Страница:
Еще день по тракту – и перед путниками развернулася панорама Новгорода, разделенного могучими водами Волхов-реки. Никогда Нелли не доводилось еще видеть купол столь странной формы, как тот, что венчал огромный храм, именуемый, по словам отца Модеста, Софией. Купол походил на шлем древнего богатыря и был не золотым, а серебристым, словно являл нерасторжимое единство с жемчужно-серым осенним небосводом. Несведущая в архитектурном искусстве, Нелли тем не менее решила, что один купол на церкви ей нравится куда больше, чем три или пять. Особенно, коли походят они не на противные луковицы, а на шлемы. Приземистые стены и добротные дома словно знали что-то важное и равнодушно взирали на течение столетий.
– Вот он, исполин, – задумчиво произнес с седла отец Модест. – Взгляните на колыбель вольности русской, на средоточие ее цивилизованности, Филипп. Да простит меня за эту любовь многострадальная Москва, она не повинна в том, что не имеет этого древнего величия. Москва больше претерпела скорбей, и, быть может, поэтому ее ждет в грядущем большая любовь потомков. Тока жизни не остановить, и стремнина прошла через Москву. Но я не могу не восхищаться.
Новгород и в жителях своих не имел сходства с Санкт-Петербургом. Казалось, никто никуда не торопился на этих улицах, пролегших меж невысокими, но крепкими домами. По одной из этих улиц отец Модест повернул коня в сторону от ближнего постоялого двора, на который им сослался будочник на въезде.
– Есть место, где мы передохнем без забот, – спокойно пояснил он. – Не совсем обитель, ибо живут в ней лишь шестеро монахов, коим предоставляет кров купец, торгующий мукою.
Путешественники выехали на берег Волхова, гнавшего свинцовые, темные волны, и немного спустились по его течению. Почти гранича с посадом, на берегу стояли каменные амбары, окружающие длинные палаты старой постройки, с высоким крыльцом и небольшими окнами. На подъезде и в воротах кипела работа: рослые как на подбор работники разгружали подводы и таскали огромные мешки. По другую же сторону палат виднелись голые деревья небольшого сада, должно быть тенистого в летнюю пору. Над купами деревьев поднимались крест и колоколенка маленькой церквушки, видимо – домовой.
– Мне надобен Еремей Поликарпыч! – окликнул отец Модест парня, заносившего на дощечку грифелем свои подсчеты.
– Изволил в Торжок отбыть, – бойко отвечал парень. – Издалече ли изволите путь держать, господа-бояре?
– Оттуда, где комаров нету, – с сериозной миной изрек отец Модест.
– Милости просим, приказывайте! Я сын его, Никола.
– Я священник Модест, а сие друзья мои – Филипп, Елена и Прасковия. Нелли подпрыгнула в стременах. Ума ли отец Модест вовсе лишился,
называть ее Еленой, когда она в мужском платьи! Однако парень ухом не повел, а лишь, подскочивши к отцу Модесту, почтительно придержал ему стремя, затем испросил благословения, почти одновременно с этим во всю глотку призывая какую-то Арину.
Арина явилась из дверей палат и оказалася старой женщиной, величественной осанки которой не портил самый простой наряд. Почти тут же работники принялись выпрягать лошадку из экипажа, принимать и расседлывать коней.
– Батюшке парадную горницу, гостю его – что рядом, а девам угловую! – беспокоился Никола.
– Ишь, раскомандовался, нето без тебя не знаю, как устроить, – усмехнулась старуха и, поклонясь в пояс, произнесла нараспев: – Добро пожаловать, гости дорогие!
– Ох, как хорошо! – Нелли оглядела невысокую комнату, белоснежно выкрашенную известкой. Горы обшитых кружевами подушек на деревянных кроватях, весело покрытых яркими лоскутными одеялами, казалось, тоже готовы были захрустеть снегом. Дощатый пол, с пестрым посередке половиком, источал восковое благоухание. Восковые свечи, еще не начатые, стояли и в сверкающих бронзовых подсвечниках. – Даже садиться на такую постель страшно, я вить хуже кучежога.
– Арина-то эта баню обещалась натопить. Уж я тебя березовым-то веничком попарю – вся усталость выйдет!
– Ну уж, – фыркнула Нелли. – Я до пара вымоюсь, охота была шпариться.
– Арина Афанасьевна спрашивала, может, одной из боярышень придет охота покуда одеться по-людски, – хихикнула девочка лет десяти, внося ворох полотенец и домотканое небеленое платье-рубаху, которое тут же разложила на кровати перед Нелли.
– Черевички я из своих подберу, нога-то у тебя маленька, как у куклы! В скором времени Нелли и Параша уже швырялись друг в дружку вениками
и брызгались в белой бане. В конце концов Параше удалось-таки загнать подругу на полок, а маленькая Ненилка, что сунулась услуживать гостьям, вскарабкавшись наверх, хорошенько поддала пару. Нелли сердилась, отбивалась и вопила диким голосом, когда на нее обрушилась ледяная вода – целый ушат.
– Ничо, ничо, пар костей не ломит! – приговаривала довольная Ненилка. – Да и водица студеная – тож!
– Лучше б сразу в прорубь! – вздыхала Параша.
– Сама и лезь, – огрызалася Нелли.
Как ни странно, усталость несколькодневного пути и дурного сна после парной исчезла, сменившись приятною истомой. Расчесывая редким деревянным гребнем (собственную серебряную щетку у нее даже не было сил разыскать среди вещей) мокрые волоса, приятно поскрипывающие после мытья свежайшими яйцами и мятным отваром, Нелли с наслаждением ощущала всею кожей, как приятно покалывает грубая шерстяная простыня.
На Роскофа нападать было некому, поэтому он распорядился принести в свою горницу кувшин теплой воды и лохань, а затем улегся спать.
Отец Модест между тем не отдыхал. Переменив лишь сорочку и умывшись, он вызвал к себе Николу.
– Не было ль к обители лишнего интересу властей, дитя мое? – поинтересовался он, когда парень явился.
– Давно уж не было, батюшка. С самого начала родитель наболтал всей округе, гостеприимствую, мол, по обету, монахам-странникам, так никто и не вглядывался, все те же монахи здесь живут или разные. Случается, конечно, какой чужой забредет, ну да не велика печаль. Ночевать пустим, накормим, наутро харчей на дорогу дадим, да и в добрый час. Все спокойно, отче.
