Страница:
– А отчего б тебе просто не уничтожить корону, заполучивши в руки? – спокойно спросил отец Модест. Лицо его странно напряглось, и не вязалось это с легкою речью. Он ищет последнее звено, но еще не нашел его, поняла Нелли. Надобно думать и самой, покуда бес проведен за нос.
Куда делась тень? Куда он ее дел?
– А я вить не из того ее искал, что боялся через ту корону погибнуть! Вот тебе и ответ. Надобно мне было разгадать одну загадку. Но даже девчонка-оракул без меня не способна проникнуться памятью короны. С первого взгляда видать, что она негритянке не кровная внучка, – собственная шутка Венедиктову понравилась. – Я мог и хотел ей помочь надеть корону не без толку. Что поделаешь, смерть мою она б тоже увидала заодно, так что после пришлось бы ее убить. Корону б я расплавил, а камень разбил, но это уж потом. Ну да не в том дело. Дело в том, что у тебя одни шестерки без козырей. Сознаешь ли ты, нещасный, какой глупостью было заявляться ко мне с такими картами?
Нечего слушать, что там бес болтает, подумала Нелли. Вне сомненья, и отец Модест не слушает. Но отец Модест не видал того, чего она, Нелли, только что видела. А видела она, как тень сперва была, а затем исчезла. И падала сия тень тогда, когда Венедиктов был в настоящем своем облике, не Венедиктовым, а Хомутабалом. Значит, исчезла тень, а верней сказать, спрятал он ее, когда превращался из Хомутабала обратно в Венедиктова. Ах незадача, вить то было в темноте! Ан нет!! Превращенье-то началось как раз с исчезновения тени! Сказал ли он что-нибудь заклинательное? Нет, вовсе ничего не говорил. И ничего не делал, стоял себе, уперевши палец в скулу, и сей изящный жест куда больше подходил светлокудрому Венедиктову, чем уроду с мокрой серой кожей! Ни мушки, ни кружева лысым монстрам не личат, как и изящные жесты. Мушка!
Нелли не сдержалась от резкого движенья, и вощеные щетки опять застучали по полу.
– Так ты вить не знаешь, чего мне от тебя надобно. Вдруг есть о чем поторговаться? – Голос отца Модеста звучал словно издалека. Пустое, он так болтает, зря.
Хомутабал коснулся лица как раз там, где у Венедиктова прилеплена мушка! Всегда в том же самом месте, хотя у модников есть вить какой-то язык, куда клеить мушки смотря по уморасположению!
Угадала она или нет? Ах, кабы знать!
– Уж будто ты не боишься меня, когда я в негритянской короне? – спросила Нелли предерзким голоском. – Коли человек, что ее носит, посмотрит тебе близко прямо в глаза, твоя жизнь уйдет в черный камень! Я знаю, было у меня виденье! Глаза в глаза, попробуй, погляди!
– И ты, жрец, веришь отроковице настолько, чтоб с ее слов противу меня идти? – Венедиктов все веселился. – Посудил бы сам, корона, хоть и царская, да народ тех царей был нам рабы! Пусть та, что ее надела, стала царицею арада, да только чего мне бояться царицы рабов?
– Сказать всякое можно, слова ничего не значат. А вот сделай, как она просит, небось не хочешь?
Он понял, отец Модест ее понял! Нелли запрыгала бы, когда б не эти ходули. Впрочем, и лучше, что ходули, прыгать-то рано.
– Хочешь поглядеть мне в глаза? Ну так добро, подойди поближе! – Венедиктов быстрым, змеиным движением языка облизнул губы.
Не боюсь, сказала себе Нелли, делая шаг вперед. Страх убивает разум, а кто не страшится, тот и не подвластен воле демона.
Словно не Нелли приблизилась, а глаза Венедиктова сделались больше. Они слились в один глаз, похожий на желтое небо с черной луною.
Страх убивает разум. Сие не луна, но черное солнце подземного мира. Оно светит над волнами желтой реки, у песчаного серого берега которой колышется утлый челнок. Но у кормы стоит с веслом не безобразный Хомутабал, а Венедиктов в мокром плаще. Когда-то она видела его таким, ах да, в Петербурге. Желтые тени гонятся за Нелли, настигая ее. Это мертвые финикийцы. Венедиктов может спасти ее, перевезти с берега мертвых на берег живых.
Нет! Он выпьет дыхание с ее губ! Нельзя страшиться желтых теней. Но они хотят пройти сквозь Нелли, а это страшно. Страх убивает разум.
Филипп учил ее быстроте движения, первой покровительнице каждого фехтовальщика. Была ль Нелли-Роман хорошим учеником?
Я не умру, но убью!
Ладонь Нелли полетела вперед. Пальцы, смыкаясь в полете, коснулись обжигающе ледяной щеки Венедиктова и содрали мушку.
И желтый мир под черным солнцем, увиденный в глазах Венедиктова, растаял. Глаза его побелели, нето от ярости, нето с испуги, а рот некрасиво приоткрылся. Ледяные пальцы ухватили Нелли за плечи и стиснули так, что показалось, кости сейчас хрустнут, как яичные скорлупки.
– Свети, Филипп!! Свети!! – завопила Нелли: не было ей видно в темноте, выросла ли тень, а обернуться на стену мешали руки Венедиктова.
– Тень!! Нелли, щастье мое, тень! Видите, Ваше Преподобие?!
Нелли выскользнула, оставя в руках Венедиктова куски кружева. Хватать ее снова он не стал, а метнулся к двери, спотыкаясь о палки-гасильники. Теперь было видно: по стене метались уж три мужских тени. Они ломались из-за того, что свеча двигалась.
– Держи скорей! – Роскоф сунул свечу Нелли.
Венедиктова он настиг уж у самой двери, и оба покатились по полу, борясь средь падающих на обоих ведер и тряпок.
– Ох… – запыхавшимся голосом выдохнул Роскоф. – Жизненну жилу перекусить метил, озорник!! Ничего, теперь не вывернешься!
– Филипп! – испуганно вскричала Нелли. – У него сила равна человеческой, когда полудень! А теперь ночь! Он тебя сильней!
– Только не при мне, – спокойно произнес в темноте отец Модест. – Есть в сей вселенной нечто, что умеряет бесовскую силу.
Воск плакал на пальцы, обжигая. Стоило б оборвать кусок фитиля, свернувшегося от излишней длины в петельку. А нельзя. Еще загасишь ненароком. В темноте тень исчезнет.
Теперь Венедиктов, не подымаясь с полу, тащил на себе Роскофа по направлению к Нелли. Верно, и он сообразил, что свечу можно загасить. Нелли отпрянула.
– Врешь! – Филипп рывком вскочил на ноги, увлекая за собою Венедиктова. Теперь Нелли различила, что Роскоф стоит у беса за спиною, заломив его руки назад. Венедиктов гибко, словно кости его стали гнуться, как ивовые прутья, рвался на свободу. – Огонь, береги огонь, Нелли!
