Давыдычев Лев Иванович. Эта милая Людмила

   Истомлённый ожиданием этой милой Людмилы, Герка совсем запутался в своих ощущениях, желаниях и решениях. Временами ему даже подумывалось, что он и в многодневный поход не прочь отправиться, чтобы она не считала его трусом.
   Заслышав её голос, он вздрогнул, засуетился и едва не бросился бежать в темноту, вон – отсюда!
 
   Дед Игнатий Савельевич всё углядел и просящим тоном посоветовал:
   – Скажи ей, что образумился, передумал, извинись обязательно… Когда они искупаются, картошечка в самый раз и поспеет. А мы ещё чаёк со смородиновым листом организуем. А он, сказывают, нервы очень уж укрепляет.
   – Да, нервы в жизни играют значительную роль, – охотно продолжила разговор тоже уставшая от молчания тётя Арнадна Аркадьевна. – Вот у Людмилочки они представляются мне почти железными.
   – Каждый участник нашего многодневного похода вернется из него с крепчайшими нервами, – будто продиктовала, подойдя к костру, эта милая Людмила. За ней из темноты появились Голгофа и Пантя с узлом в руках. – Мальчики, вы будете купаться? Учтите, редкая возможность – поплавать в ночной реке под звёздами.
   Герка ждал, чего ответит Пантя, а тот ждал, чего ответит Герка, не дождался и пропищал:
   – Попробую я. Плаваю я как топор, но попробую. Да я уж сегодня раз уж и тонул.
   – Сегодня я купался уже, – по возможности небрежно сообщил Герка, соображая, как бы ему набраться смелости и бултыхнуться в реку с таким шумом, чтобы все обратили внимание.
   А девочки восторженно повизгивали в воде.
   – Слышь, Герка, – шепнул Пантя, – столкни мене… ме-ня… сам-то я… – Он разделся, переминался с ноги на ногу. – Ме-не боязно самому-то… мне боязно… ты ме-ня в спину… а? Толкни… а?
   Герка тоже разделся, тоже переминался с ноги на ногу и тоже боялся воды.
   – Мальчики! Мальчики! – раздался из темноты голос Голгофы. – Нам жаль вас! Не вода, а блаженство! Да и не очень глубоко здесь!
   – Да они просто трусят, наши мальчики! – крикнула эта милая Людмила. – А ну, кто из вас не совсем трус?
   – Толкни, толкни ты мене! – взмолился Пантя. – Ну! Хоть по шее мне крепко дай!
   «Вот тогда и получится, что он меня смелее», – мрачно пронеслось в голове Герки, и он шепнул:
   – Я сам…
   Но ноги словно приросли к земле, и даже чуть-чуть вросли в неё. Герка замёрз и с каждым мгновением, казалось, терял последнюю надежду пересилить страх.
   – Тогда давай я тебе… тебя? – предложил Пантя, и Герка непроизвольно мотнул головой, и тут же сильные руки Панти толкнули его, и он пролетел чуть ли не до середины реки. Летя в темноте и падая в темноту, он успел обреченно подумать, что сейчас все его мучения вполне могут закончиться – прощайте, дорогие друзья, добились вы своего…
   Вслед за ним с громким испуганным пищанием в воду грохнулся Пантя – его столкнул дед Игнатий Савельевич. То ли он слышал разговор мальчишек и решил помочь Панте, то ли отомстил за внука, заподозрив Пантю в недобром поведении.
   Немного наглотавшись воды, Герка прокашлялся, прочихался, убедился, что и не собирается тонуть, а плывёт себе и плывёт, крикнул:
   – Ничего водичка! Подходяще!
   Правда, его несколько удручало то, что Пантя будто бы прыгнул в реку сам, но ведь всё равно первым в воде оказался он, Герка.
   Пантин же полет оказался куда менее удачен: он был совершенно неожиданным. К тому же Пантя не догадался сразу закрыть рот, не сообразил и сразу постараться вынырнуть.
