Давыдов Исай. Я вернусь через тысячу лет

   —...сразу ставите ограничения? — перебила меня Ружена. Я демонстративно поднял руки вверх.
   — Пощадите, Ружена! Я уже понял, что такая женщина, как вы, может быть только лучшей программисткой. И никакой другой! Окажите нам честь!
   Я показал на ящики. Больше негде было посадить ее.
   — О! Это другой разговор. Вы делаете успехи, Тарасов! Даже быстрее, чем лучшая из машин, которых я обучала.
   — Бруно, конечно, младенец перед вами — по щедрости комплиментов...
   — Вас, кажется, зовут Александр? — поинтересовалась Ружена.
   — Так точно.
   — Сандро, — уточнил Бруно. — Мы зовем его просто Сандро.
   — Меня это вполне устраивает, — Ружена улыбнулась. — Так вот, Сандро, можно ли считать законченной официальную часть нашей беседы?
   Я пожал плечами.
   — Наверное. Если вас всерьез интересует лаборатория...
   — Излишнее уточнение. Иначе бы я к вам не пришла... А теперь чисто деловой вопрос — что я должна делать сейчас?
   — Посидите с нами. Мы отдыхаем. С вами отдыхать будет веселее...
   Она весело пришла к нам, она весело и работала. И позже, когда мы вымучивали своего “Первенца” — первого на Рите самостоятельного кибергеолога, когда у нас порой все спотыкалось и от отчаяния опускались руки — одна Ружена без устали шутила и не переставала что-то делать. И нам становилось стыдно за свою недолгую слабость, и мы тоже потихоньку начинали шутить и снова брались за работу.
   Ружена действительно оказалась превосходной программисткой. Но даже если бы она была программисткой самой посредственной, она все равно стала бы незаменимой у нас уже только из-за одного своего характера.
   Мы все любили Ружену. Уже через неделю мы просто не допускали мысли, что наша киберлаборатория могла бы существовать без Ружены Мусамбы. Это уже была бы не наша, это была бы чужая лаборатория.
   И ни в эту, ни во все последующие недели я не представлял и не мог представить себе, какую страшную, зловещую роль сыграет Ружена в моей жизни, сыграет независимо от своей воли, даже просто не ведая о том, что происходит, сыграет только потому, что глупые обстоятельства, как когда-то, еще на Земле, говорил Бруно, имеют такое противное свойство — выходить из-под контроля.

25. Первенец

   Это был адский труд. Адский потому, что мы задали себе бешеный темп. Никто нас не торопил — мы сами себя торопили. И тем сильней торопили, чем больше сложностей обнаруживали в своей работе.
   Сначала все казалось просто. Пока знаешь какую-то проблему поверхностно — она всегда кажется простой. Сложности начинаются, когда влезаешь в новое дело по уши.
   — Надо просто усовершенствовать киберколлекторов, — уверенно рассуждал Грицько, когда мы все вместе прикидывали, с чего подступиться к проблеме. — Они умеют бить шурфы, бурить скважины и брать керны. Они умеют брать образцы минералов и снабжать их наклейками с датой и точными координатами места находки. Если у кибера толково заполнен блок местной памяти, он даже может сообщить на этой наклейке особые приметы места находки. Я считаю, что у нас есть превосходная отправная конструкция. Много ли нужно к ней добавить?
   — Давайте подумаем, — предложил Бруно и деловито взял карандаш. — Итак, что надо добавлять?
   — Киберы должны сами выбирать место для шурфов, — пробасил Нат О'Лири. — Подсказывать будет некому.
   — Так и запишем! — Бруно склонился над бумагой. — Дальше?
   — А может, это сделает за нас машина? — спросила Ружена.
   — Машина — уточнит, — возразил Бруно. — И рассчитает. А задачи человек все-таки должен ставить перед собой сам. Итак, что дальше?
   — Наверно, киберы должны сами анализировать керны, — предложил я. — И сами должны передавать по радио информацию об анализах.
   — Запишем... — Карандаш Бруно забегал по бумаге. — Только, Сандро, может, киберам не надо передавать всю информацию? Пусть они ее просеивают и передают принципиально новое. Иначе мы захлебнемся в этой информации. Придется ставить несколько машин на отыскание, так сказать, жемчужных зерен... А у нас пока не густо с вычислительными машинами... Представляешь, что получится, если добросовестный робот станет дотошно описывать тебе каждый слой керна и каждый попавший в его лапы камешек? Ведь роботов будет много!
