Давыдов Исай. Я вернусь через тысячу лет

   В общем, мы просто ненавидели этого непримиримого охотника Чока и пятнадцать его неразумных друзей, которые сводили для нас на нет все мирные усилия Марата. Если бы не эти упрямцы, наша экспедиция была бы совсем другой — и более быстрой, и более интересной.
   Мы распаковывали секции силовой защиты до середины ночи, пока не устали и снова не захотели спать. Нат хотел было даже сразу же, ночью, начать установку этих секций на местности — от берега ручья.
   — В темноте безопаснее, — уверял Нат. — В темноте им труднее целиться.
   Но мы, конечно, не пустили Ната в темноту, не стали выключать малого силового поля. Кто знает, что за его невидимыми границами? Может, и на самом деле чьи-то глаза из леса следят сейчас за каждым нашим движением, подстерегают первую же нашу ошибку? Мы работаем, мы не следим за другими, и поэтому в начале борьбы мы всегда в невыгодном положении. Тот, кто работает, не думает о нападении. Нападает обычно тот, кто следит за работающими.
   Мы начали установку секций основного силового кольца на следующий, третий день нашей экспедиции и продолжали на четвертый. И на пятый у нас еще осталось порядочно работы. А потом, в конце экспедиции, два дня нам предстояло все это разбирать и укладывать в вертолет. Потому что силовой защиты на материке не хватало. А переносной — особенно. Нам слишком многое приходилось защищать. В общем, неделю жизни, как говорили в старину, — коту под хвост.
   На четвертый день Бирута вызвала меня к рации, потому что радиофоны на таком расстоянии уже не действовали.
   — Как ты там, Саш? — спросила она.
   — Нормально, Рут. Как ты?
   — Мне плохо без тебя, Саш! Очень плохо! В последнее время я совсем не могу без тебя.
   — Мне тоже без тебя плохо. Но что ж делать? Еще десять дней надо потерпеть.
   — Зачем ты кривишь душой, Саш? Я же все понимаю. У тебя там полная идиллия. Никто не мешает.
   — Рут, не надо! Будь умницей, Рут! Я скоро вернусь и потом очень долго никуда не поеду. Понимаешь? Столько, сколько тебе будет нужно, никуда не поеду.
   — Это все слова, Саш. Я устала от слов. Мне просто нужно видеть тебя. Все время. Тогда я спокойна. Смотри — я могу прилететь.
   — Не надо так шутить, Рут! Здесь опасно.
   — Я не шучу. Ты же знаешь мою старую теорию. Опасно везде! Безопасных мест во Вселенной нет. Так что это меня не остановит. Просто я не хочу делать больно ни тебе, ни себе. Не хочу неожиданностей. Поэтому предупреждаю, что могу прилететь, если не выдержу.
   — Этого нельзя, Рутик! Просто нельзя!
   — Я все тебе сказала, Саш. Пока. Целую тебя.
   — Рут! Я надеюсь на твое благоразумие!
   — А разве я не благоразумна? Я ведь могла и не предупреждать тебя.
   — Рут!..
   Мой голос ткнулся в глухую тишину. Бирута уже отключилась.
   Я все еще не верил. Мне все еще казалось, что она просто жестоко шутит. Не может же она, в самом деле, прилететь сюда! Ведь она уже не одна. Ведь она не имеет права рисковать сразу двумя жизнями!
   В эту ночь я не смог уснуть. Лежал на своей койке с открытыми глазами, глядел в тускло белевший в темноте купол палатки, слушал ровное дыхание Бруно на другой койке и думал о Бируте, о нашей с ней давней встрече, о нашей жизни, о нашем сыне, который уже скоро, совсем скоро должен появиться. В нашей жизни все вроде было правильно. Но, может, слишком правильно? Когда что-то “слишком” — это уже плохо. А давние неправильности потом, наверно, так согревают душу!..
   Что-то перекосилось у нас с Бирутой.
   Люблю ли я ее? — Нелепо спрашивать! У меня нет более близкого, более родного человека, чем она. И нет более желанного.
