуй, да и тебе надобно собираться-укладываться.
– Ты меня, может, и забудешь, а я тебя запомню, – Параша вновь протянула девочке грифелек. – Возьми не на память, а чтобы поминанье записывать. Да запиши Елену Сабурову.
– Богу только имя нужно, – Надёжа, просияв, ухватила карандаш, а затем обняла Парашу и, по-монастырски, поцеловала в плечо. В следующее мгновение ее серый платок промелькнул уже под узким оконцем кельи.
Параша свесилась с подоконника вниз: обманчиво теплая осень позолотила уже кое-где купы розовых кустов, словно колокола собора отразились в зеленой листве. В дорогу, пора в дорогу. Где-то сейчас Нелли, в Петербурхе ли уже?
– Во флаконе был яд? – мягко спросил отец Модест.
– Думаю, тетушка умерла прежде, чем я доехала до дому в ее экипаже. Медики списали все на удар. Насильственной смерти никто даже не заподозрил. На мне, отче, грех тайного человекоубийства.
– Невольного убийства, убийства безнамеренного.
– Долги надобно возвращать. Невольным был мой проступок перед тетушкой, невольным пришло и воздаяние. Жить и противиться ужасной власти она не могла, но выбрала умереть христианкою.
– Рискованной способ избежать самоубиения, весьма рискованной с точки зрения канонов, – отец Модест слегка нахмурился. – Впрочем, лазейка все же есть. Вынести себе смертный приговор, как существу, опасному для христианского мира… Назначить палача… А выпить яд из чужих рук – что же, и осужденный подымается на эшафот своими ногами. Рискованно, но… Во всяком случае, я решился бы за нее молиться, даже ведая всю правду.
– Пусть убийцею я и оказалась невольно, – продолжила княгиня, – однако грех, пусть многажды меньший, нежели самоубиение, лег на мою душу. Десять долгих лет провела я в свете, прежде чем смогла, не повредив моим малолетним детям, принять постриг. Я ни о чем не крушусь и думаю, что тетушка была права, прибегнув к моей помощи таким ужасным образом, однако лишь здесь я обрела покой. Только сдается мне, отец мой, зряшно я пред тобою распинаюсь. Ты вить, поди, мою жизнь знаешь, коли пожаловал сам ведаешь от кого.
– Быть может, святая мать, мне и ведомо что-то, – улыбнулся отец Модест. – Но что бумажные сведенья в сравненьи с живой повестью человеческой души?
– Так все же, отец, за каким делом ты прибыл? – веско спросила княгиня.
– За самым пустяшным, право слово, за самым пустяшным. Крестница Ваша Елизавета Федоровна, да и супруг ее милейшие люди, но…
– Не стоит договаривать. Они из тех, кого мы зовем обыкновенно взрослыми детьми… Жизнь представляется для них такою, какой предстает взору. Они щасливо не ведают прикосновения простегивающих бытие незримых нитей. И лучше жить так, чем впасть в ересь окаянных каменщиков. Так что мне надобно уладить с моей роднею?
– Нелли должна съездить со мною на довольно дальнее богомолье. Лучше бы вообще без их ведома, но во всяком случае необходим надлежащий предлог.
Недоуменный взгляд игуменьи остановился на Параше.
– Какой же прок Воинству от девчонки-недоростка? Впрочем, как знать… – княгиня задумалась. – Коли дитя может принести беду, то может и отвести ее.
– Вы правы, святая мать.
Игуменья продолжала глядеть на Парашу, словно видела девочку впервые. Это было не слишком приятно.
– Неужто она из наших?
– В ином случае стали б Вы при ней рассказывать?
Княгиня добродушно рассмеялась.
– И то верно, мне с первого взгляду подумалось, что сие дитя вовсе не то, чем хочет казаться. Да, отец мой, задал ты мне задачу.
– Уж одолжите справиться, святая мать. Есть надобность.
– Да надолго ли? – княгиня задумалась.
– Один Бог ведает. Может статься – до Рождества, может, и доле.
Минула неделя, ничем не отличная от прочих, разве только присутствием отца Модеста. Впрочем, его вовсе не было видно – большую часть дней священник проводил в монастырской вифлиофике.
– Слышь, барышня, вот уж новость так новость! – вбежала в Парашину келью Надёжа на осьмой день, через час после обеденной трапезы.
– А что случилось-то, Надёженька?
– Мать-игуменья-то собралась в скит, что на Синь-озере! Ох, там, сказывают, лепые места. В скиту всего семь черниц живет, по числу дней на неделе. Воскресная черница – игуменья.
– Как это – воскресная? – не поняла Параша.
– Ну, это не устав, так, обычай, – Надёжа опустила рыжие ресницы. – Вроде как воскресенье главное над всеми днями, так и седьмая игуменья над шестью черницами. А устав, устав там строгий. Только что своим трудом живут, все доброхотное даяние бедным раздают. Да и много ли его, даяния-то? Место глухое, от больших дорог далеко. Сосны высоченные, корабельные, между белого камня растут, что вокруг озера огромными глыбами. А вода в озере голубая, чистая, с небом сливается на окоёме. Ну да что я тебе рассказываю, – Надёжа вздохнула. – Сама увидишь.
– Я увижу? – Параша изрядно изумилась.
– Так мать-игуменья тебя с собой берет, уж и батюшке с матушкой твоим отписала. Согласились, еще бы не согласиться, края-то какие там… – Надёжа вздохнула еще горше.