– Хотелось мне увидеть инока Иллариона, что недавно в обители. Благополучен ли он?
– Благополучен, отче, благополучен.
Никола провел гостя в противуположное помещениям гостей крыло, и вскоре тот входил уже в тесную келью, глядевшую единственным окном в сад. Темная икона Божьей Матери с мечами смотрела сверху на жесткий топчан, призванный служить человеческим ложем, глиняный кувшин с водою на голом столе, рядок старых книг на полке и склоненную голову молящегося пред нею на коленях человека в черной рясе.
Услышав шаги, инок поднял голову и лицо его озарилось радостью. Был он совсем молод, моложе двадцати годов, ярко синеглаз и белокур. Инок глядел редким красавцем – черты его поражали безупречной правильностью, а длине темных пушистых ресниц позавидовала бы любая девица. Грубое одеяние не скрывало стройного стана и ладности членов.
– Вас ли я вижу пред собою, отче?! – воскликнул молодой человек и, торопливо осенив себя крестом, вскочил на ноги.
– Минувшей зимою, когда ты направлялся сюда для принятия пострига, я обещался завершить беседу нашу, едва предоставится к оному возможность, – весело ответил отец Модест. – Поверь, я мгновения лишнего не задержался, хотя грязен и голоден с дороги.
– Отче, Вам надобен отдых!
– Пустое, брат, ты ждал дольше. – Отец Модест опустился на жесткую низкую скамейку супротив топчана. – Но довольно ли ты укрепил свой дух? Готов ли к великому деланию?
– Тщился как мог, но покуда Бог не послал мне уверенности, отче, что через недолги годы я встану рядом с тобою, – инок опустил глаза на черную лествицу, скользившую меж его пальцев.
– Дитя, ты вправду мнишь, что я хотя бы сейчас почитаю достойным себя самого? – отец Модест рассмеялся. – Полно, я тебя испытывал. Горько мне повествовать юному уму о жутких и гадких делах, но кинем грусть!
– Один лишь вопрос, отче, что не давал мне покою, – щеки инока залились девичьим румянцем. – Быть может, он праздный. Во всяком случае, ничто не дает мне права его задавать.
– Вопрошай без стеснения, среди товарищей по оружию нету места ложной щепетильности.
– Отче, твои седины…
– Ты угадал, брат, – отец Модест улыбнулся ободряюще. – Это память о рыжей собаке.
Глава XXXVII
Глава XXXVIII
– Вот он, исполин, – задумчиво произнес с седла отец Модест. – Взгляните на колыбель вольности русской, на средоточие ее цивилизованности, Филипп. Да простит меня за эту любовь многострадальная Москва, она не повинна в том, что не имеет этого древнего величия. Москва больше претерпела скорбей, и, быть может, поэтому ее ждет в грядущем большая любовь потомков. Тока жизни не остановить, и стремнина прошла через Москву. Но я не могу не восхищаться.
Новгород и в жителях своих не имел сходства с Санкт-Петербургом. Казалось, никто никуда не торопился на этих улицах, пролегших меж невысокими, но крепкими домами. По одной из этих улиц отец Модест повернул коня в сторону от ближнего постоялого двора, на который им сослался будочник на въезде.
– Есть место, где мы передохнем без забот, – спокойно пояснил он. – Не совсем обитель, ибо живут в ней лишь шестеро монахов, коим предоставляет кров купец, торгующий мукою.
Путешественники выехали на берег Волхова, гнавшего свинцовые, темные волны, и немного спустились по его течению. Почти гранича с посадом, на берегу стояли каменные амбары, окружающие длинные палаты старой постройки, с высоким крыльцом и небольшими окнами. На подъезде и в воротах кипела работа: рослые как на подбор работники разгружали подводы и таскали огромные мешки. По другую же сторону палат виднелись голые деревья небольшого сада, должно быть тенистого в летнюю пору. Над купами деревьев поднимались крест и колоколенка маленькой церквушки, видимо – домовой.
– Мне надобен Еремей Поликарпыч! – окликнул отец Модест парня, заносившего на дощечку грифелем свои подсчеты.
– Изволил в Торжок отбыть, – бойко отвечал парень. – Издалече ли изволите путь держать, господа-бояре?
– Оттуда, где комаров нету, – с сериозной миной изрек отец Модест.
– Милости просим, приказывайте! Я сын его, Никола.
– Я священник Модест, а сие друзья мои – Филипп, Елена и Прасковия. Нелли подпрыгнула в стременах. Ума ли отец Модест вовсе лишился,
называть ее Еленой, когда она в мужском платьи! Однако парень ухом не повел, а лишь, подскочивши к отцу Модесту, почтительно придержал ему стремя, затем испросил благословения, почти одновременно с этим во всю глотку призывая какую-то Арину.
Арина явилась из дверей палат и оказалася старой женщиной, величественной осанки которой не портил самый простой наряд. Почти тут же работники принялись выпрягать лошадку из экипажа, принимать и расседлывать коней.
– Батюшке парадную горницу, гостю его – что рядом, а девам угловую! – беспокоился Никола.
– Ишь, раскомандовался, нето без тебя не знаю, как устроить, – усмехнулась старуха и, поклонясь в пояс, произнесла нараспев: – Добро пожаловать, гости дорогие!
– Ох, как хорошо! – Нелли оглядела невысокую комнату, белоснежно выкрашенную известкой. Горы обшитых кружевами подушек на деревянных кроватях, весело покрытых яркими лоскутными одеялами, казалось, тоже готовы были захрустеть снегом. Дощатый пол, с пестрым посередке половиком, источал восковое благоухание. Восковые свечи, еще не начатые, стояли и в сверкающих бронзовых подсвечниках. – Даже садиться на такую постель страшно, я вить хуже кучежога.
– Арина-то эта баню обещалась натопить. Уж я тебя березовым-то веничком попарю – вся усталость выйдет!
– Ну уж, – фыркнула Нелли. – Я до пара вымоюсь, охота была шпариться.
– Арина Афанасьевна спрашивала, может, одной из боярышень придет охота покуда одеться по-людски, – хихикнула девочка лет десяти, внося ворох полотенец и домотканое небеленое платье-рубаху, которое тут же разложила на кровати перед Нелли.