   — А не пропустим ли мы тогда что-то ценное? — усомнился Нат. — Ведь геолог ищет месторождение не по одному признаку, а по их сумме.
   — Вот пусть кибер сам и суммирует! — произнес Бруно. — И нам докладывает лишь результаты анализов, а не весь их ход. Логично?
   — В идеале! — Нат с сомнением покачал головой. — Что-то не очень верю я в идеальные киберы. Но если нам удастся создать...
   — Еще какие требования? — спросил Бруно. — Что мы еще хотим от нашего дитяти?
   — Может, они должны определять и места буровых? — предложил Грицько.
   — Зачем? — возразил Нат. — Не слишком ли большая роскошь? Буровая — не шурф. Места для буровых определим сами. А вот поставить буровую кибер должен уметь! Не только бурить, но и ставить!
   — Запишем! — прозвучал голос Бруно. Он нарочно придал своему голосу металлический оттенок. Словно кибер сказал это “запишем”.
   — Один робот уже готов, — заметила Ружена и улыбнулась. Потом вполне серьезно добавила: — Мне кажется, надо подумать об обороноспособности киберов. Наши роботы очень уж безобидны и безответны. Как дети. Но ведь мы и обращаемся с ними, как с детьми. А в южных районах им, возможно, придется защищаться.
   — Что же ты предлагаешь им дать? — спросил я. — Карлары? Слипы?
   — Ты слишком зло шутишь, Сандро! — Ружена усмехнулась и этим сразу отвела мое возражение. — Ты отлично знаешь, что я имею в виду не это. — Она в задумчивости наморщила лоб. — Может, вмонтировать в них ЭМЗы?
   — ЭМЗ не поможет ни от копья, ни от палицы. А стрелы киберам и так не страшны.
   — А суперЭМЗ очень тяжел... — добавила Ружена. — И все-таки что-то надо. Давайте пока просто запишем эту обороноспособность. Что-то надо найти. Иначе мы этих киберов не напасемся.
   — Вооруженная машина может свихнуться и взбунтоваться против нас, — заметил Грицько. — Все мы читали о таких случаях в прошлых веках. Отцы завещали нам не вооружать киберов.
   — Можно запрограммировать в них отличия, — предложила Ружена. — Пусть умеют отличать нас от дикарей. Это всего одна добавочная схема. Но, разумеется, и дикарям они не должны наносить никаких травм.
   — Логично, — сказал Бруно. — Так и запишем. Обороноспособность и схема различения землян и ра. В одном блоке...
   Понаписали мы в то утро много. Но вычислительная машина за первый же прогон нашей программы понаставила нам тьму вопросов. “Как должны киберы вести радиопередачи? — спросила она. — В ответ на ваши вопросы или самостоятельно, по своему усмотрению? Какой информацией считать побочные признаки месторождений — основной или несущественной, не подлежащей передаче по радио? По каким основным признакам будут отличать киберы землян от ра? Форма рук, ног? Рост или голос? Одежда или язык? Если язык, то как быть, когда человек нападает молча? Если форма тела или одежда, то как быть, когда человек нападает в темноте или из-за непрозрачного укрытия?”
   И такие вопросы вылетали на столик вывода информации один за другим. Ружена едва успевала прочитывать карточки, выброшенные машиной.
   Когда же мы начали работать, то выяснилось, что и машина не могла всего предусмотреть.
   Проще всего разделались мы с радиосвязью. Эта часть работы не потребовала от нас долгих поисков и мучений, не донимала неудачами. Стандартные киберколлекторы снабжены микрофонным устройством на вводе информации — для приема указаний голосом. На выводе информации у них тоже есть звуковой модулятор, работающий в привычной для человеческого уха частоте звуковых колебаний. Короче, современные киберы умеют устно докладывать о результатах своих работ.
   Не так уж сложно было нам радиофицировать ввод и вывод информации. Мы заменили микрофонные устройства радиоприемниками, а звуковые модуляторы — радиопередатчиками. Вес кибера после этого даже чуть уменьшился, потому что нынешние радиосхемы короче и легче звуковых. Наш опытный кибер отлично выполнял во дворе лаборатории все команды по радио и точно рапортовал о том, что сделал. Но как далек еще был этот ограниченный, безынициативный трудяга от той машины, которую нам предстояло создать!..
   Потом мы взялись за разработку для этого трудяги новых программ, включающих в себя все старые, новых анализаторов и блоков профессиональной памяти.