– Не горюй, может, и тебе там побывать суждено, может, даже и жить.
– Одному Богу ведомо, может, в Святую Землю попаду, а может, ни разочка из этих стен не выйду. А с тобой прощаться завтра будем, до Рождества прогостите в скиту, а там небось домой сразу отправишься.
Параше сделалось уже ясным, что княгиня решилась, сама того не ведая, повторить старый фокус Нелли. Также ясным было и то, что красотами Синь-озера, о коих так опечалилась Надёжа, Параше едва ли суждено в скором времени полюбоваться.
А девочка-сирота вправду опечалилась – тем ли, что не едет вместе с княгинею, разлукою ли с Парашей.
Параша огляделась по сторонам: нехорошо, конечно, раздариваться Неллиными вещами, но Нелли бы ее одобрила. Вот то, что нужно. Параша вынула из бюварчика грифель длиною в ладонь, преловко загнанный в позолоченное грушевое дерево.
– Ты вить рисуешь, – Параша, смутясь, протянула маленькой послушнице грифель. – Смотри, как этим ладно рисовать, пальцы не пачкает. А когда грифель изотрется, надо просто дерево ножичком обточить, вроде как колышек острят.
– Да ты чего, такое добро раздаривать! – Надёжа начала испуганно отмахиваться обеими руками от грифеля, словно он был сердитой осою.
– Сама же сказала. Я обратно сразу в Сабурово вернусь, – настаивала Параша. – Возьми на память, будешь обо мне вспоминать.
Огорченное лицо Надёжи разом сделалось спокойным и совсем взрослым.
– Прости, касатка, вспоминать я о тебе не стану.
– Разве я тебя обижала? – оторопела Параша.
– Господь с тобой, нет. Только незачем монастырским подарки на память дарить. С глаз долой, из сердца вон, касатка. Хоть и очень я тебя полюбила, а забуду, чуть за ворота выедешь. Кто завтра здесь будет жить, того и любить стану.
– Да что ж за грех такой, помнить о добрых людях?! – опять, в который раз, Параша не понимала, а потому сердилась.
– Ты мирская, не гневайся, обиды тебе нет. Просто из мира этого не понять. Мы здесь живем да Бога любим, говорила ж я тебе с самого начала, людские приязни тут мешают. Умираем мы для людей.
– Разве Бог людей любить не велел? – Параше хотелось спорить.
– Велел, голубка. Хороших, плохих, родных и чужих, одинаково. Кого видишь, с тем по любви поступать, а помнить только о Боге. Единственная память, что монахине положена, молитва. В поминаньи моем не сомневайся.
– Надёженька, разве так можно жить? – Параше сделалось как-то не по себе. Веснушчатая же, как яичко ржанки, девочка в нищенском сизом ситце и вязаных чуньках, напротив, словно сделалась выше ростом, расхаживая по маленькой келье.
– В миру – никак нельзя. Начнешь в миру всех одинаково любить, только запутаешься. Хуже того, начнешь в миру всех равно любить, сам не заметишь, что злодеям от этого лучше будет, чем неповинным. Уж ты мне поверь, бывало такое. Для того, касатка, и монастыри стоят, чтобы слабая душа настоящей любовью любить умела.
– Что за любовь – настоящая?
– Любовь без страстей. Чтоб в каждом ребенке тебе виделось дитя, в каждой женщине сестра, в каждом мужчине брат, в каждой старухе мать, в каждом старике отец. А для этого – один запрет: слово «мое». Только скажи «моя сестра» – и все другие тебе уж не сестры. А в миру только калики перехожие своего не имут.
– Я бы не смогла эдак, – тихонько произнесла Параша.
– Тебе и не надо, – улыбнулась Надёжа, – каждому свое есть место на Божьем свете. Лишь бы порядок стоял, а порядок таков: с одной стороны мирских людей солдаты защищают, от врагов чужеземных, с другой – монахи, от бесовской рати. Худо, когда порядок нарушен.
– Разве такое бывает?
– Бывает, – Надёжа старательно перекрестилась. – Есть страны, что без монастырей.
– Языческие-поганые?
– Хуже, голубка. Христианские. В стране Ангрии, хоть взять, был злой царь, что всех монахов из монастырей выгнал, а сами монастыри роздал слугам своим как дачу. Давно это было, а так и живут с той поры.
– Разве царь может быть злой? Он вить народу своему отец.
– Когда отец, а когда и подмётыш, – Надёжа вдруг вздрогнула и поднесла ладонь к губам.
– Небось у нас такого не может сделаться, народ честной не допустит.
– Не моего то ума дело, голубка, – Надёже явственно наскучило вдруг говорить. – Пойду я, пожалуй, да и тебе надобно собираться-укладываться.
– Ты меня, может, и забудешь, а я тебя запомню, – Параша вновь протянула девочке грифелек. – Возьми не на память, а чтобы поминанье записывать. Да запиши Елену Сабурову.
– Богу только имя нужно, – Надёжа, просияв, ухватила карандаш, а затем обняла Парашу и, по-монастырски, поцеловала в плечо. В следующее мгновение ее серый платок промелькнул уже под узким оконцем кельи.
Параша свесилась с подоконника вниз: обманчиво теплая осень позолотила уже кое-где купы розовых кустов, словно колокола собора отразились в зеленой листве. В дорогу, пора в дорогу. Где-то сейчас Нелли, в Петербурхе ли уже?