– Черевички я из своих подберу, нога-то у тебя маленька, как у куклы! В скором времени Нелли и Параша уже швырялись друг в дружку вениками
и брызгались в белой бане. В конце концов Параше удалось-таки загнать подругу на полок, а маленькая Ненилка, что сунулась услуживать гостьям, вскарабкавшись наверх, хорошенько поддала пару. Нелли сердилась, отбивалась и вопила диким голосом, когда на нее обрушилась ледяная вода – целый ушат.
– Ничо, ничо, пар костей не ломит! – приговаривала довольная Ненилка. – Да и водица студеная – тож!
– Лучше б сразу в прорубь! – вздыхала Параша.
– Сама и лезь, – огрызалася Нелли.
Как ни странно, усталость несколькодневного пути и дурного сна после парной исчезла, сменившись приятною истомой. Расчесывая редким деревянным гребнем (собственную серебряную щетку у нее даже не было сил разыскать среди вещей) мокрые волоса, приятно поскрипывающие после мытья свежайшими яйцами и мятным отваром, Нелли с наслаждением ощущала всею кожей, как приятно покалывает грубая шерстяная простыня.
На Роскофа нападать было некому, поэтому он распорядился принести в свою горницу кувшин теплой воды и лохань, а затем улегся спать.
Отец Модест между тем не отдыхал. Переменив лишь сорочку и умывшись, он вызвал к себе Николу.
– Не было ль к обители лишнего интересу властей, дитя мое? – поинтересовался он, когда парень явился.
– Давно уж не было, батюшка. С самого начала родитель наболтал всей округе, гостеприимствую, мол, по обету, монахам-странникам, так никто и не вглядывался, все те же монахи здесь живут или разные. Случается, конечно, какой чужой забредет, ну да не велика печаль. Ночевать пустим, накормим, наутро харчей на дорогу дадим, да и в добрый час. Все спокойно, отче.
– Хотелось мне увидеть инока Иллариона, что недавно в обители. Благополучен ли он?
– Благополучен, отче, благополучен.
Никола провел гостя в противуположное помещениям гостей крыло, и вскоре тот входил уже в тесную келью, глядевшую единственным окном в сад. Темная икона Божьей Матери с мечами смотрела сверху на жесткий топчан, призванный служить человеческим ложем, глиняный кувшин с водою на голом столе, рядок старых книг на полке и склоненную голову молящегося пред нею на коленях человека в черной рясе.
Услышав шаги, инок поднял голову и лицо его озарилось радостью. Был он совсем молод, моложе двадцати годов, ярко синеглаз и белокур. Инок глядел редким красавцем – черты его поражали безупречной правильностью, а длине темных пушистых ресниц позавидовала бы любая девица. Грубое одеяние не скрывало стройного стана и ладности членов.
– Вас ли я вижу пред собою, отче?! – воскликнул молодой человек и, торопливо осенив себя крестом, вскочил на ноги.
– Минувшей зимою, когда ты направлялся сюда для принятия пострига, я обещался завершить беседу нашу, едва предоставится к оному возможность, – весело ответил отец Модест. – Поверь, я мгновения лишнего не задержался, хотя грязен и голоден с дороги.
– Отче, Вам надобен отдых!
– Пустое, брат, ты ждал дольше. – Отец Модест опустился на жесткую низкую скамейку супротив топчана. – Но довольно ли ты укрепил свой дух? Готов ли к великому деланию?
– Тщился как мог, но покуда Бог не послал мне уверенности, отче, что через недолги годы я встану рядом с тобою, – инок опустил глаза на черную лествицу, скользившую меж его пальцев.
– Дитя, ты вправду мнишь, что я хотя бы сейчас почитаю достойным себя самого? – отец Модест рассмеялся. – Полно, я тебя испытывал. Горько мне повествовать юному уму о жутких и гадких делах, но кинем грусть!
– Один лишь вопрос, отче, что не давал мне покою, – щеки инока залились девичьим румянцем. – Быть может, он праздный. Во всяком случае, ничто не дает мне права его задавать.
– Вопрошай без стеснения, среди товарищей по оружию нету места ложной щепетильности.
– Отче, твои седины…
– Ты угадал, брат, – отец Модест улыбнулся ободряюще. – Это память о рыжей собаке.
Глава XXXVII
– Тебе ведомо, брат Илларион, – начал отец Модест, – что причины, по которым особый надзор Воинства обращен ко всему, что связано с Проклятыми Летами, весьма велики. Даже если предмет внимания представляется вовсе ничтожен, мы относимся к нему сериозно. Случается порою и так, что вещь нисколь не важная на первый взгляд может оказаться совсем иною на второй. О, если бы знать о таких случаях заране! Тогда бы не случилось так, что вовсе молодой и неопытный человек был послан исполнить послушание, в котором чудом преуспел.
Нет нужды рассказывать тебе, какое воспитанье я получил, чему был обучаем с великим рачением, – ты знаешь все сие, ибо следуешь тою же стезей. Вскоре после щасливейшего события жизни моей, я разумею посвящение в сан, меня призвал один из обожаемых учителей моих, Владыка Константин. Едва ли твое ребяческое воспоминание способно вызвать к жизни черты сего благородного старца. Да он уж и мало выходил в ту пору из своей кельи. В сей келье и состоялся наш разговор. Невзирая на солнечный августовский полдень, Владыка сидел в излюбленном своем кресле, обитом медвежью шкурой даже в подлокотниках, а ступни его покоились в ножном мешке из кошмы. По древности лет Владыка страдал жестоким ознобом.
«Сын мой, – благословивши меня, заговорил он. – Пришло время тебе исполнить первое свое послушание. Я получил известье из Воронежских земель, тех, что, как ты помнишь, недавно еще пострадали от лютого глада».
Владыка, перед которым, как заметил я, стояла объемистая черная шкатулка для бумаг, раскрыл ее и нашел небольшое письмо, которое, прежде чем развернуть, задумчиво подержал в руке.
«Здесь сохраняются у меня документы, относящиеся до Григорья сына Лукьянова Скуратова Бельского, именуемого Малютой», – пояснил он.
Омерзение охватило меня при одном упоминании об отвратительной фигуре Проклятых Лет, но я превозмог его и внимал.
