Давыдычев Лев Иванович. Эта милая Людмила

   – Можешь делать всё, что взбредет в твою голову, – после долгого молчания еле-еле-еле слышно прошептала тётя Ариадна Аркадьевна и чуть-чуть-чуть громче добавила: – Если злостный хулиган дороже те-бе, чем я, можешь делать всё, абсолютно всё, что взбредет в твою голову. Завтра мы расстанемся, как я и предполагала и предупреждала те-бя.
   – Пусть он злостный хулиган, – голос этой милой Людмилы дрогнул от несдерживаемого сожаления, – но сейчас он просто голодный человек.
   – Иди, иди, иди, иди…
   – И никуда я завтра не уеду. Если вы даже и выгоните меня… Тем более, никто не знает, что ещё может случиться завтра.
   – Да иди же, иди же, иди же, иди же…
   Кошмар очень удовлетворённо разлегся, вытянув передние лапы, как бы указывая особке на дверь – вон, мол.
   – Он, может быть, потому и злостный хулиган, что его дома не кормят регулярно.
   – Я, кажется, сказала: делай до утра всё, что хочешь. Постель те-бе приготовлена в соседней комнатке.
   – Ах, как мне жаль, тётечка, что я невольно так часто огорчаю вас! – печально воскликнула эта милая Людмила. – Но, честное слово, вот увидите, что я сумею и порадовать вас! Ведь я вас полюбила!
   Она выбежала из комнаты, не расслышав, как тётя Ариадна Аркадьевна с большой горечью призналась:
   – Злостный хулиган те-бе дороже меня. Теперь это называется, видите ли, любовью… – И она неожиданно прошептала: – Но как добра…
   И конечно, не умишком своим, а бандитски-разбойничьим чутьем Кошмар уловил, что огорчаться ему нет причин. Он подхалимски заурчал у ног своей благодетельницы и торжествующе помяргал.
   Но стоило ему услышать звук открываемого на кухоньке холодильника, как он сразу же там оказался!
   Эта милая Людмила отрезала колбасы, остаток сунула обратно в холодильник, отрезала большой кусок сладкого пирога и убежала.
   Пантя ждал её, сидя на скамеечке перед заборчиком, и уже собирался пристроиться здесь провести ночь.
   – Не торопись, не торопись, не торопись! – просила эта милая Людмила, с удивлением и страхом глядя, как Пантя уничтожал колбасу и пирог. – Подавиться ведь можешь! Жевать ведь надо!
   А Пантя легко глотал пирог и колбасу, казалось, не жуя и не останавливаясь.
   – Не торопись, не торопись, не торопись… – испуганно повторяла эта милая Людмила. – Подавиться ведь можешь… Жевать ведь надо… Не наешься – я тебе ещё чего-нибудь вкусного принесу… Что с тобой?
   Суетливо, почти судорожно откусывая то пирог, то колбасу, Пантя издавал какие-то странные хлюпающие звуки, и эта милая Людмила не сразу догадалась, что он рыдает. Когда левую руку Пантя толкал ко рту, то правой вытирал слёзы, и наоборот: когда откусывал из правой руки, то левой размазывал по щеке слёзы.
   Теперь он уже вроде бы жевал пищу, прежде чем проглотить её, но жевал всё медленнее и медленнее, а рыдания вырывались всё чаще и чаще, и вдруг Пантя, с писком взрыднув, бросился бежать.
   – Куда ты? Куда ты? Что с тобой?! – Эта милая Людмила сама почему-то чуть не расплакалась, горько и жалобно, помчалась за Пантей, но сразу же остановилась: он быстро исчез в темноте, и топанье его ног стихло.
   «Что, что, что с ним случилось? – недоуменно и даже испуганно думала эта милая Людмила. – Неужели я его чем-то обидела?.. Наверное, я зря сказала о том, что он может подавиться? Но ведь он и впрямь мог подавиться!.. Злостный хулиган и – разревелся!.. Значит, я сказала ему что-то уж очень для него обидное и несправедливое. Но – что?!»