   На это у нас уходили ставшие почти мгновенными дни, ставшие необычно стремительными недели. Отработанные схемы и блоки появлялись медленно, трудно, но все-таки появлялись и постепенно скапливались в специально выделенном для этого угловом шкафу, над которым Ружена повесила лозунг: “С миру по схеме — киберу программа”.
   Каждую схему мы старались делать максимально лаконичной, максимально быстродействующей. Мы добивались почти мгновенной реакции. И, по существу, добились ее — разумеется, пока в каких-то отдельных узлах машины.
   Но вот однажды после обеда Бруно с ужасом хлопнул себя по лбу.
   — Мы идиоты, ребята! — крикнул он. — Мы же забыли, что блоки местной памяти у нас будут поверхностными!
   — А ведь и вправду идиоты! — неожиданно грустно, без улыбки, согласилась Ружена.
   Как и обычно, она первая поняла, в чем дело. Проблему блоков местной памяти мы считали совершенно решенной. А она оказалась такой мучительной!
   Мы совсем забыли о том, что не можем снабдить своих Клеберов точными блоками местной памяти. Много ли заложишь в них, исследуя местность с вертолета или вспоминая нечастые переходы давних лет? Зрительная память — штука ненадежная и не очень точная. А стереофильмов геологи в своих походах не снимали — было ни к чему.
   И вот теперь эти обедненные блоки местной памяти, не сравнимые с обычными, яркими, полными, к которым приспособлены кибергеологи, неизбежно должны были сделать наше детище, особенно на первых порах, медлительным, неуверенным, туго-думным. Оно должно было стать таким с неизбежной закономерностью. И мгновенные связи и реакции чисто профессионального свойства, которых добивались мы с таким трудом, могли в этих условиях погубить машину, лишив ее необходимой осторожности. И поэтому нам пришлось переделывать многие уже законченные блоки и схемы, удлинять цепи, замедлять десятки реакций, ускорение которых досталось нам так нелегко.
   Надо было теперь добиваться того, чтобы процесс ориентации кибера на местности шел быстрее всех остальных процессов, кроме оборонительных, чтобы в первую очередь заполнялись информацией блоки местной памяти, как самого сдерживающего устройства кибермозга. Ведь профессиональные знания мы сразу вкладывали в кибер полностью. А местных полностью вложить не могли.
   Но кибер нужно было сделать еще и таким, чтобы потом, после заполнения блоков местной памяти, он мог хотя бы частично перестроиться сам и до предела ускорить хоть некоторые из тех связей и реакций, которые были искусственно замедлены на первых порах.
   Короче, он должен был стать отчасти самоусовершенствующейся машиной. Причем не уникальной, а массовой.
   И это — без громадных земных заводов, без громадных земных лабораторий, без неисчерпаемых земных складов всяческой кибертехники.
   А иначе — и работать не стоило бы. А иначе нам просто стыдно было бы показать свою продукцию Совету.
   Когда после долгих мучений мы управились с блоками местной памяти, возникла проблема обороноспособности.
   Оборонные реакции кибера должны быть мгновенными — это понятно. Но, чтобы быть мгновенными, они должны основываться на минимальном количестве признаков нападающего. Если же машина начнет анализировать рост, одежду, цвет кожи нападающего, она неизбежно потеряет те секунды и доли секунд, которые так важны при обороне.
   Найти бы вот один признак! Один, универсальный, по которому машина решала бы, обороняться ей или нет.
   Однако где возьмешь этот проклятый универсальный признак? Язык? — Но наша вычислительная машина была права — нападать действительно можно и молча. Чаще всего так и делают. Одежда? — Ее не сразу разберешь в темноте. Цвет кожи? — У ра, конечно, необычный для землян цвет кожи, но и он не виден в темноте. Да и у гезов, которые иногда охотятся вместе с воинственными ра, цвет кожи уже другой. Он почти такой же бледно-смуглый, как у земных южан.
   А потом, как быть с теми ра, которые у нас? С теми парнями, которые, выйдя из больницы, уже потихоньку работают в разных местах нашего большого хозяйства... И ведь работать они будут все активнее. И со временем таких парней станет больше.
   Этот универсальный признак нашел Грицько.
   Однажды утром, не поднимая головы от схемы, которую он пропечатывал лазерным лучом, Грицько спросил:
   — Как вы думаете, ребята, кто, кроме ра и гезов, может напасть на наших Клеберов?