   Сержусь ли я на нее? — Разве можно сердиться на нее вообще? А сейчас — особенно. Тем более, что я на самом деле виноват перед ней. Хотя и не так, как она думает. Что бы она сейчас ни сказала, что бы ни сделала, как бы ни обидела меня — ей все прощено заранее. Абсолютно все! Я просто не способен ни обидеться, ни рассердиться на нее. И даже теперь, если она на самом деле прилетит, я не смогу рассердиться ни на ее безрассудство, ни на ее подозрения.
   ...Она все-таки прилетела. На другой же день, когда мы прокладывали уже последний километр большого силового кольца. Она без разрешения взяла вертолет на крыше Города, задала курс киберпилоту и потом, не имея точных координат, больше часа кружила над северными предгорьями полуострова, отыскивая наш лагерь.
   В конце концов это надоело ей, и она вызвала меня по радиофону.
   — Я близко, Саш, — сказала она. — Говори что-нибудь в микрофон. Я полечу на твой пеленг. А то я тут совсем заблудилась.
   Кажется, я все-таки ругался в микрофон. Нежно, ласково, но ругался.
   Через десять минут вертолет Бируты опустился на полянке, возле нашего вертолета, на котором мы подвезли к последнему километру массивные секции силового кольца.
   Конечно, все переполошились и сбежались на полянку. Особенно почему-то волновался Эрнесто.
   — Что случилось? Что случилось? — кричал он, подбегая к Бируте, которую я снимал с лесенки вертолета.
   — Ничего! — Бирута удивленно подняла пушистые светлые брови, помотала головой. — Просто я прилетела на свидание к своему мужу.
   Нат довольно громко хмыкнул и неловко, как-то по-медвежьи, повернулся, чтоб идти обратно, к месту работы. За ним медленно и молча потянулись остальные.
   Мы остались с Бирутой на поляне вдвоем.
   — Ты хоть взяла ЭМЗ? — спросил я.
   — Знаешь, как-то не подумала... — Бирута развела руками. — Да и зачем он? Вы же работаете без ЭМЗов. И вообще — теперь мир.
   До чего же хотелось мне в этот момент назвать ее хотя бы дурой!
   — Рутик! — предложил я. — Давай отвезу тебя в наш лагерь. Там есть силовое кольцо, и ты спокойно отдохнешь, пока мы не вернемся с работы.
   Она улыбнулась, отрицательно покачала головой.
   — Это неразумно, Саш. Я не для того сюда летела, чтобы сидеть взаперти. Достаточно насиделась дома. Теперь хочу быть с тобой.
   — Но я должен работать, Рут!
   — Работай! Разве я тебя задерживаю? Я сяду в сторонке и никому не буду мешать.
   — Я был бы спокойнее, если бы ты осталась в вертолете. И задвинула дверцу.
   Она снова покачала головой из стороны в сторону и улыбнулась. Добро и снисходительно — как маленькому.
   — У тебя просто какое-то болезненное желание запереть меня в замкнутое пространство. Ты не находишь это странным?
   У меня бессильно опустились руки... Я просто не знал, что делать, что говорить ей. И помочь мне никто не мог. Все уже ушли с полянки в глубину леса, где у подножия горы мы тянули последний километр этого осточертевшего силового кольца.
   Да и если бы не ушли — что изменилось бы? Кто способен тут помочь? Что вообще в силах помочь, когда самый дорогой, самый любимый человек не слышит доводов разума и упрямо, бессмысленно идет навстречу опасности?
   — Пойдем ко всем, — предложила Бирута. — Я не обещаю, что сразу помогу вам, но, по крайней мере, пригляжусь. Может, удастся помочь.
   — Ты надолго сюда?
   — Пока не надоест. И оставим эту тему, Саш!
   — Надо хотя бы сообщить в Город. Ведь там хватятся вертолета.
   — Я сообщила. Когда ты дал мне пеленг, я послала радио-грамму на диспетчерский пункт.
   — Там, конечно, пришли в восторг?
