Давыдов Исай. Я вернусь через тысячу лет

   Андрюшка Челидзе рядом со мной вопит от восторга, и трое мальчишек за спиной бьют каблуками в пол машины, и прыгают на сиденье, и оглушают меня криком: “Море! Море! Море!”
   Через полчаса мы уже на пляже, в купальниках, и мальчишки бегают в полосе прибоя, поднимая тучи брызг и захлебываясь от восторга, а Бирута бегает по воде за ними и, надрываясь, кричит:
   — Ребята, выйдите на берег! Ребята — сразу в воду нельзя! Ребята — на берег!
   Ее никто не слушается, и тогда вмешиваются мужчины. Али, я, Бруно, Доллинг и еще несколько парней, взявшись за руки, вытесняем ошалевших мальчишек на берег. Мальчишки ворчат, но покоряются грубой силе старших.
   Когда наша цепь рассыпается, я вижу на краю ее Женьку — громадного, широкоплечего, волосатого. Я замечаю, что он глядит на меня, хотя за темными стеклами защитных очков и не видны его глаза.
   Почему-то я тоже останавливаюсь и гляжу на него, хотя отлично понимаю, что лучше бы этого не делать. Но отвернуться не могу — гипнотизирует он меня, что ли?
   Он делает ко мне несколько шагов, протягивает руки.
   — Добрый день, Сандро! Сто лет тебя не видал!
   — Здравствуй.
   Мы на виду у всех. Я не могу не протянуть ему руки. Для этого у меня должны быть такие основания, которые можно сразу бросить в лицо, при всех. А у меня нет их. Женька упорно выскальзывает из них все время. И поэтому я протягиваю ему руку, хотя сам себя презираю за это.
   Он жмет ее долго, крепко, любовно и, не выпуская, вытягивает меня из полосы прибоя на берег.
   — Должен тебя поздравить! — говорит он. — С лабораторией! С тем, что ты — в ней! Доволен?
   — Да.
   — И я рад за тебя! — Голос его звучит бархатисто, ласково, обволакивающе. — Там твое настоящее место. Теперь ты сможешь сделать все, что не успел на Земле.
   — Почему ты так заботишься обо мне, Женька?
   Мы уходим по пляжу все дальше и дальше от кричащих и бегающих детей. Приятно горячит подошвы нагретый солнцем мелкий песок, приятно уходят в него пальцы ног. Только здесь, в зоне отдыха, и можно походить босиком. И больше нигде нельзя на нашем материке.
   Женька резко, удивленно поворачивает ко мне голову.
   — Не понимаю твоего вопроса, Сандро.
   — Чего уж не понять?
   Он сожалеюще разводит руками.
   — Видно, ранний склероз. Что ты имеешь в виду?
   — Твое выступление на последнем Совете.
   — А-а!.. — По Женькиному лицу расплывается широкая, самодовольная улыбка. — Тебя задело, что предложил именно я? Ты хотел бы наоборот?
   — Что — наоборот?
   — Ну, чтобы у тебя была возможность кого-то предлагать?
   Я усмехаюсь. Уже упивается... Рано!.. А ведь прав был Бруно тогда, после нашего собрания, когда говорил с Маратом о Женьке!..
   — Нет, Женька! — отвечаю я. — Не хотел бы! Например, я не стал бы предлагать тебя!
   — В этом-то я не сомневаюсь! — Женька улыбается уже саркастически. И бархатистость из его голоса уже куда-то исчезла. Обыкновенный голос теперь. Даже неприятный — жесткий, резкий. — И в этом твоя главная слабость, Сандро! — Женька произносит это вполне сожалеюще. — Ты никогда не умел подняться над личным. И поэтому никогда не сумеешь подняться вообще. Твой удел — только техника.
   — А твой? Подняться вообще? Над людьми подняться?
   — Ты упрощаешь, Сандро. Как всегда. Это хорошо в электронике. Там помогает. А в жизни приводит к грубым просчетам.
   — Для меня жизнь — не шахматная партия. Я не рассчитываю в ней каждый ход.