Глава XXIII
Наступило Воздвиженье, и Нелли с Катей, опасаясь змей, что ползут в этот день отовсюду к своим особым лазам, уводящим на зимний сон, старались объезжать лес подальше.
– Слышь, сегодня и ночевать лучше в деревне где, – окликнула подругу Катя, силясь обогнать.
– Если найдем ее до темноты, деревню-то! – Нелли засмеялась и послала Нарда вперед. Побуждаемый к соревнованию, рванулся и Рох.
– Найдем!!
Есть ли, подумала Нелли, большее щастье на свете, чем скакать вёдрым осенним днем вперегонки по открытой дороге, вольно раскинувшейся меж полей. Вот гудит утоптанная земля, столкнувшись с тяжелой, как гора, тушей, а копыта уже оторвались от нее в долгом, долгом полете… Ах, люди-кентавры, верно в самом деле вы были, коли я слышу сейчас игру каждой мышцы, что переливается под этой лощеной шерстью, коли меня перехлестывает ликующее стремление к победе, переполняющее грудь благородного животного… Шенкеля мои сильны, и не различаю я теперь, где кончается лошадиная плоть, а где начинается моя…
– Змеи-то боятся лошадиного духу! – крикнула она на скаку, оборачивая к Кате налитое румянцем лицо.
– Так то нормальные змеи, – отозвалась Катя. – А сегодняшние, сдвиженские, вообще, сказывают, о семи головах…
– Переводи на рысь, деревня! Задавим кого, не дай Бог!
Дорога побежала медленнее. Соломенных бурых крыш было мене дюжины под старыми ивами, доступные руке ветви которых явно пошли на косые плетни между избенками. Голосов не слышалось, только квохтали куры и блеяли козы.
Катя наклонилась в седле и постучала в косой ставень рукоятью кнута.
– Кого нелегкая несет? – Что-то застучало, и из черного проема окошка высунулась местная баба-Яга, как, во всяком случае, показалось Нелли. Быть может, это была всего лишь очень дряхлая и сердитая старуха с длинным костистым носом.
– Накормишь проезжих людей, старая? – Катя тряхнула кошелем.
Окно опустело, зато через некоторое время, изрядно долгое, стукнула подвешенная на кожаных петлях дверь. Старуха, обутая в огромные зимние валенки, и впрямь опиралась на клюку.
– А не лихие будете? – Яга недоверчиво глянула на всадников из-под руки.
– Тьфу, глупая, – рассердилась Катя, – не видишь, что ли, барина?
– Глаза не видят, не я, – шамкнула яга. – Нешто у меня барская еда найдется?
– Хлеба да печеных яиц, больше ничего и не надо.
– Куры другую неделю не несутся, а хлебушек только пушной.
– В начале-то осени пушной хлеб? Это она от злости, – оборотилась к Нелли Катя. – Еще кто, кроме тебя, есть в деревне?
– Кому ж быть, хлеб доубрать надо, время к молотьбе.
– Старая, не вводи в гнев, не видишь, нам поесть да заночевать надо. У кого в избе просторнее?
– Да кто ж у нас ночует, все в город едут.
– Какой такой город?
– Известно, Велецк.
– Велецк вроде дальше должен быть, – удивилась Нелли. – Хорошо б, конечно, Платошка, до города добраться. Тут ночь коротать радости мало. Старуха, как до Велецка прямей проехать?
– Да вон, по дороге, что через Старую Тягу, – старуха мотнула головой за огород.
– Поскакали, Платон! – Нелли ударила каблуками.
Деревушка-невеличка мигом затерялась позади. Небо сияло прохладной лазурью, и осенняя паутина поблескивала по межам.
– Ни разу еще такое место гадкое не видали, – хмыкнула Катя. – Ведь было у этой карги, все небось было.
– А, ну ее к лешему, – Нелли поправила на скаку треуголку. – Третий час пополудни. Ну правду доскачем засветло? Знаешь ведь, я кашляю в черных избах ночевать.
– А еще чишешь и сморкаешься. Всю ночь.
– Ну тебя совсем, – Нелли помчалась вперед.
Местность между тем изменилась. Леса не приблизились, но по обеим сторонам дороги то там, то здесь замелькали болотца. Одно, другое, пятое… Вот уж черная стена камышей стала сплошной, а дорога под копытами сменилась полусгнившей гатью.
– Ну, заехали… Увязнем, не дай Бог. – Катя пустила шагом.
– Слушай, Катька, где-то я слышала об этом селе… Старая Тяга… Название больно смешное, охотничье. Старая Тяга под Велецком…
– Да какая нам разница? Я другое вот вижу. Чем ближе к городу, тем дорога лучше бывает… А эту гать поди сто лет не подновляли. Не заплутали мы часом?
– Так не сворачивали же никуда, – Нелли потянулась с седла и сорвала бархатную черно-коричневую лохматку. Камышина показалась щеке прохладной и мягкой, хоть мушки вырезывай.
– Помню, что не сворачивали, – Катя, продолжая хмурить темные брови, приподнялась на стременах. – Не пойму, то ли село, то ли нет… Вроде как колокольня.
– Ну и пора бы! – Жалея бросить лохматку, Нелли украсила ею переднюю луку.
– Да чудная какая-то… Вроде как палки на ней.
Не минуло и четверти часа, как палки, увиденные Катей на колокольне, оказались раздвоенным стволом березки, вскарабкавшейся на самую звонницу. Гать между тем не только не закончилась, но сделалась подозрительно подвижной. Черные срубы первых изб переливались изумрудным мхом.