   Но и Пантя очухался быстро. Все вылезли на берег и принялись лакомиться, наслаждаться, восторгаться печёной картошкой.
   Простите меня, уважаемые читатели! Я понимаю, что в серьёзной книге, написанной для серьёзных людей, да ещё в такой ответственный момент повествования уделять внимание печёной картошке вроде бы и не совсем обязательно.
   Но я вот считаю это просто необходимым и даже полезным для вас. Ведь дело тут, конечно, не в самой печёной картошке, хотя она и необыкновенно вкусна, а в том дело, что создается она в костре, а костёр – на берегу реки, а вокруг – родная природа, именно родная, потому что мы тут родились. А над землей – бесконечное небо, щедро украшенное яркими звёздами. (Понимаю, уважаемые читатели, что «украшенное» – в данном случае неточное слово, но другого я найти не мог, попытайтесь вы.) И при всей этой бесконечности, громадности ты не кажешься себе маленьким, а, наоборот, чувствуешь, что ты – кровная частичка безграничного мира Родины, который весь твой, если ты без него не можешь…
   Вот и сидели герои нашего повествования, любовались звёздным небом, забыв обо всём ничтожном, некрасивом, злом, несправедливом, обо всём том забыв, что портит жизнь, делает её мелочной, суетливой без толку, а иногда и бессмысленной. Каждому, но, конечно, по-своему думалось лишь о добром, прекрасном, чистом, высоком, главном.
   Дед Игнатий Савельевич вспоминал, как в одном из освобожденных от фашистов сёл к нему, солдату, подошла старушка, трижды поцеловала его и сказала: «Спасибо, спаситель…»
   Тётя Ариадна Аркадьевна украдкой смахнула со щеки слезинку, закрыла глаза и увидела своих детей таких маленьких-маленьких, таких миленьких-миленьких…
   Пантя думал о маме.
   Голгофа сейчас верила, что звёзды разговаривают с теми, кто ими любуется на земле…
   Герка смотрел в большие чёрные глаза этой милой Людмилы и ни о чем не думал…
   А она совсем размечталась: вот станет она взрослой, будет у неё дочь, поедут они с ней в Звёздный городок, подарят цветы памятнику Гагарина, и Людмила скажет: «Вот, Юрий Алексеевич, появилась на свете ещё одна милая девочка, пожелайте ей счастья, потому что она хочет быть настоящим человеком и знает, как это трудно и как это надо…» А Гагарин вдруг как бы станет живым, в его смеющихся глазах засветится звёздный отблеск, губы шевельнутся в знакомой всему миру улыбке, и он скажет: «За её счастье я уже отдал жизнь. Значит, оно у неё будет…»
   Догорал костёр.
   – И завтра будет так же… – прошептала Голгофа.
   – Нет, немного не так, а лучше, значительно лучше! – торжественно произнёс дед Игнатий Савельевич.
   Пора было уходить. Тётя Ариадна Аркадьевна сказала весело, но с оттенком легкой грусти:
   – Какая суматошная и разнообразная жизнь выдалась в последние дни. – И у неё вырвался печальный вздох: – Уедут девочки, Пантя уедет…
   Тут Герка опять едва не взорвался, еле сдержал себя, хотел обидеться, сдерзить по крайней мере, что, мол, хорошие люди вроде Панти уедут, а останутся-то Кошмар да он, что, мол, кот-то ещё какую-то ценность представляет, а вот он, Герка… Но вслух сказал другое:
   – А где же вы на озере будете жить, если там избушки сожгли?
   – Во-первых, туда ещё надо дойти, – подозрительно взглянув на него, ответила эта милая Людмила. – Во-вторых, одну ночь можно и у костра провести. Потом соорудим шалаши. В поход мы всё равно пойдём. При любых обстоятельствах.
   – Главное, ребята, назад не отступать! – почти бодро пропел дед Игнатий Савельевич. – Сейчас пора баиньки. Завтра начинается трудная походная жизнь.
   – А я бы ещё посидела сейчас у костра, – мечтательно сказала Голгофа. – Я так взволнована, что мне всё равно не заснуть.