   — Это я давно заметил. Еще в школе. Талантливые люди обычно ведут себя так. Они могут позволить себе такую роскошь. Но потому же они обычно и не поднимаются над своими талантами. Чтобы подняться выше — надо быть шахматистом в жизни.
   — Метишь в гроссмейстеры?
   — Опять упрощаешь! Ты вот отлично понимаешь радость технического открытия. И никак не можешь понять другую радость — открытия общественного. Первым высказать то, что еще только смутно зреет в головах многих людей. Первым точно сформулировать и высказать то, что им надо, чего они хотят. И видеть после этого благодарность в их глазах. Порой даже восхищение... Поверь, это радость не меньшая. Жаль, она незнакома тебе. Нужно ее испытать, чтобы понять. И может, это тоже талант? Талант организатора?
   — Не надо тумана, Женька. Не надо красивых фраз. Я все понял. Тебя понял.
   — А я тебя опять не понимаю.
   — И ты меня понимаешь. И потому боишься. И потому хочешь хоть как-нибудь, хоть чем-нибудь заткнуть мне рот. Так ведь?
   — Не так! — почти кричит Женька и поворачивает назад. Я поворачиваю за ним, и мы возвращаемся по горячему мелкому песку к морю, к прибою, к шумящим детям. — Не так! — повторяет Женька. — Я действительно считаю, что ты будешь хорошим руководителем лаборатории. Лучшего — не знаю! Я хуже. Грицько — хуже. Это мое убеждение! Я его высказал. Тут — твое! Если бы тебя назначили председателем Совета — я выступил бы против. Тут — не твое! Я тебя не боюсь и не ищу в тебе выгоды. Я думаю об обществе. Пойми — об обществе! Ты способен мыслить такими категориями?
   — Где уж нам, ползучим эмпирикам...
   — Я хочу предупредить тебя, Сандро... — Женька вдруг, резко замедлив шаги, осторожно кладет мне потную руку на плечо. Я непроизвольно, инстинктивно вздрагиваю и смахиваю плечом его руку. Но он, кажется, не замечает этого или делает вид, что не замечает, и опять говорит вкрадчиво, бархатисто: — Тебе очень давно хочется говорить обо мне пакости. Ты всегда сдерживался, и я всегда уважал тебя за это. Может, это единственное, что вызывает у меня уважение к тебе. Но сейчас ты взбешен, хотя я и рассчитывал на другое. Видно, не такой уж я хороший шахматист, как ты думаешь. Далеко еще мне до гроссмейстера... Ты можешь сейчас не сдержаться — и все испортишь себе. Пойми — не мне, а себе! Испортишь надолго. А я отношусь к тебе лучше, чем ты думаешь. И поэтому предупреждаю...
   — Значит, все-таки боишься?
   — За тебя!
   — Мы вернулись к началу, Женька. Почему все-таки ты так заботишься обо мне? Что тебе до моих ошибок?
   Я говорю это и уже не жду ответа. Теперь это чисто риторический вопрос. И Женька понимает, что я не жду ответа. Женька не отвечает. Да и что он мог бы ответить?
   ...Мы плаваем и загораем целый день. Мы играем на пляже мячом, и я гоняюсь в пятнашки вместе с Андрюшей Челидзе и его друзьями. Потом мы обедаем в тени деревьев, на полянке возле палаток. А после обеда весело, целой ордой, разбиваем новые палатки — для тех, кто придет сюда строить дома, для тех, кто будет жить здесь в долгие дни господства северного течения.
   Перед отъездом, уже одетые, мы задерживаемся, чтобы полюбоваться закатом. Огромное солнце медленно уходит за горы, и в его лучах порфирные граниты центрального пика вспыхивают гигантским костром, который как бы живет — играет, переливается, тянется к синеющему небу стремительно и бесшумно.
   — Огненная Гора! — громко произносит Али Бахрам. — Как в Южной Африке... Огненная Гора!