Венедиктов пытался склониться вперед, изогнуться направо или налево. Он топтал Роскофа ногами по ногам, силился угодить ему затылком в подбородок. Но Филипп стоял недвижимой скалою, препятствуя и Венедиктову сделать хотя бы полшага. Даже при свечном пламени видны были крупные капли пота, осыпавшие его чело, но хватка тренированного фехтовальщика оставалась надежней любых оков.
Будто бы поняв это, Венедиктов постепенно затих. Хоть, может, и выжидает, когда бдительность Филиппа ослабеет вместе с объятиями, подумала Нелли.
– Ну, и кто из нас дурень, бес? – веско спросил отец Модест, выступая из темноты. – Неужто ты дал бы нам приблизиться просто так? Корона арада надобна нам не больше, чем прочтенная книга. Не в ней самой, но лишь в ее памяти таится твоя смерть. Вот мы и надумали, чтоб ты взял нас за дураков. Для того девица Сабурова и надела корону.
– Понял, бенг? – спросила Нелли с торжеством, жалея, что нету Кати.
– Грубое слово для царицы арада, – подавив похожий на всхлип вдох, прошептал Венедиктов. – А ты вить царица, только царицы ее носят. И лишь запах царской крови мог дать мне сию плоть, кою вы чаете нонче разрушить. Как же ты сумела ее увидеть и услышать?
– С ним нельзя вступать в долгий разговор, Нелли, – заметил отец Модест. – Первое, Филиппу тяжко удерживать эдакого здоровяка, а затем он вить тянет для того, чтоб высвободиться. Как и мы тянули для того, чтоб найти тень.
– Проклятье, вы не знали наверное?! – Венедиктов рванулся так, что на лбу Роскофа вздулась жила.
– Знали, что погибель в тени, но не знали, где ты ее прячешь. Экая ты сегодни умница, Нелли. Но довольно тянуть.
– Девочка-смерть, – Венедиктов криво усмехнулся. – Та, на пристани, тож знала, что надобно сделать. Но искал я ее не потому. Коли ты надевала корону, так ответь мне на один лишь вопрос. Какая сила, какое колдовство помогли негритянке вырваться из пут ДРЕВНЕЙ ВЛАСТИ? Скажи, отчего она сумела восстать против меня? Мой народ повелевал ее народом, наши боги повелевали их богами. Какую тайну арада мы проглядели? Потешь напоследок мое любопытство!
– Там ничего такого не было, – Нелли смешалась.
– Скажи, – в шепоте Венедиктова послышалось змеиное шипенье. – Зачем ты лжешь теперь?
– Бес, она не лжет, – отец Модест вытаскивал из обшлага какой-то укутанный в тряпицу предмет. – Память арада не дала Анастасии никаких секретов, кои могла бы нещасная противу тебя оборотить.
– Что же помогло ей? – воскликнул Венедиктов.
– Живая душа. Но тебе того не понять, ибо сам такой не имеешь. – Голос отца Модеста возвысился. – Полное небытие поглотит тебя, едва бренная оболочка распадется. А распадется она сейчас.
– Трепещи приближаться к небытию! – выкрикнул Венедиктов. – Ничто охватывает пустыми щупальцами всякого, кто дерзает его тревожить! Постигаешь ли ты, сколь близко подступишься к небытию, отправляя в него меня? Ну как я уволоку тебя за собой? Растревоженное небытие подобно водной воронке! Не трогай меня – ради собственного живота!
Явленный наружу небольшой предмет оказался игрушечной шпагой. Нет, не игрушечной, а непонятно какой. Игрушечная шпага вся была б маленькая, а у этой самая обыкновенная рукоять, удобная для руки. А вот лезвие длиною с ладонь. Несуразица какая-то.
Однако Венедиктову оная штуковина вовсе не показалась несуразной. Он вновь рванулся, вскрикнув пронзительно, скорей это был не вскрик даже, а взвизг. Лицо Роскофа окаменело от немыслимого телесного напряжения. У Нелли даже дрогнула в руке свеча, заставив тени танцовать. Ну нетушки! Коли Филипп не шевелится теперь, когда у него чуть не лопаются жилы, так и ей нечего поддаваться испуге. За огнем надобно смотреть хорошенько.
– Я утащу тебя, утащу за собой!! – Венедиктов кричал пронзительным, почти женским голосом. Красивое лицо его было теперь безобразней рожи Хомутабала: черты словно двигались, то заостряясь, то размякая. – Я тебя зацеплю, я не отлипну!
Отец Модест, приблизившись на шаг, наклонился, примериваясь к тени Венедиктова на полу. Губы его шевелились, словно у школяра, складывающего в уме трудные числа.
Венедиктов рвался так, что Нелли казалось, ввинченные в пол ноги Филиппа гудят натянутыми, словно струны, мышцами.
– Именем Господа, я велю тебе, порожденье древнего зла, сгинь навек! – Отец Модест ударил тень в грудь. Лезвие впилось в деревянный пол. Венедиктов закричал так, что Нелли захотелось зажать уши.
Отец Модест ударил тень в голову, пригвоздив к полу валявшийся веник.
Крики Венедиктова сделались глуше.
Третий стукнувший о доски пола удар пришелся тени туда, где у человека сходятся нижние ребра.
Крики Венедиктова звучали теперь словно издалека, гулко, но глухо, как если бы он сидел глубоко в колодце.
– Пустите его, Филипп, – сказал священник негромко.
Не прежде ли времени? Вить Венедиктов живехонек!
Роскоф разжал железное кольцо объятий. Невольный стон слетел с губ молодого человека. По челу его струился пот, но он медлил отереть его, быть может, просто не был в силах вынуть платок и поднять руку.
Вся сила сопротивления покинула, казалось, Венедиктова. Не успев распрямиться, он шагнул вперед и зашатался. Затем опустился на колени и замер.
Отец Модест бережно заворачивал свой странный клинок.
– В каком жалком месте кончается длинное мое странствие, – прошелестел Венедиктов все тем же странным голосом. – Что было тебе, жрец, подыскать для эдакого подвига места получше грязной каморки?
– Мне разницы нету, – ответил отец Модест. – Должность моя разгребать грязь, чего уж тут. Для изничтожения зла всякое место подходит, хоть будь то ретирад.
– Ох, как же мне страшно, жрец, – проговорил Венедиктов вовсе по-ребячески. – Сделаться прахом, но что прах для вас, юных народов? Для вас прах земля, а для нас глина. Ваши тела рвутся из земли цветами-незабудками и молодыми деревьями, чьи корни переплетаются с вашими костями.
Нелли показалось вдруг, что Венедиктов, говоря, с усилием шевелит губами.