   – Так я запалю! – предложил Пантя. – Я и картошки могу принести!
   – С ЧУЖОГО ОГОРОДА? – Слова прозвучали грубо и презрительно. Так презрительно и грубо, что Герка тут же искренне и в страхе пожалел о своей несдержанности.
   На душе у него стало горько и мерзко, и ощущение это усиливалось тем, что все молчали. Но Герка заметил: все сочувственно поглядывали на Пантю.
   А тот отвернулся, низко опустив голову, потом резко выпрямился и схватил свой узел.
   Голгофа неторопливым, но решительным движением отобрала узел.
   От молчания, казалось, резало в ушах.
   Тётя Ариадна Аркадьевна, перестав нервно дергать себя за косички, строго позвала:
   – Герман! Может быть, тебе действительно просто абсолютно не хочется идти в многодневный поход? Так оставайся дома. А то я запуталась в твоих… претензиях. А оскорбления твои мне, прости, отвратительны.
   – Он… – Чувствовалось, что Панте не только хочется закричать, а самым обыкновенным образом врезать Герке, но этого не произошло, и все облегченно вздохнули. – Он мене не хочет! – тоненько пропищал Пантя. – Ну… я могу… идите, а я… не…
   – В поход пойдёт каждый, кто захочет, – остановила его тётя Ариадна Аркадьевна. – И не ты, Герман, здесь распоряжаешься… Всем надо хорошенько выспаться. Девочки, вы…
   – Мы на сеновале, только на сеновале! – просительным тоном проговорила Голгофа. – Я никогда не подозревала, что сено пахнет так чудесно!
   – Тогда всем спокойной ночи. Будем надеяться, что к утру между нами не останется никаких недоразумений. – И тётя Ариадна Аркадьевна скрылась в темноте.
   Пантя к тому времени вновь разжёг большой костёр, лег возле него и палочкой подкатывал к нему отскочившие угольки.
   Спокойной ночи пока не предвиделось.
   Если уж мне, уважаемые читатели, быть точным и правдивым до конца, то следует отметить, что сейчас хуже всех было деду Игнатию Савельевичу. Ведь его единственный внук вел себя ПОСТЫДНО. И деду было очень-очень-очень стыдно за него. А ещё больше – за себя. Он, он, дед, во всём виноват!.. И какой может завтра произойти позор! Ведь если Герка откажется идти в поход – как быть?! Быть – как?! Одного его оставлять нельзя, просто невозможно. Ведь он отвечает за внука перед его родителями… Что, что, ЧТО делать, если внук не слушается деда?
   Эта милая Людмила смотрела в огонь большими чёрными глазами уже не безучастным, почти равнодушным взглядом, а печальным. А Герка смотрел на неё, теперь уже не остерегаясь. Он, если и не сознавал, то смутно предчувствовал, что теряет всё, что вот-вот она скажет ему такое…
   Дед Игнатий Савельевич, виновато крякая и покашливая, посидел ещё немного, медленно встал, постоял и проговорил очень тоскливо:
   – Костёр не забудьте залить, когда уходить будете. Панте я спать на диване постелю. Приятных вам сновидений. – Он как бы крайне нехотя ушёл в темноту, и оттуда послышалось грустное, пожалуй, даже слишком грустное пение: – Главное, ребята, сердцем не стареть, конечное дело…
   Пантя сказал:
   – Я спать здесь буду. Я привычный.
   Герка и жалел, что гордо не ушёл с дедом, а ещё больше его угнетало то, что среди сидевших у костра он явственно ощущал себя чужим, лишним и ненужным. Как будто они ждали, когда же наконец он уйдёт, чтобы повеселиться без него!.. Ладно, ладно… Ведь всё равно смешно и глупо получается: поход-то зависит от него, а они…
   Девочки пошептались и ушли в сторону реки.