   И мальчишки тотчас же подхватывают эти слова и изо всех сил вопят: “Огненная Гора! Огненная Гора!” И я уже знаю, что название родилось, что оно попадет на карты и что лучшего не придумаешь.
   А по дороге домой, когда наш биолет уже пересекает теплую зеленую долину между горами и лесистой грядой, мне вдруг приходит в голову мысль, что, по существу, я совершил преступление там, на Земле, перед отлетом или даже перед отправлением в лагерь “Малахит”. Я совершил преступление, промолчав о Женьке, не разоблачив его подлости. Конечно, мы не полетели бы тогда оба. Но зато вместе с Женькой не попал бы на Риту страшный, невероятно опасный микроб властолюбия, от которого уже давно и надежно защищена Земля и от которого здесь, на Рите, еще нет и, наверно, долго не будет иммунитета. Ведь иммунитет появляется только после болезни. Или хотя бы после прививки, которая, по существу, тоже болезнь.
   Действительно, прав Женька. Действительно, я еще не умею мыслить категориями общества и в каждом случае исходить прежде всего из его интересов. Я еще только учусь этому — горько, больно и трудно. И кто знает, какую цену мне и всем остальным здесь еще придется заплатить за мои ученические ошибки?..

24. Мы и Ружена

   Наша группа сформировалась неожиданно быстро и просто. Мне никого не пришлось “подбирать”. Все нашлись сами, как только услышали о создании киберлаборатории.
   Первым заговорил со мной об этом Грицько, на другой же день после возвращения из зоны отдыха.
   Мы принимали упакованных в поролон киберов на космодроме. Автопогрузчик четырьмя гибкими щупальцами поднимал их из тележки в вертолет, а мы с Грицько и Джимом растаскивали их по углам, укладывали плотно, друг на друга, чтобы не занимать середину машины. В середине мы поставим ящики с запасными блоками. Специально для этих ящиков сделаны здесь пазы и крючья.
   Когда тележка возле вертолета опустела и трудяга-автопогрузчик поволок ее к грузовому люку “Риты-3”, мы сели передохнуть, и Грицько, вытирая пот с высокого лба, увеличенного глубокими, очень ранними залысинами, тихо спросил меня:
   — Тебе штат лаборатории еще не подобрали?
   — Нет.
   — А кто будет формировать? Совет?
   — Я.
   — Возьмешь меня?
   — С удовольствием.
   — У меня есть некоторые мыслишки — ты знаешь... Может, удастся кое-что материализовать?
   Конечно, я давно знал о его “мыслишках” и все равно собирался звать его в лабораторию. Просто не успел. Почему-то казалось рано говорить об этом.
   У Грицько все болела душа за южную часть материка, которая, из-за враждебности ра, пока что оставалась, по существу, геологическим белым пятном.
   На западе этого белого пятна, над глубоко врезающейся в берег бухтой, наши вертолеты засекли магнитную аномалию. Самое интересное то, что обнаружили ее лингвисты, которые летали агитировать за нас племя ра. Так сказать, попутно, по дороге обнаружили. И только уже после них над этой бухтой появились геологи. Но даже они не смогли определить, где находятся железняки — под водой или в полуразрушенной временем прибрежной гряде. А спускаться туда нельзя — слишком близка эта бухта к стоянке дикарей. Почти что пригород.
   После этих полетов бухту, прежде безымянную, пометили на карте материка бухтой Аномалии.
   Не раз вспоминали геологи-старожилы еще о двух участках на юге — о древней горной гряде, проходящей посередине самого южного полуострова нашего материка, и о широкой зеленой низине, напоминающей формой фасолину и расположенной всего в полусотне километров от Заводского района.
   В горной гряде Южного полуострова могло быть все. Первые геологи находили там и марганец, и железняки, и цинковую обманку, и пирит, и громадные друзы горного хрусталя.