   Едва войдя в домик, расстроенная и недовольная собой, она услышала обречённый голос тёти Ариадны Аркадьевны:
   – Исчез Кошмарик… бесследно… неожиданно… довели бедного котика… не выдержал… не вынес… все против него, все… конечно, конечно, какой-то злостный хулиган, антиобщественный элемент тебе дороже… А мне что теперь делать?
   – Спокойно ложиться спать, – ответила эта милая Людмила, еле сдержав вспыхнувшее возмущение любимцем-проходимцем. – Ничего с вашим Кошмаром не случится. Если, конечно, он сам чего-нибудь не натворит.
   – Но он никогда не уходил из дому глядя на ночь! К тому же он привык перед сном обязательно поесть. Вот своего злостного хулигана ты накормила, а…
   – И правильно сделала. Он плакал, тётечка!
   – Кто?! Пантя?! Плакал?! Не смеши меня, всё равно мне не до смеха. Пантя плакал! До сих пор от него люди плакали. От него страдали кошки и даже мухи!
   – Он был голоден, тётечка. Понимаете?.. А Кошмара мы найдём. Вернее, он сам объявится. Захочет есть и – придёт.
   – Мне всё равно не уснуть, не успокоиться, пока я не выясню его судьбы, – мрачным голосом проговорила тётя Ариадна Аркадьевна. – Разогрей, пожалуйста, чайник. Не представляю, как я буду жить, если с Кошмариком что-нибудь стряслось. Такое преданное существо, такой терпеливый характер, такой…
   – Тише, тётечка, тише… – прошептала эта милая Людмила, прислушалась, на цыпочках подошла к холодильнику, наклонилась к нему ухом, помедлила и открыла дверцу.
   Нет, нет, уважаемые читатели, не зря данного кота прозвали Кошмаром!

   Он выпал из холодильника. Вместо головы у него была пол-литровая банка, вернее, голова-то у него, конечно, осталась, но он всунул её в банку со сметаной, а вытащить обратно не смог.
   Кот стукнулся об пол, и банка разбилась…
   Тётя Ариадна Аркадьевна ааааАХнула…
   «Только бы не рассмеяться! Только бы не расхохотаться! Только бы…» – задыхаясь от сдерживаемого смеха, торопливо и даже чуть испуганно думала эта милая Людмила, увидев, что глаза Кошмара залеплены сметаной, а живот так набит пищей, что почти касается пола, а тяжесть мешает коту трястись от холода. Шерсть у него встала дыбом, он не двигался, лапы подкашивались, и Кошмар был вынужден повалиться на бок. Он лежал, казалось, бездыханный, и лишь то-о-о-о-оненькие, вроде бы виноватые мяуканья – мьяк, мьяк, мьяк – свидетельствовали о том, что безобразник, по крайней мере, полужив.
   Эта милая Людмила осторожно собрала осколки банки, бросила их в мусорное ведро, подтёрла пол и стала отмывать Кошмара под умоляющий шёпот тёти Ариадны Аркадьевны:
   – Осторожнее, осторожнее, прошу тебя, осторожнее…
   Промыв коту глаза, увидев мутный и сытый до предела, даже чуть выше предела взгляд, эта милая Людмила сказала:
   – Рекордсмен… по обжорству!
   – Он… он… по-о-о-о… гибнет? – пролепетала тётя Ариадна Аркадьевна. – Он… останется… жить?
   – Ещё как будет жить! Ещё как останется! – Только сейчас эта милая Людмила позволила себе рассмеяться звонко, но не громко. – Да он просто объелся!
   – Просто объелся! – возмутилась тётя Ариадна Аркадьевна. – А что ему оставалось делать, если я из-за тебя его не покормила вовремя? – Она заглянула в холодильник. – Ты посмотри, что мы наделали?! Он съел плавленые сырки вместе с обёртками!