   – Слышь ты, тюня! – тяжело дыша, не в силах сдержать себя, исступленно прошептал Пантя. – Я тебе ухи оторву… я тебе всё выверну… я тебе, как мухе, лапки оторву… она в поход хочет, а ты… – Голос его стал хриплым. – Только попробуй у мене… я тебе… ты мене знаешь… – В отблесках костра глаза Панти казались красными. – Я за неё тебе… она в поход хочет, а ты…
   Нисколько я не виню Герку, уважаемые читатели, в том, что он испугался. Не трусость Герки меня возмущает. Она в данном случае вполне естественна, понятна, и со временем победить её можно. Дело тут совсем в другом. А в чём, сами попробуйте догадаться, сами разберитесь в происходившем. Я вам вполне доверяю, уважаемые читатели.
   Девочки вернулись к костру, присели, помолчали, как вдруг эта милая Людмила, внимательно разглядев мальчишек, резко спросила:
   – Что здесь произошло?.. Кто тут из вас без нас чего успел вытворить?.. Пантя?
   – Не… не… ничего.
   – Врёшь, вижу. Герман?
   – Ну… ничего… я и слова не сказал.
   – Значит, Пантя что-то говорил? Вернее, пищал?
   Голгофа умоляюще попросила:
   – Не надо портить такой чудесный вечер. Тем более, что завтра в многодневный поход… Взгляните лучше на небо! Ведь невозможно, например, представить, что звёзды способны ссориться… А тишина-то какая… послушайте… Нет, нет, теперь я буду жить иначе. Раньше я никуда не стремилась. Вернее, просто ждала, когда подрасту, чтобы убежать от домашней скуки. А в скуке, оказывается, была виновата и я… Завтра мы будем на Диком озере!
   – Завтра на Диком озере, – чеканным голосом произнесла эта милая Людмила, – будем мы с тобой, Голочка, и Пантя. Мы будем там в любом случае. Несмотря ни на что и ни на кого. Ведь некоторые, – последнее слово она выговорила откровенно язвительно, – могут и не дать возможности кое-кому пойти с нами.
   – До-о-о-ождик! – Герка протянул вперёд ладони и торжественно повторил: – Дождик, дождик!
   – Откуда он взялся? – удивилась эта милая Людмила. – Ведь ни тучечки не было. Заливай костёр, Пантя! – И когда он ушёл с ведром к реке, спросила: – Герман, чего он сказал тебе без нас?
   – Да ничего… ничего особенного, – упавшим голосом пробормотал Герка. – Чего он мне сказать может?
   – Тогда иди-ка спать, Герман. Дождь, видимо, скоро польёт по-настоящему. Выспись хорошенько.
   Герка уходил злым, но уже у дома его охватила растерянность: ведь эта милая Людмила выгнала его! А тот остался с ними!.. Что же получается?.. Герка опустился на крыльцо, словно собирался долго размышлять, но тут же вскочил. Ну, почему он у них всегда в чем-нибудь виноват? Не сказал об угрозах Панти, значит, струсил. Сказал бы о Пантиных угрозах, значит, тоже струсил – пожаловался!.. На них не угодишь! Ладно, ладно… Если оставили его одного, то он один и будет действовать! Идите, идите, идите в поход со своим хулиганом!.. А он, Герка, который вам не нужен, которого вы и за человека не считаете, докажет вам, кто тут главный! От кого ваш поход зависит!
   Дождь как-то враз стремительно расшумелся, полил, полил, будто пошло одновременно два дождя…
   Со смехом и повизгиваниями девочки вбежали во двор, не заметив, конечно, Герки, залезли на сеновал. За ними неторопливо, не обращая внимания на ливень, будто нехотя, с узлом в руке прошёл Пантя и тоже забрался на сеновал.