   — Ты гений, Гриць! — сразу же отозвалась Ружена. — Я с первой минуты знакомства поняла, что ты гений. Потому что ты самый лысый в лаборатории.
   А затем мысль Грицько дошла до всех, и мы бросили работу и зашумели. Действительно, как просто все оказалось! Кто же из землян нападет на кибер? Кому это в голову взбредет?
   А следовательно, и принцип обороны — самый простой. Проще невозможно: нападают — защищайся! Самая короткая схема. Самые мгновенные связи. Только чем защищаться? Мы же не вправе давать киберу оружие против человека. Пусть даже и дикого. Мы должны дать ему оружие только против оружия.
   Значит, начисто исключается оружие, действующее на расстоянии. Остается только контактное. Обычные электрические стержни, которые мгновенно выбрасываются из рук кибера и мощным силовым полем отталкивают приближающиеся к нему копье или палицу.
   Ну а если это не палица, а рука?
   Вообще-то голыми, руками дикари ничего не смогут сделать киберу. Да и не станут пытаться что-либо сделать — побоятся. И поэтому голые руки ему не опасны. И, значит, на руки он может не реагировать. Он должен реагировать только на деревянное или каменное оружие. Конечно, мало шансов, что ра начнут бросать в машину свои каменные топоры. Но все же, кто знает, что может взбрести им в голову. Могут бросать просто камни. Пусть уж лучше киберы будут защищены и от этого. Итак — обыкновенное ограниченное силовое поле, отбрасывающее на несколько метров дерево и камень, которые угрожают безопасности машины. И ничего больше. И пусть любые руки спокойно касаются нашего кибера. Он не сделает им ничего худого. Он, как и прежде, будет по-детски беззащитен от них.
   ...В эти недели я мало бывал дома, потому что мы работали, не оглядываясь на время. Лишь один день не был я в лаборатории — тот суматошный день, когда мы с Бирутой перевезли наши немногие вещи из тесной и сумрачной каюты “Риты-3” в светленькую и чистенькую квартирку на двенадцатом этаже в только что законченной секции Города. Подошла, наконец, и наша очередь...
   Бирута долго не распаковывала вещи, ходила по квартире, открывала и закрывала окна, выдвигала и вновь убирала в стену диваны и кресла, столики и тумбочки. Она забавлялась квартирой, как ребенок. Она настолько отвыкла от самого примитивного земного уюта, что мне невольно подумалось: какая-нибудь дикарка из племени леров, наверно, вела бы себя в этой квартире почти так же.
   Потом Бирута прижалась ко мне и приложила мою руку к своему животу.
   — Надави пальцами, — попросила она. — Только не сильно!
   Я слегка надавил пальцами и тут же почувствовал в ответ упругие, сердитые удары. Они били точно в то место, куда давили пальцы. Я передвинул пальцы и снова надавил. И снова удары били точно в мои пальцы. Мой сын протестовал! Он усмотрел ограничение своей свободы в моих легких нажатиях и тут же запротестовал.
   — Серьезный парень? — Бирута улыбнулась.
   — Весь в меня!
   Бирута неожиданно грустно вздохнула.
   — Лучше бы он был немного посерьезней.
   Она не сказала больше ничего и молча стала разгружать попавшуюся под руку сумку. Но и от одной этой фразы у меня сразу же испортилось настроение, и солнечный день показался каким-то тусклым и серым.
   Это началось давно — с первых же недель нашей напряженной работы над новым ккбером, с первых же вечеров, которые я провел в лаборатории, с первых же встреч после работы, когда я, необычно возбужденный, все еще был там, в нашем зале, со своими товарищами, со своими схемами, со своим давним любимым делом, по которому так соскучился, — и поэтому рассеянно слушал дома Бируту и даже не всегда сразу понимал, что она говорила.
   Да, конечно, это началось еще тогда. Но в те дни я этого не понимал, не замечал, а если бы и заметил — не придал бы никакого значения. Бирута всегда была до смешного ревнивой, что в общем-то, никогда не мешало нам жить. Вначале Бирута сама боролась. Теперь-то я понимаю, как яростно она боролась сама с собой — в одиночку, ничего не говоря мне, ничего не объясняя.
   Я еще порой удивлялся в те дни резким, вроде бы совершенно необъяснимым переменам в ее настроении. Но если и задумывался, то ненадолго. Меня целиком занимали схемы и программа нашего нового робота. И еще я немало мечтал, что когда-нибудь, попозже, когда самые необходимые киберы будут сделаны, я смогу выкраивать какие-то часы, может, даже дни, и заниматься коробочками эмоциональной памяти. Мне хотелось бы изготовить десяток коэм для Бируты, для ее рассказов. И еще десятка два — для других наших начинающих поэтов и прозаиков. Для тех самых ребят, которые читали свои произведения в одном радиоальманахе с Бирутой. И еще мне хотелось дать коэму или две Жюлю Фуке, чтобы он записал историю своего знакомства с Налой.
   А где-то смутно, неясно копошилась уже и другая мысль, более важная. Если Ра и женщины-леры, которые живут в Нефти, так неохотно читают книги, то, может, коэмами они станут пользоваться охотнее? Может, та же книга, но изложенная в коэме, будет для них доступнее, интереснее? Как доступнее книг для них стереофильмы и телевизионные передачи. Может, мои коробочки, если их будет достаточно и если они будут толково заполнены, вообще могли бы ускорить просвещение диких племен этой планеты? Не в том ли и есть главное назначение моей работы?
   Об этом думалось всерьез. А неустойчивое сегодняшнее настроение Бируты я воспринимал не очень серьезно и легко объяснял себе особым положением моей жены. У женщины, которая ждет ребенка, неизбежно должны быть какие-то психологические сдвиги. Тут хозяйничает природа, и я тут бессилен. Я могу быть только терпеливым и добрым с такой женщиной. Могу быть только чистым перед нею. И большего не могу. Появится ребенок — и все сгладится, все придет в норму.
   Когда же я понял, в чем дело, было поздно.
   Много раз потом я пытался припомнить, из-за чего в тот вечер случилась ссора. И никак не мог припомнить.
   Отлично вижу тот вечер — серовато-пасмурный, как и большинство вечеров на нашем материке. После ужина мы долго сидели с Бирутой недалеко от корабля, на длинном гладком коричневом ящике, выгруженном из трюма.
   Помню пустой, выжженный космодром и по краям его — редкие кустики молодой, нежно-зеленой и необычно пышной травы. Помню пылающую, кроваво-красную полоску облаков на западе, в стороне заката. И еще помню тоскливое, щемящее чувство нежелания возвращаться в нашу маленькую, безоконную каюту, в нашу “конуру”, как недавно стала называть ее Бирута. Каюта, которая когда-то казалось нам верхом удобства, теперь раздражала, была просто ненавистна — и своей жуткой теснотой, и своей темно-серой мрачностью (даже при самом ярком свете), и своей глухой оторванностью от всего живого. В ней можно было только спать и читать. Ничего больше в ней нельзя было делать.
   Пока Бирута вела в школе класс — ей нетрудно было мириться с тесным нашим домом. Она поздно возвращалась на космодром и, по существу, только спала в нашей каюте. Да иногда читала. Все остальное время отдавала школе, интернату, школьным будням и праздникам.
   Когда же Бируте пришлось перейти на время в методический кабинет — обычная участь всех учительниц, готовящихся стать матерями, — свободного времени прибавилось, и неудобства стали раздражать мою жену особенно сильно.
   Впрочем, виновата тут была, конечно, не только наша каюта. Целиком поглощенный своей лабораторией, я часто возвращался на космодром поздно и не видел в этом ничего особенного. Раньше возвращалась поздно Бирута, теперь — я, что же тут такого? Кто же виноват в том, что дома мы не можем заниматься своим любимым делом?
   Все это казалось настолько само собой разумеющимся, что я никак не мог в то время связать переменчивость настроения Бируты со своими поздними возвращениями.
   Короче, я был просто слеп. Вот до того самого вечера.
   Кажется, в тот вечер, как обычно, я рассказывал Бируте о делах в нашей лаборатории. И, наверно, как обычно, упомянул Ружену. Может, даже восторженно упомянул. Все мы часто восхищались ею.
   Бирута ничего не сказала мне в тот момент. Поэтому я до сих пор и не знаю, упоминал я Ружену или нет. Но потом, позже, когда мы уже были в каюте, и я читал “Экскурсы в историю роботехники” Федорчука, Бирута из-за чего-то раскипятилась и бросила мне:
   — У тебя удивительный талант находить время для всех, кроме жены!
   — Для кого, например? — Я спокойно поднял глаза от книги. Давно уже дал себе слово делать все замедленно — спокойно в те минуты, когда Бирута горячится.
   — Будто не знаешь!