   Но именно на этот полуостров и высадились ра, переплывшие море вместе с гезами. Именно здесь были их первые стоянки — пока племена не ушли в лесистые, более богатые дичью районы. И с тех пор никто из наших геологов здесь не появлялся. Ра считали этот полуостров чем-то вроде своего заповедника и систематически посылали сюда под охраной охотников большие группы женщин и детей для сбора каких-то растений, видимо, только здесь и росших. На берегах полуострова часто появлялись и гезы, так как здесь, кажется, было много рыбы. В общем, направить сюда геологов — означало почти наверняка подставить их под удары отравленных стрел.
   В зеленой же низине, недалеко от Заводского района, по мнению геофизиков, могла быть нефть. В крайнем случае — газ. И это — рядом с уже готовыми заводами и электростанциями.
   Но в этой же низине (или Зеленой впадине, как называлась она на карте), в густых, труднопроходимых ее лесах особенно часто встречались олени, было невероятное количество птиц.
   И поэтому охотничьи группы ра приходили сюда всегда, когда охота в других местах оказывалась неудачной. Здесь был запасник племени. Отсюда оно не уходило без добычи. И, как хорошие хозяева, ра берегли свои запасы на черный день.
   Люди не могли вести геологическую разведку в этих местах. Ее могли вести там только роботы. Но у нас не было нужных роботов, способных к самостоятельной исследовательской работе, к работе длительной, без постоянного присутствия человека, без его поминутных команд.
   Подобные роботы были созданы на Земле и трудились там в шахтах, особенно в шахтах на дне океана. Но и на Земле таких машин было не очень много, а нам их с собой совсем не дали, полагая, что на Рите они еще не скоро понадобятся. Роботов-геологов, способных к длительной самостоятельной работе, не было и на Земле — не возникала нужда в них.
   Но именно о таких роботах для южных районов и мечтал Грицько. Именно для них и вычерчивал он в своих блокнотах десятки схем, которые негде было уточнить и проверить. Ведь проверить и уточнить их могли только стационарные электронно-вычислительные машины. А в нашем распоряжении их не было. И нельзя было даже ненадолго переключить на нашу работу ни главную электронную машину материка, ни заводские машины, обеспечивающие непрерывность и безаварийность производства. Мы могли пользоваться лишь небольшой машиной мастерских Нефти, рассчитанной на уточнение уже отработанных заводских монтажных схем. Ничего принципиально нового эта машина проверить не могла.
   —...А ты, Джим, — спросил я, — пойдешь в лабораторию?
   — Нет! — Джим помотал головой. — Я буду ездить по материку. По-прежнему. Мне в лаборатории не усидеть.
   — Другую бригаду собьешь... — грустно добавил Грицько.
   Джим улыбнулся, скривив полные губы, ничего не ответил. И мне показалось, что он не очень-то уважает нас обоих за то, что мы изменяем привычной кочевой жизни и уходим на сидячую работу.
   В то же утро, по радиофону, меня разыскал Бруно Монтелло.
   — Где тебя можно увидеть, старина? — спросил он.
   — На космодроме.
   — Долго там будешь?
   — Весь день. Грузимся.
   — Хорошо. Я прилечу.
   Он прилетел уже после обеда, на дирижабле, который перевозил с космодрома в Заводской район оборудование обувного цеха.
   — Пойдем в сторонку, — предложил Бруно.
   — Сугубо секретный разговор?
   — Ну, не сугубо, но пойдем.
   Мы присели на одном из пустых ящиков, выстроившихся вдоль границы вертолетной площадки. Бруно выдернул пушистый колосок из кустика травы, долго вертел его в длинных загорелых пальцах с плоскими розовыми ногтями, затем сунул конец колоска в зубы, надкусил.
   — Конечно, я прежде всего механик, — начал Бруно, и голос его почему-то был глуховатым. Как будто от волнения. — Но ведь и без механика вам не обойтись. И потом ты помнишь, наверно, что в “Малахите” я подолгу торчал в киберлаборатории. И помнишь, наверно, что я кое-что умею. Ну, может, не все. Но основное. Остальному — научусь. Понимаешь — мне хотелось бы работать в вашей лаборатории. Догадываюсь, конечно, что выбор у тебя будет большой. Но ты не отмахивайся! Балластом не стану. У вас, старик, будет сейчас самое живое дело — после геологов и химиков. Но то мне недоступно... А у нас — никакого творчества. Осваиваем готовое — и ни шагу вперед. Все, правда, новенькое, но все это я знал и на Земле. С тоски подохнешь!..