– Но там, где твердь выжжена и бесплодна, тело смешивается с нею. А гончар черпает горстью чей-то глаз, чье-то сердце и бросает его, омочив водою, на свой беспощадный круг. Ваша земля остается за порогом дома, в коем припасы держат в деревянных кадушках и коробах из коры. А наша глина входит в дом, и глаза мертвых глядят на живых из стенок каждого кувшина, наши губы пьют из чужих уст… Смерть всюду и во всем…
Венедиктов поднес персты ко лбу: рука его шла медленно, словно неохотно повинуясь. Огонь свечи, верно, сделался тускл, поскольку лицо и руки Венедиктова окрасила темнота. Но было ли то лицо Венедиктова? Пожалуй что нет. Но вместе с тем не сделалось оно и лицом Хомутабала. Просто погрубело и расплылось, стало никаким и ничьим, словно лицо вылепленной из глины куклы.
Рука упала. Венедиктов не подымался с колен. Не шевелился.
Не сразу Нелли поняла, что глядит на глиняного болвана, облаченного в парик и наряд из желтого бархата.
Глаза ее столкнулись со взглядом Филиппа, и тот попытался ободряюще улыбнуться, хотя губы дрожали у него самого.
Некоторое время никто не нарушал безмолвия. Филипп принял у Нелли свечу, что стала теперь просто-напросто свечою.
– Он таким и останется? – шепотом произнесла наконец Нелли.
– Сей прах слишком стар, – отец Модест взял ее за руку: рука священника была успокоительно тепла. – Он скоро рассыплется вовсе, разве одежа и уцелеет. Рассыплется, станет пылью, но что нам до того? Поспешим прочь.
Дверь со скрипом растворилась. Музыка опять гремела менуветом в сверкающем зале.
Человек в шелковом домино присоединился к ним, едва лишь Роскоф, шедший последним, шагнул из двери на зеркальный паркет. Нелли отчего-то поняла, что сей брат Илларион.
Четверо гостей покинули балу незаметно, не привлекши внимания празднующих. Праздник же продолжался, и никто из ликующей толпы не мог бы даже помыслить, что все, оставшееся от хозяина этого великолепия, слуги соберут поутру щеткою в совок.
Разве что подивятся, откуда взялась на полу одежда.
Глава XLIV
Куда делась тень? Куда он ее дел?
– А я вить не из того ее искал, что боялся через ту корону погибнуть! Вот тебе и ответ. Надобно мне было разгадать одну загадку. Но даже девчонка-оракул без меня не способна проникнуться памятью короны. С первого взгляда видать, что она негритянке не кровная внучка, – собственная шутка Венедиктову понравилась. – Я мог и хотел ей помочь надеть корону не без толку. Что поделаешь, смерть мою она б тоже увидала заодно, так что после пришлось бы ее убить. Корону б я расплавил, а камень разбил, но это уж потом. Ну да не в том дело. Дело в том, что у тебя одни шестерки без козырей. Сознаешь ли ты, нещасный, какой глупостью было заявляться ко мне с такими картами?
Нечего слушать, что там бес болтает, подумала Нелли. Вне сомненья, и отец Модест не слушает. Но отец Модест не видал того, чего она, Нелли, только что видела. А видела она, как тень сперва была, а затем исчезла. И падала сия тень тогда, когда Венедиктов был в настоящем своем облике, не Венедиктовым, а Хомутабалом. Значит, исчезла тень, а верней сказать, спрятал он ее, когда превращался из Хомутабала обратно в Венедиктова. Ах незадача, вить то было в темноте! Ан нет!! Превращенье-то началось как раз с исчезновения тени! Сказал ли он что-нибудь заклинательное? Нет, вовсе ничего не говорил. И ничего не делал, стоял себе, уперевши палец в скулу, и сей изящный жест куда больше подходил светлокудрому Венедиктову, чем уроду с мокрой серой кожей! Ни мушки, ни кружева лысым монстрам не личат, как и изящные жесты. Мушка!
Нелли не сдержалась от резкого движенья, и вощеные щетки опять застучали по полу.
– Так ты вить не знаешь, чего мне от тебя надобно. Вдруг есть о чем поторговаться? – Голос отца Модеста звучал словно издалека. Пустое, он так болтает, зря.
Хомутабал коснулся лица как раз там, где у Венедиктова прилеплена мушка! Всегда в том же самом месте, хотя у модников есть вить какой-то язык, куда клеить мушки смотря по уморасположению!
Угадала она или нет? Ах, кабы знать!
– Уж будто ты не боишься меня, когда я в негритянской короне? – спросила Нелли предерзким голоском. – Коли человек, что ее носит, посмотрит тебе близко прямо в глаза, твоя жизнь уйдет в черный камень! Я знаю, было у меня виденье! Глаза в глаза, попробуй, погляди!
– И ты, жрец, веришь отроковице настолько, чтоб с ее слов противу меня идти? – Венедиктов все веселился. – Посудил бы сам, корона, хоть и царская, да народ тех царей был нам рабы! Пусть та, что ее надела, стала царицею арада, да только чего мне бояться царицы рабов?
– Сказать всякое можно, слова ничего не значат. А вот сделай, как она просит, небось не хочешь?
Он понял, отец Модест ее понял! Нелли запрыгала бы, когда б не эти ходули. Впрочем, и лучше, что ходули, прыгать-то рано.
– Хочешь поглядеть мне в глаза? Ну так добро, подойди поближе! – Венедиктов быстрым, змеиным движением языка облизнул губы.
Не боюсь, сказала себе Нелли, делая шаг вперед. Страх убивает разум, а кто не страшится, тот и не подвластен воле демона.
Словно не Нелли приблизилась, а глаза Венедиктова сделались больше. Они слились в один глаз, похожий на желтое небо с черной луною.
Страх убивает разум. Сие не луна, но черное солнце подземного мира. Оно светит над волнами желтой реки, у песчаного серого берега которой колышется утлый челнок. Но у кормы стоит с веслом не безобразный Хомутабал, а Венедиктов в мокром плаще. Когда-то она видела его таким, ах да, в Петербурге. Желтые тени гонятся за Нелли, настигая ее. Это мертвые финикийцы. Венедиктов может спасти ее, перевезти с берега мертвых на берег живых.
Нет! Он выпьет дыхание с ее губ! Нельзя страшиться желтых теней. Но они хотят пройти сквозь Нелли, а это страшно. Страх убивает разум.
Филипп учил ее быстроте движения, первой покровительнице каждого фехтовальщика. Была ль Нелли-Роман хорошим учеником?
Я не умру, но убью!
Ладонь Нелли полетела вперед. Пальцы, смыкаясь в полете, коснулись обжигающе ледяной щеки Венедиктова и содрали мушку.
И желтый мир под черным солнцем, увиденный в глазах Венедиктова, растаял. Глаза его побелели, нето от ярости, нето с испуги, а рот некрасиво приоткрылся. Ледяные пальцы ухватили Нелли за плечи и стиснули так, что показалось, кости сейчас хрустнут, как яичные скорлупки.
– Свети, Филипп!! Свети!! – завопила Нелли: не было ей видно в темноте, выросла ли тень, а обернуться на стену мешали руки Венедиктова.