«Женщина по имени Галина, крестьянка села Метелицы, признана одержимою. Все условленные приметы одержимости отличают ее. Она говорит на иных языках, обладает исключительною телесной силой, коей в ней не было ранее, беснуется при виде святынь. Но не стану перечислять в подробностях то, что ты должен знать наперечет. Однако же не всякая одержимость важна для нас, и сию мы могли бы счесть не должной внимания, когда б не одно сугубое обстоятельство… – Старец ненадолго замолк. – Бес, что вселился в женщину, один и называет себя Малютою Скуратовым».
«Стало быть, крестьянка говорит от Малюты что-то большее, нежели она могла бы почерпнуть из страшных сказок?»
«О том и речь, сын мой. Неграмотная баба никак не могла бы знать ни длительного списка невинных жертв, ни бытописания эпохи. Следует учинить разбирательство. Бумаги твои справлены, сын мой. Никто не подкопается под твои обстоятельства. Отправляйся в Воронеж и во всем разберись сам».
Вскоре я трясся уже в повозке, а перед глазами моими родные пейзажи постепенно сменялись непривычными, дороги становились все лучше, а селения и города многолюднее, я вот уже я жадно всматривался в неведомую мне доселе, но несказанно любимую страну.
Воронеж поразил меня угрюмою неприглядностью. Даже в городе преобладали черные избы, густые лиственные леса не радовали взора, деревни же глядели до крайности убого. В Метелицах, куда я прибыл под вечер, казалось, не было ни одного ровного забора или плетня, крыши также кривились, будто творения рук человеческих напились пьяны.
Самое одержимую, бабу годов тридцати, держали в сарае, повязанную веревками и единственной раздобытою в селе цепью. И то страшились домочадцы ненадежности уз. Жуткие звуки, напоминающие уханье филина, неслись из приотворенной двери.
Однако ж прежде, чем осматривать бесноватую, я положил расспросить домочадцев. Все оные, не оправившиеся от следов недавнего голодного бедствия, с видом боязливой покорности выразили согласие отвечать на мои расспросы.
«С чего началось неистовство?» – спросил я.
Глава семейства ответствовал, что поначалу показалося странным, когда Галина стала по десять раз на день, а то и чаще мести метлою пол. Сердяся на детей, она также принялась хвататься за метлу, кроме того, все норовила переставить ее или просто потрогать. Казалось, руки ее сами липли к метле.
Это, несомненно, было признаком ведьмаческим. Однако без причины ли зачалась одержимость? Никто из домочадцев пострадавшей не мог вспомнить случая, пусть незначительного, приключившегося перед тем с одною только Галиной.
«Собачища чужая тетку покусала», – вспомнил вдруг меньший мальчишка.
«Да, верно, – отозвался ее деверь. – Чудное было дело. Громадная собака, рыжая, страшная, как смертный грех, вбежала к нам во двор, когда Галина с Татьяной да малой Лукерьей мяли холсты, а все пятеро ребятишек возились тут же под их присмотром. Кажись, кто-то пытался уже разделаться со страшилищем, поскольку из груди собаки торчал конец тонкой палки. И наверное была уж она при смерти, вить с клыков капала на землю кровавая пена. Однако силы в бешеной собаке было еще много, поскольку она резво кинулася сперва к ребятам. Со страху никто не мог пошевелиться. Без препятства собака обнюхала каждого ребятенка, но ни одного не тронула. Затем обнюхала Лукерью и Татьяну и тож не тронула их. Обнюхавши же Галину, собака запрокинула морду и завыла вроде бы со странной радостью, а затем кинулась на нее и укусила за ногу. Затем собака тут же поплелась прочь, верно издыхать, чего ж еще ей было с палкою в груди?»
«Сразу ли Галина переменилась?» – спросил я.
«Минуло больше двух недель. Немедля прижгла она укус каленым железом, и все почитали, что беду пронесло стороною».
Никогда не доводилось мне слышать, чтобы причиною одержимости сделался собачий укус, пусть даже собака была бешеная! В недоумении отправился я к бесноватой. При виде моем она не открыла сразу личности главного беса, но только пошла плеваться и по-змеиному шипеть. Наружность ее была того свойства, что нередко встречается в деревнях, однако я не поленюсь в описании, Илларион, поскольку тебе надлежит запомнить, что сама по себе она нехороша. Вообрази низкой лоб, глаза небольшие, посаженные глубоко и близко, тонкой нос, более или менее тяготеющий к утиному, маленький рот и небольшой подбородок. Волоса (у Галины они были нечесаны и сбились в грязный колтун трудноразличимого цвету) случаются от каштановых до черных. Ноги стройны, с узкими ступнями, но бедра при том широки, а ягодицы плоски. Рост редко превышает средний. Запомни эти признаки как предрасположение к жестокости. Согрешив в девичестве, такие могут заспать младенца, мачехами же втихую сживают со свету пасынков и падчериц, не щедры к старикам и калекам, даже своим. Побоюсь говорить огульно, но в таких бабах нечистая сила чаще находит себе поживу.
Странное дело! Домочадцы хором утверждали, что не проходит дня, когда Галина не говорит от Малюты Скуратова, даже голос меняется, становясь мужским басом, но я пробыл в Метелицах уж три дни, полагая преждевременным приступать к отчитке, а сего не происходило. Местный батюшка усматривал в этом улучшение состояния Галины, но я не разделял его надежд. Казалось мне скорей, что бес затаился от меня.
Все ждали от меня отчитки – я же медлил. Владыка Константин дал мне с собою бумаги на Малюту, и я, обосновавшись как сумел в полной тараканами избе, погрузился в них с величайшим вниманием. Напомню, что по прегрешениям Малюты на него не нашлось кары на земле, в чем многие усматривают несправедливость. Таковое мнение идет от недостатка веры, нужды нет. Тем не менее Малюте послана была честная смерть, в бою, хоть и не с татарами, поскольку уж никак он не мог бы умереть защитником христианства, но в междухристианской усобице. Худший из приспешников проклятого Грозного, Малюта нашел смерть от стрелы, слетевшей со стены крепости Вейфенштайн. Иоанн, которого мы не зовем царем по известной тебе причине, приказал воздать посмертные почести своему мерзкому любимцу, захоронив его останки в монастыре святого Иосифа Волоцкого. Это известные обстоятельства, однако бумаги их повторяли. Но не сразу вниманье мое привлек свиток, в коем содержалася, судя по пометке, сказка народная, не имеющая значения гишторического.
Отвлекшись от красот патетических, коим воздал должное неведомый пересказчик, передам суть. После бою, когда разбирали тела порубленных, Малюты не нашли там, где его видали упавшим. К великой испуге соратников, в самом низу под грудою тел обнаружилася рыжая огромная собака, убитая стрелой в грудь. Трепещущие соратники поскорей закопали пса, ибо почти сразу пошли толки, что смертоносный выстрел произвел такое чудовищное превращение с телом самого Малюты. Не забудем, что Малюта был огненно-рыж. Однако Иоанну доложить никто не решился, опасаясь за свой живот. Божедомы набили пустой мешок опилками, взятыми с ближней лесопильни, положили мешок в гроб и препроводили гроб в монастырь заколоченным, под предлогом быстрого разложения трупа. Таким образом отпет был гроб без тела, а тело погребения не нашло. Повествователь завершал рассказ моралистическим выводом, что Бог не попустил кощуннику удостоиться христианского обряда и упокоения в святых стенах.
Странно ли, что простодушный этот рассказ подействовал на меня чрезвычайным образом?!
Допросил я вновь ребятишек и баб, что явились свидетелями появления собаки. Обеи бабы оказались мне мало полезны, но один из мальчиков вспомнил, что тонкая палка напоминала оперенный конец стрелы, но побольше, чем те стрелы, которыми он с товарищами тешился, добывая мелкую птицу. Мудрено, взрослые уж забыли, что такое стрела.
Ты знаешь, Илларион, на свой страх и риск мы вправе привлекать силы значительные, если видим в том необходимость. Моею волей тысячи посланий полетели по всем пределам, тая единственный странный вопрос: не доводилось ли кому слышать еще какой легенды о рыжей собаке?
И первое свидетельство не заставило себя ждать. Под Орлом видали рыжую собаку, источающую кровь вместо слюны, со стрелой в груди, и даже она прослыла чем-то вроде местного привиденья. Но когда?! Отнюдь не в годе 1565, годе смерти Малютиной, но позже, при Борисе Годунове. Как раз после жесточайшего голода, когда нещасный Борис открыл народу собственные закрома, но отнюдь не избыл ненависти к себе, вызванной ложным обвинением в смерти малолетнего Димитрия.
Разум мой блуждал во мраке. Я своею уже рукою отписал в Орел, вопрошая, не было ли случаев бесноватости, подобной той, что приключилась с Галиной? Действительно, подобное случилось в тот год с тринадцатилетним отроком по имени Дементий, также заговорившим от Малюты Скуратова.
Вскоре получил я сведения о схожем случае под Калугою, семьюдесятью годами позже, чем в Орле, и также после неурожайного лета. Там Малютою назывался взрослый мужик, чье имя позабылось. Вообще о том случае меньше было известно.
Внимание мое обратилось на то, что ни отрока Дементия, ни неизвестного мужчины не удалось отчитать. Тот и другой бесновались, покуда не истощились их телесные силы, а затем умерли.
Сведения складывались воедино, но я не продвигался ни на шаг. Отчего там и тут собака появлялась после большого глада? Сие не могло быть случайностью, но какова связь между голодом и появленьями собаки? Я близок был к отчаянью.
Проведя сутки молитвенного бдения, я с новым прилежанием засел за бумаги. Решение идти по другому пути явилось нежданно. Да, укус собаки связан с одержимостью Малютой Скуратовым, и собака, быть может, и есть он сам, не нашедший погребения. Но, чтобы справиться с ним, я должен понять, кого и отчего кусает собака? Я чувствовал, что безвинный человек безопасен от ее зубов. Неспроста собака, являвшаяся во двор Галины, словно бы выбирала себе доступную жертву. Но какою должна быть вина? Решение следовало искать не во внешних обстоятельствах, но во внутренней сути окаянного ката. Что было главною его страстью?
– Жестокость! – пылко воскликнул Илларион, до той поры внимавший отцу Модесту молча, словно боясь упустить хоть одно его слово.
– Дитя мое, этот ответ лежит на поверхности. Он почти ничего не значит, ибо не рисует отличия той жестокости, что владела Малютою, от жестокости других злодеев. В чем суть собственно его жестокости? Не думаешь ли ты, друг мой, что людей жестоких, и очень жестоких, немало на этом свете? – В голосе отца Модеста была горькая ирония. – Если б собака имела право покусать их всех, Малюта вселялся бы в людей чаще, чем нападает хворь желудка! Убийство? Но это понятие лишь чуть уже, чем вообще жестокость. И не нужна убийце непременная связь с событием голода. Нет, нужно какое-то очень маленькое условье, и не непременно тот, кто его соблюл, виноват великою виною. Быть может, жертва собаки много безобиднее других злодеев, особенно если учесть, что среди прочих был отрок, за которым не было прежде замечено ничего особо худого. Одна лишь причина, но очень сугубая!
Я знал, что на сей раз иду верною стезею, но доискаться не мог. И вот, отложивши бумаги, я подкараулил родственницу Галины Татьяну, когда она была одна.
«Отвечай мне, женщина, и бойся солгать, – сурово сказал я. – Что натворила Галина, когда был голод?»
Нещасная, задрожав, упала к моим ногам.
«Не сказывай никому, батюшка, нето семью нашу забьют в селе камнями! Уж и так людишки злобятся, что в дому одержимая, а коли узнают!..»
«Я сохраню твою тайну, но от меня ты не должна сокрыть ничего», – отвечал я, чувствуя, что действую верно.
«Уж очень нас скрутило, кишки будто стеклом резало от боли, – запричитала та. – Пушной хлеб казался слаще пряника, а на горсть муки толкли дюжину горстей коры, да и того доставалось по малому кусочку. Хуже было варить сыромятную кожу. Галина же маялась больше других и сильней других отощала. Было дело в марте месяце. Народ уж слишком обессилел, чтобы промышлять охотой, да и мало что уже удавалось добыть. Все сидели по избам, а на улице было безлюдно. Мы же вышли вдвоем проверить силки, но те оказались пусты. Тут в село вошла женщина-нищенка с дитятком-годовичком на руках. Была она вовсе без сил и брела как слепая. Завидевши нас, нищенка сделала над собою усилие, чтобы приблизиться, но зашаталась и рухнула, протягивая к нам дитя на вытянутых руках. Мы подошли. Нищенка была уж мертва. Ребенок ее также был, видать с первого взгляду, не жилец и едва дышал. Галина вытащила из рук умершей дитя и, оглядевшись по сторонам, повернула к дому.
«Зачем ты взяла его? – спросила я. – Он вить помрет с часу на час».
«Оно и ладно, – отвечала она. – Ее не спрячешь, пусть лежит, пока не натолкнутся другие, а дите спрятать легко!»
«Зачем тебе прятать чужое дите, которое вот-вот помрет?» – спросила я и тут заметила, что она идет не к дому, а к бане, которую уж давно не топили.
«Не сказывай никому! – бормотала Галина, жадно вглядываясь в лицо дитенка. Она словно ждала чего-то. – Он сейчас помрет, так и убойства греха я на себя не возьму. Кому от этого хуже, а я уж не могу боле без мясца. Смолчишь, так поделим поровень».
Но как ни резал голод мои кишки, я в ужасе отшатнулась.
«Не хочешь, так не ешь, дура, а меня не отговаривай! Сама знаешь, сболтнешь, всем нам хуже будет! Никто ее не видал еще, никто не знает, что дите при ней было! Экая удача!»
Со страху я убежала в избу и больше ничего не видала. С того дня Галина вроде бы поправилась в теле и перестала быть такой злобной. Вот и все, а больше я ничего не знаю, хоть убейте!»
Я не слушал уже глупую бабу. Страшная истина наконец отверзлась. Антропофагия, даже если она не сопровождалась убийством, была тем условьем, что открывало человека укусу собаки.
Илларион отер лоб, и белый платок его тут же потемнел от влаги.
– Прервемся, брат, – отец Модест поднялся и положил обе ладони на плечи монаха. – Тебе тяжело слушать.
– Мне тяжело слушать, отче, но каково ж было тебе пережить сии испытания? – хрипло спросил юноша. – Сколь же я слаб рядом с тобою!
Нет нужды рассказывать тебе, какое воспитанье я получил, чему был обучаем с великим рачением, – ты знаешь все сие, ибо следуешь тою же стезей. Вскоре после щасливейшего события жизни моей, я разумею посвящение в сан, меня призвал один из обожаемых учителей моих, Владыка Константин. Едва ли твое ребяческое воспоминание способно вызвать к жизни черты сего благородного старца. Да он уж и мало выходил в ту пору из своей кельи. В сей келье и состоялся наш разговор. Невзирая на солнечный августовский полдень, Владыка сидел в излюбленном своем кресле, обитом медвежью шкурой даже в подлокотниках, а ступни его покоились в ножном мешке из кошмы. По древности лет Владыка страдал жестоким ознобом.
«Сын мой, – благословивши меня, заговорил он. – Пришло время тебе исполнить первое свое послушание. Я получил известье из Воронежских земель, тех, что, как ты помнишь, недавно еще пострадали от лютого глада».
Владыка, перед которым, как заметил я, стояла объемистая черная шкатулка для бумаг, раскрыл ее и нашел небольшое письмо, которое, прежде чем развернуть, задумчиво подержал в руке.
«Здесь сохраняются у меня документы, относящиеся до Григорья сына Лукьянова Скуратова Бельского, именуемого Малютой», – пояснил он.
Омерзение охватило меня при одном упоминании об отвратительной фигуре Проклятых Лет, но я превозмог его и внимал.
«Женщина по имени Галина, крестьянка села Метелицы, признана одержимою. Все условленные приметы одержимости отличают ее. Она говорит на иных языках, обладает исключительною телесной силой, коей в ней не было ранее, беснуется при виде святынь. Но не стану перечислять в подробностях то, что ты должен знать наперечет. Однако же не всякая одержимость важна для нас, и сию мы могли бы счесть не должной внимания, когда б не одно сугубое обстоятельство… – Старец ненадолго замолк. – Бес, что вселился в женщину, один и называет себя Малютою Скуратовым».
«Стало быть, крестьянка говорит от Малюты что-то большее, нежели она могла бы почерпнуть из страшных сказок?»
«О том и речь, сын мой. Неграмотная баба никак не могла бы знать ни длительного списка невинных жертв, ни бытописания эпохи. Следует учинить разбирательство. Бумаги твои справлены, сын мой. Никто не подкопается под твои обстоятельства. Отправляйся в Воронеж и во всем разберись сам».
Вскоре я трясся уже в повозке, а перед глазами моими родные пейзажи постепенно сменялись непривычными, дороги становились все лучше, а селения и города многолюднее, я вот уже я жадно всматривался в неведомую мне доселе, но несказанно любимую страну.
Воронеж поразил меня угрюмою неприглядностью. Даже в городе преобладали черные избы, густые лиственные леса не радовали взора, деревни же глядели до крайности убого. В Метелицах, куда я прибыл под вечер, казалось, не было ни одного ровного забора или плетня, крыши также кривились, будто творения рук человеческих напились пьяны.
Самое одержимую, бабу годов тридцати, держали в сарае, повязанную веревками и единственной раздобытою в селе цепью. И то страшились домочадцы ненадежности уз. Жуткие звуки, напоминающие уханье филина, неслись из приотворенной двери.
Однако ж прежде, чем осматривать бесноватую, я положил расспросить домочадцев. Все оные, не оправившиеся от следов недавнего голодного бедствия, с видом боязливой покорности выразили согласие отвечать на мои расспросы.
«С чего началось неистовство?» – спросил я.
Глава семейства ответствовал, что поначалу показалося странным, когда Галина стала по десять раз на день, а то и чаще мести метлою пол. Сердяся на детей, она также принялась хвататься за метлу, кроме того, все норовила переставить ее или просто потрогать. Казалось, руки ее сами липли к метле.
Это, несомненно, было признаком ведьмаческим. Однако без причины ли зачалась одержимость? Никто из домочадцев пострадавшей не мог вспомнить случая, пусть незначительного, приключившегося перед тем с одною только Галиной.
«Собачища чужая тетку покусала», – вспомнил вдруг меньший мальчишка.
«Да, верно, – отозвался ее деверь. – Чудное было дело. Громадная собака, рыжая, страшная, как смертный грех, вбежала к нам во двор, когда Галина с Татьяной да малой Лукерьей мяли холсты, а все пятеро ребятишек возились тут же под их присмотром. Кажись, кто-то пытался уже разделаться со страшилищем, поскольку из груди собаки торчал конец тонкой палки. И наверное была уж она при смерти, вить с клыков капала на землю кровавая пена. Однако силы в бешеной собаке было еще много, поскольку она резво кинулася сперва к ребятам. Со страху никто не мог пошевелиться. Без препятства собака обнюхала каждого ребятенка, но ни одного не тронула. Затем обнюхала Лукерью и Татьяну и тож не тронула их. Обнюхавши же Галину, собака запрокинула морду и завыла вроде бы со странной радостью, а затем кинулась на нее и укусила за ногу. Затем собака тут же поплелась прочь, верно издыхать, чего ж еще ей было с палкою в груди?»
«Сразу ли Галина переменилась?» – спросил я.
«Минуло больше двух недель. Немедля прижгла она укус каленым железом, и все почитали, что беду пронесло стороною».
Никогда не доводилось мне слышать, чтобы причиною одержимости сделался собачий укус, пусть даже собака была бешеная! В недоумении отправился я к бесноватой. При виде моем она не открыла сразу личности главного беса, но только пошла плеваться и по-змеиному шипеть. Наружность ее была того свойства, что нередко встречается в деревнях, однако я не поленюсь в описании, Илларион, поскольку тебе надлежит запомнить, что сама по себе она нехороша. Вообрази низкой лоб, глаза небольшие, посаженные глубоко и близко, тонкой нос, более или менее тяготеющий к утиному, маленький рот и небольшой подбородок. Волоса (у Галины они были нечесаны и сбились в грязный колтун трудноразличимого цвету) случаются от каштановых до черных. Ноги стройны, с узкими ступнями, но бедра при том широки, а ягодицы плоски. Рост редко превышает средний. Запомни эти признаки как предрасположение к жестокости. Согрешив в девичестве, такие могут заспать младенца, мачехами же втихую сживают со свету пасынков и падчериц, не щедры к старикам и калекам, даже своим. Побоюсь говорить огульно, но в таких бабах нечистая сила чаще находит себе поживу.
Странное дело! Домочадцы хором утверждали, что не проходит дня, когда Галина не говорит от Малюты Скуратова, даже голос меняется, становясь мужским басом, но я пробыл в Метелицах уж три дни, полагая преждевременным приступать к отчитке, а сего не происходило. Местный батюшка усматривал в этом улучшение состояния Галины, но я не разделял его надежд. Казалось мне скорей, что бес затаился от меня.
Все ждали от меня отчитки – я же медлил. Владыка Константин дал мне с собою бумаги на Малюту, и я, обосновавшись как сумел в полной тараканами избе, погрузился в них с величайшим вниманием. Напомню, что по прегрешениям Малюты на него не нашлось кары на земле, в чем многие усматривают несправедливость. Таковое мнение идет от недостатка веры, нужды нет. Тем не менее Малюте послана была честная смерть, в бою, хоть и не с татарами, поскольку уж никак он не мог бы умереть защитником христианства, но в междухристианской усобице. Худший из приспешников проклятого Грозного, Малюта нашел смерть от стрелы, слетевшей со стены крепости Вейфенштайн. Иоанн, которого мы не зовем царем по известной тебе причине, приказал воздать посмертные почести своему мерзкому любимцу, захоронив его останки в монастыре святого Иосифа Волоцкого. Это известные обстоятельства, однако бумаги их повторяли. Но не сразу вниманье мое привлек свиток, в коем содержалася, судя по пометке, сказка народная, не имеющая значения гишторического.
Отвлекшись от красот патетических, коим воздал должное неведомый пересказчик, передам суть. После бою, когда разбирали тела порубленных, Малюты не нашли там, где его видали упавшим. К великой испуге соратников, в самом низу под грудою тел обнаружилася рыжая огромная собака, убитая стрелой в грудь. Трепещущие соратники поскорей закопали пса, ибо почти сразу пошли толки, что смертоносный выстрел произвел такое чудовищное превращение с телом самого Малюты. Не забудем, что Малюта был огненно-рыж. Однако Иоанну доложить никто не решился, опасаясь за свой живот. Божедомы набили пустой мешок опилками, взятыми с ближней лесопильни, положили мешок в гроб и препроводили гроб в монастырь заколоченным, под предлогом быстрого разложения трупа. Таким образом отпет был гроб без тела, а тело погребения не нашло. Повествователь завершал рассказ моралистическим выводом, что Бог не попустил кощуннику удостоиться христианского обряда и упокоения в святых стенах.
Странно ли, что простодушный этот рассказ подействовал на меня чрезвычайным образом?!
Допросил я вновь ребятишек и баб, что явились свидетелями появления собаки. Обеи бабы оказались мне мало полезны, но один из мальчиков вспомнил, что тонкая палка напоминала оперенный конец стрелы, но побольше, чем те стрелы, которыми он с товарищами тешился, добывая мелкую птицу. Мудрено, взрослые уж забыли, что такое стрела.
Ты знаешь, Илларион, на свой страх и риск мы вправе привлекать силы значительные, если видим в том необходимость. Моею волей тысячи посланий полетели по всем пределам, тая единственный странный вопрос: не доводилось ли кому слышать еще какой легенды о рыжей собаке?
И первое свидетельство не заставило себя ждать. Под Орлом видали рыжую собаку, источающую кровь вместо слюны, со стрелой в груди, и даже она прослыла чем-то вроде местного привиденья. Но когда?! Отнюдь не в годе 1565, годе смерти Малютиной, но позже, при Борисе Годунове. Как раз после жесточайшего голода, когда нещасный Борис открыл народу собственные закрома, но отнюдь не избыл ненависти к себе, вызванной ложным обвинением в смерти малолетнего Димитрия.
Разум мой блуждал во мраке. Я своею уже рукою отписал в Орел, вопрошая, не было ли случаев бесноватости, подобной той, что приключилась с Галиной? Действительно, подобное случилось в тот год с тринадцатилетним отроком по имени Дементий, также заговорившим от Малюты Скуратова.
Вскоре получил я сведения о схожем случае под Калугою, семьюдесятью годами позже, чем в Орле, и также после неурожайного лета. Там Малютою назывался взрослый мужик, чье имя позабылось. Вообще о том случае меньше было известно.