– В таком болоте только водяному жить! – фыркнула Нелли.
– А живет ли здесь кто? – Катя оставалась серьезной. – Дело-то к вечеру, а печи не топят. Да и живности не видно. Плохое место, не везет нам сегодня. Едем-ко дальше!
– Давай хоть ноги разомнем, силы нет, – Нелли спешилась.
– Ну нашла где отдыхать, – Катя неохотно последовала ее примеру.
Гать закончилась. Дорога, шедшая через село, изрядно заросла травой. Нетоптаная трава подступала к избам.
– Барин, а барин, ты мне гостинчика от лисички не принес?
Звонкий голос прозвучал так громко, что Нелли вздрогнула от неожиданности. Перед ними стояло выскочившее из-за завалившегося плетня странное существо, сперва показавшееся огромным ежом, вставшим на задние лапы. Взаправду же это был горбатенький мальчик лет десяти, с остреньким личиком, полускрытым гривою лохматых волос. Одет мальчик был в лохматую же овчину на голое тело, доходившую едва до коленок тощих грязных ножек.
– Тьфу, напугал, – Катя рискнула приблизиться к странному созданию. – Откуда ты взялся такой?
– Я Псойка. А ты отвяжись, пусть-ко мне барин гостинчика от лисички даст.
Катя обернулась с намереньем цыкнуть, но не успела: Нелли уже протягивала мальчишке полушку.
– Блестит, – проворно ухватив монетку, залюбовался горбунок. – Только это не от лисички, не так-то я прост. Откуда у ней в лесу денежка?
– Не нравится, давай назад, – Катя еще сердилась.
– Отвяжись, не ты одаривал, – полушка исчезла за щекой. – В город пойду, пирога куплю, белого, медового с маком.
– Город далеко?
– Пешочком два денечка.
– Эх ты, заплутали, – Катя сердито хлопнула кулаком по плетню. – Никто не живет здесь, что ли? Что это за село?
– Я живу. Больше, правда, никого. А село-то будет Старая Тяга.
– Все верно, – растерялась Нелли, – только та карга говорила, что до города отсюда засветло доедем.
– Налгала из вредности. Вот ведьма-то! Теперь хочешь не хочешь здесь ночуй. Слушай, чучелко огородное, – Катя оборотилась к горбунку, – в каком хоть доме тут заночевать лучше?
– А какой хочешь выбирай, все пустые.
– А отчего село-то опустело? – Занозою сидело в памяти название села, и Нелли никак не могла ее вытащить.
– Долгая сказка.
– Расскажи, я тебе еще денежку дам.
– Коли тебе слушать охота, так оставайся, – Катя приняла у Нелли повод. – Я лошадей покуда расседлаю да погляжу, где лучше спать.
– Ладно, ступай, – Нелли уселась на ближайшую завалинку и поманила горбунка пальцем. – Не бойся, мальчик, я тебя не обижу. Расскажи мне, давно ли село пустое и отчего.
– Давно, ух, как давно. – Псойка остановился в двух шагах от Нелли и начал переминаться на тонких босых ножках. – Дед мой с меня был, вот как! Только не думай, он горбачом-то не был, и отец не был, это меня с печки уронили малого.
– Да я не думаю, – терпеливо ответила Нелли. – Ты про село рассказывай.
– Я и рассказываю про село-то. Барин важный был тогда, не то, что нынешний. Мужики в Старой Тяге ничего жили, только разве земля трудно родила, воды здесь мало.
– ВОДЫ мало?!
– В том-то и дело, красавчик ты мой. Маялись людишки, но ничего, жали-сеяли. Тут барин и скажи, я, мол, не какой-нибудь, а мудреный благодетель. Уехал в сам Петербурх, да привез басурмана с обритой бородой. В тех, говорит, басурманских краях людишки горазды канавы копать, чтоб вода куда надобно шла.
– Каналы! – Нелли рассмеялась.
– Я и говорю, канавы, – обиделся Псойка. – Ходил басурман, ходил, щеки надувал, все ручейки обошел, потом велел мужиков звать землю рыть. От каждого ручья по канаве отвел, а от каждой канавы еще по три. Сперва жили мужики да радовались, больно хорошо всходило. На четвертый год снега много лежало, весна мокрая выдалась. Залило поля кое-где, но все ж жить можно. Потом осень была хмурая. Каждый год стало больше заливать, покуда все не заболотило. Уж и обратно засыпать пытались канавы-то, да куда. Пришлось расселять Старую-то Тягу, часть народу в Рысихе обстроилась, часть в Незнайке. До меня тут много лет никто не жил, сам-то я из Рысихи. Мачеха со двора согнала, известно, какой из меня работник. Побираюсь по убогости. Дед жив был, сказывал, раньше уроду было житье! В каждом барском дому держали нашего брата, господ веселить. Сладким куском сыты были. А теперь не держат, наскучили, что ли, уроды-то? Выросту, пойду, может, с нищими бродяжить, а маленькому плохо, всяк бьет, кто хочет.
– Уж и не знаю, где раскладываться, – крикнула из ближних ворот Катя. – Мокрицы в домах и лягушки!
– Так шли бы в дом священника, он на взгорочке, – важно отозвался Псойка. – Там даже печь-то белая.
Дом священника! Нелли рывком вскочила на ноги. Вот так штука, в этом болоте, оказывается, и родился отец Модест!