– Тень!! Нелли, щастье мое, тень! Видите, Ваше Преподобие?!
Нелли выскользнула, оставя в руках Венедиктова куски кружева. Хватать ее снова он не стал, а метнулся к двери, спотыкаясь о палки-гасильники. Теперь было видно: по стене метались уж три мужских тени. Они ломались из-за того, что свеча двигалась.
– Держи скорей! – Роскоф сунул свечу Нелли.
Венедиктова он настиг уж у самой двери, и оба покатились по полу, борясь средь падающих на обоих ведер и тряпок.
– Ох… – запыхавшимся голосом выдохнул Роскоф. – Жизненну жилу перекусить метил, озорник!! Ничего, теперь не вывернешься!
– Филипп! – испуганно вскричала Нелли. – У него сила равна человеческой, когда полудень! А теперь ночь! Он тебя сильней!
– Только не при мне, – спокойно произнес в темноте отец Модест. – Есть в сей вселенной нечто, что умеряет бесовскую силу.
Воск плакал на пальцы, обжигая. Стоило б оборвать кусок фитиля, свернувшегося от излишней длины в петельку. А нельзя. Еще загасишь ненароком. В темноте тень исчезнет.
Теперь Венедиктов, не подымаясь с полу, тащил на себе Роскофа по направлению к Нелли. Верно, и он сообразил, что свечу можно загасить. Нелли отпрянула.
– Врешь! – Филипп рывком вскочил на ноги, увлекая за собою Венедиктова. Теперь Нелли различила, что Роскоф стоит у беса за спиною, заломив его руки назад. Венедиктов гибко, словно кости его стали гнуться, как ивовые прутья, рвался на свободу. – Огонь, береги огонь, Нелли!
Венедиктов пытался склониться вперед, изогнуться направо или налево. Он топтал Роскофа ногами по ногам, силился угодить ему затылком в подбородок. Но Филипп стоял недвижимой скалою, препятствуя и Венедиктову сделать хотя бы полшага. Даже при свечном пламени видны были крупные капли пота, осыпавшие его чело, но хватка тренированного фехтовальщика оставалась надежней любых оков.
Будто бы поняв это, Венедиктов постепенно затих. Хоть, может, и выжидает, когда бдительность Филиппа ослабеет вместе с объятиями, подумала Нелли.
– Ну, и кто из нас дурень, бес? – веско спросил отец Модест, выступая из темноты. – Неужто ты дал бы нам приблизиться просто так? Корона арада надобна нам не больше, чем прочтенная книга. Не в ней самой, но лишь в ее памяти таится твоя смерть. Вот мы и надумали, чтоб ты взял нас за дураков. Для того девица Сабурова и надела корону.
– Понял, бенг? – спросила Нелли с торжеством, жалея, что нету Кати.
– Грубое слово для царицы арада, – подавив похожий на всхлип вдох, прошептал Венедиктов. – А ты вить царица, только царицы ее носят. И лишь запах царской крови мог дать мне сию плоть, кою вы чаете нонче разрушить. Как же ты сумела ее увидеть и услышать?
– С ним нельзя вступать в долгий разговор, Нелли, – заметил отец Модест. – Первое, Филиппу тяжко удерживать эдакого здоровяка, а затем он вить тянет для того, чтоб высвободиться. Как и мы тянули для того, чтоб найти тень.
– Проклятье, вы не знали наверное?! – Венедиктов рванулся так, что на лбу Роскофа вздулась жила.
– Знали, что погибель в тени, но не знали, где ты ее прячешь. Экая ты сегодни умница, Нелли. Но довольно тянуть.
– Девочка-смерть, – Венедиктов криво усмехнулся. – Та, на пристани, тож знала, что надобно сделать. Но искал я ее не потому. Коли ты надевала корону, так ответь мне на один лишь вопрос. Какая сила, какое колдовство помогли негритянке вырваться из пут ДРЕВНЕЙ ВЛАСТИ? Скажи, отчего она сумела восстать против меня? Мой народ повелевал ее народом, наши боги повелевали их богами. Какую тайну арада мы проглядели? Потешь напоследок мое любопытство!
– Там ничего такого не было, – Нелли смешалась.
– Скажи, – в шепоте Венедиктова послышалось змеиное шипенье. – Зачем ты лжешь теперь?
– Бес, она не лжет, – отец Модест вытаскивал из обшлага какой-то укутанный в тряпицу предмет. – Память арада не дала Анастасии никаких секретов, кои могла бы нещасная противу тебя оборотить.
– Что же помогло ей? – воскликнул Венедиктов.
– Живая душа. Но тебе того не понять, ибо сам такой не имеешь. – Голос отца Модеста возвысился. – Полное небытие поглотит тебя, едва бренная оболочка распадется. А распадется она сейчас.
– Трепещи приближаться к небытию! – выкрикнул Венедиктов. – Ничто охватывает пустыми щупальцами всякого, кто дерзает его тревожить! Постигаешь ли ты, сколь близко подступишься к небытию, отправляя в него меня? Ну как я уволоку тебя за собой? Растревоженное небытие подобно водной воронке! Не трогай меня – ради собственного живота!
Явленный наружу небольшой предмет оказался игрушечной шпагой. Нет, не игрушечной, а непонятно какой. Игрушечная шпага вся была б маленькая, а у этой самая обыкновенная рукоять, удобная для руки. А вот лезвие длиною с ладонь. Несуразица какая-то.
Однако Венедиктову оная штуковина вовсе не показалась несуразной. Он вновь рванулся, вскрикнув пронзительно, скорей это был не вскрик даже, а взвизг. Лицо Роскофа окаменело от немыслимого телесного напряжения. У Нелли даже дрогнула в руке свеча, заставив тени танцовать. Ну нетушки! Коли Филипп не шевелится теперь, когда у него чуть не лопаются жилы, так и ей нечего поддаваться испуге. За огнем надобно смотреть хорошенько.
– Я утащу тебя, утащу за собой!! – Венедиктов кричал пронзительным, почти женским голосом. Красивое лицо его было теперь безобразней рожи Хомутабала: черты словно двигались, то заостряясь, то размякая. – Я тебя зацеплю, я не отлипну!
Отец Модест, приблизившись на шаг, наклонился, примериваясь к тени Венедиктова на полу. Губы его шевелились, словно у школяра, складывающего в уме трудные числа.
Венедиктов рвался так, что Нелли казалось, ввинченные в пол ноги Филиппа гудят натянутыми, словно струны, мышцами.
– Именем Господа, я велю тебе, порожденье древнего зла, сгинь навек! – Отец Модест ударил тень в грудь. Лезвие впилось в деревянный пол. Венедиктов закричал так, что Нелли захотелось зажать уши.
Отец Модест ударил тень в голову, пригвоздив к полу валявшийся веник.
Крики Венедиктова сделались глуше.
Третий стукнувший о доски пола удар пришелся тени туда, где у человека сходятся нижние ребра.
Крики Венедиктова звучали теперь словно издалека, гулко, но глухо, как если бы он сидел глубоко в колодце.
– Пустите его, Филипп, – сказал священник негромко.
Не прежде ли времени? Вить Венедиктов живехонек!
Роскоф разжал железное кольцо объятий. Невольный стон слетел с губ молодого человека. По челу его струился пот, но он медлил отереть его, быть может, просто не был в силах вынуть платок и поднять руку.
Вся сила сопротивления покинула, казалось, Венедиктова. Не успев распрямиться, он шагнул вперед и зашатался. Затем опустился на колени и замер.
Отец Модест бережно заворачивал свой странный клинок.
– В каком жалком месте кончается длинное мое странствие, – прошелестел Венедиктов все тем же странным голосом. – Что было тебе, жрец, подыскать для эдакого подвига места получше грязной каморки?
– Мне разницы нету, – ответил отец Модест. – Должность моя разгребать грязь, чего уж тут. Для изничтожения зла всякое место подходит, хоть будь то ретирад.
– Ох, как же мне страшно, жрец, – проговорил Венедиктов вовсе по-ребячески. – Сделаться прахом, но что прах для вас, юных народов? Для вас прах земля, а для нас глина. Ваши тела рвутся из земли цветами-незабудками и молодыми деревьями, чьи корни переплетаются с вашими костями.
Нелли показалось вдруг, что Венедиктов, говоря, с усилием шевелит губами.
– Но там, где твердь выжжена и бесплодна, тело смешивается с нею. А гончар черпает горстью чей-то глаз, чье-то сердце и бросает его, омочив водою, на свой беспощадный круг. Ваша земля остается за порогом дома, в коем припасы держат в деревянных кадушках и коробах из коры. А наша глина входит в дом, и глаза мертвых глядят на живых из стенок каждого кувшина, наши губы пьют из чужих уст… Смерть всюду и во всем…
Венедиктов поднес персты ко лбу: рука его шла медленно, словно неохотно повинуясь. Огонь свечи, верно, сделался тускл, поскольку лицо и руки Венедиктова окрасила темнота. Но было ли то лицо Венедиктова? Пожалуй что нет. Но вместе с тем не сделалось оно и лицом Хомутабала. Просто погрубело и расплылось, стало никаким и ничьим, словно лицо вылепленной из глины куклы.
Рука упала. Венедиктов не подымался с колен. Не шевелился.
Не сразу Нелли поняла, что глядит на глиняного болвана, облаченного в парик и наряд из желтого бархата.
Глаза ее столкнулись со взглядом Филиппа, и тот попытался ободряюще улыбнуться, хотя губы дрожали у него самого.
Некоторое время никто не нарушал безмолвия. Филипп принял у Нелли свечу, что стала теперь просто-напросто свечою.
– Он таким и останется? – шепотом произнесла наконец Нелли.
– Сей прах слишком стар, – отец Модест взял ее за руку: рука священника была успокоительно тепла. – Он скоро рассыплется вовсе, разве одежа и уцелеет. Рассыплется, станет пылью, но что нам до того? Поспешим прочь.
Дверь со скрипом растворилась. Музыка опять гремела менуветом в сверкающем зале.
Человек в шелковом домино присоединился к ним, едва лишь Роскоф, шедший последним, шагнул из двери на зеркальный паркет. Нелли отчего-то поняла, что сей брат Илларион.
Четверо гостей покинули балу незаметно, не привлекши внимания празднующих. Праздник же продолжался, и никто из ликующей толпы не мог бы даже помыслить, что все, оставшееся от хозяина этого великолепия, слуги соберут поутру щеткою в совок.
Разве что подивятся, откуда взялась на полу одежда.
Глава XLIV
– Как я только не растерзал Вас на месте, Филипп! – смеялся отец Модест. – Каким манером вспала Вам в голову такая глупая мысль?
– Сам не пойму, – смущенно отозвался Роскоф. – Как увидал Пафнутия Панкратова, так и порешил – прижать крысу как следует, мигом расскажет, где Венедиктов тень прячет. И как я только не сообразил, что он того всего скорее знать не знает? Не вем.
Карета сперва громыхала по мостовой, но вскоре пошла мягко: мощеные улицы кончились. Параша дремала под мерный ход в уголке кареты, Катя же, по обыкновению, скакала верхом.
Нелли не отрывалась от окошка: они покидали Москву, между тем она так и не успела разглядеть лица древней столицы. Что б задержаться еще на денек!
– Да ладно, конец – делу венец. Но кабы брат Илларион не соглядал, искать бы нам и искать, куда подевалась Нелли, покуда мы гонялись за судейским.
– Хоть бы храм Покрова поглядеть, – буркнула Нелли тихо.
– Да нечего его глядеть, Нелли, – отец Модест обмахнулся надушенным вербеною платком. Жара и впрямь тяготила. И то, июль настает. – Сие строенье тартарское.
– Разве тартары могли христианский храм строить? – поразилась Нелли. – Это вить запрещено.
– Строили сию храмину русские, слишком долго в тартарском рабстве протомившиеся. Набралися азиатчины, величье простоты позабыли. Там одних куполов не разбери поймешь сколько, один полосат, другой шишковат. Кабы такое из пряников с леденцами соорудить ребятишкам на радость – так оно и ладно. Но уж из камня… Нет, не русское то, не наше. Настоящий наш дух – один купол да белый камень резной. Впрочем, и теперь неплохо строят, с античными колоннами.
– А мне теперь не согласиться и не поспорить, коли сама не повидала, – сердилась Нелли.
– Еще повидаешь, друг мой. Но теперь мешкать нам нечего.
К раннему вечеру подъехали к станции. Дорога образовывала здесь развилку, верней сказать, от основного тракта ответвлялся рукав направо. Низкий сизый домишко, притаившийся за ивовым плетнем под кудрявыми купами кленов, казался жалок, однако ж был внутри просторней, чем с виду. Путешественникам досталось даже отдельное помещение.
– Вот и славно в последний вечер посидеть без стороннего люда, – отец Модест вошел со свечою, кою, чтоб не возиться с огнивом, затеплил в зале. Покуда, впрочем, было видно и без огня: летняя легкая тьма медлила сгущаться.
– Как то есть в последний? – не поняла Нелли, перерывая суму в поисках розового уксуса: может, хоть немного спасет от комаров, начавших зудеть в вечернем тумане. Руки хоть перчатки спасают, а лицо уже распухло.
– Вам дальше по тракту, а мне в сторону, – уронил отец Модест.
– Вы отъедете? Надолго ль? – Нелли все не понимала, а верней сказать, не хотела понимать. Ей словно бы казалось всегда, что отец Модест так и останется служить в Сабурове. Если б она вдумалась, то давно бы поняла: с какой ему стати? Дело только в том, что вдумываться не хотелось.
– Филипп доставит вас почти до самого дому, – вместо ответа сказал отец Модест. – Я же должен выехать поутру, мне пришло важное письмо.
– Письмо? Какое письмо? – Голос Нелли задрожал. – О чем?