   Он не смотрел на меня и все жевал длинный зеленый колосок. А я глядел на его четкий римский профиль с выдающимся вперед подбородком, на его колючий ежик черных волос и чувствовал, как глупая, счастливая улыбка расползается по моему лицу.
   — Молчишь... — не поворачивая головы, произнес он. — Значит, уже поздно?
   — Я страшно рад, дружище! — Я обнял его за плечи, слегка притянул к себе. — Просто невероятно рад, что мы будем работать вместе! Я давно хотел этого!
   Он взглянул мне в глаза и тоже улыбнулся — как-то смущенно, неловко. Видно, на самом деле волновался: очень хотелось ему в нашу будущую лабораторию!
   Потом крепко сжал мою руку:
   — Значит, решено?
   Через три минуты за ним уже задвинулась дверца биолета, и он умчался по шоссе в Город.
   На другой день мы летели с киберами в Нефть. Впервые с нами летел на север Али — вез черновой эскиз панно для столовой Нефти.
   Впрочем, летел он не только из-за этого панно.
   Еще в зоне отдыха, когда мы загорали на пляже, Али спросил меня:
   — Как ты думаешь, Сандро, — в Нефти отыщется место для памятника?
   — Челидзе?
   — Да.
   — Наверно, отыщется. Там вообще много места.
   — Возьмешь меня, когда полетите?
   — Что за вопрос, Али!
   Мы подхватили его на крыше Города, и всю дорогу Али громко восхищался красотой нашего зеленого материка, к которой мы уже вроде привыкли.
   В пути Грицько поинтересовался:
   — Скажи, Сандро, кибергеологи для южных районов — это реальная тема? Мы будем ею заниматься?
   — Наверно, в первую очередь. Почти что общее требование. Все остальное — индивидуально.
   — Пригодится нам парень, который ходил по этим районам с молотком?.. Еще до появления ра...
   — А пойдет к нам такой парень?
   — Один — пойдет. Он кое-что смыслит в нашем деле. По крайней мере, для его партии мы не ремонтируем киберов. Он делает это сам. Киберы — его хобби.
   — Кто это?
   — Нат О'Лири.
   — Я слыхал это имя. Никак не могу вспомнить где...
   — Мы же все время летаем над его партией. Ты ему сбрасываешь посылки. Только мы беседуем по радио с Илонкой. Она у них радистка и хозяйка.
   — Илонку-то я знаю. Правда, ни разу не видел.
   — И я не видел. Нат говорит — красивая женщина.
   — А откуда ты его знаешь, этого Ната?
   — Так это же муж моей землячки! Помнишь, я рассказывал, что привез письмо Гале из Днепропетровска? Тогда же Вано и сказал мне, что Нат — ее муж. В этом же вертолете. Ты забыл?
   — И он что — хочет к нам?
   — Он хочет на Юг. Хорошо помнит южный полуостров. И заразил меня этим делом! А ты думаешь, почему я стал портить блокноты?
   — Вот пойди догадайся...
   — Сандро, нам все равно не обойтись без него. Когда будем делать блоки местной памяти для Юга.
   — Значит, он к нам — на одну тему?
   — А разве это плохо? Он будет потом отвозить эти киберы, управлять ими, принимать от них информацию... Ему прямой резон принять участие в их создании.
   — Надо потолковать.
   — Ну, вот вернемся — потолкуем...
   В этой поездке я опять встретил Сумико — в Нефти, возле столовой, на бегу. Мы уже собирались улетать. Все поели и ждали меня на вертолетной площадке. А я обедал последним и из столовой почти бежал.
   Она шла мне навстречу и, увидев, остановилась, замерла — маленькая, хрупкая, неподвижная, как статуэтка. Только глаза — узкие, темные, бездонные — жили, кричали, метались на ее лице.