   Ну, завтра они получат! Герка хотел разозлиться, рассвирепеть хотел, но в носу у него защипало от слез обиды, горькой и острой. Пусть Голгофа без Панти шагу ступить не может, пусть Пантя готов из-за неё человеку руки и уши оторвать, нос выдернуть готов, оба они длиннющие, оба ненормальные. Одна из дому сбежала, другого из дому выгнали… Но эта… эта… эта-то будто бы милая Людмила! Она-то чего в нём обнаружила? Почему, она его, Герку-то, гонит?! Ведь совсем недавно, пока тут длиннющих-то не было, она же к нему иначе относилась! Анализировать его хотела, комментировать, перевоспитывать…
   Ещё ни разу в жизни не испытывал Герка такой наинесправедливейшей обиды, такого наиоскорбительнейшего унижения, такого издевательства…
   А этот вреднющий дед? Чем он лучше их? Льёт проливной дождь, ночь, а он даже не поинтересуется, где его единственный внук! Какое возмутительное безобразие! Дождь лил и лил…
   Промёрз уже Герка, но стоял на крыльце, дрожа от озноба и доносившегося с сеновала смеха… Выйдет дед внука единственного когда-нибудь искать или нет?.. И Герка решил вымокнуть, простудиться так, чтобы схватить самое разностороннее воспаление лёгких, ангинище какое-нибудь страшенное, чтобы дед виноват был перед ним и уже ни разика бы не осмелился ослушаться внука! Он встал под проливной, довольно холодный дождь, сразу промок насквозь и только тут заметил нечто невообразимое, потрясающе ужасное, отчего сердце резанула боль, а голова мгновенно закружилась: все окна в доме были темны!
   А на сеновале хохотали…

СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА.
Волшебное утро и выдающийся по трудностям день

   А на сеновале сейчас, когда Герка очень серьёзно страдал, было весело.
   Весело – значит вовсе не обязательно, что кто-то хохочет, кто-то прыгает, кто-то рожицы строит, кто-то кричит от радости или даже глупеет от счастья и поёт.
   У нашей троицы весело было на душе. Голгофа впервые в жизни наслаждалась, слушая, как по крыше стучит дождь. В наше время – это редчайшее наслаждение. Кто вот из вас, уважаемые читатели, слушал стук дождя по крыше над головой? Впечатление такое, как будто дождь разговаривает с тобой, и оказывается, ему есть о чем рассказать – и о грустном, и о смешном, о тревожном и непонятном… Дождь может быть и добрым, и злым, и задумчивым, и грозным, и просто недовольным чем-то, и виноватым… Жаль, что в городе, да и в деревне не в каждой избе можно послушать, как стучит по крыше дождь…
   Сегодня у дождя было весёлое настроение, даже чуть-чуть шаловливое, и оно передалось нашей троице.
   Но Пантя вскоре уснул, с головой зарывшись в сено, а девочки разговаривали и разговаривали, забыв, что давно наступила ночь, а завтра предстоит длинная трудная дорога.
   – Тебе не кажется, что Герман влюбился в тебя? – вдруг спросила Голгофа, и эта милая Людмила отозвалась довольно равнодушно и вполне искренне:
   – Он до неприличия избалован. Просто капризен. Девчонка без косичек. Эгоист страшный. Я, конечно, приложу все силы, чтобы его хотя бы немножечко перевоспитать.
   – Ты приложи не силы, а обаяние.
   – Что он в этом понимает?
   – А ты постарайся, чтобы понял. У тебя должно получиться.
   – Пока не испытываю желания. И если он не пойдёт в поход, он мне будет совершенно неинтересен. Куда важнее помочь Панте. Кстати, Голочка, давай звать его по имени – Пантелей. Ведь Пантя – прозвище!
   – Бедный мальчик… – Голгофа не удержалась от печального вздоха. – Мене… тебе… Нелепый, некрасивый… И действительно самый настоящий хулиган. Но из-за его хулиганства я получила возможность пожить здесь! И у Германа он деньги отобрал… три рубли… чтобы купить нам с ним продукты! Он и у меня деньги отбирал! Пряников для нас купил!
   – Тише, тише… – прошептала эта милая Людмила. – Слушай…
   Дождь утихал… Вот и совсем затих, но с крыши срывались капли и с непередаваемой красотой звука разбивались о лопухи.