– А священник давно в селе не живет?
– Экой ты непонятливый. Народ расселился, кому в церкву ходить? Дед, правда, сказывал, священник тут еще доживал, жалко храм-от было бросать, служил один. Так тому уж лет будет четыре раза по десять.
– А дети…. дети у того священника родились здесь? – запинаясь, выговорила Нелли. – Сын… у него родился?
– Эк хватил! Да в Старой Тяге никто не рождался раз пять по десять. Денежку-то дай, раз от лисички гостинца не привез.
Нелли не глядя протянула мальчишке алтын.
– Ух ты, вот так денежка! Я за такую денежку дров наношу, печку натоплю, выспитесь, как у Христа за пазухой.
– Где ж ты дрова берешь, одни болота кругом.
– Где-где, на бороде! – отозвался Псойка, отскочив в сторонку. – Небось не дурей тебя, дома доламываю, которые уже обвалились.
Неугомонный горбунок стреканул куда-то промеж плетнями. К Нелли меж тем торопливо, помахивая издали рукой, шла Катя.
– Правду карла болтал, дом получше других, хотя тоже грязищей зарос. Спать все одно на потниках, уж я их в избу заволокла.
– Слушай, ведь отец-то Модест врал!
– Ты о чем?
– Я помню, наверное помню, он говорил, что здесь родился! Старая Тяга под Велецком.
– Ну и что с того? Может, похвалиться хотел…
– Похвалиться?! – от возмущения Нелли въехала носком сапога в зацветшую лужу. – ЧЕМ тут похваляться, скажи на милость?
– Под ноги гляди! – Катя взбежала по шаткому крылечку и придержала дверь для Нелли. – Почем я знаю, зачем попу врать?
– Все врут зачем-то, – оглядывая сизое в опускающихся сумерках помещение с тремя пустыми окошками, отозвалась Нелли. – Коли бы он сказал, родился, мол, в Москве либо Петербурхе, а выяснилось, что здесь, все бы ясно. Постыдился такой мурьи, прихвастнул. А наоборот врать для чего, а, Катька?
– Вроде как незачем, – Катя защелкала кремнем над трутом.
Нелли все оглядывала дом, разделенный на две горницы. Белая печь была единственной его гордостью. Ну, еще что-то вроде хозяйской кровати за перегородкою, а лавки да стол – самые избяные, топорной, не рубаночной работы. Провалившийся пол дощатый, не земляной. Да, по всему здесь жил священник. Но никак не мог оказаться сыном этого сельского батюшки отец Модест с его гессенскими сапогами, мягкими манерами, фехтовальной осанкой! Даже если предположить, что стояли здесь четверть века назад шкапы книг, увезенные затем в жилое место. Нелли казалось, что она догадалась бы о неправде, даже не услышь сейчас, что никакой священников сын здесь три десятка лет назад просто не рождался. Чего гадать, могло ли это быть, этого не было, да и все.
– Катька, ЗАЧЕМ, когда НЕЗАЧЕМ?
Катя не подняла глаз от прыгающих по серой тряпице искорок.
– Поп в Сабурове остался, когда мы его еще увидим? Чего зря голову ломать или других забот мало?
На крыльце загрохотало: в дверь шмыгнул Псойка с ворохом старых кольев и досок.
– Дровишек несу.
– Клади тогда, – Катя оживилась. – А скажи, малый, чего в соседней деревне нас старуха с дороги сбила?
– В Незнайке-то? – Псойка свалил вязанку у печи. – Да там все бабы злые, такая уж у них планида. Что молодые, что старые, что малявки малые.
– С какой радости? – Катя озадаченно заглянула в арчимак. – С голодным брюхом спать придется, вот беда-то. Думали ведь из-за той старухи в городе ночевать. Нет, вправду, чего она?
– Да сказывают, жила там много лет назад баба одна, – горбунок ловко разложил растопку. – Работящая баба да смирная, одно только плохо. Пятницу не чтила, вот как. И пряла по пятницам, и ткала, и белье на реку носила. Раз сидит она в пятницу дома да прядет. И вдруг слышит – кто-то ходит по сеням. Охолодела баба со страху, дверь-то на улицу на запоре была. А в избу дверь начинает потихоньку отворяться. Входит женщина, вся грязная да рваная, на голове репьи. Перекрестилась на образ и давай плакать. А потом той бабе говорит: «Ты, безумная баба, ризы мои запачкала. Зачем дня моего не знаешь?» Поняла тут баба, что перед ней сама Параскева Пятница, стала у ней прощения просить. А Пятница как вскрикнет: «Нету тебе моего прощения!» Хвать спицу, какой кудель к копылу крепят, да как начнет бабу по рукам тыкать. С той поры все бабы у них плохорукие, вечно разобьют-разольют, а деревня Незнайкой зовется.
– Ишь ты, – Катя пошевелила за неименьем кочерги палкою первые языки огня. – Знаю я, кому б такая история по нраву пришлась.
– Лишнего-то не болтай, – одернула Нелли: говорить о Параше не стоило, ведь они были мальчиками, а мальчики с девчонками дел не имеют.
– Да вы не кручиньтесь, ребяты, щас я в свои палаты да принесу репок желтеньких, молоденьких, как яблочки! – Псойка вскочил на ноги.
– Ай молодец! – обрадовалась Катя.