   Мы даже не поздоровались — почему-то забыли об этом. Мы просто глядели друг на друга — неподвижно и молча. Без улыбки. Мы как бы гладили друг друга взглядами.
   Наконец Сумико спросила:
   — Ты торопишься?
   — Да.
   — Тебя ждут?
   — Да.
   Я кивнул и понял, что она видела наш вертолет. Наверно, сама только что прилетела. Может, даже спросила у ребят, где я.
   — Вы улетите сейчас?
   — Сейчас.
   — Когда же я теперь тебя увижу? Я молчал. Потом пожал плечами.
   — Мы часто бываем в Нефти...
   — Но ведь ты уйдешь в лабораторию!
   — Да...
   В эти минуты я совсем забыл про лабораторию.
   — Ты вспоминал меня?
   Нужно было бы сказать “нет”. Но я не смог. Она все равно поняла бы, что я лгу.
   — Да.
   — Я знала, что ты будешь меня вспоминать.
   — Я тоже знал.
   — Про меня?
   — Да.
   — Ты прав. Я вспоминала. Точнее — не забывала.
   Мы несколько секунд молчали и не отрывали друг от друга взгляда.
   Потом Сумико тихо, почти одними губами, без голоса сказала:
   — Ну, вот и все...
   Я не понял.
   — Что — все?
   Она робко, неуверенно улыбнулась.
   — Иди, Сандро. Беги. И знай, что я всегда помню о тебе. Всегда!
   Я прижал к губам ее маленькую, смуглую руку и зашагал прочь. Не мог говорить больше. Не потому, что некогда. Внутренне — не мог. Да и о чем говорить, когда главное сказано с первых слов и когда это главное — боль, от которой нет и не будет лекарства?
   Если бы я знал тогда, что вижу ее в последний раз! Если бы знать наперед хоть что-то из своего будущего!.. Добьется ли этого когда-нибудь человек? Но останется ли он человеком, добившись этого?
   Всю обратную дорогу из Нефти я думал о том, что было бы, если бы вдруг в нашу лабораторию, вместо этого неизвестного мне Ната О'Лири, пришла Сумико. О том, что было бы, если бы мы работали с ней рядом. Каждый день. С утра до вечера. Наверно, мы стали бы задерживаться по вечерам, чтобы доработать какие-то схемы. Это получалось бы само собой, стихийно, но неумолимо. Наверно, мы вместе возвращались бы на биолете по вечерам в Город. И оба сидели бы всю дорогу напряженные, натянутые, как струны, мучительно ожидая и боясь чего-то. Наверно, в конце концов мы не сдержались бы...
   Нелепые, дикие, ни с чем несообразные мысли... Я очень хорошо понимал, что все это абсолютно, совершенно невозможно, нереально. Но, как больной, думал и думал о Сумико, не в силах переключиться на что-нибудь другое.
   Уже перед самым Городом Грицько напомнил мне:
   — Так завтра я приволоку на космодром Ната! Хорошо? Он сейчас не в поле...
   Я кивнул машинально и только потом понял, о чем была речь.
   Из Города на космодром я летел один — мы с Бирутой все еще жили на корабле, — и чувствовал себя выжатым, обессиленным и каким-то ватным. Словно весь день таскал каменные глыбы, а потом кто-то бесшумно и безболезненно перебил мне все косточки до единой. Даже фаланги пальцев.
   О Сумико я уже не думал. И, кажется, вообще ни о чем не думал.
   ...Нат О'Лири оказался громадным, рыжим, веснушчатым и улыбчивым. Лицо у него было таким широким и добродушным, улыбка — такой по-детски открытой, как будто он заранее видел в каждом близкого друга, родного брата, и готов был немедленно, сию секунду, обнять первого встречного и в порыве безудержной любви расплющить о свою могучую грудь.
   — Разбираешься в киберах? — спросил я.
   — Немного. С геологическими справляюсь.
   — И променяешь поле на лабораторию?
   — Так не навсегда ж! — Он растянул в безбрежной, добродушной улыбке толстые бледные губы. — Ты не был на Юге, Тарасов!.. Этим полуостровом заболевают, как на Земле — Арктикой... Хоть киберов туда забросить! Вернемся же мы! Надо готовить это возвращение! Вот и Амиров передает...
   Вчера вечером передали по радио новую пленку Марата. Он сообщал, что после двух удачных “охот” на бычков ему стали доверять больше, и теперь он потихоньку подбивает старейшин племени обложить нас данью — из посуды и мяса — и прекратить войну. Старикам в племени ра эта идея вроде понравилась. А вот мне — не очень. Как-то противно чувствовать себя данником, хотя бы и понарошке. Как-то это унизительно. Можно все отдать — только на равных. Впрочем, Марату там виднее. Может, и будет толк от этой детской игры?
   ...Мы недолго выясняли отношения с Натом О'Лири. Он хотел у нас работать и мог работать. Это главное. Чего тут еще выяснять?
   С пятым работником лаборатории я решил не спешить. Пятый должен быть специалистом — это уже ясно. Иначе у нас получится не киберлаборатория, а черт знает что. Только где его взять, этого пятого? Из большой бригады Заводского района? Из той, где Женька? Больше-то неоткуда.
   Так и получилось — пятый появился оттуда. Точнее — не пятый, а пятая. Бойкая и остроумная, кудрявая и темнокожая Ружена Мусамба, родившаяся в Варшаве и выросшая на берегах Конго, пришла в нашу лабораторию уже тогда, когда нам дали помещение и когда мы втащили в это помещение первые ящики с деталями нашей собственной, лабораторной вычислительной машины.
   Мы, отдыхая, сидели на этих ящиках, и Нат раскуривал короткую трубочку, когда по лестнице звонко процокали каблучки, и в дверях нашего большого, главного зала появилась точеная женская фигурка. Не в рабочем костюме — в коротком красном платье. Появилась — и застыла у входа.
   Женщина оглядывала пустой, звонкий зал и нас в этом зале — оглядывала спокойно, деловито, совсем не робко. Не как гостья, а как новая хозяйка оглядывает предоставленную ей квартиру, из которой только что выехали другие жильцы.
   Потом женщина медленно, неторопливо, по какой-то очень точно прочерченной прямой направилась к нам.
   Мне сразу понравилось, что она прошла по такой точной прямой. Я давно уже заметил — кто прямо ходит по земле, тот прямо ходит и в жизни. А кто любит петлять — петляет везде.
   Мы сидели молча, и в пустом зале размеренно, звонко, как падающие капли, цокали ее каблучки — цок, цок.
   Женщина улыбнулась, поздоровалась, спросила:
   — Вы и есть киберлаборатория?
   Один за другим мы поднялись с ящиков, тоже заулыбались.
   Грицько ответил:
   — Мы и есть.
   Ни он, ни я еще не знали, кто эта женщина. А Бруно и Нат знали, но молчали.
   Впрочем, в тот момент я еще не думал, что они ее знают. Как-то вылетело из головы, что уж Нат-то должен тут знать всех, кроме тех, кто прилетел с нами.
   — А кто из вас двоих Тарасов? — спросила женщина.
   — Почему из двоих? — поинтересовался я. Женщина улыбнулась.
   — Уж не думаете ли вы, что я не умею считать до четырех?
   — Это Мусамба! — наконец представил ее Бруно — Ружена Мусамба. Наша лучшая программистка.
   — Ты удивительно щедр на комплименты, Бруно, — поблагодарила его Ружена. И ласково осведомилась: — Может, ты обижен на меня?
   — Вроде не за что.
   — Вот и я удивляюсь. Я слегка поклонился:
   — Тарасов.
   — Мне сказали, что у вас в лаборатории еще нет программиста.
   — Хотите попробовать?
   — Вы не очень-то любезны. Особенно, если учесть вполне искренние комплименты Бруно.
   — Что вы! Я верю ему, как богу! Поэтому и...