   Бирута отвернулась к выключенному телеэкрану. Она демонстративно не глядела на меня. А я уже знал, что на ее красивом лице появились в этот момент уродливые красные пятна. В последние недели у нее каждый раз стали проступать на лице красные пятна, когда она раздражалась.
   — Не знаю, Рутик! Святая истина!
   — Мне иногда кажется — для тебя вообще нет ничего святого!
   — Это несправедливо, Рутик. Ты же знаешь.
   — А ты со мной справедлив?
   Я отложил книгу, поднялся с койки и обнял Бируту. Худенькие, беззащитные ее плечи как-то резко напряглись, а затем безвольно обмякли под моими руками.
   — Слыхала старинную песенку? — спросил я.
   — Какую еще?
   Она даже не обернулась.
   — Там поется так, Рутик:
   ...Но я не понима-аю, Зачем ты так серди-ита. Ну, перестань же хму-уриться, Ну, поцелуй скорей!
   Она резко повернулась ко мне с глазами, полными слез, и я увидел те самые красные пятна на лбу и на щеках ее.
   Она глядела мне в глаза какие-то секунды, потом уткнулась в мое плечо и заплакала.
   Худенькие плечи ее вздрагивали под моими ладонями, и сквозь всхлипывания она говорила:
   — Зачем... Зачем... зачем ты взял ее в лабораторию?
   — Кого, Рутик?
   — Ты знаешь!.. Зачем?.. Потому что я сейчас некрасивая, да? Потому что я не стройная?
   — Ты говоришь чепуху, Рутик! Успокойся и пойми — чепуху!
   — Она весь день с тобой! — Бирута продолжала всхлипывать. — Она с утра до вечера с тобой... А я — только ночью... Она все время шутит и смеется... Ты сам говоришь... А я только сержусь и плачу... Конечно, как тут не влюбиться... В веселую женщину...
   Я успокаивал ее, как мог. Уговаривал, убеждал, доказывал, что никогда не думал о Ружене так, как говорит Бирута. И она вроде поверила, перестала всхлипывать, успокоилась.
   Но я и представить себе еще не мог тогда, насколько прочно засело все это у нее в голове. Мне показалось в тот вечер, что разговор исчерпан, окончен. А он только начинался.
   Бирута стала вспоминать Ружену все чаще и чаще по любому поводу.
   Стоило мне нахмуриться, как Бирута говорила:
   — Конечно, улыбаться ты можешь только ей!.. Стоило мне в течение часа не поднять глаз от книги, как я уже слышал:
   — Только с женой и читать! Жена теперь глаз не радует... Глядеть хочется на другую...
   Наверно, Бируту нужно было лечить. Но я не решался рассказать об этом врачу. Такой разговор казался мне почему-то унизительным, позорным, предательским.
   Я старался приезжать домой раньше. Но не всегда это удавалось — работа все-таки требовала слишком много времени.
   Я старался отвлечь Бируту — напоминал ей о фантастике, которую она может и должна писать. Ведь ее рассказ, переданный по радио, понравился всем землянам. Те, кто пропустил его, настойчиво вызывали студию и требовали повторить. Но повторять его пришлось дважды. Как же можно после такого успеха забрасывать фантастику?
   — Ах! — отмахивалась Бирута. — У меня сейчас чистейший реализм в голове!
   Я старался всем, чем мог, успокоить Бируту, был с ней нежен и терпелив, как никогда. Но где-то глубоко внутри мешала мне память о Сумико, о тайной моей вине перед женой, и эта память в чем-то сковывала меня, а Бирута, видимо, тонко чувствовала мою скованность. И подозрения еще сильнее одолевали ее.
   Иногда она не говорила об этом по нескольку дней, была, как прежде, ласкова и спокойна. Мне уже начинало казаться, что наконец-то все кончилось, и я невольно веселел, но потом, на какой-нибудь совершенной мелочи, Бирута вдруг срывалась и снова начинала упрекать меня ею.
   В конце концов я сам стал как сжатая до предела пружина. Стал бояться себя — бояться, что тоже на чем-нибудь сорвусь. Срываются ведь всегда на неожиданных мелочах. Все — не только Бирута.
   Главное, я не видел никакого выхода. Уйти из лаборатории не мог и не хотел. И лаборатория наша была уже совершенно немыслима без Ружены. Об этом и думать не приходилось. И работать в лаборатории меньше других мне тоже было невозможно.
   Оставалось ждать. Ждать квартиру, которая изменит наш быт, ждать родов, которые изменят психику Бируты, займут ее мысли совсем другим.