Нелли же оставалась сидеть на топорной лавке, уставясь на носок своего сапога, которым копала без того отставшую доску пола. Мысль, вспавшая ей в голову, никак не желала уходить:
– Слышь, сегодня и ночевать лучше в деревне где, – окликнула подругу Катя, силясь обогнать.
– Если найдем ее до темноты, деревню-то! – Нелли засмеялась и послала Нарда вперед. Побуждаемый к соревнованию, рванулся и Рох.
– Найдем!!
Есть ли, подумала Нелли, большее щастье на свете, чем скакать вёдрым осенним днем вперегонки по открытой дороге, вольно раскинувшейся меж полей. Вот гудит утоптанная земля, столкнувшись с тяжелой, как гора, тушей, а копыта уже оторвались от нее в долгом, долгом полете… Ах, люди-кентавры, верно в самом деле вы были, коли я слышу сейчас игру каждой мышцы, что переливается под этой лощеной шерстью, коли меня перехлестывает ликующее стремление к победе, переполняющее грудь благородного животного… Шенкеля мои сильны, и не различаю я теперь, где кончается лошадиная плоть, а где начинается моя…
– Змеи-то боятся лошадиного духу! – крикнула она на скаку, оборачивая к Кате налитое румянцем лицо.
– Так то нормальные змеи, – отозвалась Катя. – А сегодняшние, сдвиженские, вообще, сказывают, о семи головах…
– Переводи на рысь, деревня! Задавим кого, не дай Бог!
Дорога побежала медленнее. Соломенных бурых крыш было мене дюжины под старыми ивами, доступные руке ветви которых явно пошли на косые плетни между избенками. Голосов не слышалось, только квохтали куры и блеяли козы.
Катя наклонилась в седле и постучала в косой ставень рукоятью кнута.
– Кого нелегкая несет? – Что-то застучало, и из черного проема окошка высунулась местная баба-Яга, как, во всяком случае, показалось Нелли. Быть может, это была всего лишь очень дряхлая и сердитая старуха с длинным костистым носом.
– Накормишь проезжих людей, старая? – Катя тряхнула кошелем.
Окно опустело, зато через некоторое время, изрядно долгое, стукнула подвешенная на кожаных петлях дверь. Старуха, обутая в огромные зимние валенки, и впрямь опиралась на клюку.
– А не лихие будете? – Яга недоверчиво глянула на всадников из-под руки.
– Тьфу, глупая, – рассердилась Катя, – не видишь, что ли, барина?
– Глаза не видят, не я, – шамкнула яга. – Нешто у меня барская еда найдется?
– Хлеба да печеных яиц, больше ничего и не надо.
– Куры другую неделю не несутся, а хлебушек только пушной.
– В начале-то осени пушной хлеб? Это она от злости, – оборотилась к Нелли Катя. – Еще кто, кроме тебя, есть в деревне?
– Кому ж быть, хлеб доубрать надо, время к молотьбе.
– Старая, не вводи в гнев, не видишь, нам поесть да заночевать надо. У кого в избе просторнее?
– Да кто ж у нас ночует, все в город едут.
– Какой такой город?
– Известно, Велецк.
– Велецк вроде дальше должен быть, – удивилась Нелли. – Хорошо б, конечно, Платошка, до города добраться. Тут ночь коротать радости мало. Старуха, как до Велецка прямей проехать?
– Да вон, по дороге, что через Старую Тягу, – старуха мотнула головой за огород.
– Поскакали, Платон! – Нелли ударила каблуками.
Деревушка-невеличка мигом затерялась позади. Небо сияло прохладной лазурью, и осенняя паутина поблескивала по межам.
– Ни разу еще такое место гадкое не видали, – хмыкнула Катя. – Ведь было у этой карги, все небось было.
– А, ну ее к лешему, – Нелли поправила на скаку треуголку. – Третий час пополудни. Ну правду доскачем засветло? Знаешь ведь, я кашляю в черных избах ночевать.
– А еще чишешь и сморкаешься. Всю ночь.
– Ну тебя совсем, – Нелли помчалась вперед.
Местность между тем изменилась. Леса не приблизились, но по обеим сторонам дороги то там, то здесь замелькали болотца. Одно, другое, пятое… Вот уж черная стена камышей стала сплошной, а дорога под копытами сменилась полусгнившей гатью.
– Ну, заехали… Увязнем, не дай Бог. – Катя пустила шагом.
– Слушай, Катька, где-то я слышала об этом селе… Старая Тяга… Название больно смешное, охотничье. Старая Тяга под Велецком…
– Да какая нам разница? Я другое вот вижу. Чем ближе к городу, тем дорога лучше бывает… А эту гать поди сто лет не подновляли. Не заплутали мы часом?
– Так не сворачивали же никуда, – Нелли потянулась с седла и сорвала бархатную черно-коричневую лохматку. Камышина показалась щеке прохладной и мягкой, хоть мушки вырезывай.
– Помню, что не сворачивали, – Катя, продолжая хмурить темные брови, приподнялась на стременах. – Не пойму, то ли село, то ли нет… Вроде как колокольня.
– Ну и пора бы! – Жалея бросить лохматку, Нелли украсила ею переднюю луку.
– Да чудная какая-то… Вроде как палки на ней.
Не минуло и четверти часа, как палки, увиденные Катей на колокольне, оказались раздвоенным стволом березки, вскарабкавшейся на самую звонницу. Гать между тем не только не закончилась, но сделалась подозрительно подвижной. Черные срубы первых изб переливались изумрудным мхом.