– Все о том же, – отец Модест приблизился к девочке и ласково положил руку на ее волоса. Словно в первый раз видя, глядела Нелли на белоснежные седины, спорившие с румяным лицом о его годах. Взгляд угольно-черных глаз излучал тепло, а в уголках губ таилась улыбка. – Мне очень жаль, маленькая Нелли.
Дверь стукнула: насвистывая песенку о кукушке, вошел Роскоф.
– Жена смотрителя грозилась натопить белую баню, – весело провозгласил он. – Угодно ль Вашему Преподобию отмыться после черной работы?
– Филипп! – Нелли метнулась к нему. – Он уедет завтра, вовсе уедет! Насовсем!
– Я знаю, – Роскоф обнял Нелли за плечи, что позволял себе редко и строго, если был на ней мальчишеский наряд.
– Мне очень жаль, маленькая Нелли, – повторил отец Модест. – Но уж новые зубья дракона посеяны в землю. Надобно торопиться, покуда они не очень выросли. В горячих песках, где на вес золота глоток воды, я буду вспоминать тот пруд в Сабурове, что со львом на бережке. Ты же, когда станешь там гулять, знай, что я думаю о тебе.
– Не стану! Не стану я нигде гулять и знать мне нечего! – выкрикнула Нелли, высвободившись из-под руки Филиппа. Горячие слезы брызнули уже из глаз, она еле успела проскочить в дверь.
Ничего не разбирая перед собою, словно под дождем, Нелли пробежала сени и выскочила на двор. Обогнула конюшню, где, верно, возилась со скребницами Катька, зашибла ногу о долбленую колоду для водопоя домашней живности.
Ну и куда дальше бежать? Некуда убежать от мысли, что отец Модест покидает их навсегда.
Нелли уселась на серый плетень, до половины заросший огромными лопухами, белесыми в темноте. В небе висела первая звездочка, та, что Катька называет цыганской.
Все верно, и ничего другого ждать не приходилось, однако ж отчего душу раздирает такая обида?
Слезы все текли и текли.
Была нужна Неллина, как ее бишь, дактиломантия, был Венедиктов живой да пакостил на свободе, Нелли нужна была отцу Модесту. Дело сделано, так и с плеч долой. Теперь ему станут помогать вовсе другие люди, еще незнакомые. Обидно, как же невыносимо обидно!
– Ворочалась бы ты в избу, комарье-то лютует, – Параша подошла вовсе неслышно.
– Ну и пускай! – Нелли, только сейчас заметившая, что выскочила без перчаток, хлопнула по руке. Размазалось темное пятнышко.
– Думаешь, тебе одной кисло? – В голосе Параши прозвучала степенная деревенская строгость. – У всех тяжесть на душу легла, и у него тож. Брось дурью-то маяться, идем в избу.
– Позже, – ответила Нелли, всхлипнув.
Параша поняла ее без слов. Некоторое время девочки молчали – Нелли качаясь на неудобном плетне, гнувшемся под ее тяжестью, Параша – прислонясь к столбу. Наконец слезы пересохли.
В комнате появилась между тем и Катя, нахохлившаяся и сердитая. Филипп стоял у оконца, а отец Модест, сидя за столом, мял в руке свечные натеки.
– Ты, Нелли, я чаю, нагулялась, – поднимаясь при виде девочек, произнес он. – Жалко, я хотел было тебе предложить пройтись немного по дороге перед ужином.
– Пойдемте, – ответила Нелли безразлично. Щекам было щекотно от высохших соленых дорожек.
Темнота сгустилась наконец, комариный звон стих. Вовсю орали лягушки, изобличая близость открытой воды, и белели под сапогами мягкие пыльные колеи дороги.
– Знаешь, о чем я жалею сейчас, маленькая Нелли? – заговорил наконец отец Модест. – Обет мой запрещает иметь своих детей.
Нелли шла молча, изо всех сил удерживая рыдания. Она вить царская родня, надобно уметь расставаться достойно.
– Никогда я так о том не печалился, как познакомившись с тобою. Нет, не напрасно в нас одна кровь, и как я хотел бы, чтоб ты была моей дочерью. Хотя как знать, все к лучшему, – отец Модест широко улыбнулся. – Будь у меня родная дочь, могла б она оказаться вовсе не такой, как ты. Дети редко отражают родительские чаянья. Вот оказалась бы она трусихой да жеманницей либо вышивала бы на пяльцах дни напролет!
Нелли рассмеялась весело, хоть сквозь смех ее еще лезли всхлипывания.
– Что ни делается, все к лучшему, Нелли, – повторил отец Модест без улыбки. – Только иной раз трудно сразу сие понять.
Немного прошли они молча по дороге.
– Вы как поедете, отче? – спросила вдруг Нелли.
– Мне теперь не по тракту, – отец Модест пожал плечами. – Протрясусь дня два на обывательских повозках, а на первом же торге по пути куплю коня. Досадно, что лошадь моя пала тогда, ойрот говорил, наелась дурной травы.
– Что ни делается, все к лучшему, – печально улыбнулась Нелли. – Возьмите себе Нарда, отче.
– С чего тебе такое пришло в голову? – удивился отец Модест. – Это вить конь твоего брата.
– В том-то и дело. Я уж голову себе сломала, все пыталась выдумать, как бы на нем к родителям-то воротиться. Никак не складывается. Конь небось не ларец, в горнице его не спрячешь. Мы вить с Катькой из конюшни лошадей увели, уж после как вроде бы уехали. Все, конечно, на конокрадов думают. Катькина лошадь обычная была, ей после цыганы Роха подарили. А как это получится, коли увели Нардушку конокрады, а ворочусь на нем я? И без того много врак выходит. А кроме того, я так хочу.
– Будь по-твоему, Нелли, – не сразу ответил отец Модест. – Но уж и я отдарюсь, коли так. Когда не знаю, но однажды получишь ты подарок из дальних краев.
– Я страх как охоча до подарков, – Нелли сделалось теплей на душе. – Чуть спросить не забыла, вон, как Вы собрались-то быстро! Мог ли Венедиктов заране знать, что я к нему еду?
– Нет, не мог. – Отец Модест прислушался. – Вот вить что любопытно, народы вьетнамские почитают лягушачье кваканье не меньше красивым, нежели мы соловьиные трели.
– Уж будто? – Нелли прыснула.
– А прислушайся. С детских лет внушают нам, что пение соловья изысканно, а лягушачий крик смешон. Не принимай ничего готового, маленькая Нелли. Думай своей головою. Во всем, до той границы, где бедный наш разум отступает и начинается вера.
– Хорошо. Так отчего же Венедиктов мне приснился в самом начале, как только мы из Сабурова уехали? Такой, как взаправду, а вить я его еще не видала. И он во сне меня пугал-страшил как мог, верно, хотел, чтоб я воротилась.
