Страница:
О съестном Нелли вспомнила, как в воду глядела. Хозяйка, почтенная Соломония Иринеевна, месила тесто на огромном столе, сверкающем белыми скоблеными досками. Перед нею стояло три горшочка – из большего щедро сыпался смолотый в муку рис, из среднего – ореховая мука, а из меньшего, с осторожностью – пшеничная. Шел в дело и мед, верно, пирог готовился сладкий.
– Так все и охота мальчиком тебя назвать, – в ответ на приветствие улыбнулась Соломония, отводя локтем выбившуюся на лоб прядь волос – руки были в муке.
Парашу Нелли не сразу приметила – она расположилась в дальнем конце огромного стола. Как сперва показалось – помогала стряпать.
Кивнувши Нелли, Параша забила дальше острым ножиком, кроша что-то вроде петрушки на тоненькие кусочки. Нет, не петрушку – очищенный корень был странного, темно розоватого цвета.
– Золотой корень, – пояснила хозяйка, поймавши Неллин взгляд, и оборотилась уже к Параше: – Гляди, Панюшка, помни, злоупотреблять им не след. И то сказать, напасти побольше надо – где ж у вас в России такое возьмешь?
– Отчего он золотой, когда розовый, – заспорила Нелли: Парашины хитрости сделались ей ясны. Чем таиться по углам, лучше приврать, да делать все открыто. Тут Парашка сказала, что в Россию напасается, затем ей так много и нужно.
– Так уж говорят, золотой да золотой, – Соломония озабоченно подняла дощечку, закрывавшую плошку с опарой. – Останься, Олёнка, коржики кушать. Уж печь горячая.
Параша тихонько кивнула.
Лакомясь сытною сметанной сдобой, девочки тихонько переглядывались. Параша улучила мгновенье показать, что пышущая жаром печь интересна ей и в другом, нехозяйственном, смысле. Без особого труда удалось уговорить Соломонию Иринеевну предоставить мытье посуды и кухни подругам. Нелли показалось лишь странно, до чего ж доброй женщине не придет в голову удивиться, что она, Нелли, намерена выскребать тесто из горшков вместе с собственною служанкой. Дома после такого предлога уж наверное надзирали б во все глаза.
Самое правда оказалась, впрочем, еще куриозней, ибо чашки-плошки достались одной только Нелли.
– Через час уж охотники воротятся из тайги, – Параша, покосившись на дверь, наполнила водою медную ендову гривенки на две весом. – Поспешать надо. Хорошо упреть должно зелье-то, на костре эдак не сваришь.
Парашин сосуд пошел на длинном ухватце в дышащую жаром пещеру, а Нелли кое-как упихнула посуду в большую лохань. Тесто при том ничуть не отмылось, окаченное кипятком, а даже стало прилипчивей.
– Ножом его сперва сними, а потом мочалкою! – Параша набрала две полных горсти нарубленного корня и забормотала под нос: – Еду я из поля в поле, в зеленые луга, в дальние места, по утренним и вечерним зарям; умываюсь ледяною росою, утираюсь, облекаюсь облаками, опоясываюсь чистыми звездами. Еду я во чистом поле, а во чистом поле растет ОДОЛЕНЬ-трава. Одолень-трава! Не я тебя поливала, не я тебя породила; породила тебя мать сыра-земля, поливали тебя девки простоволосыя, бабы-самокрутки! Одолень-трава! Одолей мне горы высокия, долы низкие, озера синия, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды. Иду я с тобою, одолень трава, к Окиян-морю, к реке Иордану, а в Окиян-море, в реке Иордане, лежит бел горючь камень Алатырь. Как он крепко лежит предо мною, так бы у злых язык не поворотился, руки не поднимались, а лежать бы им крепко, как лежит бел горюч камень Алатырь.
Под тыльною стороною ножа, скользящей по миске, тесто вправду отставало легко. Нелли плеснула еще кипятку.
Параша, приплясывая от жара, высыпала розовый корень в кипящую ендовку. Не розовый, золотой. Отчего ж бы и не розовый?
– За морем за синим, за морем за Хвалынским, – забормотала она вновь, – посередине Окиян моря лежит остров Буян, на том острове Буяне стоит дуб, под тем дубом живут седмерицею семь старцев, ни скованных, ни связанных. Приходил к ним старец, приводил к ним тьму тем черных муриев. Возьмите вы, старцы, по три железных рожна, колите, рубите черных муриев на семьдесят семь частей!
За морем за синим, за морем за Хвалынским, посередине Окиян моря лежит остров Буян, на том острове Буяне стоит дом, а в том доме стоят кади железныя, а в тех кадях лежат тенета шелковыя. Вы старцы ни скованные, ни связанные, соберите черных муриев в кади железныя, в тенета шелковыя, от рабы Парасковии.
За морем за синим, за морем за Хвалынским, посередине Окиян моря лежит остров Буян, на том острове Буяне сидит птица Гагана, с железным носом, с медными когтями. Ты, птица Гагана, сядь у дома, где стоят кади железныя, а в кадях лежат черные мурии, в шелковых тенетах. Сиди дружно и крепко, никого не подпускай, всех отгоняй, всех кусай. Заговариваю я сим заговором рабу Елену от черных муриев, по сей день, по сей час, по ее век, а будь мой заговор долог и крепок. Кто его нарушит, того черные мурии съедят. Слово мое крепко!
Параша вытянула из-за пазухи тряпицу, растянула зубами узелок. В малом узелке оказались невзрачные на вид сухие ягоды, всего-то на горстку. Однако ж, прежде, чем отправить ягоды вслед за корнем, Параша боязливо обернулась на низкую дверь поварни. Быть может от волнения, девочка на сей раз обожгла ладонь о металлическую оковку печного нутра. Пришлось прикладывать лед, добытый из ледника. Подруги проделывали все это молча, Параша не вскрикнула, даже ожегшись.
Нелли поняла, что заговор потихоньку набирает силу: вначале вить Параша разговаривала как ни в чем не бывало.
Глиняные бока меж тем засверкали чистотою под мочалом. Нелли принялась расставлять посуду на сушилах.
– Плакун! Плакун! – Параша немного возвысила голос. – Плакал ты долго и много, а наплакал мало. Не катись твои слезы по чистому полю, не разносись твой вой по синему морю, будь ты страшен бесам и полубесам, старым ведьмам Киевским; а не дадут тебе покорища, утопи их в слезах, да убегут от твоего позорища; замкни в ямы преисподния. Будь мое слово при тебе крепко и твердо век веком, аминь!
Теперь из подвязанного к переднику кармана появились блеклые, колючие даже на вид листья. Их Параша швырнула в варево быстро, даже слегка отвернувшись от Нелли.