– В таком болоте только водяному жить! – фыркнула Нелли.
– А живет ли здесь кто? – Катя оставалась серьезной. – Дело-то к вечеру, а печи не топят. Да и живности не видно. Плохое место, не везет нам сегодня. Едем-ко дальше!
– Давай хоть ноги разомнем, силы нет, – Нелли спешилась.
– Ну нашла где отдыхать, – Катя неохотно последовала ее примеру.
Гать закончилась. Дорога, шедшая через село, изрядно заросла травой. Нетоптаная трава подступала к избам.
– Барин, а барин, ты мне гостинчика от лисички не принес?
Звонкий голос прозвучал так громко, что Нелли вздрогнула от неожиданности. Перед ними стояло выскочившее из-за завалившегося плетня странное существо, сперва показавшееся огромным ежом, вставшим на задние лапы. Взаправду же это был горбатенький мальчик лет десяти, с остреньким личиком, полускрытым гривою лохматых волос. Одет мальчик был в лохматую же овчину на голое тело, доходившую едва до коленок тощих грязных ножек.
– Тьфу, напугал, – Катя рискнула приблизиться к странному созданию. – Откуда ты взялся такой?
– Я Псойка. А ты отвяжись, пусть-ко мне барин гостинчика от лисички даст.
Катя обернулась с намереньем цыкнуть, но не успела: Нелли уже протягивала мальчишке полушку.
– Блестит, – проворно ухватив монетку, залюбовался горбунок. – Только это не от лисички, не так-то я прост. Откуда у ней в лесу денежка?
– Не нравится, давай назад, – Катя еще сердилась.
– Отвяжись, не ты одаривал, – полушка исчезла за щекой. – В город пойду, пирога куплю, белого, медового с маком.
– Город далеко?
– Пешочком два денечка.
– Эх ты, заплутали, – Катя сердито хлопнула кулаком по плетню. – Никто не живет здесь, что ли? Что это за село?
– Я живу. Больше, правда, никого. А село-то будет Старая Тяга.
– Все верно, – растерялась Нелли, – только та карга говорила, что до города отсюда засветло доедем.
– Налгала из вредности. Вот ведьма-то! Теперь хочешь не хочешь здесь ночуй. Слушай, чучелко огородное, – Катя оборотилась к горбунку, – в каком хоть доме тут заночевать лучше?
– А какой хочешь выбирай, все пустые.
– А отчего село-то опустело? – Занозою сидело в памяти название села, и Нелли никак не могла ее вытащить.
– Долгая сказка.
– Расскажи, я тебе еще денежку дам.
– Коли тебе слушать охота, так оставайся, – Катя приняла у Нелли повод. – Я лошадей покуда расседлаю да погляжу, где лучше спать.
– Ладно, ступай, – Нелли уселась на ближайшую завалинку и поманила горбунка пальцем. – Не бойся, мальчик, я тебя не обижу. Расскажи мне, давно ли село пустое и отчего.
– Давно, ух, как давно. – Псойка остановился в двух шагах от Нелли и начал переминаться на тонких босых ножках. – Дед мой с меня был, вот как! Только не думай, он горбачом-то не был, и отец не был, это меня с печки уронили малого.
– Да я не думаю, – терпеливо ответила Нелли. – Ты про село рассказывай.
– Я и рассказываю про село-то. Барин важный был тогда, не то, что нынешний. Мужики в Старой Тяге ничего жили, только разве земля трудно родила, воды здесь мало.
– ВОДЫ мало?!
– В том-то и дело, красавчик ты мой. Маялись людишки, но ничего, жали-сеяли. Тут барин и скажи, я, мол, не какой-нибудь, а мудреный благодетель. Уехал в сам Петербурх, да привез басурмана с обритой бородой. В тех, говорит, басурманских краях людишки горазды канавы копать, чтоб вода куда надобно шла.
– Каналы! – Нелли рассмеялась.
– Я и говорю, канавы, – обиделся Псойка. – Ходил басурман, ходил, щеки надувал, все ручейки обошел, потом велел мужиков звать землю рыть. От каждого ручья по канаве отвел, а от каждой канавы еще по три. Сперва жили мужики да радовались, больно хорошо всходило. На четвертый год снега много лежало, весна мокрая выдалась. Залило поля кое-где, но все ж жить можно. Потом осень была хмурая. Каждый год стало больше заливать, покуда все не заболотило. Уж и обратно засыпать пытались канавы-то, да куда. Пришлось расселять Старую-то Тягу, часть народу в Рысихе обстроилась, часть в Незнайке. До меня тут много лет никто не жил, сам-то я из Рысихи. Мачеха со двора согнала, известно, какой из меня работник. Побираюсь по убогости. Дед жив был, сказывал, раньше уроду было житье! В каждом барском дому держали нашего брата, господ веселить. Сладким куском сыты были. А теперь не держат, наскучили, что ли, уроды-то? Выросту, пойду, может, с нищими бродяжить, а маленькому плохо, всяк бьет, кто хочет.
– Уж и не знаю, где раскладываться, – крикнула из ближних ворот Катя. – Мокрицы в домах и лягушки!
– Так шли бы в дом священника, он на взгорочке, – важно отозвался Псойка. – Там даже печь-то белая.
Дом священника! Нелли рывком вскочила на ноги. Вот так штука, в этом болоте, оказывается, и родился отец Модест!
– А священник давно в селе не живет?