Внимание мое обратилось на то, что ни отрока Дементия, ни неизвестного мужчины не удалось отчитать. Тот и другой бесновались, покуда не истощились их телесные силы, а затем умерли.
Сведения складывались воедино, но я не продвигался ни на шаг. Отчего там и тут собака появлялась после большого глада? Сие не могло быть случайностью, но какова связь между голодом и появленьями собаки? Я близок был к отчаянью.
Проведя сутки молитвенного бдения, я с новым прилежанием засел за бумаги. Решение идти по другому пути явилось нежданно. Да, укус собаки связан с одержимостью Малютой Скуратовым, и собака, быть может, и есть он сам, не нашедший погребения. Но, чтобы справиться с ним, я должен понять, кого и отчего кусает собака? Я чувствовал, что безвинный человек безопасен от ее зубов. Неспроста собака, являвшаяся во двор Галины, словно бы выбирала себе доступную жертву. Но какою должна быть вина? Решение следовало искать не во внешних обстоятельствах, но во внутренней сути окаянного ката. Что было главною его страстью?
– Жестокость! – пылко воскликнул Илларион, до той поры внимавший отцу Модесту молча, словно боясь упустить хоть одно его слово.
– Дитя мое, этот ответ лежит на поверхности. Он почти ничего не значит, ибо не рисует отличия той жестокости, что владела Малютою, от жестокости других злодеев. В чем суть собственно его жестокости? Не думаешь ли ты, друг мой, что людей жестоких, и очень жестоких, немало на этом свете? – В голосе отца Модеста была горькая ирония. – Если б собака имела право покусать их всех, Малюта вселялся бы в людей чаще, чем нападает хворь желудка! Убийство? Но это понятие лишь чуть уже, чем вообще жестокость. И не нужна убийце непременная связь с событием голода. Нет, нужно какое-то очень маленькое условье, и не непременно тот, кто его соблюл, виноват великою виною. Быть может, жертва собаки много безобиднее других злодеев, особенно если учесть, что среди прочих был отрок, за которым не было прежде замечено ничего особо худого. Одна лишь причина, но очень сугубая!
Я знал, что на сей раз иду верною стезею, но доискаться не мог. И вот, отложивши бумаги, я подкараулил родственницу Галины Татьяну, когда она была одна.
«Отвечай мне, женщина, и бойся солгать, – сурово сказал я. – Что натворила Галина, когда был голод?»
Нещасная, задрожав, упала к моим ногам.
«Не сказывай никому, батюшка, нето семью нашу забьют в селе камнями! Уж и так людишки злобятся, что в дому одержимая, а коли узнают!..»
«Я сохраню твою тайну, но от меня ты не должна сокрыть ничего», – отвечал я, чувствуя, что действую верно.
«Уж очень нас скрутило, кишки будто стеклом резало от боли, – запричитала та. – Пушной хлеб казался слаще пряника, а на горсть муки толкли дюжину горстей коры, да и того доставалось по малому кусочку. Хуже было варить сыромятную кожу. Галина же маялась больше других и сильней других отощала. Было дело в марте месяце. Народ уж слишком обессилел, чтобы промышлять охотой, да и мало что уже удавалось добыть. Все сидели по избам, а на улице было безлюдно. Мы же вышли вдвоем проверить силки, но те оказались пусты. Тут в село вошла женщина-нищенка с дитятком-годовичком на руках. Была она вовсе без сил и брела как слепая. Завидевши нас, нищенка сделала над собою усилие, чтобы приблизиться, но зашаталась и рухнула, протягивая к нам дитя на вытянутых руках. Мы подошли. Нищенка была уж мертва. Ребенок ее также был, видать с первого взгляду, не жилец и едва дышал. Галина вытащила из рук умершей дитя и, оглядевшись по сторонам, повернула к дому.
«Зачем ты взяла его? – спросила я. – Он вить помрет с часу на час».
«Оно и ладно, – отвечала она. – Ее не спрячешь, пусть лежит, пока не натолкнутся другие, а дите спрятать легко!»
«Зачем тебе прятать чужое дите, которое вот-вот помрет?» – спросила я и тут заметила, что она идет не к дому, а к бане, которую уж давно не топили.
«Не сказывай никому! – бормотала Галина, жадно вглядываясь в лицо дитенка. Она словно ждала чего-то. – Он сейчас помрет, так и убойства греха я на себя не возьму. Кому от этого хуже, а я уж не могу боле без мясца. Смолчишь, так поделим поровень».
Но как ни резал голод мои кишки, я в ужасе отшатнулась.
«Не хочешь, так не ешь, дура, а меня не отговаривай! Сама знаешь, сболтнешь, всем нам хуже будет! Никто ее не видал еще, никто не знает, что дите при ней было! Экая удача!»
Со страху я убежала в избу и больше ничего не видала. С того дня Галина вроде бы поправилась в теле и перестала быть такой злобной. Вот и все, а больше я ничего не знаю, хоть убейте!»
Я не слушал уже глупую бабу. Страшная истина наконец отверзлась. Антропофагия, даже если она не сопровождалась убийством, была тем условьем, что открывало человека укусу собаки.
Илларион отер лоб, и белый платок его тут же потемнел от влаги.
– Прервемся, брат, – отец Модест поднялся и положил обе ладони на плечи монаха. – Тебе тяжело слушать.
– Мне тяжело слушать, отче, но каково ж было тебе пережить сии испытания? – хрипло спросил юноша. – Сколь же я слаб рядом с тобою!
Глава XXXVIII
Инок Илларион провел отца Модеста по всему маленькому монастырю, о котором вовсе ничего не было известно Нелли, Параше и Роскофу, мирно отдыхавшим в двух шагах. Монастырь состоял из шести келий, расположенных попарно одна супротив другой, трапезной и вифлиофики, что выходила в небольшой садик перед часовнею. В садик они и вышли, завершив свой недолгий обход. За абсидою, где прогуливались обыкновенно монахи, стояли деревянные скамьи, в летнюю пору отделенные друг от друга густой зеленью кустарной листвы. Сейчас естественные эти завесы лежали под ногами, бурые, мокрые, тлеющие. На голых ветках сохранились лишь последние белые ягоды-хлопушки, те, что ребятишки так любят топтать ногами ради их треска.