   — Не знаю. Радиограмму приняла машина. А дожидаться, пока она доложит диспетчеру, я не стала — переключилась. Ну, так пойдем, милый?..
   Она, конечно, не смогла нам помочь — это было и не нужно и невозможно. Слишком тяжелы силовые секции. Мы даже Ружене не позволяли их поднимать, и она вместе с Нгуеном лишь замыкала проводку.
   Утомившись после дороги, Бирута присела на небольшой прогалине, метрах в тридцати от нас, где были сложены наши термосы, куртки и сумки с инструментами.
   Каждые полчаса я бросал работу и шел посмотреть на Бируту. Она навела порядок в наших разбросанных вещах, вынула перочинный нож из моей куртки и стала собирать в пластикатовый пакет от бутербродов какие-то листики с кустов, травинки, головки цветов. Она, кажется, решила составить гербарий — для своих учеников. Ведь впервые Бирута была на юге материка и впервые видела здешние растения.
   Кругом было удивительно тихо. Только птица почти непрерывно верещала где-то над головой.
   Увидев меня, Бирута улыбалась и слегка помахивала мне пальцами: иди, мол, не волнуйся, у меня полный порядок.
   Успокоившись, я возвращался к товарищам и подтаскивал секции, и тянул вместе со всеми линию. Скорей бы уж она замкнулась! Скорей бы уж пустить ток! Сегодня мы должны были это сделать. До темноты. Чтобы завтра с утра начать испытания.
   — Может, ты вернешься с Бирутой в лагерь? — тихо предложил Эрнесто. — Мы справимся сами. Уже немного осталось.
   Я отказался. Стыдно было улететь с Бирутой в лагерь и запереться там в силовом кольце, когда остальные работают в лесу.
   Уже под конец дня, когда солнце катилось на запад и красноватые его лучи, пробившись под густую листву сбоку, вызолотили стволы деревьев, кто-то словно толкнул меня в бок.
   Я оглянулся. Рядом никого не было. Ближайший ко мне, Нат, работал метрах в трех от меня.
   Я снова нагнулся над секцией, вгоняя ее шипы в пазы уже уложенной секции, и снова почувствовал какой-то непонятный толчок в бок.
   Я распрямился, недоумевая, и вдруг словно кто-то крикнул мне: “Бирута!”
   Ничего никому не сказав, я кинулся к прогалине.
   Я бежал быстро, и ветки хлестали по лицу и по рукам, и я сам еще не знал, почему мчусь со всех ног.
   Когда я вырвался на опушку, Бирута сидела в траве и деловито засовывала какие-то листики в пластикатовый пакетик. А на другой стороне прогалины, за деревом, боком ко мне, стоял невысокий широкоплечий ра. И его широкая смугло-зеленоватая рука оттягивала стрелой тетиву лука.
   Ра целился не в меня — иначе я не увидел бы его. Он целился в Бируту.
   Конечно, он не мог не слышать, как я шумно выскочил на прогалину. Но он не повернул ко мне головы. Даже не шелохнулся.
   И по этой его неподвижности я мгновенно понял, что он уже прицелился.
   Думать было некогда. Я выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в широкую, сильную руку, чтобы она не успела спустить тетиву.
   Я услышал два крика одновременно — тонкий, испуганный крик Бируты и удивленный рев раненого ра. Я бежал к Бируте большими скачками и с ужасом слышал, как тонкий крик ее затихает на немыслимо, нечеловечески высокой ноте.
   Так и есть! Этот убийца все-таки успел выстрелить. Бирута лежала неподвижно, и из глаза у нее торчала стрела. Как у Риты, у Ольги, у всех наших женщин и мужчин, убитых дикарями, ради счастья которых мы навсегда покинули свой дом и холодными ледышками мчались через космос.
   Я выдернул стрелу и поднял Бируту на руки. Она была мягкая, податливая и теплая. Она еще дышала — редкими, судорожными, резкими вздохами.
   Я побежал с ней к вертолетам, хотя и понимал, что ее уже не спасти.
   Она перестала дышать у меня на руках, и я невольно остановился, чтобы прислушаться — может, еще стукнет сердце? Я не услыхал ее сердца. Но услыхал яростные, быстрые толчки в ее животе. Это стучался мой сын — он задыхался, он умирал вслед за матерью, и я ничем не мог помочь ему.
   Меня уже догоняли — видно, услыхали выстрел. Но пока Бруно громадными скачками добежал до меня, мой сын перестал стучаться — он задохнулся.
   Бруно отобрал у меня Бируту, и я кивнул кому-то через плечо.
   — Там... этот убийца... Он ранен...
   Не знал я — ранен он или убит. Мне было все равно в тот момент. После того, как на моих руках перестала дышать Бирута, после того, как задохнулся мой сын, — мне все стало безразлично. И эти дикие, неразумные ра, и вся эта зловеще красивая зеленая планета Рита, и даже далекая моя, чрезмерно добрая Земля, зачем-то пославшая меня на эту муку, и сам я, и вся моя никому не нужная теперь жизнь — все стало безразлично.
   По существу, я умер. Умер в тот момент, когда перестал стучаться в животе Бируты мой сын.
   Я знал, что я преступник, что меня ждет изгнание, — но это было все равно. Это уже не имело абсолютно никакого значения. Жизнь кончилась. Я переступил ее грань. А по ту ее сторону... Что может взволновать нас по ту сторону нашей жизни?..

28. Опять теряю Таню

   Когда все кончилось, когда все вернулись с маленького кладбища недалеко от Города, меня тихо, незаметно увели к себе Бруно и Изольда Монтелло. У них вскоре оказались Доллинги и часа через два утащили меня в свою квартиру. От Доллингов меня увели к себе Али и Аня, а к Бахрамам за мной пришел Михаил Тушин.
   Но в конце концов, где-то уже под утро, когда серый, пасмурный рассвет царапался в окна, я все-таки попал в свою квартиру. Один. Я все время хотел остаться один. Даже сам не знаю, зачем. Но никто этого не понимал, все как раз именно этого и боялись, и старательно передавали меня “по цепочке”. А сказать я не мог. Только мама поняла и остановила Тушина, когда он собрался было пойти со мной.
   Я ходил по своей квартире из угла в угол и почему-то боялся присесть. И все чего-то искал. И не понимал, чего ищу.
   Дома все было убрано, чисто, все на месте, как перед приходом гостей — никаких следов торопливых сборов.
   Потом я увидал высовывающиеся из-под туалетного столика разношенные домашние тапочки Бируты. И нагнулся за ними, и взял их в руки.
   Мне показалось, что тапочки еще хранят тепло ее ног. Но тут же я подумал, что это бессмыслица, что такое может только показаться.
   Одни лишь тапочки были не на месте. Обычно Бирута оставляла их в коридоре.
   Значит, все-таки она спешила. Уговаривала себя не спешить, а в душе — спешила. Это должно было хоть в чем-то проявиться.
   Перед зеркалом стояло мягкое низкое кресло. Я опустился в него и наугад выдвинул ящик — верхний, самый плоский.
   В глаза мне ударил синевато-черный блеск вечерних бус, затем слепо, незряче глянули желтые янтари. На Бируте всегда было что-то янтарное — или бусы, или серьги, или брошка, или кольцо с янтарем. Янтарь был для нее символом Латвии, памятью о доме.
   На ней и сейчас, в земле, янтарный медальон.
   Я выдвинул следующий ящик. Он был полон нейлоновых перчаток, шарфиков, каких-то вуалеток. Никогда не видел Бируту в вуалетке... Зачем ей все это?..
   В нижнем ящике, сбоку, притулилась тоненькая пачка писем. Откуда? Неужели она везла письма с Земли?
   Взял пачку в руки, посмотрел на первый конверт. Так и есть! Это мои письма! Я писал их, когда был дома, на Урале, а Бирута улетала в отпуск к родителям, в Прибалтику.
   Смешные письма! Я тогда просто не знал, что писать, потому что каждый вечер мы разговаривали по видеофону. Но Бирута очень хотела получать от меня письма. И я их писал каждый день — просто так, всякую чепуху.
   Тогда это желание казалось мне капризом. Но было приятно выполнять и капризы.
   А теперь я вдруг понял, что Бируте просто нужна была пачка писем. Каждая женщина хочет иметь пачку старых писем от любимого человека. А ведь на Рите писем не получишь!
   Я медленно перебирал их. Они были сложены по порядку, так, как Бирута получала — каждый день письмо. Я очень хорошо помнил, что в них, хотя по часам Истории меня отделяли от них сто лет. Но ведь это неощутимые сто лет. А ощутимых — немного больше года.
   Я перебирал знакомые конверты и вдруг увидел незнакомый — маленький конверт, надписанный не моею рукой. И адрес на нем был не тот — не Меллужи в Латвии, а Третья Космическая. Так и написано: “Третья Космическая. Бируте Тарасовой”. И знакомый почерк!
   Теперь, наверно, уже можно прочитать это письмо. Даже если в нем — прошлая любовь Бируты. Теперь ее тайны уже не имеют значения.
   Впрочем, вряд ли тут прошлая любовь. Слишком уж знакомый почерк! И очень характерное “т” с хвостиком. Когда-то я часто видел такое “т”.
   Плотная бумага высохла, пожелтела на сгибах. Для бумаги все-таки прошел не один год.

   “Дорогая Бирута!

   — прочитал я.

   — Вам пишет человек, которого Вы не знаете, но о котором, возможно слыхали от своего мужа...”

   Только теперь я узнал почерк Тани, моей Тани!

   “...Он мог и ничего не говорить обо мне. Мог сказать коротко: “Да, была одна девушка. Ушла к другому”.
   Я знаю, он не скажет обо мне плохого, хотя, наверно, нельзя причинить боль сильнее той, которую причинила ему я.
   Но так было нужно, Бирута. Не для меня — для него. Сейчас Вы все поймете.
   Пишу Вам тогда, когда уже ничего, абсолютно ничего нельзя изменить. И я не хочу ничего менять — иначе все муки, которые перенесли и он и я, были бы напрасны. Я узнала Ваше имя из радиопередач и решила, что Вы должны знать все, как было, а он не должен знать ничего. Надеюсь, Вы не покажете письмо. Оно причинило бы боль — на этот раз совершенно бессмысленную.
   Меня зовут Таня. Я училась с Александром в одном классе — с самого начала и до самого конца школы. Я знаю Шура так, как уже никогда никого не буду знать. И я люблю его — кажется, с того дня, когда вообще услышала слово “любовь”. Ни в кого больше за всю жизнь не влюблялась.
   А он полюбил меня позже. Много позже.
   Я сильно болела в детстве. И это сказывается до сих пор, хотя и внешне, и по образу жизни я совершенно здоровый человек. Но мне многого нельзя. На всю жизнь.
   Я понимала, что меня не возьмут на Риту. Но надеялась, что не возьмут и Шура — слишком велик выбор. А за три дня до последней проверочной беседы случайно, из разговора ничего не подозревающих взрослых узнала, что берут двоих из нашей школы — Тарасова и Верхова.
   В школе еще никто об этом не знал. Даже директор.
   Если бы планета Рита была для Шура всего лишь детским увлечением, блажью, капризом, — я, конечно, не сделала бы того, что решила сделать. Но, на горе мое, Шур заболел этой планетой чуть не с первого класса. Она была его мечтой, жизнью...
   Я не могла лишить его мечты.
   Он отказался бы от “Малахита”, когда объявили бы, что я туда не попаду. Не испугался бы ни обвинений в трусости, ни насмешек. Он сказал мне об этом еще в седьмом классе.
   Но, конечно, этот отказ сломил бы его. Он сам не был бы потом счастлив, и я бы с ним не была счастлива. Отец не раз говорил мне, что когда в юности у человека ломают самую большую, годами выношенную мечту, — это значит, ломают человека вообще. И, каким бы упорным он ни был, — все равно в его душе остаются шрамы, и он уже никогда не сможет дать обществу того, что мог бы дать, если бы вышел в жизнь без излома.
   Я просто не могла допустить, чтоб у Шура сломалась мечта.
   Тогда я выдумала себе “другого”. И написала дикое, жестокое письмо, которое сразу, одним ударом должно было излечить Шура от любви ко мне.
   Я отдала письмо до объявления результатов. Иначе Шур мог бы не поверить. А просто сказать — не могла. Язык бы не повернулся. На бумаге почему-то лгать легче.
   Зачем я написала Вам? — Еще сама точно не знаю. Но чувствую, надо написать, раз вы улетаете с Земли навсегда.
   У нас в школе многие девчонки были влюблены в Шура. Он вообще из тех, кто нравится девочкам. Но он настолько не способен любоваться собой, что никогда не замечал этого.
   Девчонки завидовали мне. А я завидую Вам. И я люблю Вас — уже только за то, что Вы ему дороги, что Вы даете ему счастье. Берегите его!
   Ваша Таня”.

   ...Я очень долго держал в руках мелко исписанные листки и не решался опустить их.
   В эти минуты я терял Таню еще раз. Кажется, слишком много я потерял подряд.
   Вспомнилось, как читала Бирута это письмо в просторном холле Третьей Космической. Как сунула его в карман и потом ничего мне о нем не сказала. Только ходила задумчивая. А я еще возомнил тогда всякую чепуху. Какой я был идиот!
   Неужели Бирута так рвалась на Юг потому, что хорошо помнила письмо?
   Теперь уже никогда не узнать этого.

29. Какой бог из меня получится!

   Врачи сказали, что охотник-pa вне опасности. У него пробита кисть и раздроблен плечевой сустав. Кисть срастется через неделю, а сустав уже вставили капролитовый — будет не хуже своего. Через две недели ра может быть совершенно здоров. Или через месяц — потому что наши эскулапы вынуждены лечить этих убийц по старинке, медленно — нужно ведь время на “перевоспитание”.
   Марат сообщил, что из племени исчез Чок — главарь непримиримых. С его исчезновением непримиримые повесили нос и вроде собираются подчиниться общему решению племени. Так что, возможно, Бирута будет нашей последней жертвой. А может, еще и не последней? Кто знает?
   Когда раненый пленник после операции пришел в себя, к нему впустили его соплеменников, которые уже обжились у нас. И они узнали Чока.
   Вот, значит, что он за птица!
   Но, кем бы он ни был, он будет жить и работать, он еще станет Человеком и будет счастлив. Наверняка со временем у него появятся жена и дети.
   В общем, я могу не уходить в “боги”. Так сказали все друзья. Так решил Совет.
   Но я все-таки уйду. Так решил я.
   Видимо, Марат был прав гораздо в большем, чем казалось мне тогда, когда я пытался с ним спорить. Видимо, какие-то очень важные, даже самые главные вещи человек способен понять только через свое страдание и не способен понять через чужое. Даже если очень хочет понять. Тут не на кого и не на что сетовать. Разве что на природу, которая создала нас далеко не такими совершенными, как хотелось бы. Но совершенными могут быть лишь киберы. А мы не киберы, мы люди. И всегда чего-то не понимаем или понимаем чересчур поздно.
   Конечно, нам нужна была прочная база на этой планете. Конечно, мы должны были обеспечить благополучие наших жен и детей.
   Но ведь благополучие можно создавать вечно. Предела ему нет.
   Наверно, мы все-таки слишком долго держались в стороне от жизни соседних племен. Платили за это кровью, но упрямо действовали так, как было намечено сто с лишним лет назад на Земле. А на Земле нельзя предусмотреть всего. Да еще за столетие. Видимо, только киберы не должны выходить за пределы своей заранее заданной программы.
   Теодор Вебер, кажется, первый здесь стал понимать все это. А Марат первый осуществил то, что подсказывала ему совесть.
   Конечно, нелепо винить остальных — не всем дано быть первыми.
   Но я решил идти по следам Марата.
   Два вечера я вызывал его по радио. Наконец поймал, и мы проговорили полночи.
   — Может, тебе нужен помощник? — спросил я. — Могу выучить язык и прилететь к тебе.
   — Я справлюсь один, Сандро, — ответил он. — Спасибо! Двое в одном племени — это уже перебор. Главное здесь сделано. Лед тронулся. Они начали думать. Сделаю и остальное. Я ведь здесь надолго. А тебя ждут другие племена. Я знаю — ты сделаешь свое племя просвещенным и сильным. Но опасайся — как бы это не привело к его господству над другими племенами. И не забывай меня, Сандро. Через день около полуночи — моей полуночи! — мы сможем советоваться.
   Но немало советов Марат дал мне и в эту ночь. И, кажется, в новой жизни я начну все по его советам. Ведь он лучше всех здесь знает дикарей — и по своему личному опыту, и по той научной работе, которую в школьные годы вел на Земле.
   Я уйду на далекий, Западный материк. Там не был еще никто из наших трех кораблей. Я буду первый. Где-то на крайнем юге этого материка стоит громадная базальтовая глыба — памятник Рите Тушиной. Я с детства мечтал поклониться этой могиле. Может, теперь поклонюсь?
   На этом материке я или погибну, или добьюсь того, чтобы хоть какие-то племена ждали землян как друзей, встречали их как братьев.
   “Пепел Клааса стучит в мое сердце!” — так когда-то говорил Тиль Уленшпигель.
   А в мою грудь все время стучит мой задыхающийся, погибающий сын, которому я не мог помочь.
   Но не к мести зовет он меня. Кому мстить? Если бы они ведали, что творят!..
   Я человек великой земной коммуны. И коммуна прислала меня сюда не для того, чтобы мстить.
   Однако не жалею я и о том, что стрелял в Чока. Я пытался, я должен был спасти двух самых близких мне людей. И, если бы промедлил в тот миг, — проклял бы потом и уничтожил себя.
   Все-таки случилось со мной самое страшное из того, что может случиться с человеком. Когда-то Мария Челидзе сказала: “Каждый думает, что самое страшное его минует”.
   И я так думал.
   ...Перед тем, как улететь на запад, я пришел на очередное заседание Совета и попросил меня выслушать. Но на заседании не было Женьки Верхова, а говорить без него я не мог. Пришлось срочно разыскивать его.
   Женька прилетел через полчаса, и мы вместе вошли в кабинет председателя. Я заметил, что Тушин хмурится. Видно, он догадался, о чем я хочу сказать. Он явно был недоволен. Но я ничего уже не мог изменить. И не хотел. Надо же когда-то сказать правду! Никто здесь не знает Женьку так, как я. Никто здесь не ждет от него подвоха. И я буду преступником, подлецом, если промолчу, уходя на очень долгие годы, может быть, навсегда.
   Я начал с того же, с чего начинал свою речь в Совете и Женька. Сказал, что знаю его с детства. И рассказал, как постепенно он шел от маленьких, детских подлостей ко все большим, потому что подлости сходили ему безнаказанно.
   Я воспользовался Женькиным приемом и признал перед Советом свой давний грех — в юности я тоже, как и мои одноклассники, прощал Верхову мелкие подлости и тем самым невольно поощрял его, невольно толкал ко все более крупным.
   Еще в детстве он сделал ставку на терпение других людей, на их нежелание мараться в грязи, выбрасывая эту грязь из жизни. Это был дальновидный расчет — я на себе испытал Женькину дальновидность. Но, как и всякий подлый расчет, он должен был когда-то не сработать.
   Я отдал должное и Женькиным организаторским способностям, и его умению чутко уловить, чего хотят люди. Но, улавливая настроения и желания людей, Женька обычно старался сыграть на этом, чтобы возвыситься. Ибо это возвышение над другими давно стало смыслом его жизни. А такой смысл жизни у человека умного и энергичного — опасен для общества.