– Не он. То лишь вела ты разговор со своим высшим чутьем, что от опасности пробудилось. Собственное тайное зрение нарисовало тебе Венедиктова. Не наделяй зло большим могуществом, чем оно имеет. Ну да уж довольно с тебя моих моралей. Вон Филипп идет, чаю, Прасковия заждалась нас вечерять.
Молодой француз шел им навстречу обыкновенною своей грациозной походкой фехтовальщика.
– Все из-за нас голодные сидят? – весело окликнул его отец Модест.
– По чести сказать, все сидят грустные, – ответил Филипп, поравнявшись. – Не будь себялюбива, Нелли.
– Да мы уж ворочаемся. – Нелли круто развернулась на низких каблуках и, опередив спутников шага на три, обернулась. – Вы вовсе никогда больше не появитесь в Сабурове, отче? Мы наверное больше не встретимся?
– Я не знаю, Нелли. Никто не может того знать.
Нелли показалось, что отец Модест с Роскофом обменялись каким-то особым взглядом. Или то было игрою ночных теней?
Как довлеет раннему июлю, рассвет наступил часа через четыре. Наливающийся розовыми отсветами небосвод был ясен, суля погожий день.
Отец Модест заседлывал Нарда. Кроме арчимаков вышел и небольшой мешок, в котором угадывались книги: его священник приторочил сзади седла.
Роскоф, Параша и Катя стояли у крыльца.
– Прощай, Нардушка! – Нелли обняла обеими руками конскую морду, прижалась щекою к гладкой шерсти. Конь скосил влажный агатовый глаз, словно все понимая.
Отец Модест уже благословлял Филиппа: тот показался Нелли необычно бледен и, сам не замечая, закусывал губу – капля крови текла по подбородку. Благословил он Парашу, затем, с сугубою улыбкой, Катю.
Нелли все не отходила от Нарда. Отец Модест обеими ладонями обнял ее за голову и поцеловал в волоса.
– Мне надобно торопиться, маленькая Нелли. Прощай!
– Сам не пойму, – смущенно отозвался Роскоф. – Как увидал Пафнутия Панкратова, так и порешил – прижать крысу как следует, мигом расскажет, где Венедиктов тень прячет. И как я только не сообразил, что он того всего скорее знать не знает? Не вем.
Карета сперва громыхала по мостовой, но вскоре пошла мягко: мощеные улицы кончились. Параша дремала под мерный ход в уголке кареты, Катя же, по обыкновению, скакала верхом.
Нелли не отрывалась от окошка: они покидали Москву, между тем она так и не успела разглядеть лица древней столицы. Что б задержаться еще на денек!
– Да ладно, конец – делу венец. Но кабы брат Илларион не соглядал, искать бы нам и искать, куда подевалась Нелли, покуда мы гонялись за судейским.
– Хоть бы храм Покрова поглядеть, – буркнула Нелли тихо.
– Да нечего его глядеть, Нелли, – отец Модест обмахнулся надушенным вербеною платком. Жара и впрямь тяготила. И то, июль настает. – Сие строенье тартарское.
– Разве тартары могли христианский храм строить? – поразилась Нелли. – Это вить запрещено.
– Строили сию храмину русские, слишком долго в тартарском рабстве протомившиеся. Набралися азиатчины, величье простоты позабыли. Там одних куполов не разбери поймешь сколько, один полосат, другой шишковат. Кабы такое из пряников с леденцами соорудить ребятишкам на радость – так оно и ладно. Но уж из камня… Нет, не русское то, не наше. Настоящий наш дух – один купол да белый камень резной. Впрочем, и теперь неплохо строят, с античными колоннами.
– А мне теперь не согласиться и не поспорить, коли сама не повидала, – сердилась Нелли.
– Еще повидаешь, друг мой. Но теперь мешкать нам нечего.
К раннему вечеру подъехали к станции. Дорога образовывала здесь развилку, верней сказать, от основного тракта ответвлялся рукав направо. Низкий сизый домишко, притаившийся за ивовым плетнем под кудрявыми купами кленов, казался жалок, однако ж был внутри просторней, чем с виду. Путешественникам досталось даже отдельное помещение.
– Вот и славно в последний вечер посидеть без стороннего люда, – отец Модест вошел со свечою, кою, чтоб не возиться с огнивом, затеплил в зале. Покуда, впрочем, было видно и без огня: летняя легкая тьма медлила сгущаться.
– Как то есть в последний? – не поняла Нелли, перерывая суму в поисках розового уксуса: может, хоть немного спасет от комаров, начавших зудеть в вечернем тумане. Руки хоть перчатки спасают, а лицо уже распухло.
– Вам дальше по тракту, а мне в сторону, – уронил отец Модест.
– Вы отъедете? Надолго ль? – Нелли все не понимала, а верней сказать, не хотела понимать. Ей словно бы казалось всегда, что отец Модест так и останется служить в Сабурове. Если б она вдумалась, то давно бы поняла: с какой ему стати? Дело только в том, что вдумываться не хотелось.
– Филипп доставит вас почти до самого дому, – вместо ответа сказал отец Модест. – Я же должен выехать поутру, мне пришло важное письмо.
– Письмо? Какое письмо? – Голос Нелли задрожал. – О чем?
– Все о том же, – отец Модест приблизился к девочке и ласково положил руку на ее волоса. Словно в первый раз видя, глядела Нелли на белоснежные седины, спорившие с румяным лицом о его годах. Взгляд угольно-черных глаз излучал тепло, а в уголках губ таилась улыбка. – Мне очень жаль, маленькая Нелли.
Дверь стукнула: насвистывая песенку о кукушке, вошел Роскоф.
– Жена смотрителя грозилась натопить белую баню, – весело провозгласил он. – Угодно ль Вашему Преподобию отмыться после черной работы?
– Филипп! – Нелли метнулась к нему. – Он уедет завтра, вовсе уедет! Насовсем!
– Я знаю, – Роскоф обнял Нелли за плечи, что позволял себе редко и строго, если был на ней мальчишеский наряд.
– Мне очень жаль, маленькая Нелли, – повторил отец Модест. – Но уж новые зубья дракона посеяны в землю. Надобно торопиться, покуда они не очень выросли. В горячих песках, где на вес золота глоток воды, я буду вспоминать тот пруд в Сабурове, что со львом на бережке. Ты же, когда станешь там гулять, знай, что я думаю о тебе.
– Не стану! Не стану я нигде гулять и знать мне нечего! – выкрикнула Нелли, высвободившись из-под руки Филиппа. Горячие слезы брызнули уже из глаз, она еле успела проскочить в дверь.
Ничего не разбирая перед собою, словно под дождем, Нелли пробежала сени и выскочила на двор. Обогнула конюшню, где, верно, возилась со скребницами Катька, зашибла ногу о долбленую колоду для водопоя домашней живности.
Ну и куда дальше бежать? Некуда убежать от мысли, что отец Модест покидает их навсегда.
Нелли уселась на серый плетень, до половины заросший огромными лопухами, белесыми в темноте. В небе висела первая звездочка, та, что Катька называет цыганской.
Все верно, и ничего другого ждать не приходилось, однако ж отчего душу раздирает такая обида?
Слезы все текли и текли.
Была нужна Неллина, как ее бишь, дактиломантия, был Венедиктов живой да пакостил на свободе, Нелли нужна была отцу Модесту. Дело сделано, так и с плеч долой. Теперь ему станут помогать вовсе другие люди, еще незнакомые. Обидно, как же невыносимо обидно!
– Ворочалась бы ты в избу, комарье-то лютует, – Параша подошла вовсе неслышно.
– Ну и пускай! – Нелли, только сейчас заметившая, что выскочила без перчаток, хлопнула по руке. Размазалось темное пятнышко.
– Думаешь, тебе одной кисло? – В голосе Параши прозвучала степенная деревенская строгость. – У всех тяжесть на душу легла, и у него тож. Брось дурью-то маяться, идем в избу.
– Позже, – ответила Нелли, всхлипнув.
Параша поняла ее без слов. Некоторое время девочки молчали – Нелли качаясь на неудобном плетне, гнувшемся под ее тяжестью, Параша – прислонясь к столбу. Наконец слезы пересохли.
В комнате появилась между тем и Катя, нахохлившаяся и сердитая. Филипп стоял у оконца, а отец Модест, сидя за столом, мял в руке свечные натеки.
– Ты, Нелли, я чаю, нагулялась, – поднимаясь при виде девочек, произнес он. – Жалко, я хотел было тебе предложить пройтись немного по дороге перед ужином.
– Пойдемте, – ответила Нелли безразлично. Щекам было щекотно от высохших соленых дорожек.
Темнота сгустилась наконец, комариный звон стих. Вовсю орали лягушки, изобличая близость открытой воды, и белели под сапогами мягкие пыльные колеи дороги.
– Знаешь, о чем я жалею сейчас, маленькая Нелли? – заговорил наконец отец Модест. – Обет мой запрещает иметь своих детей.
Нелли шла молча, изо всех сил удерживая рыдания. Она вить царская родня, надобно уметь расставаться достойно.
– Никогда я так о том не печалился, как познакомившись с тобою. Нет, не напрасно в нас одна кровь, и как я хотел бы, чтоб ты была моей дочерью. Хотя как знать, все к лучшему, – отец Модест широко улыбнулся. – Будь у меня родная дочь, могла б она оказаться вовсе не такой, как ты. Дети редко отражают родительские чаянья. Вот оказалась бы она трусихой да жеманницей либо вышивала бы на пяльцах дни напролет!
Нелли рассмеялась весело, хоть сквозь смех ее еще лезли всхлипывания.
– Что ни делается, все к лучшему, Нелли, – повторил отец Модест без улыбки. – Только иной раз трудно сразу сие понять.
Немного прошли они молча по дороге.
– Вы как поедете, отче? – спросила вдруг Нелли.
– Мне теперь не по тракту, – отец Модест пожал плечами. – Протрясусь дня два на обывательских повозках, а на первом же торге по пути куплю коня. Досадно, что лошадь моя пала тогда, ойрот говорил, наелась дурной травы.
– Что ни делается, все к лучшему, – печально улыбнулась Нелли. – Возьмите себе Нарда, отче.
– С чего тебе такое пришло в голову? – удивился отец Модест. – Это вить конь твоего брата.
– В том-то и дело. Я уж голову себе сломала, все пыталась выдумать, как бы на нем к родителям-то воротиться. Никак не складывается. Конь небось не ларец, в горнице его не спрячешь. Мы вить с Катькой из конюшни лошадей увели, уж после как вроде бы уехали. Все, конечно, на конокрадов думают. Катькина лошадь обычная была, ей после цыганы Роха подарили. А как это получится, коли увели Нардушку конокрады, а ворочусь на нем я? И без того много врак выходит. А кроме того, я так хочу.
– Будь по-твоему, Нелли, – не сразу ответил отец Модест. – Но уж и я отдарюсь, коли так. Когда не знаю, но однажды получишь ты подарок из дальних краев.
– Я страх как охоча до подарков, – Нелли сделалось теплей на душе. – Чуть спросить не забыла, вон, как Вы собрались-то быстро! Мог ли Венедиктов заране знать, что я к нему еду?
– Нет, не мог. – Отец Модест прислушался. – Вот вить что любопытно, народы вьетнамские почитают лягушачье кваканье не меньше красивым, нежели мы соловьиные трели.
– Уж будто? – Нелли прыснула.
– А прислушайся. С детских лет внушают нам, что пение соловья изысканно, а лягушачий крик смешон. Не принимай ничего готового, маленькая Нелли. Думай своей головою. Во всем, до той границы, где бедный наш разум отступает и начинается вера.
– Хорошо. Так отчего же Венедиктов мне приснился в самом начале, как только мы из Сабурова уехали? Такой, как взаправду, а вить я его еще не видала. И он во сне меня пугал-страшил как мог, верно, хотел, чтоб я воротилась.
– Не он. То лишь вела ты разговор со своим высшим чутьем, что от опасности пробудилось. Собственное тайное зрение нарисовало тебе Венедиктова. Не наделяй зло большим могуществом, чем оно имеет. Ну да уж довольно с тебя моих моралей. Вон Филипп идет, чаю, Прасковия заждалась нас вечерять.
Молодой француз шел им навстречу обыкновенною своей грациозной походкой фехтовальщика.
– Все из-за нас голодные сидят? – весело окликнул его отец Модест.
– По чести сказать, все сидят грустные, – ответил Филипп, поравнявшись. – Не будь себялюбива, Нелли.
– Да мы уж ворочаемся. – Нелли круто развернулась на низких каблуках и, опередив спутников шага на три, обернулась. – Вы вовсе никогда больше не появитесь в Сабурове, отче? Мы наверное больше не встретимся?
– Я не знаю, Нелли. Никто не может того знать.
Нелли показалось, что отец Модест с Роскофом обменялись каким-то особым взглядом. Или то было игрою ночных теней?
Как довлеет раннему июлю, рассвет наступил часа через четыре. Наливающийся розовыми отсветами небосвод был ясен, суля погожий день.
Отец Модест заседлывал Нарда. Кроме арчимаков вышел и небольшой мешок, в котором угадывались книги: его священник приторочил сзади седла.
Роскоф, Параша и Катя стояли у крыльца.
– Прощай, Нардушка! – Нелли обняла обеими руками конскую морду, прижалась щекою к гладкой шерсти. Конь скосил влажный агатовый глаз, словно все понимая.
Отец Модест уже благословлял Филиппа: тот показался Нелли необычно бледен и, сам не замечая, закусывал губу – капля крови текла по подбородку. Благословил он Парашу, затем, с сугубою улыбкой, Катю.
Нелли все не отходила от Нарда. Отец Модест обеими ладонями обнял ее за голову и поцеловал в волоса.
– Мне надобно торопиться, маленькая Нелли. Прощай!