Нелли повела носом: по поварне плыл терпкий, непривычный запах, но скорей приятный, чем нет.
– Эх ты, еле успела! – Параша загородила спиною печь: снаружи, не из терема, стучали шаги.
Дверь бухнула, отворенная сапогом. В обеих руках Катя держала лубяной коробок, из коего подымался тонкою струйкой дымок.
– Наварила? – спросила она, тяжело переводя дыхание.
– Только что, – Параша, успокоившись, взялась вновь за самый малый из ухватов. Ендовка, источая пар, вышла наружу. – Хорошо, медная посудина нашлась для золотого корня. А у тебя это чего горит-то?
– Лубки прожигает. Ох, торопилась я успеть, покуда не простыло. Бежала, ровно с собаками за мной гнались.
– Да чего успеть-то? Что у тебя? – возмутилась Нелли.
– Подкова для черного жеребца. – Катя поставила коробок на стол, а затем, не успели Нелли с Парашей охнуть, проделала изрядный кунштюк: сунула голую ладонь внутрь и вытащила нечто, впрямь оказавшееся подковою. Хуже того, с одного краю подкова была не черна, а как бы красновата. Словно не испытывая боли, Катя промедлила мгновение, а затем бултыхнула подкову в сосуд.
Угомонившееся было варево забулькало вновь.
– Вот теперь можно и пить, – Катя сгибала и разгибала пальцы – гладкие, без следа ожога. – Сегодня вечером пойдем. Луна-то в силу вошла.
– Сегодни так сегодни, – теперь уж Нелли не хотелось гулять мыслями подале от оришалковой короны. – Только из Крепости к вечеру просто так не выйдешь – после тартар-то вон как караулят.
– Не выйдешь, – согласилась Катя, к удивленью Нелли, ожидавшей, что подруга предложит какой нито лаз. – Идти сейчас надобно, да налегке, вроде как ненадолго. Уж до ночи придется наруже покуковать.
– Ты чего, хватятся! Как это могут не заметить, что мы ночевать не пришли?!
– Знамо дело, хватятся, – Катя все шевелила пальцами. – Влетит нам по первое число – ото всех сразу. Но так вить оно после влетит. Когда мы либо дело сделаем, либо…
– Либо семь бед один ответ! – Нелли решительно кивнула.
В хозяйстве Соломонии Иринеевны нашлась луженая сулея с наворотной крышечкой и цепочкою, чтоб подвешивать к поясу. В нее Параша и отцедила зелье, запихнувши гущу в самое топку, к остывающим углям. Ничто теперь не свидетельствовало о колдовской стряпне, кроме разве остывшей подковы. Подкову же Катя сунула в карман, и, когда подруги вышли из прибранной поварни, остановилась и присела на корточки под самой стеною. В руках ее, словно сам выскочил, оказался нож. Катя вонзила его в землю.
– Ты чего, клад, что ль, откопать собралась?
– А это мне что, так и таскать при себе? – Катя вытащила подкову. – Могилку ей сейчас выкопаю, да пойдем.
– А как же черный жеребец обойдется? – хмыкнула Нелли. – Это ж для него подкова была.
– Была для него, – согласилась Катя, вырубая блестящим лезвием ровные кусочки земли. – А теперь эта подкова в дело не годится. Я из нее силу-то вынула, мертвая теперь подкова. Тяжело на такой бегать. Лучше пусть другую скуют. Я вить чего из кузни-то не вылазила. Все ждала, когда для подходящего коня подкову-то закажут. А уж своровать дело плевое.
С этими словами Катя уложила подкову в ямку и, засыпавши, прибила ладонью.
– Ну вот, дождичек пройдет раз, и ничегошеньки не заметно. Одно тут плохо, почти нету голой земли – все улицы досками замощены.
Нелли кивнула, хотя мысли ее были уже далеко. Зелье так зелье, подкова так подкова. Самым главным была негритянская корона, и за нею надобно было скорей бежать к ларцу.
Глава XXXIV
Глава XXXV
– Так все и охота мальчиком тебя назвать, – в ответ на приветствие улыбнулась Соломония, отводя локтем выбившуюся на лоб прядь волос – руки были в муке.
Парашу Нелли не сразу приметила – она расположилась в дальнем конце огромного стола. Как сперва показалось – помогала стряпать.
Кивнувши Нелли, Параша забила дальше острым ножиком, кроша что-то вроде петрушки на тоненькие кусочки. Нет, не петрушку – очищенный корень был странного, темно розоватого цвета.
– Золотой корень, – пояснила хозяйка, поймавши Неллин взгляд, и оборотилась уже к Параше: – Гляди, Панюшка, помни, злоупотреблять им не след. И то сказать, напасти побольше надо – где ж у вас в России такое возьмешь?
– Отчего он золотой, когда розовый, – заспорила Нелли: Парашины хитрости сделались ей ясны. Чем таиться по углам, лучше приврать, да делать все открыто. Тут Парашка сказала, что в Россию напасается, затем ей так много и нужно.
– Так уж говорят, золотой да золотой, – Соломония озабоченно подняла дощечку, закрывавшую плошку с опарой. – Останься, Олёнка, коржики кушать. Уж печь горячая.
Параша тихонько кивнула.
Лакомясь сытною сметанной сдобой, девочки тихонько переглядывались. Параша улучила мгновенье показать, что пышущая жаром печь интересна ей и в другом, нехозяйственном, смысле. Без особого труда удалось уговорить Соломонию Иринеевну предоставить мытье посуды и кухни подругам. Нелли показалось лишь странно, до чего ж доброй женщине не придет в голову удивиться, что она, Нелли, намерена выскребать тесто из горшков вместе с собственною служанкой. Дома после такого предлога уж наверное надзирали б во все глаза.
Самое правда оказалась, впрочем, еще куриозней, ибо чашки-плошки достались одной только Нелли.
– Через час уж охотники воротятся из тайги, – Параша, покосившись на дверь, наполнила водою медную ендову гривенки на две весом. – Поспешать надо. Хорошо упреть должно зелье-то, на костре эдак не сваришь.
Парашин сосуд пошел на длинном ухватце в дышащую жаром пещеру, а Нелли кое-как упихнула посуду в большую лохань. Тесто при том ничуть не отмылось, окаченное кипятком, а даже стало прилипчивей.