– Экой ты непонятливый. Народ расселился, кому в церкву ходить? Дед, правда, сказывал, священник тут еще доживал, жалко храм-от было бросать, служил один. Так тому уж лет будет четыре раза по десять.
– А дети…. дети у того священника родились здесь? – запинаясь, выговорила Нелли. – Сын… у него родился?
– Эк хватил! Да в Старой Тяге никто не рождался раз пять по десять. Денежку-то дай, раз от лисички гостинца не привез.
Нелли не глядя протянула мальчишке алтын.
– Ух ты, вот так денежка! Я за такую денежку дров наношу, печку натоплю, выспитесь, как у Христа за пазухой.
– Где ж ты дрова берешь, одни болота кругом.
– Где-где, на бороде! – отозвался Псойка, отскочив в сторонку. – Небось не дурей тебя, дома доламываю, которые уже обвалились.
Неугомонный горбунок стреканул куда-то промеж плетнями. К Нелли меж тем торопливо, помахивая издали рукой, шла Катя.
– Правду карла болтал, дом получше других, хотя тоже грязищей зарос. Спать все одно на потниках, уж я их в избу заволокла.
– Слушай, ведь отец-то Модест врал!
– Ты о чем?
– Я помню, наверное помню, он говорил, что здесь родился! Старая Тяга под Велецком.
– Ну и что с того? Может, похвалиться хотел…
– Похвалиться?! – от возмущения Нелли въехала носком сапога в зацветшую лужу. – ЧЕМ тут похваляться, скажи на милость?
– Под ноги гляди! – Катя взбежала по шаткому крылечку и придержала дверь для Нелли. – Почем я знаю, зачем попу врать?
– Все врут зачем-то, – оглядывая сизое в опускающихся сумерках помещение с тремя пустыми окошками, отозвалась Нелли. – Коли бы он сказал, родился, мол, в Москве либо Петербурхе, а выяснилось, что здесь, все бы ясно. Постыдился такой мурьи, прихвастнул. А наоборот врать для чего, а, Катька?
– Вроде как незачем, – Катя защелкала кремнем над трутом.
Нелли все оглядывала дом, разделенный на две горницы. Белая печь была единственной его гордостью. Ну, еще что-то вроде хозяйской кровати за перегородкою, а лавки да стол – самые избяные, топорной, не рубаночной работы. Провалившийся пол дощатый, не земляной. Да, по всему здесь жил священник. Но никак не мог оказаться сыном этого сельского батюшки отец Модест с его гессенскими сапогами, мягкими манерами, фехтовальной осанкой! Даже если предположить, что стояли здесь четверть века назад шкапы книг, увезенные затем в жилое место. Нелли казалось, что она догадалась бы о неправде, даже не услышь сейчас, что никакой священников сын здесь три десятка лет назад просто не рождался. Чего гадать, могло ли это быть, этого не было, да и все.
– Катька, ЗАЧЕМ, когда НЕЗАЧЕМ?
Катя не подняла глаз от прыгающих по серой тряпице искорок.
– Поп в Сабурове остался, когда мы его еще увидим? Чего зря голову ломать или других забот мало?
На крыльце загрохотало: в дверь шмыгнул Псойка с ворохом старых кольев и досок.
– Дровишек несу.
– Клади тогда, – Катя оживилась. – А скажи, малый, чего в соседней деревне нас старуха с дороги сбила?
– В Незнайке-то? – Псойка свалил вязанку у печи. – Да там все бабы злые, такая уж у них планида. Что молодые, что старые, что малявки малые.
– С какой радости? – Катя озадаченно заглянула в арчимак. – С голодным брюхом спать придется, вот беда-то. Думали ведь из-за той старухи в городе ночевать. Нет, вправду, чего она?
– Да сказывают, жила там много лет назад баба одна, – горбунок ловко разложил растопку. – Работящая баба да смирная, одно только плохо. Пятницу не чтила, вот как. И пряла по пятницам, и ткала, и белье на реку носила. Раз сидит она в пятницу дома да прядет. И вдруг слышит – кто-то ходит по сеням. Охолодела баба со страху, дверь-то на улицу на запоре была. А в избу дверь начинает потихоньку отворяться. Входит женщина, вся грязная да рваная, на голове репьи. Перекрестилась на образ и давай плакать. А потом той бабе говорит: «Ты, безумная баба, ризы мои запачкала. Зачем дня моего не знаешь?» Поняла тут баба, что перед ней сама Параскева Пятница, стала у ней прощения просить. А Пятница как вскрикнет: «Нету тебе моего прощения!» Хвать спицу, какой кудель к копылу крепят, да как начнет бабу по рукам тыкать. С той поры все бабы у них плохорукие, вечно разобьют-разольют, а деревня Незнайкой зовется.
– Ишь ты, – Катя пошевелила за неименьем кочерги палкою первые языки огня. – Знаю я, кому б такая история по нраву пришлась.
– Лишнего-то не болтай, – одернула Нелли: говорить о Параше не стоило, ведь они были мальчиками, а мальчики с девчонками дел не имеют.
– Да вы не кручиньтесь, ребяты, щас я в свои палаты да принесу репок желтеньких, молоденьких, как яблочки! – Псойка вскочил на ноги.
– Ай молодец! – обрадовалась Катя.
Нелли же оставалась сидеть на топорной лавке, уставясь на носок своего сапога, которым копала без того отставшую доску пола. Мысль, вспавшая ей в голову, никак не желала уходить: