Страница:
“Счастливого пути, Сандро! Спустишься на Риту — вспомни меня. Я буду уже старушкой, но мне очень хочется, чтобы ты меня вспомнил.Все-таки я свинья! Совсем не думал о Лине в последние месяцы. Даже не вспомнил ни разу!
Линка-неудачница”.
...Многие ждут, что в этот вечер нас соберут для серьезного разговора командиры корабля Федор Красный и Пьер Эрвин.
Но нас никто не собирает. Все идет так же, как шло раньше. Будто ничего не случилось.
Потом только до меня доходит: о чем можно говорить с нами, если сбежавших уже нет? Ведь собрать нас для разговора — значит, оскорбить подозрением...
Честно говоря, я предполагал, что не выдержит Женька Верхов. Однако Женька, видно, крепче, чем я думал.
Мы держимся с ним сейчас холодно-дружески. Здороваемся, улыбаемся, даже иногда шутим. А что тепла нет — кому до этого дело?
Я с удовольствием не общался бы с ним совсем. Но это невозможно. Тогда кому-то из нас придется остаться.
Если бы я был уверен, что оставят Женьку, — давно обнажил бы наши истинные отношения. Потому что на Рите Женька будет очень опасен — это я точно знаю.
Но оставить могут и меня. И тогда Женька будет на Рите еще опаснее. Потому что никто не ждет от него подвоха.
Сейчас у меня, пожалуй, не меньший технический авторитет, чем у Женьки. Мои радиофоны с запоминающим устройством уже давно в производстве. И мы увозим с собой первую партию таких аппаратов. И об этом тоже говорили по радио, сообщали в газетах.
Я легко мог бы усилить шум, передав любому местному промышленному управлению свои коробочки эмоциональной памяти с обратной связью. Но я все тяну. Лишь в последний день, перед самой посадкой в корабль, я передам их радиотехникам Третьей Космической. Пока будут проверять мои коэмы — мы улетим.
Две коэмы я беру с собой. О них не знает никто, кроме Вируты. Но, по-моему, они не скоро понадобятся на Рите.
Сейчас, в последние дни, мне начинает казаться, что все эти коэмы, “поминальники” и прочая дребедень — мальчишеские забавы, которым я придавал слишком большое значение. Сейчас надвигается что-то огромное, важное, несоизмеримое с тем, чем мы жили до сих пор.
Такой ли я, какие нужны в этих новых условиях? Может, это вовсе не для меня? Ведь, к сожалению, я далеко не лучший образец человеческой породы.
Гожусь ли я для того, на что замахнулся?
...На следующий вечер Бируте передают конверт, и я вижу, как она читает письмо на другом конце холла, в кресле, а потом прячет конверт в карман.
Наверно, письмо от матери. Как и сама Бирута, ее мать очень любит писать и получать письма.
Но обычно Бирута рассказывает мне, что пишет мать.
А в этот вечер она не говорит ничего.
И поэтому мне начинает казаться, что письмо — не от матери.
Впрочем, чему тут удивляться? Были же у Бируты друзья до “Малахита”. И, может, не только друзья. Я никогда не спрашивал ее об этом, потому что не ревную к прошлому, как часто, к сожалению, ревнует сама Бирута. Но если я мог получить прощальную записку от Лины, то почему не может получить от кого-то письмо моя жена? И если я, щадя ее нервы, уничтожил записку и ничего не сказал о ней, то почему Бирута не может сделать того же?
Все равно ведь прощальные записки никогда ничего не меняют. Ничегошеньки!
11. Прощай, Земля!
Я даже не знаю, откуда доносится аккомпанемент. Кажется, музыкой наполнен воздух, ее отдают нам стены, и потолки, и черные большие окна Третьей Космической.
Сегодня уходим мы в даль,
В безбрежную даль — навсегда.
К тебе не вернемся, Земля!
Твои не увидим поля!
Твои не увидим леса!
В твои не заглянем глаза!
Еще вчера эту мелодию неуверенно наигрывали тонкие длинные пальцы Розиты Гальдос, а мы спешно подбирали последние слова и еще не знали, выйдет или не выйдет у нас прощальная песня.
А сегодня мы поем ее — в шестьсот здоровых молодых глоток. Поем и идем по гнутым коридорам Третьей Космической к дверям своего корабля. И мелодия, которую вчера еще знали только мы, сейчас звучит над всей планетой.
Не думай, что весело нам, Не думай, что очень легко По дальним и чуждым мирам Бродить от тебя далеко.
Мы поем это и улыбаемся, и бодро идем вперед. Мы знаем, что десятки телеобъективов глядят на нас из стен и потолков коридора, десятки микрофонов слушают нас. Это глаза и уши Земли. Она видит и слышит нас и молча прощается с нами.
К тебе мы пришлем наших внуков. Прими их как внуков своих. Как нас перед вечной разлукой, В морях искупай в голубых, На пляжах погрей золотых.
Это Бирута написала про моря и пляжи. Это ее строчки. Это наш с ней отпуск звучит в прощальной песне.
Мы идем не толпой. Идем шеренгами. Чтобы всех было видно. Ведь каждого кто-то хочет увидеть на Земле. Ведь с каждым кто-то хочет проститься. Хотя бы молча.
Мы улыбаемся и поем о наших будущих внуках, которых вчера только выдумали и над которыми — чего скрывать? — кое-кто еще вчера смеялся; какие, к лешему, у нас внуки?..
Почему-то снова вспоминаю я Таню. Конечно, она видит меня и прощается. А я не могу с ней проститься. Не могу крикнуть: “Прощай, Таня!”, хотя и знаю, что она услышит.
Их путь будет горьким и трудным,
Но им ведь не выбрать другой.
И в праздник,
И в будни —
Всегда они будут с тобой,
Прекраснейший шар голубой, —
Всю жизнь они будут с тобой.
Так мы решили вчера — никаких криков, никаких индивидуальных прощаний! Только песня! Лишь песней мы прощаемся с Землей! И еще улыбками — сколько угодно улыбок!
Мы хорошо помним прошлый отлет. Помним истерические женские крики в этих же коридорах — “Прощай, мама!”, “Прощай, мамочка!”. И заплаканные лица на экранах телевизоров. И опухшие от слез глаза возле экранов.
Мы не хотим этого. Пусть нас запомнят улыбающимися! Пусть останется на Земле наша песня! И пусть доживет она хотя бы до следующего корабля, до следующих шеренг молодых астронавтов в зеленых костюмах.
Мы идем долго. Почему-то очень длинны сегодня коридоры Третьей Космической. За время карантина мы привыкли к ним, и они казались вовсе не такими длинными. А сейчас идешь — и конца нет.
Я держу руку Бируты и незаметно глажу ее тонкие, холодные пальцы. И она отвечает мне такими же незаметными для всех движениями пальцев.
Мне хочется хоть этой робкой лаской успокоить жену. Ей тяжелее, чем мне. Ее родители далеко, и она уже никогда не увидит их. А моя мама среди нас.
Мы вообще слишком спокойно, как что-то должное, принимаем отчаянную смелость наших молодых жен. Совсем не женскую смелость.
Нам бы молиться на них. А мы над ними подтруниваем. Даже иногда ссоримся с ними.
Чего бы стоила вся эта затея с планетой Рита, если бы не летели женщины? Что вышло бы из этой затеи?
Все ближе широкие двери нашего корабля. Вот уже они видны впереди. Вот уже исчезают в них первые шеренги нашей длинной зеленой колонны.
Мы знаем, что за этими дверьми. Нас водили по кораблю во время карантина и показывали каждой паре ее маленькую, тесную каюту, в которой нет ничего лишнего.
У нас с Бирутой каюта 147. На втором этаже, в конце левого коридора. Мы уже сами, без экскурсии, были там вчера и разложили по шкафчикам немногие свои вещи, и теперь хоть с закрытыми глазами найдем на корабле эту каюту.
А у мамы — специальная одноместная каюта 17, возле рубки. И маму, в отличие от всех нас, решено не отогревать и не будить в пути на дежурство, если, конечно, в ее медицинской помощи не будет самой крайней нужды. Поэтому за сорок лет анабиоза мама должна помолодеть почти на три года. А каждый из нас помолодеет на два года, потому что спать мы будем не все сорок лет ракетного времени. По сто дней каждый из нас будет дежурить на корабле.
Мне сейчас почти девятнадцать лет. А когда прилечу на Риту, буду чувствовать себя семнадцатилетним. И в то же время должен помнить все, что знаю сейчас.
А по другому отсчету, по ракетным часам, мне будет тогда уже около шестидесяти. А по земному времени — около ста двадцати.
Мои школьные друзья и Таня — моя Таня! — уже будут прадедами и прабабками в то время.
А я только начну жить.
Все ближе и ближе широкие двери, выйти из которых можно лишь на другую планету. Все ближе последний наш земной порог. Весело перешагивает его шеренга за шеренгой. Как будто этот порог — самый обычный.
Вот и наш черед. Вот и мы с Бирутой шагаем через него.
12. Перед сном
Мы долго суетимся и бегаем по кораблю. Не сидится в тесных клетушках.
Зачем-то мы спешим с Бирутой к рубке, чтобы проститься с мамой. Мы уже простились с ней на Третьей Космической и пожелали друг другу хорошего сна, но вот теперь бежим по коридорам, и кого-то толкаем, и обо что-то стукаемся. И видим, что другим тоже не сидится в каютах.
Маму наше появление ничуть не удивляет. Она словно ждала нас. И мы снова прощаемся и желаем друг другу хорошего сна.
А потом бежим по коридорам обратно.
Когда, тяжело дыша, мы вваливаемся в свою каюту, Бирута запирает дверь и прижимается ко мне.
— У нас осталось так мало времени! — говорит она.
Она права. Скоро старт. И с ним — первая перегрузка, которая намертво прижмет нас к койкам. И за ней — сон. Полное небытие на двадцать лет. Лишь в середине пути настанет наша очередь дежурить, и нас с Бирутой отогреют и разбудят. Лишь через двадцать лет!
Мы целуемся на прощание долго и сладко, как, наверно, не целовались с тех первых весенних вечеров в “Малахите”.
А потом я щелкаю выключателем, и в полной темноте все на свете уходит от нас далеко-далеко, и остаемся только мы вдвоем, и наши горячие молодые тела, и наше частое дыхание, и наши бешено стучащие сердца...
Нас приводит в себя громкий голос Пьера Эрвина, который доносит радио:
— Объявляется десятиминутная готовность! Всем астронавтам — занять места в своих каютах! Всем посторонним — немедленно покинуть корабль! Повторяю...
— Давай посмотрим на Землю! — тихо говорит Бирута. Я поднимаюсь и включаю наружную телелинию.
Бирута подходит сзади, обнимает меня и трется носом о мое плечо.
— Мне хорошо с тобой, Сашка! — говорит она. — Мне удивительно хорошо с тобой!
— Мне — тоже!
Я оборачиваюсь и сжимаю ее упругое тело. Потом она глубоко, облегченно вздыхает и слегка отталкивает меня от маленького окошечка телевизора.
— Подвинься, медведь! Дай проститься! Мы глядим на громадный голубой шар родной планеты. Последний раз. Последние минуты!
— Мы даже не увидим ее издали, — тихо говорит Бирута, и на глаза ее накатываются слезы. — Все-таки это жестоко!
Да, через несколько минут мы ляжем на свои койки и уже не встанем. У нас жестокий рейс. Не до эмоций.
— Объявляется пятиминутная готовность! — снова раздается в динамике голос Пьера Эрвина. — Задраиваем двери! Всем астронавтам лечь на койки! Повторяю...
— Подождем минутку! — Бирута прижимается ко мне. — Успеем!
И мы еще недолго смотрим на Землю. Над ней плывут облака — белые, нежные. И между облаками мелькает кусочек голубого моря. И хочется нырнуть в это море и плыть, плыть...
— Пора!
Я выключаю телевизор, мы ложимся на койки и пристегиваем ремни. Надо сейчас лечь поудобнее. Потом не повернешься.
— Объявляется старт! — это опять голос Эрвина.
— Дай руку, Сашка! — просит Бирута.
У нас очень узкая каюта. Нам легко протянуть друг другу руки.
Мы сцепляем пальцы, но ненадолго. А потом на нас наваливается что-то невидимое, но страшно, неимоверно тяжелое и обрывает первую ленту моей первой жизни.
Зачем-то мы спешим с Бирутой к рубке, чтобы проститься с мамой. Мы уже простились с ней на Третьей Космической и пожелали друг другу хорошего сна, но вот теперь бежим по коридорам, и кого-то толкаем, и обо что-то стукаемся. И видим, что другим тоже не сидится в каютах.
Маму наше появление ничуть не удивляет. Она словно ждала нас. И мы снова прощаемся и желаем друг другу хорошего сна.
А потом бежим по коридорам обратно.
Когда, тяжело дыша, мы вваливаемся в свою каюту, Бирута запирает дверь и прижимается ко мне.
— У нас осталось так мало времени! — говорит она.
Она права. Скоро старт. И с ним — первая перегрузка, которая намертво прижмет нас к койкам. И за ней — сон. Полное небытие на двадцать лет. Лишь в середине пути настанет наша очередь дежурить, и нас с Бирутой отогреют и разбудят. Лишь через двадцать лет!
Мы целуемся на прощание долго и сладко, как, наверно, не целовались с тех первых весенних вечеров в “Малахите”.
А потом я щелкаю выключателем, и в полной темноте все на свете уходит от нас далеко-далеко, и остаемся только мы вдвоем, и наши горячие молодые тела, и наше частое дыхание, и наши бешено стучащие сердца...
Нас приводит в себя громкий голос Пьера Эрвина, который доносит радио:
— Объявляется десятиминутная готовность! Всем астронавтам — занять места в своих каютах! Всем посторонним — немедленно покинуть корабль! Повторяю...
— Давай посмотрим на Землю! — тихо говорит Бирута. Я поднимаюсь и включаю наружную телелинию.
Бирута подходит сзади, обнимает меня и трется носом о мое плечо.
— Мне хорошо с тобой, Сашка! — говорит она. — Мне удивительно хорошо с тобой!
— Мне — тоже!
Я оборачиваюсь и сжимаю ее упругое тело. Потом она глубоко, облегченно вздыхает и слегка отталкивает меня от маленького окошечка телевизора.
— Подвинься, медведь! Дай проститься! Мы глядим на громадный голубой шар родной планеты. Последний раз. Последние минуты!
— Мы даже не увидим ее издали, — тихо говорит Бирута, и на глаза ее накатываются слезы. — Все-таки это жестоко!
Да, через несколько минут мы ляжем на свои койки и уже не встанем. У нас жестокий рейс. Не до эмоций.
— Объявляется пятиминутная готовность! — снова раздается в динамике голос Пьера Эрвина. — Задраиваем двери! Всем астронавтам лечь на койки! Повторяю...
— Подождем минутку! — Бирута прижимается ко мне. — Успеем!
И мы еще недолго смотрим на Землю. Над ней плывут облака — белые, нежные. И между облаками мелькает кусочек голубого моря. И хочется нырнуть в это море и плыть, плыть...
— Пора!
Я выключаю телевизор, мы ложимся на койки и пристегиваем ремни. Надо сейчас лечь поудобнее. Потом не повернешься.
— Объявляется старт! — это опять голос Эрвина.
— Дай руку, Сашка! — просит Бирута.
У нас очень узкая каюта. Нам легко протянуть друг другу руки.
Мы сцепляем пальцы, но ненадолго. А потом на нас наваливается что-то невидимое, но страшно, неимоверно тяжелое и обрывает первую ленту моей первой жизни.
Лента вторая
Бесконечность
1. Двадцать лет спустя
Вначале стало тепло. Просто тепло — и ничего больше. Было необычно приятно ощущать эту теплоту.
Потом я почувствовал, что затекла спина. Захотелось повернуться.
Но повернуться не удалось. Что-то мешало. А... так это же людоеды связали меня! Я лежу возле их костра. Скоро они меня зажарят и съедят.
Я рванулся — но напрасно. Связали крепко.
И в то же время я очень хорошо знал, что могу себя развязать. Стоит только двинуть руками.
Странно, почему людоеды не связали руки?
Однако двинуть руками тоже не удалось. Не двигались.
Видно, людоеды не такие уж дураки...
А при чем тут, собственно, людоеды? Ведь они — на Рите, а мы еще не прилетели...
Ага! Мы летим! Значит, надо просто расстегнуть ремни!
Теперь уже руки двигались. Они медленно, неуверенно расстегнули оба ремня, и я пошевелил ногами и повернулся на бок.
Это было такое блаженство, какого я не испытывал еще никогда. Просто невозможное блаженство!
Почему-то я знал, что оно скоро кончится, а хотелось продлить его подольше. Хотелось провалиться в это блаженство, нежиться и плавать в нем.
Но что-то мешало.
Нет, нигде ничто не давило. Мешало что-то внутри.
Что же?
“Рута! — вдруг вспомнил я. — Как же Рута? Ведь ей, наверно, тоже хочется повернуться!”
Я открыл глаза. В каюте был полумрак. Как зимней ночью, перед рассветом.
Бирута лежала на спине — прямая, неподвижная.
Мне показалось, что она не дышит, и я испуганно приподнял голову.
В голове сейчас же отдалось какой-то пустой, звонкой болью. Но я успел услыхать дыхание Бируты. Правда, совсем легкое, совсем слабое.
Потом я снова лежал и чувствовал медленно просыпающуюся в груди жажду и думал о том, что надо спустить на пол ногу. Только одну ногу!
Это было невероятно, нечеловечески трудно. Но все-таки я ее спустил и коснулся пальцами пола.
Другая нога спускалась еще труднее. Вначале ее надо был подтащить к краю койки, потом перекинуть через него...
“Теперь — сесть!” — скомандовал я себе.
Я приподнял голову и снова почувствовал в ней звонкую пустую боль. Но опускать голову уже нельзя — тогда не сядешь Просто надо пересилить эту боль. Перебирая руками по краю койки, я приподнялся и сел.
И прислонился спиной к стене. Стена была теплая, приятная, даже какая-то ласковая. Сидеть бы так да сидеть!
Пить хотелось все сильнее. Жажда надвигалась, накатывалась волнами.
“Надо же освободить Руту!” — вспомнил я и качнулся вперед.
Но встать не удалось. И я чувствовал — не удастся. И тут же понял, что это, в общем-то, и не нужно. Ведь Бирута — совсем рядом.
Она дышала все так же легко, еле слышно. Но вот у нее дернулись пальцы рук, затем ноги. Потом вся она содрогнулась, и я понял, что ей мешают ремни.
Я нагнулся и расстегнул их.
Бирута, будто только этого и ждала, глубоко вздохнула и повернулась на бок. Хотелось поцеловать ее. Но для этого надо было встать. А я не мог.
Еще немного я посидел, глядя на сладко спящую Бируту и пытаясь вспомнить, где вода. Где-то близко должна быть вода.
Но так и не вспомнив, я повалился на свою койку и поднял ноги.
“Сейчас засну! — подумал я. — А спать нельзя. Ведь это нас будят на дежурство!”
Я прислушался. Было очень тихо. Только где-то далеко, за многими стенами и многими дверьми, что-то непрерывно и глухо гудело.
Нестерпимо хотелось пить. Я готов был закричать, завыть от жажды.
Но не было сил кричать. И не успел я — провалился в сладкую, непроглядную черноту.
Потом я почувствовал, что затекла спина. Захотелось повернуться.
Но повернуться не удалось. Что-то мешало. А... так это же людоеды связали меня! Я лежу возле их костра. Скоро они меня зажарят и съедят.
Я рванулся — но напрасно. Связали крепко.
И в то же время я очень хорошо знал, что могу себя развязать. Стоит только двинуть руками.
Странно, почему людоеды не связали руки?
Однако двинуть руками тоже не удалось. Не двигались.
Видно, людоеды не такие уж дураки...
А при чем тут, собственно, людоеды? Ведь они — на Рите, а мы еще не прилетели...
Ага! Мы летим! Значит, надо просто расстегнуть ремни!
Теперь уже руки двигались. Они медленно, неуверенно расстегнули оба ремня, и я пошевелил ногами и повернулся на бок.
Это было такое блаженство, какого я не испытывал еще никогда. Просто невозможное блаженство!
Почему-то я знал, что оно скоро кончится, а хотелось продлить его подольше. Хотелось провалиться в это блаженство, нежиться и плавать в нем.
Но что-то мешало.
Нет, нигде ничто не давило. Мешало что-то внутри.
Что же?
“Рута! — вдруг вспомнил я. — Как же Рута? Ведь ей, наверно, тоже хочется повернуться!”
Я открыл глаза. В каюте был полумрак. Как зимней ночью, перед рассветом.
Бирута лежала на спине — прямая, неподвижная.
Мне показалось, что она не дышит, и я испуганно приподнял голову.
В голове сейчас же отдалось какой-то пустой, звонкой болью. Но я успел услыхать дыхание Бируты. Правда, совсем легкое, совсем слабое.
Потом я снова лежал и чувствовал медленно просыпающуюся в груди жажду и думал о том, что надо спустить на пол ногу. Только одну ногу!
Это было невероятно, нечеловечески трудно. Но все-таки я ее спустил и коснулся пальцами пола.
Другая нога спускалась еще труднее. Вначале ее надо был подтащить к краю койки, потом перекинуть через него...
“Теперь — сесть!” — скомандовал я себе.
Я приподнял голову и снова почувствовал в ней звонкую пустую боль. Но опускать голову уже нельзя — тогда не сядешь Просто надо пересилить эту боль. Перебирая руками по краю койки, я приподнялся и сел.
И прислонился спиной к стене. Стена была теплая, приятная, даже какая-то ласковая. Сидеть бы так да сидеть!
Пить хотелось все сильнее. Жажда надвигалась, накатывалась волнами.
“Надо же освободить Руту!” — вспомнил я и качнулся вперед.
Но встать не удалось. И я чувствовал — не удастся. И тут же понял, что это, в общем-то, и не нужно. Ведь Бирута — совсем рядом.
Она дышала все так же легко, еле слышно. Но вот у нее дернулись пальцы рук, затем ноги. Потом вся она содрогнулась, и я понял, что ей мешают ремни.
Я нагнулся и расстегнул их.
Бирута, будто только этого и ждала, глубоко вздохнула и повернулась на бок. Хотелось поцеловать ее. Но для этого надо было встать. А я не мог.
Еще немного я посидел, глядя на сладко спящую Бируту и пытаясь вспомнить, где вода. Где-то близко должна быть вода.
Но так и не вспомнив, я повалился на свою койку и поднял ноги.
“Сейчас засну! — подумал я. — А спать нельзя. Ведь это нас будят на дежурство!”
Я прислушался. Было очень тихо. Только где-то далеко, за многими стенами и многими дверьми, что-то непрерывно и глухо гудело.
Нестерпимо хотелось пить. Я готов был закричать, завыть от жажды.
Но не было сил кричать. И не успел я — провалился в сладкую, непроглядную черноту.
2. “Пейте понемногу!”
— Сашка! — услышал я. — Сашка!
“Голос Руты! — пронеслось в мозгу, — Чепуха! Она еще спит! Это просто снится!”
— Сашка! — Я почувствовал легкое прикосновение к руке. “Это Рута! — опять подумал я. — Но она же спит!” И все-таки открыл глаза.
В каюте было почти светло. Рассеянный, мягкий, какой-то незаметный свет.
Бирута сидела на своей койке и глядела на меня.
Я улыбнулся.
Она тоже улыбнулась — неуверенно, робко, словно боялась, что губы не двинутся.
— Доброе утро, Рут!
— Это ты расстегнул мне ремни?.
— Что ты!
— А кто же?
— Господь бог. Больше некому.
— Значит, ты уже вставал?
— Кажется.
— Когда?
— Разве упомнишь?
— Нам пора дежурить, да?
— Видимо. Иначе бы не проснулись.
— А ты можешь сесть, Сашка?
— Наверно, могу.
Я стал медленно и трудно опускать с койки ногу. Как тогда, впервые.
Но неожиданно она опустилась легко и быстро. И другая нога — еще легче. И я сел — просто, без напряжения, будто обычным утром проснулся и сел.
И тут же снова почувствовал жажду.
И почувствовал, что могу теперь встать. Раньше — не мог, а сейчас — могу.
Я встал — и все закачалось перед глазами.
— Нельзя же так! — услышал я голос Бируты. — Нельзя же сразу!
Я лежал на полу, между койками, и Бирута протягивала мне руки.
Но почему-то я боялся ухватиться за них. Ухватился за свою койку и тяжело перевалился через ее край.
Теперь я снова лежал.
— Глупый! — Бирута улыбалась. — Забыл, как нас инструктировали? Не спешить! Только не спешить!
— Нас инструктировали с запасом. Инструктируют всегда с запасом.
— А ты хочешь на пределе? Когда можно будет — тебе скажут.
— Если бы я ждал, пока скажут — ты бы еще была пристегнута.
— Ну и что?
— Ты хочешь пить, Рут?
— Безумно!
— Где-то здесь должна быть вода...
— Астронавты Тарасовы! — услышали мы тихий голос из динамика над дверью. — Астронавты Тарасовы! Просыпайтесь! Пора!
Там, далеко, в рубке, помолчали. Что-то прошелестело перед микрофоном — то ли бумага, то ли пленка. Потом заговорили снова:
— Здравствуйте, ребята! Это я, Марат! Как себя чувствуете? Включите свои микрофоны.
Я поднял руку и включил микрофон над койкой.
— Салют, Маратик! — сказал я. — Доброе утро, деточка! Мы проснулись.
— Только не вздумайте садиться, ребята! Вам еще целый час лежать! Включаю ваши часы. Сейчас девять пятнадцать по гринвичскому времени.
— Сенк ю, дорогой! — сказал я. — Мы уже сидим!
— Не валяйте дурака, ребята! Лежите и не рыпайтесь! Включаю вам воду. Шланги у изголовья. Только не жадничайте. Пейте понемногу!
“Так вот где вода!” — наконец вспомнил я и стал шарить по стене.
Бирута нашла свой шланг быстрее меня. Мы пили молча и жадно, но напиться никак не могли — очень тонкой струйкой текла вода. Наконец Бирута взмолилась:
— Марат! Дай побольше воды!
— Нельзя, ребята! Я и эту сейчас отключу. Через час получите еще. И не садитесь! Успеете насидеться!
— Тебе уже надоело? — поинтересовался я.
— Что ты, Сандро! Такое не может надоесть! Но ведь и вам, наверно, хочется?
— Верно, — подтвердил я. — Потому и спешим.
— Лягте, ребята! Как временный командир корабля приказываю вам лечь!
— Придется подчиниться!..
Я подмигнул Бируте. Я-то лежал. Это она сидела.
Бирута медленно легла на койку.
— Я вызову вас через час, ребята! Пока!
— Рута! — раздался в микрофоне голос Ольги Амировой. — Ты слышишь меня, Рута? Включи свой микрофон! Бирута подняла руку, повернула регулятор.
— Здравствуй, Лель!
— Ты только не спеши, Рута! Слышишь? Мы это уже испытали. Потом будет очень легко. Как в детстве! Только сейчас не спеши!
— Спасибо, Лель! Ждем детства!
— Я днем зайду к вам, Рута! Пока!
В динамике щелкнуло, и снова стало тихо. И только где-то далеко, за многими стенами, продолжался ровный, спокойный, сдержанно-могучий гул.
“Голос Руты! — пронеслось в мозгу, — Чепуха! Она еще спит! Это просто снится!”
— Сашка! — Я почувствовал легкое прикосновение к руке. “Это Рута! — опять подумал я. — Но она же спит!” И все-таки открыл глаза.
В каюте было почти светло. Рассеянный, мягкий, какой-то незаметный свет.
Бирута сидела на своей койке и глядела на меня.
Я улыбнулся.
Она тоже улыбнулась — неуверенно, робко, словно боялась, что губы не двинутся.
— Доброе утро, Рут!
— Это ты расстегнул мне ремни?.
— Что ты!
— А кто же?
— Господь бог. Больше некому.
— Значит, ты уже вставал?
— Кажется.
— Когда?
— Разве упомнишь?
— Нам пора дежурить, да?
— Видимо. Иначе бы не проснулись.
— А ты можешь сесть, Сашка?
— Наверно, могу.
Я стал медленно и трудно опускать с койки ногу. Как тогда, впервые.
Но неожиданно она опустилась легко и быстро. И другая нога — еще легче. И я сел — просто, без напряжения, будто обычным утром проснулся и сел.
И тут же снова почувствовал жажду.
И почувствовал, что могу теперь встать. Раньше — не мог, а сейчас — могу.
Я встал — и все закачалось перед глазами.
— Нельзя же так! — услышал я голос Бируты. — Нельзя же сразу!
Я лежал на полу, между койками, и Бирута протягивала мне руки.
Но почему-то я боялся ухватиться за них. Ухватился за свою койку и тяжело перевалился через ее край.
Теперь я снова лежал.
— Глупый! — Бирута улыбалась. — Забыл, как нас инструктировали? Не спешить! Только не спешить!
— Нас инструктировали с запасом. Инструктируют всегда с запасом.
— А ты хочешь на пределе? Когда можно будет — тебе скажут.
— Если бы я ждал, пока скажут — ты бы еще была пристегнута.
— Ну и что?
— Ты хочешь пить, Рут?
— Безумно!
— Где-то здесь должна быть вода...
— Астронавты Тарасовы! — услышали мы тихий голос из динамика над дверью. — Астронавты Тарасовы! Просыпайтесь! Пора!
Там, далеко, в рубке, помолчали. Что-то прошелестело перед микрофоном — то ли бумага, то ли пленка. Потом заговорили снова:
— Здравствуйте, ребята! Это я, Марат! Как себя чувствуете? Включите свои микрофоны.
Я поднял руку и включил микрофон над койкой.
— Салют, Маратик! — сказал я. — Доброе утро, деточка! Мы проснулись.
— Только не вздумайте садиться, ребята! Вам еще целый час лежать! Включаю ваши часы. Сейчас девять пятнадцать по гринвичскому времени.
— Сенк ю, дорогой! — сказал я. — Мы уже сидим!
— Не валяйте дурака, ребята! Лежите и не рыпайтесь! Включаю вам воду. Шланги у изголовья. Только не жадничайте. Пейте понемногу!
“Так вот где вода!” — наконец вспомнил я и стал шарить по стене.
Бирута нашла свой шланг быстрее меня. Мы пили молча и жадно, но напиться никак не могли — очень тонкой струйкой текла вода. Наконец Бирута взмолилась:
— Марат! Дай побольше воды!
— Нельзя, ребята! Я и эту сейчас отключу. Через час получите еще. И не садитесь! Успеете насидеться!
— Тебе уже надоело? — поинтересовался я.
— Что ты, Сандро! Такое не может надоесть! Но ведь и вам, наверно, хочется?
— Верно, — подтвердил я. — Потому и спешим.
— Лягте, ребята! Как временный командир корабля приказываю вам лечь!
— Придется подчиниться!..
Я подмигнул Бируте. Я-то лежал. Это она сидела.
Бирута медленно легла на койку.
— Я вызову вас через час, ребята! Пока!
— Рута! — раздался в микрофоне голос Ольги Амировой. — Ты слышишь меня, Рута? Включи свой микрофон! Бирута подняла руку, повернула регулятор.
— Здравствуй, Лель!
— Ты только не спеши, Рута! Слышишь? Мы это уже испытали. Потом будет очень легко. Как в детстве! Только сейчас не спеши!
— Спасибо, Лель! Ждем детства!
— Я днем зайду к вам, Рута! Пока!
В динамике щелкнуло, и снова стало тихо. И только где-то далеко, за многими стенами, продолжался ровный, спокойный, сдержанно-могучий гул.
3. “Все предусмотрено!”
А через час, по этому самому гринвичскому времени, мы сидели с Бирутой рядом и целовались. Конечно, это не было предусмотрено программой пробуждения астронавтов. Но нельзя же делать все только по программе! Мы не киберы. Мы люди. И мы не виделись целых двадцать лет! А если по гринвичскому времени — то и все полсотни. На Земле мы уже давно сыграли бы золотую свадьбу.
— Ребята, можете садиться, — услышали мы голос Марата. — Даю воду. Только не жадничайте. Лучше возьмите в ящиках под койками тюбики витаминной пасты. Подкрепитесь. Через час можно будет встать, и вы получите нормальную еду.
— Спасибо за разрешение, Маратик, — ответил я. — Целуем тебя в щечки.
— Ты все балагуришь, Сандро...
— Я просто в восторге от того, что удалось проснуться. Это вдохновляет.
— Между прочим, до вас тоже все просыпались. Все идет, как намечено.
— Это вдохновляет вдвойне. Мы, в общем-то, никогда не претендовали на исключительное положение.
— Ну, ладно! Салют! Вам, наверно, и без меня неплохо.
— Ты феноменально догадлив!
— И благороден, Сандро, учти! Я не прошу включить видео-фон.
— А знаешь, за двадцать лет я как-то забыл о его существовании.
— Это тебе только кажется. Ничего ты не забыл. Все вспоминается, будто проспал ночь. По себе знаю. Еще раз — салют!
В динамике щелкнуло. Мы снова остались с Бирутой одни.
А еще через час мы уже осторожно ходили по каюте и ждали, когда робот поставит в передвижной ящик возле двери наш первый “нормальный” завтрак. Открывать дверь было еще рано — температура каюты отличалась от температуры в коридорах.
— Включить наружный телевизор? — спросила Бирута.
— Включай.
Мы увидели черную бездну на маленьком каютном экране и немигающие светлые точки. Они медленно двигались с одной стороны экрана к другой, показывая нам вращение корабля, совершенно незаметное без этого.
Только точки, точки — и ничего больше. Скучно смотреть на космос через маленький экран!
— Вот, наверно, в рубке красиво! — Бирута вздохнула.
— Насмотришься!
В рубке мы были всего несколько минут — когда во время карантина осматривали корабль. И экран там тогда не работал. Он был серебристо-белый, слепой.
А теперь нам предстоит провести в рубке сто дней. И все дни экран не будет выключаться ни на минуту.
За стеной послышалась возня. Видно, пришел робот с завтраком. И на самом деле — через минуту вспыхнул синий огонек возле двери. Так сказать, “кушать подано”.
Мы ели быстро, даже плохо понимая, что едим. Все было таким невероятно вкусным, и есть хотелось так сильно, что разбираться было просто некогда. Кажется, впервые в жизни я получал такое наслаждение от еды! И жаль было только, что завтрак оказался очень небольшим. Мы явно не наелись.
Но, видно, пока больше было не положено.
— Как завтрак, ребята? — снова услыхали мы голос Марата Амирова.
— Чертовски вкусно! — ответил я.
— Мало! — сказала Бирута.
— Не жадничай, девочка! — посоветовал Марат. — Береги талию! А то этот эстет Сандро разлюбит и бросит тебя.
— Ха-ха! — Бирута рассмеялась. — Пусть попробует найти здесь кого-нибудь получше... Когда ты выпустишь нас на волю, Маратик?
— Скоро, ребята. К вечеру пройдете в рубку. Просто так — поглазеть на мир. А завтра мы уже сдадим вам дела.
— Как вам дежурилось? — спросил я.
— Нормально. Никаких ЧП. Умные мужики на Земле предусмотрели абсолютно все.
— Значит, было скучно? — уточнила Бирута.
— Как сказать. Сто дней — небольшой срок. Я согласился бы еще на двести. С удовольствием. К тому же тут отличная библиотека и фильмотека. Можно восполнить, так сказать, пробелы в образовании.
— А!.. — Бирута махнула рукой. — На Рите эта земная эрудиция будет совершенно ни к чему.
— И такое говорит учитель! — В динамике было слышно, как Марат печально вздохнул. — Что же он вложит в головы своих питомцев!
— Мы создадим там новую культуру! — задорно бросила Бирута.
— Из чего? — грустно спросил Марат. — На чем? На пустом месте? Сандро! Неужели ты разделяешь эти вандалистские взгляды?
— Она давится от смеха, Марат. Поэтому и не дает мне включить видеофон.
— А-а... Мне-то казалось — из-за чего другого.
— Ты циник, Марат! — сказала Бирута. — Дополнительное образование не пошло тебе впрок.
— Наоборот, Рута! Оно вытравило из меня почти весь цинизм! Это уже жалкие остатки!
— Брехун! — вдруг послышался в динамике голос Ольги. — Представляешь, Рута, я выслушиваю это сто дней почти одна! Ведь с нашими милыми напарниками мы общаемся не больше двух часов в сутки... Как ты думаешь — дадут мне на Рите какую-нибудь медаль за терпение?
— Я отключаюсь, ребятки! — Марат не дал нам ответить. — Жаловаться на меня она может сутками. А вам еще надо отдохнуть.
— Не отчаивайтесь! Я скоро приду! — ворвался в динамик голос Ольги, и лишь после этого раздался щелчок выключателя.
Она и на самом деле пришла довольно скоро и расцеловалась с Бирутой и даже со мной и долго, с откровенным изумлением разглядывала нас.
— Мы такие страшные? — спросила Бирута.
— Нет, что ты! — Ольга смутилась. — Обычные! Ну, похудели, конечно. Просто я впервые вижу проснувшихся. — Но ты же сама... Доллинги...
— Ах, это не в счет! Доллингов я вначале и не видала — мы проснулись позже. А на себе разве что заметишь?
— Ну и что ты заметила на нас? — немедленно поинтересовалась Бирута.
— Вы как-то посвежели. Видно, что стали моложе.
— А как Монтелло? — спросил я. — Ты их еще не видела?
— Нет! Их будят Доллинги. Ночью, наверно, проснутся. Или к утру.
— Вы различаете день и ночь? — удивился я.
— Так удобнее. — Ольга пожала плечами. — Это уже стало традицией. Нам передали — мы вам передадим.
— А знаешь, и ты ведь помолодела, — сказала Бирута, внимательно разглядывая Ольгу.
Я тоже пригляделся к ней, но ничего не заметил. Такая же русая, крутобедрая и гибкая, какая была в “Малахите”. Только щеки бледные. А там были румяные. Да разве разберешь, помолодела ли на год курносая девятнадцатилетняя девчонка? Зря они болтают все эти женские глупости!
— Ребята, можете садиться, — услышали мы голос Марата. — Даю воду. Только не жадничайте. Лучше возьмите в ящиках под койками тюбики витаминной пасты. Подкрепитесь. Через час можно будет встать, и вы получите нормальную еду.
— Спасибо за разрешение, Маратик, — ответил я. — Целуем тебя в щечки.
— Ты все балагуришь, Сандро...
— Я просто в восторге от того, что удалось проснуться. Это вдохновляет.
— Между прочим, до вас тоже все просыпались. Все идет, как намечено.
— Это вдохновляет вдвойне. Мы, в общем-то, никогда не претендовали на исключительное положение.
— Ну, ладно! Салют! Вам, наверно, и без меня неплохо.
— Ты феноменально догадлив!
— И благороден, Сандро, учти! Я не прошу включить видео-фон.
— А знаешь, за двадцать лет я как-то забыл о его существовании.
— Это тебе только кажется. Ничего ты не забыл. Все вспоминается, будто проспал ночь. По себе знаю. Еще раз — салют!
В динамике щелкнуло. Мы снова остались с Бирутой одни.
А еще через час мы уже осторожно ходили по каюте и ждали, когда робот поставит в передвижной ящик возле двери наш первый “нормальный” завтрак. Открывать дверь было еще рано — температура каюты отличалась от температуры в коридорах.
— Включить наружный телевизор? — спросила Бирута.
— Включай.
Мы увидели черную бездну на маленьком каютном экране и немигающие светлые точки. Они медленно двигались с одной стороны экрана к другой, показывая нам вращение корабля, совершенно незаметное без этого.
Только точки, точки — и ничего больше. Скучно смотреть на космос через маленький экран!
— Вот, наверно, в рубке красиво! — Бирута вздохнула.
— Насмотришься!
В рубке мы были всего несколько минут — когда во время карантина осматривали корабль. И экран там тогда не работал. Он был серебристо-белый, слепой.
А теперь нам предстоит провести в рубке сто дней. И все дни экран не будет выключаться ни на минуту.
За стеной послышалась возня. Видно, пришел робот с завтраком. И на самом деле — через минуту вспыхнул синий огонек возле двери. Так сказать, “кушать подано”.
Мы ели быстро, даже плохо понимая, что едим. Все было таким невероятно вкусным, и есть хотелось так сильно, что разбираться было просто некогда. Кажется, впервые в жизни я получал такое наслаждение от еды! И жаль было только, что завтрак оказался очень небольшим. Мы явно не наелись.
Но, видно, пока больше было не положено.
— Как завтрак, ребята? — снова услыхали мы голос Марата Амирова.
— Чертовски вкусно! — ответил я.
— Мало! — сказала Бирута.
— Не жадничай, девочка! — посоветовал Марат. — Береги талию! А то этот эстет Сандро разлюбит и бросит тебя.
— Ха-ха! — Бирута рассмеялась. — Пусть попробует найти здесь кого-нибудь получше... Когда ты выпустишь нас на волю, Маратик?
— Скоро, ребята. К вечеру пройдете в рубку. Просто так — поглазеть на мир. А завтра мы уже сдадим вам дела.
— Как вам дежурилось? — спросил я.
— Нормально. Никаких ЧП. Умные мужики на Земле предусмотрели абсолютно все.
— Значит, было скучно? — уточнила Бирута.
— Как сказать. Сто дней — небольшой срок. Я согласился бы еще на двести. С удовольствием. К тому же тут отличная библиотека и фильмотека. Можно восполнить, так сказать, пробелы в образовании.
— А!.. — Бирута махнула рукой. — На Рите эта земная эрудиция будет совершенно ни к чему.
— И такое говорит учитель! — В динамике было слышно, как Марат печально вздохнул. — Что же он вложит в головы своих питомцев!
— Мы создадим там новую культуру! — задорно бросила Бирута.
— Из чего? — грустно спросил Марат. — На чем? На пустом месте? Сандро! Неужели ты разделяешь эти вандалистские взгляды?
— Она давится от смеха, Марат. Поэтому и не дает мне включить видеофон.
— А-а... Мне-то казалось — из-за чего другого.
— Ты циник, Марат! — сказала Бирута. — Дополнительное образование не пошло тебе впрок.
— Наоборот, Рута! Оно вытравило из меня почти весь цинизм! Это уже жалкие остатки!
— Брехун! — вдруг послышался в динамике голос Ольги. — Представляешь, Рута, я выслушиваю это сто дней почти одна! Ведь с нашими милыми напарниками мы общаемся не больше двух часов в сутки... Как ты думаешь — дадут мне на Рите какую-нибудь медаль за терпение?
— Я отключаюсь, ребятки! — Марат не дал нам ответить. — Жаловаться на меня она может сутками. А вам еще надо отдохнуть.
— Не отчаивайтесь! Я скоро приду! — ворвался в динамик голос Ольги, и лишь после этого раздался щелчок выключателя.
Она и на самом деле пришла довольно скоро и расцеловалась с Бирутой и даже со мной и долго, с откровенным изумлением разглядывала нас.
— Мы такие страшные? — спросила Бирута.
— Нет, что ты! — Ольга смутилась. — Обычные! Ну, похудели, конечно. Просто я впервые вижу проснувшихся. — Но ты же сама... Доллинги...
— Ах, это не в счет! Доллингов я вначале и не видала — мы проснулись позже. А на себе разве что заметишь?
— Ну и что ты заметила на нас? — немедленно поинтересовалась Бирута.
— Вы как-то посвежели. Видно, что стали моложе.
— А как Монтелло? — спросил я. — Ты их еще не видела?
— Нет! Их будят Доллинги. Ночью, наверно, проснутся. Или к утру.
— Вы различаете день и ночь? — удивился я.
— Так удобнее. — Ольга пожала плечами. — Это уже стало традицией. Нам передали — мы вам передадим.
— А знаешь, и ты ведь помолодела, — сказала Бирута, внимательно разглядывая Ольгу.
Я тоже пригляделся к ней, но ничего не заметил. Такая же русая, крутобедрая и гибкая, какая была в “Малахите”. Только щеки бледные. А там были румяные. Да разве разберешь, помолодела ли на год курносая девятнадцатилетняя девчонка? Зря они болтают все эти женские глупости!