– Ножом его сперва сними, а потом мочалкою! – Параша набрала две полных горсти нарубленного корня и забормотала под нос: – Еду я из поля в поле, в зеленые луга, в дальние места, по утренним и вечерним зарям; умываюсь ледяною росою, утираюсь, облекаюсь облаками, опоясываюсь чистыми звездами. Еду я во чистом поле, а во чистом поле растет ОДОЛЕНЬ-трава. Одолень-трава! Не я тебя поливала, не я тебя породила; породила тебя мать сыра-земля, поливали тебя девки простоволосыя, бабы-самокрутки! Одолень-трава! Одолей мне горы высокия, долы низкие, озера синия, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды. Иду я с тобою, одолень трава, к Окиян-морю, к реке Иордану, а в Окиян-море, в реке Иордане, лежит бел горючь камень Алатырь. Как он крепко лежит предо мною, так бы у злых язык не поворотился, руки не поднимались, а лежать бы им крепко, как лежит бел горюч камень Алатырь.
Под тыльною стороною ножа, скользящей по миске, тесто вправду отставало легко. Нелли плеснула еще кипятку.
Параша, приплясывая от жара, высыпала розовый корень в кипящую ендовку. Не розовый, золотой. Отчего ж бы и не розовый?
– За морем за синим, за морем за Хвалынским, – забормотала она вновь, – посередине Окиян моря лежит остров Буян, на том острове Буяне стоит дуб, под тем дубом живут седмерицею семь старцев, ни скованных, ни связанных. Приходил к ним старец, приводил к ним тьму тем черных муриев. Возьмите вы, старцы, по три железных рожна, колите, рубите черных муриев на семьдесят семь частей!
За морем за синим, за морем за Хвалынским, посередине Окиян моря лежит остров Буян, на том острове Буяне стоит дом, а в том доме стоят кади железныя, а в тех кадях лежат тенета шелковыя. Вы старцы ни скованные, ни связанные, соберите черных муриев в кади железныя, в тенета шелковыя, от рабы Парасковии.
За морем за синим, за морем за Хвалынским, посередине Окиян моря лежит остров Буян, на том острове Буяне сидит птица Гагана, с железным носом, с медными когтями. Ты, птица Гагана, сядь у дома, где стоят кади железныя, а в кадях лежат черные мурии, в шелковых тенетах. Сиди дружно и крепко, никого не подпускай, всех отгоняй, всех кусай. Заговариваю я сим заговором рабу Елену от черных муриев, по сей день, по сей час, по ее век, а будь мой заговор долог и крепок. Кто его нарушит, того черные мурии съедят. Слово мое крепко!
Параша вытянула из-за пазухи тряпицу, растянула зубами узелок. В малом узелке оказались невзрачные на вид сухие ягоды, всего-то на горстку. Однако ж, прежде, чем отправить ягоды вслед за корнем, Параша боязливо обернулась на низкую дверь поварни. Быть может от волнения, девочка на сей раз обожгла ладонь о металлическую оковку печного нутра. Пришлось прикладывать лед, добытый из ледника. Подруги проделывали все это молча, Параша не вскрикнула, даже ожегшись.
Нелли поняла, что заговор потихоньку набирает силу: вначале вить Параша разговаривала как ни в чем не бывало.
Глиняные бока меж тем засверкали чистотою под мочалом. Нелли принялась расставлять посуду на сушилах.
– Плакун! Плакун! – Параша немного возвысила голос. – Плакал ты долго и много, а наплакал мало. Не катись твои слезы по чистому полю, не разносись твой вой по синему морю, будь ты страшен бесам и полубесам, старым ведьмам Киевским; а не дадут тебе покорища, утопи их в слезах, да убегут от твоего позорища; замкни в ямы преисподния. Будь мое слово при тебе крепко и твердо век веком, аминь!
Теперь из подвязанного к переднику кармана появились блеклые, колючие даже на вид листья. Их Параша швырнула в варево быстро, даже слегка отвернувшись от Нелли.
Нелли повела носом: по поварне плыл терпкий, непривычный запах, но скорей приятный, чем нет.
– Эх ты, еле успела! – Параша загородила спиною печь: снаружи, не из терема, стучали шаги.
Дверь бухнула, отворенная сапогом. В обеих руках Катя держала лубяной коробок, из коего подымался тонкою струйкой дымок.
– Наварила? – спросила она, тяжело переводя дыхание.
– Только что, – Параша, успокоившись, взялась вновь за самый малый из ухватов. Ендовка, источая пар, вышла наружу. – Хорошо, медная посудина нашлась для золотого корня. А у тебя это чего горит-то?
– Лубки прожигает. Ох, торопилась я успеть, покуда не простыло. Бежала, ровно с собаками за мной гнались.
– Да чего успеть-то? Что у тебя? – возмутилась Нелли.
– Подкова для черного жеребца. – Катя поставила коробок на стол, а затем, не успели Нелли с Парашей охнуть, проделала изрядный кунштюк: сунула голую ладонь внутрь и вытащила нечто, впрямь оказавшееся подковою. Хуже того, с одного краю подкова была не черна, а как бы красновата. Словно не испытывая боли, Катя промедлила мгновение, а затем бултыхнула подкову в сосуд.
Угомонившееся было варево забулькало вновь.
– Вот теперь можно и пить, – Катя сгибала и разгибала пальцы – гладкие, без следа ожога. – Сегодня вечером пойдем. Луна-то в силу вошла.
– Сегодни так сегодни, – теперь уж Нелли не хотелось гулять мыслями подале от оришалковой короны. – Только из Крепости к вечеру просто так не выйдешь – после тартар-то вон как караулят.
– Не выйдешь, – согласилась Катя, к удивленью Нелли, ожидавшей, что подруга предложит какой нито лаз. – Идти сейчас надобно, да налегке, вроде как ненадолго. Уж до ночи придется наруже покуковать.
– Ты чего, хватятся! Как это могут не заметить, что мы ночевать не пришли?!
– Знамо дело, хватятся, – Катя все шевелила пальцами. – Влетит нам по первое число – ото всех сразу. Но так вить оно после влетит. Когда мы либо дело сделаем, либо…
– Либо семь бед один ответ! – Нелли решительно кивнула.
В хозяйстве Соломонии Иринеевны нашлась луженая сулея с наворотной крышечкой и цепочкою, чтоб подвешивать к поясу. В нее Параша и отцедила зелье, запихнувши гущу в самое топку, к остывающим углям. Ничто теперь не свидетельствовало о колдовской стряпне, кроме разве остывшей подковы. Подкову же Катя сунула в карман, и, когда подруги вышли из прибранной поварни, остановилась и присела на корточки под самой стеною. В руках ее, словно сам выскочил, оказался нож. Катя вонзила его в землю.
– Ты чего, клад, что ль, откопать собралась?
– А это мне что, так и таскать при себе? – Катя вытащила подкову. – Могилку ей сейчас выкопаю, да пойдем.
– А как же черный жеребец обойдется? – хмыкнула Нелли. – Это ж для него подкова была.
– Была для него, – согласилась Катя, вырубая блестящим лезвием ровные кусочки земли. – А теперь эта подкова в дело не годится. Я из нее силу-то вынула, мертвая теперь подкова. Тяжело на такой бегать. Лучше пусть другую скуют. Я вить чего из кузни-то не вылазила. Все ждала, когда для подходящего коня подкову-то закажут. А уж своровать дело плевое.
С этими словами Катя уложила подкову в ямку и, засыпавши, прибила ладонью.
– Ну вот, дождичек пройдет раз, и ничегошеньки не заметно. Одно тут плохо, почти нету голой земли – все улицы досками замощены.
Нелли кивнула, хотя мысли ее были уже далеко. Зелье так зелье, подкова так подкова. Самым главным была негритянская корона, и за нею надобно было скорей бежать к ларцу.
Глава XXXIV
Солнце, уходящее в полупрозрачные кисейные облака, озаряло Замок Духов багряными отсветами. Кедры карабкались по белому от ягеля склону горы по одну сторону, а по другую проблескивали круглые родники. В их зерцальцах тоже отражался закат. А луна меж тем уж плавала в голубом небе, белая, словно круглый кусочек облачка.
– Уж скоро теперь, – Катя, усевшаяся, свесив ноги, на каменной башенке, незнамо в который раз подняла глаза на бледную тень луны.
Корона лежала за пазухой и тяжело давила на грудь: в кармане она не поместилась, а проходить со свертком мимо дозорных не хотелось. Но теперь ее уж можно было вынуть, что Нелли и сделала.
– Космы-то прибери, – Параша протянула ей деревянный гребень. – Страх глядеть.
Нелли только мотнула головою, наслаждаясь приятной упругостью свободных локонов. Знать бы наверное, это только здесь волосы будут так виться или все же останутся кудрявыми насовсем?
– Ей теперь вправду так краше, чем с косой, – заметила Катя. – Парашка, твое варево-то быстро пробирает?
– Не враз, а на шесть «Верую», – Параша, словно через силу, отцепила сулею от пояса. – Можно уж пить.
Нелли почти силою высвободила сосуд из рук подруги.
– В три глотка пей! – испуганно шепнула Параша.
Зелье напоминало на вкус ягоды жимолости, только было терпче. Впрочем, последний глоток был терпким уж слишком – язык даже немного занемел.
Звякая по камням, отброшенная сулея покатилась от Нелли. Нелли поморщилась – медный грохот был не из приятных. Подруги глядели на нее во все глаза, словно Нелли по меньшей мере должна была самое оборотиться эфиопкою. Благо уж и волосы курчавятся. Нелли принялась разглядывать белые кости лошадей, рассыпанные внизу. Экие вострые! Странно, раньше ей отсюда не так хорошо видно было разломы, пробитые жертвенными кувалдами в давние времена.
– Надевай, слышь! Пора! – Катя не кричала, но голос ее звучал слишком громко.
– Какой пора? – удивилась Нелли. – Ты ж говорила в полночь.
– Глупость говорила, вовремя одумалась. Не полночь тут нужна, сумерки, сход солнца с луною.
Не споря больше, Нелли расправила корону: змеи казались теперь ручными в ее ладонях. Ладони сами, словно и не по воле Нелли, подняли корону и возложили на голову. Ласково изогнулись на висках тулова змей. Меж бровей заломило – черный камень словно врастал в лоб, делаясь зрячим, словно глаза…
Нет, Черный Камень видит сейчас лучше, чем глаза Нмбеле, глаза вовсе не видят. Она не видит, где находится, не видит людей со странной кожей, какая бывает у рабов, вылезших на поверхность из золотого рудника. Нмбеле сроду тех рабов не видала – это бывает уж слишком редко, чтобы кому из них разрешили выбраться из мрака копей, где живут они со своими женщинами, и те рожают им детей, не видавших солнца. Да и каков смысл выпускать рабов из рудника – они почти сразу слепнут, как ослепла сейчас Нмбеле. Но прабабушка рассказывала о светлокожих рабах, за долгую жизнь она видала двоих – мужчину и маленького мальчика, который долго кричал и корчился на солнечном свету. Мальчик вскоре умер, даже не успев ослепнуть, а мужчина долго еще жил слепым и плел корзины. Прабабушка говорила, что кожа его была неприятной, как у больного, совсем белой. Хотя у этих людей кожа скорей восковая, чем белая. И они не рабы. Они враги.
Но Нмбеле не видит восковых людей, окружающих ее со всех сторон. Черный Глаз смотрит далеко, очень далеко, он видит все родное селение Нмбеле, селение на берегу Соленой воды. Видит дома, сложенные из прозрачных, голубоватых соляных камней. Соляные камни не тают под дождем, но когда нету хорошей соли, эту можно все же толочь в пищу. Сквозь стены видно все, что делается в домах, это и хорошо! Нету такого доброго дела, которое человек стал бы прятать от соседей. Готовить и вкушать пищу, работать, спать, давать жизнь детям – все то добрые дела. А за непрозрачными стенами могут жить злые колдуны. Пресная вода далеко – женщины носят ее в высоких головных кувшинах. Есть источники и ближе – но женщины арада не ходят к ним. Прабабушка говорила Нмбеле, что у девочек других народов прабабушек не бывает. Другие народы живут меньше ста лет. Все потому, что пьют они тяжелую воду, воду, в коей не тонет дерево. Такой водой можно мыться, но нельзя пить ее. В легкой же воде заветного источника тонет не только дерево, но и лепесток цветка. Арада ходят к нему со всех селений. А светлокожие, коих Нмбеле сейчас не видит, живут меньше ста лет.
Вот и родной дом, вот перед порогом плошка со сладким молоком для любимой старой змеи. Змея уже еле волочит по земле свое толстое тело, которое так приятно в жару укручивать вокруг головы.
Крылатые лодки светлокожих людей приходят уже давно – на памяти прабабки, когда была она девочкою. Светлокожие живут в Соленой воде, на крылатых тех больших лодках. Верно, что лодки с детьми и женами светлокожих никогда не подходят к берегу, быть может, они просто и боятся земли. Сперва светлокожие высаживались на землю только торговать. Выложивши товар – бусы, пеструю ткань, браслеты из настоящей чистой меди – светлокожие разводили дымный костер и прятались обратно на свои большие лодки. Надлежало положить напротив товара золота из рудников – и развести костер в ответ. Увидевши, что людей нету, светлокожие высаживались вновь: если золота было довольно, они забирали его и уплывали, но чаще оставляли все как есть и дымили вновь. Это значило, что золота надлежит добавить. И арада добавляли золотых слитков, иногда по два, по три раза. Когда же золото исчезало наконец, а лодки светлокожих снимались с якорей, можно было забирать ткани и медь. Но никто не видал светлокожих, и никто не знал, что они таковы.
Но затем, когда девочкою была бабка, светлокожие стали красть людей. Но исчезнувшие не возвращались, чтобы рассказать о том, что их похитители светлокожи, словно рабы из рудника.
Когда девочкою была мать, немногие из похищенных вернулись. Их боялись – уж слишком они походили на мертвецов, оживленных злыми колдунами себе в услужение. Скорей всего, они и были мертвецами, хотя и не совсем такими, как мертвецы, оживленные колдунами арада. Старики запретили подпускать их к источнику с легкой водою, дабы источник не оказался осквернен. Мертвецы ничего не сказали о том, что похитившие их люди светлокожи, но много говорили о их грозном божестве, что дышит огнем и пожирает маленьких детей. Мертвецы сказали, что хотят, чтобы арада покорились их хозяевам, и служили им, и питали их божество своими детьми, ибо оно грозно. Старики размышляли три ночи и решили, что надлежит покориться народу грозного божества. Тогда мертвецы исчезли, а следом появились их хозяева. Тогда-то Нмбеле и увидала, что они светлокожи, светлокожи, как рудничные рабы.
Все ближе видит глаз камня, теперь уж не устремленный в прошлое. Или то вновь прозрели глаза Нмбеле? Она видит шатер, сложенный из больших циновок, дурной шатер с непрозрачными стенами. Циновкам место на полу. Но пол выложен голым камнем. Вокруг стоят светлокожие. Они богаты – тканями они украшают не только запястья и бедра, но и все тело. Ноги их закрыты длинными складчатыми юбками до полу, быть может, они так безобразны, что их нельзя увидеть и не умереть? Так чего же надо светлокожим от Нмбеле, тринадцатилетней девушки, царевны арада?
– Дева! – произносит крючконосый светлокожий с прямыми, вовсе прямыми безобразными волосами. Но отчего Нмбеле понимает его, только что светлокожие говорили меж собою на непонятном наречии? Она не понимала ни слова. Между тем они много говорили меж собою, когда двое слуг внесли в шатер корону прабабушки – доброй прабабушки, которую уж никогда Нмбеле не увидит. – Дева, да будет благословенна душистая трава, на коей паслась корова, что давала молоко, напитавшее твою красоту!
Нмбеле никогда не думала, что наденет эту корону, с куском священного камня. Камень – остывший уголек из того круглого костра, который разводят на небесах предки, чтобы люди не мерзли в темноте, а растения цвели. Змеи, что его поддерживают, отлиты не из простого золота, в него добавлено довольно много меди. Это царская корона, но ее принесли для Нмбеле и заставили надеть.
– Дева, – говорит крючконосый, уставясь на нее черными глазами, лишенными блеска, словно глаза мертвеца. Как потешно он выговаривает слова! – Дева, ты должна напитать того, кто оказывает нашему народу большую услугу. Сей перевозит нас, когда мы умираем, с живого берега на мертвый берег, и мы платим ему последним дыханием, кое он пьет для своего пропитания. Но скоро, очень скоро, через две или три сотни лет, он перевезет всех. Перевозчику нечего будет пить с губ умирающих, и он станет голодать. Но если мы не накормим его после нашей смерти, он не перевезет нас в небытие, и души наши будут стенать, летая, между жизнью и смертью. Нет участи печальней, чем участь неупокоенной души! Это лишь сделка, ибо мы торговый народ. Он хочет вотелеситься, чтобы искать себе пропитания среди живых. Любую из наших дочерей мы отдали бы напитать его, но их страдание его не насытит. Ты видишь его?
В глубине шатра высится глиняный столб. На верхней части столба Нмбеле видит лицо идола, но, странно, оно не выдается наружу, а вогнуто внутрь. Лицо есть, и вместе с тем его нету – оно словно след ноги в высохшей после дождя глине. След лица, лица, слепленного грубо и просто.
– Он обращен туда, где покуда существует, – говорит злой колдун, ибо это колдун, и колдуны светлокожих все злые. Злых надлежит слушаться, тут уж ничего не поделаешь. – Но если ты накормишь его, он прогнется наружу. Подойди к нему и обойди вокруг против солнца, но только ступай осторожно, не наступи на тень.
Нмбеле обходит вокруг столба, бережно перешагивая через скошенную темную полосу. По знаку колдуна она останавливается.
– Хомутабал! – громко зовет колдун.
Двое колдунов подходят к Нмбеле справа и слева. Один хватает ее за левую руку, другой за правую, главный же бьет длинною палкой, неизвестно когда появившейся в его руке, по ее подколенкам. Нмбеле падает спиною на холодный пол, но колдуны не выпускают ее рук.
Не палка, в руках колдуна посох, увенчанный золотым молотком. Посох поднимается над грудью девочки и падает – вовсе не сильно. Боль белою молнией вспыхивает в ребрах. Теперь Нмбеле уже знает, что будет дальше – долго, очень долго молоток будет бить по ее печени, желудку и сердцу, покуда не разрушатся жизненные жилы. Удары будут все слабей – а боль все сильнее. Она умрет не от удара, а от боли.
– Хомутабал! – взывает жрец. – Сбереги тень свою, уязвимую, и никто не уязвит твоего тела! Тело здесь, но тень там. Жизнь обретает в тени! Хомутабал!
Золотой молоток на длинной палке вздымается и опускается в соединение ребер. Нмбеле кричит от страшной боли и уже ничего не видит и не слышит…
– Господи помилуй, мы уж думали помрешь! – прошептала белыми губами Катя. Корона звенела в ее дрожащих руках.
– Корона… вы чего, сами ее сняли? – выдохнула Нелли. Говорить было трудно: сердце, как бешеное, рвалось из груди, кровь стучала в висках. Она была теперь отчего-то не там, где надевала корону. Даже в темноте, сгустившейся, покуда Нелли не было на скале, заметно было, что одежда так угваздана о камни, словно Нелли по ним каталась.
– Еще б не снять, – Параша утерла рукавом бисерины пота. – Тебя аж корчить начало, то дугой изогнет, то выпрямит. Ох, натерпелись мы страху-то, знала я, что худо будет, да не знала, что этак…
– Но хоть не попусту?.. – не вытерпела Катя. – Не попусту, скажи?
Нелли, без чрезмерного успеху, попыталась улыбнуться.
– Эге, ну, выйдет сейчас дело… – Катя свесилась вниз. Два всадника мчались собранным галопом по направлению к замку. – Кто б то могли быть, а?
– Парашка… прячь… Жбан прячь в камнях, – Нелли попыталась подняться.
Времени на захоронку, впрочем, хватало. Всадники спешились, первый, с белоснежною косицей, взлез на камень. Но прежде чем его перестанет быть видно сверху, пройдет не так мало времени. А еще больше пройдет его, покуда забирающиеся невидимы.
Сулея давно уж исчезла под большим куском камня, когда прямо под ногами Параши появилась голова Филиппа – а вить первый полез отец Модест. Тот, впрочем, вылез почти вслед за ним – на другой стороне площадки.
– Венедиктов, он развернут в другой мир, – Нелли опережающе подняла руку. – Тело разить бесполезно. Надобно бить по тени. Тень и есть его настоящее-то тело!
– Уж скоро теперь, – Катя, усевшаяся, свесив ноги, на каменной башенке, незнамо в который раз подняла глаза на бледную тень луны.
Корона лежала за пазухой и тяжело давила на грудь: в кармане она не поместилась, а проходить со свертком мимо дозорных не хотелось. Но теперь ее уж можно было вынуть, что Нелли и сделала.
– Космы-то прибери, – Параша протянула ей деревянный гребень. – Страх глядеть.
Нелли только мотнула головою, наслаждаясь приятной упругостью свободных локонов. Знать бы наверное, это только здесь волосы будут так виться или все же останутся кудрявыми насовсем?
– Ей теперь вправду так краше, чем с косой, – заметила Катя. – Парашка, твое варево-то быстро пробирает?
– Не враз, а на шесть «Верую», – Параша, словно через силу, отцепила сулею от пояса. – Можно уж пить.
Нелли почти силою высвободила сосуд из рук подруги.
– В три глотка пей! – испуганно шепнула Параша.
Зелье напоминало на вкус ягоды жимолости, только было терпче. Впрочем, последний глоток был терпким уж слишком – язык даже немного занемел.
Звякая по камням, отброшенная сулея покатилась от Нелли. Нелли поморщилась – медный грохот был не из приятных. Подруги глядели на нее во все глаза, словно Нелли по меньшей мере должна была самое оборотиться эфиопкою. Благо уж и волосы курчавятся. Нелли принялась разглядывать белые кости лошадей, рассыпанные внизу. Экие вострые! Странно, раньше ей отсюда не так хорошо видно было разломы, пробитые жертвенными кувалдами в давние времена.
– Надевай, слышь! Пора! – Катя не кричала, но голос ее звучал слишком громко.
– Какой пора? – удивилась Нелли. – Ты ж говорила в полночь.
– Глупость говорила, вовремя одумалась. Не полночь тут нужна, сумерки, сход солнца с луною.
Не споря больше, Нелли расправила корону: змеи казались теперь ручными в ее ладонях. Ладони сами, словно и не по воле Нелли, подняли корону и возложили на голову. Ласково изогнулись на висках тулова змей. Меж бровей заломило – черный камень словно врастал в лоб, делаясь зрячим, словно глаза…
Нет, Черный Камень видит сейчас лучше, чем глаза Нмбеле, глаза вовсе не видят. Она не видит, где находится, не видит людей со странной кожей, какая бывает у рабов, вылезших на поверхность из золотого рудника. Нмбеле сроду тех рабов не видала – это бывает уж слишком редко, чтобы кому из них разрешили выбраться из мрака копей, где живут они со своими женщинами, и те рожают им детей, не видавших солнца. Да и каков смысл выпускать рабов из рудника – они почти сразу слепнут, как ослепла сейчас Нмбеле. Но прабабушка рассказывала о светлокожих рабах, за долгую жизнь она видала двоих – мужчину и маленького мальчика, который долго кричал и корчился на солнечном свету. Мальчик вскоре умер, даже не успев ослепнуть, а мужчина долго еще жил слепым и плел корзины. Прабабушка говорила, что кожа его была неприятной, как у больного, совсем белой. Хотя у этих людей кожа скорей восковая, чем белая. И они не рабы. Они враги.
Но Нмбеле не видит восковых людей, окружающих ее со всех сторон. Черный Глаз смотрит далеко, очень далеко, он видит все родное селение Нмбеле, селение на берегу Соленой воды. Видит дома, сложенные из прозрачных, голубоватых соляных камней. Соляные камни не тают под дождем, но когда нету хорошей соли, эту можно все же толочь в пищу. Сквозь стены видно все, что делается в домах, это и хорошо! Нету такого доброго дела, которое человек стал бы прятать от соседей. Готовить и вкушать пищу, работать, спать, давать жизнь детям – все то добрые дела. А за непрозрачными стенами могут жить злые колдуны. Пресная вода далеко – женщины носят ее в высоких головных кувшинах. Есть источники и ближе – но женщины арада не ходят к ним. Прабабушка говорила Нмбеле, что у девочек других народов прабабушек не бывает. Другие народы живут меньше ста лет. Все потому, что пьют они тяжелую воду, воду, в коей не тонет дерево. Такой водой можно мыться, но нельзя пить ее. В легкой же воде заветного источника тонет не только дерево, но и лепесток цветка. Арада ходят к нему со всех селений. А светлокожие, коих Нмбеле сейчас не видит, живут меньше ста лет.
Вот и родной дом, вот перед порогом плошка со сладким молоком для любимой старой змеи. Змея уже еле волочит по земле свое толстое тело, которое так приятно в жару укручивать вокруг головы.
Крылатые лодки светлокожих людей приходят уже давно – на памяти прабабки, когда была она девочкою. Светлокожие живут в Соленой воде, на крылатых тех больших лодках. Верно, что лодки с детьми и женами светлокожих никогда не подходят к берегу, быть может, они просто и боятся земли. Сперва светлокожие высаживались на землю только торговать. Выложивши товар – бусы, пеструю ткань, браслеты из настоящей чистой меди – светлокожие разводили дымный костер и прятались обратно на свои большие лодки. Надлежало положить напротив товара золота из рудников – и развести костер в ответ. Увидевши, что людей нету, светлокожие высаживались вновь: если золота было довольно, они забирали его и уплывали, но чаще оставляли все как есть и дымили вновь. Это значило, что золота надлежит добавить. И арада добавляли золотых слитков, иногда по два, по три раза. Когда же золото исчезало наконец, а лодки светлокожих снимались с якорей, можно было забирать ткани и медь. Но никто не видал светлокожих, и никто не знал, что они таковы.
Но затем, когда девочкою была бабка, светлокожие стали красть людей. Но исчезнувшие не возвращались, чтобы рассказать о том, что их похитители светлокожи, словно рабы из рудника.
Когда девочкою была мать, немногие из похищенных вернулись. Их боялись – уж слишком они походили на мертвецов, оживленных злыми колдунами себе в услужение. Скорей всего, они и были мертвецами, хотя и не совсем такими, как мертвецы, оживленные колдунами арада. Старики запретили подпускать их к источнику с легкой водою, дабы источник не оказался осквернен. Мертвецы ничего не сказали о том, что похитившие их люди светлокожи, но много говорили о их грозном божестве, что дышит огнем и пожирает маленьких детей. Мертвецы сказали, что хотят, чтобы арада покорились их хозяевам, и служили им, и питали их божество своими детьми, ибо оно грозно. Старики размышляли три ночи и решили, что надлежит покориться народу грозного божества. Тогда мертвецы исчезли, а следом появились их хозяева. Тогда-то Нмбеле и увидала, что они светлокожи, светлокожи, как рудничные рабы.
Все ближе видит глаз камня, теперь уж не устремленный в прошлое. Или то вновь прозрели глаза Нмбеле? Она видит шатер, сложенный из больших циновок, дурной шатер с непрозрачными стенами. Циновкам место на полу. Но пол выложен голым камнем. Вокруг стоят светлокожие. Они богаты – тканями они украшают не только запястья и бедра, но и все тело. Ноги их закрыты длинными складчатыми юбками до полу, быть может, они так безобразны, что их нельзя увидеть и не умереть? Так чего же надо светлокожим от Нмбеле, тринадцатилетней девушки, царевны арада?
– Дева! – произносит крючконосый светлокожий с прямыми, вовсе прямыми безобразными волосами. Но отчего Нмбеле понимает его, только что светлокожие говорили меж собою на непонятном наречии? Она не понимала ни слова. Между тем они много говорили меж собою, когда двое слуг внесли в шатер корону прабабушки – доброй прабабушки, которую уж никогда Нмбеле не увидит. – Дева, да будет благословенна душистая трава, на коей паслась корова, что давала молоко, напитавшее твою красоту!
Нмбеле никогда не думала, что наденет эту корону, с куском священного камня. Камень – остывший уголек из того круглого костра, который разводят на небесах предки, чтобы люди не мерзли в темноте, а растения цвели. Змеи, что его поддерживают, отлиты не из простого золота, в него добавлено довольно много меди. Это царская корона, но ее принесли для Нмбеле и заставили надеть.
– Дева, – говорит крючконосый, уставясь на нее черными глазами, лишенными блеска, словно глаза мертвеца. Как потешно он выговаривает слова! – Дева, ты должна напитать того, кто оказывает нашему народу большую услугу. Сей перевозит нас, когда мы умираем, с живого берега на мертвый берег, и мы платим ему последним дыханием, кое он пьет для своего пропитания. Но скоро, очень скоро, через две или три сотни лет, он перевезет всех. Перевозчику нечего будет пить с губ умирающих, и он станет голодать. Но если мы не накормим его после нашей смерти, он не перевезет нас в небытие, и души наши будут стенать, летая, между жизнью и смертью. Нет участи печальней, чем участь неупокоенной души! Это лишь сделка, ибо мы торговый народ. Он хочет вотелеситься, чтобы искать себе пропитания среди живых. Любую из наших дочерей мы отдали бы напитать его, но их страдание его не насытит. Ты видишь его?
В глубине шатра высится глиняный столб. На верхней части столба Нмбеле видит лицо идола, но, странно, оно не выдается наружу, а вогнуто внутрь. Лицо есть, и вместе с тем его нету – оно словно след ноги в высохшей после дождя глине. След лица, лица, слепленного грубо и просто.
– Он обращен туда, где покуда существует, – говорит злой колдун, ибо это колдун, и колдуны светлокожих все злые. Злых надлежит слушаться, тут уж ничего не поделаешь. – Но если ты накормишь его, он прогнется наружу. Подойди к нему и обойди вокруг против солнца, но только ступай осторожно, не наступи на тень.
Нмбеле обходит вокруг столба, бережно перешагивая через скошенную темную полосу. По знаку колдуна она останавливается.
– Хомутабал! – громко зовет колдун.
Двое колдунов подходят к Нмбеле справа и слева. Один хватает ее за левую руку, другой за правую, главный же бьет длинною палкой, неизвестно когда появившейся в его руке, по ее подколенкам. Нмбеле падает спиною на холодный пол, но колдуны не выпускают ее рук.
Не палка, в руках колдуна посох, увенчанный золотым молотком. Посох поднимается над грудью девочки и падает – вовсе не сильно. Боль белою молнией вспыхивает в ребрах. Теперь Нмбеле уже знает, что будет дальше – долго, очень долго молоток будет бить по ее печени, желудку и сердцу, покуда не разрушатся жизненные жилы. Удары будут все слабей – а боль все сильнее. Она умрет не от удара, а от боли.
– Хомутабал! – взывает жрец. – Сбереги тень свою, уязвимую, и никто не уязвит твоего тела! Тело здесь, но тень там. Жизнь обретает в тени! Хомутабал!
Золотой молоток на длинной палке вздымается и опускается в соединение ребер. Нмбеле кричит от страшной боли и уже ничего не видит и не слышит…
– Господи помилуй, мы уж думали помрешь! – прошептала белыми губами Катя. Корона звенела в ее дрожащих руках.
– Корона… вы чего, сами ее сняли? – выдохнула Нелли. Говорить было трудно: сердце, как бешеное, рвалось из груди, кровь стучала в висках. Она была теперь отчего-то не там, где надевала корону. Даже в темноте, сгустившейся, покуда Нелли не было на скале, заметно было, что одежда так угваздана о камни, словно Нелли по ним каталась.
– Еще б не снять, – Параша утерла рукавом бисерины пота. – Тебя аж корчить начало, то дугой изогнет, то выпрямит. Ох, натерпелись мы страху-то, знала я, что худо будет, да не знала, что этак…
– Но хоть не попусту?.. – не вытерпела Катя. – Не попусту, скажи?
Нелли, без чрезмерного успеху, попыталась улыбнуться.
– Эге, ну, выйдет сейчас дело… – Катя свесилась вниз. Два всадника мчались собранным галопом по направлению к замку. – Кто б то могли быть, а?
– Парашка… прячь… Жбан прячь в камнях, – Нелли попыталась подняться.
Времени на захоронку, впрочем, хватало. Всадники спешились, первый, с белоснежною косицей, взлез на камень. Но прежде чем его перестанет быть видно сверху, пройдет не так мало времени. А еще больше пройдет его, покуда забирающиеся невидимы.
Сулея давно уж исчезла под большим куском камня, когда прямо под ногами Параши появилась голова Филиппа – а вить первый полез отец Модест. Тот, впрочем, вылез почти вслед за ним – на другой стороне площадки.
– Венедиктов, он развернут в другой мир, – Нелли опережающе подняла руку. – Тело разить бесполезно. Надобно бить по тени. Тень и есть его настоящее-то тело!
Глава XXXV
– Откуда у ордынца оказалась золотая пластина из негритянской жизни? – Отец Модест поднялся, чтобы подкинуть сухого валежника в костер. Путники не спешили ворочаться в Крепость. Они сидели теперь невдалеке от подножия Замка Духов. Нелли страх как хотелось развести костер на самой его вершине, но остальные решительно воспротивились таскать туда дрова. – Великие пути древности извилисты. Кто знает, сколько столетий странствовала сия безделка, в скольких руках перебывала? Верно, дикому она служила чем-то вроде талисмана, сиречь амулета. Завтрашний день мы возьмем на сборы и, коли ты не разболеешься, Нелли, тронемся в обратный путь.
– С чего я разболеюсь? – Нелли смело вскинула глаза на отца Модеста, чье лицо казалось красным сквозь разделяющее их пламя, а седины были розовы. В глазах его плясали багряные искорки.
– Да хоть бы с этой белены, – отец Модест засмеялся, и эмаль его зубов блеснула пунцовыми бликами. – Сидишь на ярком свету, разве в костер не лезешь, а зрачки-то вона как расширены! Гляньте, как забавно, Филипп – Нелли нонче черноглазая! Чем ты ее накормила, Прасковия?
Роскоф, задумчиво ворошивший костер кривой палкою, кинул грозный взгляд на Парашу.
– Надобно было прознать Кощееву смерть иль не надобно? – вскинула подбородок Нелли. – Или мы для плезиру сюда путь держали?
– Нет, маленькая Нелли, не для плезиру. Только я б такого вам не разрешил, кабы, дурень, вовремя спохватился. Ты б вить все одно не отступилась, Нелли, не мытьем, так катаньем. Зелья штука страшная, вспомни хоть Танатова.
– Сами же, батюшка, говорили в монастыре, что мы с Катькою должны барышне помочь, – обиделась Параша.
– Не единственный то был путь для помощи, ну да ладно, – отец Модест вздохнул.
– Отче, а что станется с Игнотусом? – спросил Роскоф. – Его-то небось не имеет смыслу продавать монгольцам, больно уж он того, хорошо с ними ладит.
– Он умрет, – ответил отец Модест безразличным тоном. – Только не тут, а в Москве.
– Тащить его в Москву, чтоб там убить? – Катя присвистнула.
– Не убить, а казнить, Катерина, ибо убийство есть произвол, а казнь – закон. Зачем его тащить, сам доедет.
– Один?! – Нелли поворотилась столь резво, что отливающий багрянцем черный сук, угодивши под ее сапог, оборотился рычагом, и на ее одежду обрушился целый фейерверк алых головешек.
– Да чего ж ты творишь? – Параша, вскочив, отряхнула подол.
– А тебе уж терять нечего, небось новое платье справлять в Барнауле, – Катя, озорно сверкнув глазами, вытащила голыми перстами два алых угля, завалившиеся за обшлаг Неллиного рукава.
– Ох, Нелли, худо ж ты поняла, что такое Нифонт, – усмехнулся отец Модест. – Много скопилось в его дому вещей наподобие тех зеркал, а еще больше недобрых знаний в памяти их рода. Он проникнет в самое средоточие разума Танатова, он начертает там свою волю железными буквами. И та воля суть воля Воинства. Танатов не должен сгинуть в сих краях, ибо тогда за ним придут другие. Он воротится в столицы и развеет все подозрения относительно сих пределов. Он станет доказывать ошибку свою, говорить, что тайный союз священнический – пустые сказки. Затем он переберет бумаги, что у него есть, так, что, коли в другой раз заподозрят правду, нас пустятся искать в каком другом месте. Мне так по душе дикий Кавказ – пускай там и рыскают. Коли надо, он сам составит нужные записки, чтоб следующие охотники искали на Кавказе. А затем он умрет.
– С чего я разболеюсь? – Нелли смело вскинула глаза на отца Модеста, чье лицо казалось красным сквозь разделяющее их пламя, а седины были розовы. В глазах его плясали багряные искорки.
– Да хоть бы с этой белены, – отец Модест засмеялся, и эмаль его зубов блеснула пунцовыми бликами. – Сидишь на ярком свету, разве в костер не лезешь, а зрачки-то вона как расширены! Гляньте, как забавно, Филипп – Нелли нонче черноглазая! Чем ты ее накормила, Прасковия?
Роскоф, задумчиво ворошивший костер кривой палкою, кинул грозный взгляд на Парашу.
– Надобно было прознать Кощееву смерть иль не надобно? – вскинула подбородок Нелли. – Или мы для плезиру сюда путь держали?
– Нет, маленькая Нелли, не для плезиру. Только я б такого вам не разрешил, кабы, дурень, вовремя спохватился. Ты б вить все одно не отступилась, Нелли, не мытьем, так катаньем. Зелья штука страшная, вспомни хоть Танатова.
– Сами же, батюшка, говорили в монастыре, что мы с Катькою должны барышне помочь, – обиделась Параша.
– Не единственный то был путь для помощи, ну да ладно, – отец Модест вздохнул.
– Отче, а что станется с Игнотусом? – спросил Роскоф. – Его-то небось не имеет смыслу продавать монгольцам, больно уж он того, хорошо с ними ладит.
– Он умрет, – ответил отец Модест безразличным тоном. – Только не тут, а в Москве.
– Тащить его в Москву, чтоб там убить? – Катя присвистнула.
– Не убить, а казнить, Катерина, ибо убийство есть произвол, а казнь – закон. Зачем его тащить, сам доедет.
– Один?! – Нелли поворотилась столь резво, что отливающий багрянцем черный сук, угодивши под ее сапог, оборотился рычагом, и на ее одежду обрушился целый фейерверк алых головешек.
– Да чего ж ты творишь? – Параша, вскочив, отряхнула подол.
– А тебе уж терять нечего, небось новое платье справлять в Барнауле, – Катя, озорно сверкнув глазами, вытащила голыми перстами два алых угля, завалившиеся за обшлаг Неллиного рукава.
– Ох, Нелли, худо ж ты поняла, что такое Нифонт, – усмехнулся отец Модест. – Много скопилось в его дому вещей наподобие тех зеркал, а еще больше недобрых знаний в памяти их рода. Он проникнет в самое средоточие разума Танатова, он начертает там свою волю железными буквами. И та воля суть воля Воинства. Танатов не должен сгинуть в сих краях, ибо тогда за ним придут другие. Он воротится в столицы и развеет все подозрения относительно сих пределов. Он станет доказывать ошибку свою, говорить, что тайный союз священнический – пустые сказки. Затем он переберет бумаги, что у него есть, так, что, коли в другой раз заподозрят правду, нас пустятся искать в каком другом месте. Мне так по душе дикий Кавказ – пускай там и рыскают. Коли надо, он сам составит нужные записки, чтоб следующие охотники искали на Кавказе. А затем он умрет.