   – И колбасу съел вместе с целлофаном, – спокойно добавила эта милая Людмила. – Ничего, ничего с вашим милым разбойником не случится. Выспится и снова примется за свои проделки.
   Немного придя в себя, тётя Ариадна Аркадьевна спросила строго:
   – А как он попал в холодильник? Ведь раньше ничего подобного ему и в голову не приходило!
   Видно было, что Кошмар чем-то недоволен, а вот вины за собой никакой не чувствует. Стоять на лапах от тяжести в животе он пока ещё не мог и, развалившись на полу, лениво тёр свою плутовскую мордалию.
   – Он юркнул в холодильник, наверное, тогда, когда я резала на столе колбасу или… словом, я проглядела, – объяснила эта милая Людмила. – Он же знает, что за любое безобразие ему никогда ни за что ничего не будет. Садитесь пить чай, тётечка, пожалуйста.
   – Спасибо, я пойду лягу. – Тётя Ариадна Аркадьевна потрогала себе виски. – Вот и давление сразу подскочило, конечно… вот и сердце уже пошаливает. Завтра с утра придётся вызвать врача. Я хорошо знаю, что мне грозит. Несколько дней постельного режима. Уж извини, дорогая племянница, но мне без твоей помощи не обойтись.
   Вот так, уважаемые читатели, и бывает в жизни: никогда не угадаешь, какой и когда она преподнесёт тебе сюрпризик!
   Кстати, ведь одно из главных зол плохого человека заключается не только в том, что он намеренно замышляет и вытворяет подлости. Нет, хулиган, к примеру, просто не может не безобразничать. Он, как говорится, органически не способен не хулиганить. Он убеждён, что если за день не сделает хотя бы одной маленькой пакости, то к вечеру заболеет, а к утру, чего доброго, ещё и помрёт. Вот в чем его главная опасность для людей: он, безобразник, не может не безобразничать, и чтобы сотворить гадость, подлость или мерзость, ему не требуется ни малейшего повода.
   И хотя Кошмар был не человеком, а котом, по своей натуре он от хулиганов ничем не отличался. И в холодильник он проник не потому, что намеревался напакостить, а просто – случай подвернулся сделать очередное безобразие.
   А результат? Представьте себе, уважаемые читатели, безобразники даже и об этом не думают, не заботятся, не интересуются. Им главное – набезобразничать, так сказать, выполнить своё жизненное назначение.
   Именно так поступил и Кошмар. А эта милая Людмила потеряла всякую возможность отправиться завтра в многодневный поход.
   Она помогла тёте Ариадне Аркадьевне лечь в постель, подала лекарства, кота устроила в кресле, как попросила благодетельница, пожелала обоим спокойной ночи и сказала:
   – Только не волнуйтесь за своего… шалунишку. Ничего с ним не будет. Если он сам снова чего-нибудь не вытворит.
   – Ты не поздно встаешь? – озабоченно спросила тётя Ариадна Аркадьевна. – Вызовы врача на дом принимают с восьми часов утра.
   – Хорошо, тётечка, в семь я проснусь и, надеюсь, застану вас в добром здравии. Вы просто переволновались, и вам просто надо отдохнуть.
   И не слышала, осторожно прикрывая за собой дверь, эта милая Людмила, как тётя Ариадна Аркадьевна, словно не веря самой себе, удивленно шептала:
   – А всё-таки она мила… добра… внимательна… терпелива… может быть, действительно ми-ла-я Людмила?.. И тогда я не права?
   Но та, повторяю, ничего не слышала и отправилась не спать, а уселась на крылечке и по привычке стала смотреть на звёзды, очень невесело размышляя о случившемся. Какой-то негодный кот сорвал многодневный поход!
   Звёзд было много-много. Они были яркие-яркие. Они словно просили эту милую Людмилу полюбоваться ими, потому что привыкли к ней, всегда находили её на Земле и старались обрадовать её.
   А она будто бы и не видела их сейчас. Звёзды мигали-мигали ей, а она думала-думала горько и горько… Бедная, бедная тётечка! Ведь совершенно ясно, что к своему хвостатому любимцу-проходимцу она привязалась, как говорится, не от хорошей жизни. Она привыкла жить одна, вернее, она приучила почему-то себя жить одиноко. У неё много любви к людям, особенно к детям, вот и потребовалось ей несуразнейшее по вредности существо, чтобы прикрыть большой любовью все его и глупости, и мерзости… Лежит она сейчас, обиженная, встревоженная, может быть, больная от переживаний, и тут же рядом дрыхнет Кошмар, тоже ведь злостный хулиган, только всегда сытый, избалованный, всегда обеспеченный уютнейшим ночлегом…
   А Голгофа? Кормить-то её, конечно, кормят, а вот нормально жить не дают. Почему?
   Вдруг этой милой Людмиле с особой ясностью подумалось, что тётя Ариадна Аркадьевна и сама бы пошла с ними и с удовольствием в многодневный поход… Предположим, она отказывается из-за Голгофы: дескать, её ищут родители, и мы не имеем права скрывать её. Но ведь если бедную девочку лишить похода, жизнь её станет совсем невыносимой.
   Конечно, ВЗРОСЛЫЕ ОЧЕНЬ ЗДОРОВО ПРИДУМАЛИ: детям их критиковать нельзя. Считается, что они, взрослые, всегда справедливы. Но тогда почему они, взрослые, то есть бывшие дети, не всегда понимают детей?
   Что-то будет завтра… Этой милой Людмиле до того стало печально, что захотелось расплакаться так, чтобы услышали звёзды.
   А звёзды уже отчаялись ждать, что она взглянет на них, и потихоньку, одна за другой, стали гаснуть…
   Эта милая Людмила переборола желание расплакаться, вернулась в домик и на раздеваясь легла на раскладушку поверх одеяла.
   Не спалось… Надо было решить, что же делать утром. Если тётечка расхворается, ясно: поход сорвется. А если он сорвется завтра, то может не состояться вообще, потому что появится милиция или папаша Голгофы. А уйти надо до их приезда…
   Ведь как надо, как необходимо Голгофе посидеть у костра под звёздным небом, и чтобы звёзд было много-много-много, и чтобы одна другой – ярче. Так и бывает, когда очень захочешь поговорить со звёздами. Они отзывчивы, как дети…
   И странно, нелепо, глупо, в конце концов просто возмутительно, что многодневный поход срывает какой-то препротивнейший кот!
   А если взять его с собой, как запланированную дополнительную трудность? Тогда тётечка наверняка забыла бы все свои возражения.
   Нет, нет, человек она очень принципиальный. Увы, всё-таки кот срывает поход!
   Конечно, эта милая Людмила несколько преувеличивала значение Кошмара, но зато и не преуменьшала, что было бы гораздо ошибочнее. Кот лишь усложнил и без того сложные обстоятельства. Если тётечка расхворается, то именно из-за него.
   Тут она вспомнила, как угощала голодного Пантю, как тот почему-то зарыдал и убежал, и вот от такого воспоминания ей сразу стало приятнее, и она сразу уснула – провалилась в сон.
   Но спала она неспокойно, видела много обрывочных, мелькающих снов:
   Кошмар съел у неё удилища,
   Пантя хотел съесть Кошмара,
   тётечка гналась за убегающей Голгофой в милицейской машине с дико воющей сиреной,
   Герка сломал обе руки и обе ноги,
   дед Игнатий Савельевич плясал вприсядку и пел «Главное, ребята, сердцем не стареть!»,
   Юрий Алексеевич Гагарин улыбался ей радостно и ободряюще, шутливо грозил пальцем, что-то говорил, но она никак не могла расслышать…
   И последним сном было
   чёрное небо с несколькими печальными звёздочками…
   Резко сев на раскладушке, ещё не проснувшись окончательно, эта милая Людмила почувствовала что-то недоброе, проснулась, увидела, что спала в одежде, вспомнила вчерашние события, быстро вскочила и бросилась в комнатку тёти Ариадны Аркадьевны.
   На часах было ровно семь, а в комнатке, да и во всём домике, никого не было – ни тётечки, ни её архипрожорливого любимца-проходимца.
   А с улицы раздался встревоженный голос деда Игнатия Савельевича:
   – Людмилушка! Голгофы-то нигде нету! Нету нигде Голгофы-то, Людмилушка!

ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА.
Если вы спросите меня, уважаемые читатели…

   Увлеченные своими пусть пока ещё немногими радостями и не более того многочисленными, часто неожиданными заботами, главные действующие лица нашего повествования целый день не замечали, как за ними почти неотступно, что-то натужно соображая, следил злостный хулиган Пантелеймон Зыкин по прозвищу Пантя.
   Он до того был захвачен подглядыванием (кстати, при возможности, конечно, и подслушиванием), что за целый день ни одному человеку не сделал ни одной пакости и даже не поймал ни одной мухи!
   Получилось всё это случайно или потому, что Пантя вообще не привык думать над своими поступками. Просто делать ему, как всегда, было нечего, как всегда, он изнывал от одиночества и тунеядничествования да к тому же не терял надежды любым способом получить от Герки два рубля. И ещё он не собирался расставаться со своей сокровенной мечтой – наотбирать у малышей и у всех, кто его слабее, столько денег, чтобы после освобождения из школы не работать, а жить по-прежнему: делать людям пакости, мучить кошек и ловить мух.
   И вот тут Пантя неожиданно, повторяю, увлекся подглядыванием за главными действующими лицами нашего повествования, так увлекся, что жить ему стало интересно.
   Более того, важнее того, немыслимее – Панте захотелось жить именно так, как те, за кем он подглядывал, а при возможности и подслушивал. Он даже забыл сбегать домой перекусить чего-нибудь, а когда вспомнил, что пора бы поесть, и прибежал, мачехи дома не было. Ключа от квартиры ему не доверяли.
   Мачеха работала в овощном киоске, куда изредка Пантю и пригонял голод. Она совала пасынку несколько яблочков, чёрствый пирожок, а при хорошем настроении (редчайший случай!) ещё и стакан томатного соку наливала. Вечерами, если он возвращался точно к приходу отца, кормили нормально, зато могли и не пустить ночевать: спать ложились рано, а Пантя любил слоняться по улицам допоздна.
   Сегодня, когда он пришёл к овощному киоску, мачеха была глубоко не в духе и угостила его только советом:
   – Где ночевал, там и кормись.
   Ночевал Пантя в лесу, в шалашике, который оставили рыбаки. Еды, конечно, там никакой не было.
   Однако к голоду Пантя был привычный, отобрал у одной девчонки баранку, ну и пообедал, так сказать.
   Он напрочь забыл (кроме случая с баранкой), что является злостным хулиганом, что в его обязанности входит издеваться хотя бы над мухами. Подглядывая и подслушивая, Пантя вроде бы сам интересно жил, а не просто глазел со стороны. Временами ему даже казалось, что он именно сам совершает интересные дела и готовится к новым, ещё более интересным.
   Но чем ближе было к вечеру, чем сильнее ему хотелось есть, тем неотвязнее росло в Панте желание, чтобы этот день никогда не кончался, даже если бы ему пришлось умереть с голоду.
   Ведь подглядывал и подслушивал он абсолютно бескорыстно, без всякого доброго или злого умысла. Просто впервые он не страдал от одиночества и безделья.
   А вот когда тётя Ариадна Аркадьевна неумышленно, но довольно сильно стукнула его по лбу калиткой, он убежал, запутался в веревке, то сразу сообразил, что такой день больше никогда не повторится, что завтра всё станет на свои прежние места в его нудной и бесполезной жизни. И, запутавшись в веревке, он уже ощутил себя прежним – злостным хулиганом Пантелеймоном Зыкиным по прозвищу Пантя.
   И когда появилась эта милая Людмила, он уже вспомнил о своей привычке обижать маленьких, которые его очень боялись. А тут, опутавшись в темноте веревкой, Пантя сам в достаточной степени испугался. Зато махонькая – муха по сравнению с ним, верзилой! – девочка не только не боялась его, а ещё и разговаривала с ним, будто учительница.
   Поэтому опять Пантя на какое-то время перестал быть Пантей. Он вдруг с удивлением ощутил, что подчиняется ей, СЛУШАЕТСЯ её; а ведь, как вы помните, уважаемые читатели, до сих пор он никого не слушался. Вот и растерялся, бедный, от такого необычного своего собственного поведения. Когда же эта милая Людмила принесла ему большой кусок пирога и немало колбасы, Пантя, между нами говоря, совершенно перестал соображать. Сейчас, если можно так выразиться, соображал, и очень здорово соображал его желудок. А его непропорционально маленькая голова была пока полностью освобождена от своих прямых и главных обязанностей. Пока голова ему требовалась лишь постольку, поскольку в ней находился рот.
   И если эта милая Людмила опасалась, что Пантя подавится, то он, слыша её встревоженный голос, но не понимая смысла слов, неожиданно и с большим испугом ощутил, что у него в груди что-то забилось, и от этого он вдруг зарыдал. И не головой, а сердцем, о свойствах которого он раньше и не подозревал, Пантя испытал неведомое ему доселе чувство глубокой благодарности. А так как всё это было ему предельно непонятно, то он совсем испугался, и оттого, что рыдает, зарыдал ещё сильнее и убежал.
   Он бежал, рыдал и ел, вернее, так: бежал и рыдал, потом ненадолго останавливался, быстро-быстро-быстро проглатывал несколько кусков и снова бежал и рыдал – до тех пор, пока всё не съел. Тут и рыдания тоже окончились. Тут и понемногу заработала в меру своих способностей маленькая голова. Она изо всех сил старалась сообразить, что же произошло с её владельцем. Он, который всю жизнь заставлял рыдать других, он, от безобразий которого рыдали бы даже мухи, если бы обладали таким свойством, рыдал сам – да как громко, да как долго! Голове было больно вспоминать, до чего сильно она сотрясалась от рыданий её владельца.
   Самое странное заключалось в том, что Панте сейчас было очень хорошо, почти-почти весело, и не оттого, что он необыкновенно вкусно и сытно поел. Конечно, Пантя, вернее его желудок, был премного доволен, что неожиданно насытился. Главное было в чём-то другом. Вот этого-то Пантина голова при всех её усилиях никак не могла сформулировать.
   Главное, уважаемые читатели, пожалуй, заключалось в том, что Пантя пока перестал чувствовать себя злостным хулиганом, а ощутил себя обыкновенным мальчишкой, которого в любой момент могут обидеть.
   А тут он ещё вдруг вспомнил маму, и ему снова захотелось порыдать, и он побежал, словно мог убежать от этого желания.
   Он бежал и рыдал, можно сказать, во весь голос и чувствовал, что остановиться пока ему не удастся. Панте казалось, что если он остановится, рыдания прекратятся, или, наоборот, если рыдания прекратятся, он остановится.
   Бежал он уже по дороге из посёлка, и сообразил он это лишь тогда, когда его ослепил свет фар мчавшейся ему навстречу автомашины. Вот тут-то Пантя остановился, тяжело дыша, и медленно, уже без рыданий, побрёл дальше.
   Трудно мне, уважаемые читатели, достоверно и тем более убедительно передать душевное состояние всё ещё пока бывшего злостного хулигана. Просто говоря, своей заботой о нём эта милая Людмила напомнила Панте его маму. Вот отчего он рыдал, а не потому, что вкусно и сытно поел. Мама всегда его кормила. Мама никогда не оставляла его ночевать на улице. Мама и не ругала его никогда.
   Ноги у Панти подкашивались от усталости и переживаний, он чувствовал, что так хочет спать, что вот-вот уляжется прямо тут на дороге. Он побрел, спотыкаясь и запинаясь почти на каждом шагу, к опушке леса через поле. Там, в чащобе, был у него небольшой шалашик, который когда-то соорудили рыбаки. Недавно Пантя натаскал сюда свежего сена, и место для ночлега получилось замечательным. Можно даже сказать, что шалашик и был для Панти родным домом. Правда, в нём не появлялось ни гостей, ни друзей, но зато здесь Пантя хоть очень изредка, да забывал, что он злостный хулиган, и отдыхал от собственных безобразий.
   И он страшно боялся, что кто-нибудь когда-нибудь разрушит его шалашик. И сейчас он даже прибавил шагу, испуганно подумав, что шалашика уже может не быть!
   Так вот и устроены все хулиганы на всем свете: сами другим гадости делать считают своим долгом и правом, а их, представьте себе, обижать нельзя – очень они обидятся.
   Шалашик был на месте, цел и невредим. Пантя пролез в него и с великим блаженством вытянулся на сене, правда ноги его остались почти все снаружи, но вскоре он подтянул их, свернулся калачиком и, вспомнив эту милую Людмилу, похожую на его маму, сладко-сладко и крепко-крепко заснул.
   Но проснулся Пантя в отвратительнейшем настроении, до того отвратительнейшем, что сразу очень постарался снова заснуть. Ничего из этого не получилось. Наоборот, чем старательнее снова хотел заснуть Пантя, тем отвратительнее становилось настроение. И если бы он ощущал себя злостным хулиганом, то немедля бросился бы в посёлок и натворил бы столько пакостей людям, кошкам и мухам, что настроение у него стало бы распрекрасным.
   У Панти даже голова болела с каждой минутой всё сильнее от ужаснейшего настроения. Он выполз из шалашика и по полю направился к дороге в посёлок и только недалеко от обочины сообразил, что идёт на четвереньках. Пантя до того рассвирепел, что сразу потерял всякую возможность думать, и вместо того, чтобы подняться на ноги, яростно запрыгал на четвереньках вперёд.
   Если вы спросите меня, уважаемые читатели, чем же объясняется странное поведение Панти, я, конечно, постараюсь вам ответить, но недостаточно убеждён, что мое объяснение можно считать исчерпывающим.
   Вы только представьте себе, ЧТО творилось в непропорционально маленькой голове злостного хулигана Пантелеймона Зыкина по прозвищу Пантя вчера! А что произошло в его сердце, о свойствах которого он раньше и не подозревал! Он даже на какое-то время перестал ощущать себя злостным хулиганом и рыдал подобно нормальному человеку, и осмыслить всё это ему было просто не под силу. Переживать Пантя мог, но ничего толком понять из происходившего пока ещё был не способен.
   А если к этому добавить и острое опасение, что разынтересный и распрекрасный для него вчерашний день больше уже никогда не повторится, – тогда только одно и остается, что прыгать на четвереньках!
   Наконец-то устав, просто вымотавшись до изнеможения, Пантя рухнул на землю и услышал над собой голос:
   – Что с вами, дяденька?
   Пантя глянул одним глазом вверх, увидел что-то очень длинное в брюках и пробурчал:
   – А какое тебе дело, тётенька?
   – Но вы как-то ужасно странно прыгали на четвереньках, – раздалось в ответ. – Я сначала даже не поверила, что это человек.
   – А кто ж я, по-твоему, – сразу разозлившись, пропищал Пантя, – козёл, что ли? Или лягушка?
   – Я оценила ваш юмор. Но ведь люди так не прыгают ни с того ни с сего, дяденька.
   – Какой я тебе дяденька?! – Пантя вскочил на ноги и увидел, что перед ним стоит вовсе не тётенька, а длиннющая, чуть ли не с него ростом девочка с голубыми волосами, за которой он вчера подглядывал целый день. – Да и ты тоже не тётенька… Ну, чего стоишь? Чего тебе от мене надо?