   Капли стучали, сту-ча-ли, стууу-ча-ли по лопухам. Мне это, уважаемые читатели, всегда казалось своеобразной музыкой, ведь при желании можно даже уловить незамысловатую мелодию…
   Девочки сидели у окна без стекла, и в него как бы втягивался или вплывал поток воздуха необыкновенной свежести.
   – Вот тебе и озон, – прошептала Голгофа. – До чего же прекрасно… Зимой буду вспоминать…
   А капли гулко стучали и стучали по лопухам, и у каждой получался свой звук, а из всех звуков и получалась музыка…
   А на небе вдруг засверкали звёзды…
   Пантя так громко и радостно захрапел, что девочки расхохотались, неожиданно порывисто обнялись, сразу устали от охватившего их чувства беспредельной радости, посидели ещё немного, поцеловались и – заснули…
 
   Утро после обильного ночного дождя, когда солнце, едва оторвавшись от горизонта, было уже теплым, такое утро – как подарок всему живому. Ты почти чувствуешь, что травы радостны, почти веселы, огурцы и кабачки изо всех сил торопятся расти…
   Девочки проснулись одновременно, поздравили друг друга с чудесным, прямо-таки волшебным утром и, не сговариваясь, взяли полотенца и побежали на реку. Вода после ночного дождя и сейчас была нехолодной, и подруги (а не подружки, ибо их дружба была уже взрослой) плавали до тех пор, пока Голгофа громко не чихнула три раза подряд.
   – Прекратить купание! – скомандовала эта милая Людмила, и, когда они вылезли на берег и стали растираться полотенцами, она долго и внимательно разглядывала Голгофу и спросила: – А для чего ты волосы красишь, да ещё в такой дикий цвет?
   – Я!! Крашу!!! – возмутилась Голгофа. – Мама!!!!! Понимаешь, у меня какой-то бесцветный цвет волос. Вот мама и делает меня то рыжей, то белой, то чёрной, то и не поймёшь, какой. Хотела вот сделать меня перламутровой, а я получилась голубой.
   – А почему ты носишь длинные волосы? Тебе не идёт.
   – Я!!! Ношу длинные волосы!!!! – опять возмутилась Голгофа. – Мама!!!!!!!! Она очень-очень-очень переживает, что я некрасивая. Даже плачет иногда.
   – Чего в тебе такого уж очень некрасивого? – искренне удивилась эта милая Людмила. – Ну… тощая. Ну… длиннющая. Ну и что? Ты вполне ещё можешь стать раскрасавицей. С девочками так часто бывает.
   – Как? С чего вдруг?
   – С чего – неизвестно. Но вот именно – вдруг. Растёт замухрышечка какая-нибудь, на неё внимания никто уже и не обращает, а она вдруг – раз! – и расцветет. А бывает и наоборот. Живёт красоточка. От зеркала не отходит. Собой любуется. И – вдруг! – потихонечку-потихонечку, полегонечку-полегонечку, а потом всё быстрее начинает дурнеть!
   – Мама говорит, что я непростительно тощая!
   – Тощие могут потолстеть. А вот если бы ты была непростительно, извини, жирная, это было бы непоправимо. Толстые, как правило, не худеют, а тощие часто толстеют. Давай я тебе волосы сделаю покороче? Тебе пойдет.
   – А мама?
   – Я же не маму остригу, а тебя. Ты же сейчас считаешься свободным человеком. Значит, имеешь полное право хотя бы укоротить волосы. Я займусь твоими родителями, когда буду приезжать к тебе. У меня с моими никаких конфликтов. А вот у некоторых подружек – драмы, комедии, а чаще всего – цирк! То дети изводят родителей, то родители детям нормально жить не дают.
   – Почему же так бывает? – горестно и недоуменно спросила Голгофа.
   – Никто толком не знает! – авторитетным тоном заявила эта милая Людмила, но чуть сконфуженно замолчала и, снизив голос до шёпота и даже оглянувшись по сторонам, проговорила: – По-моему, во всём виноваты всё-таки взрослые. Ведь они же были когда-то детьми и обязаны в нас понимать всё до мельчайших подробностей!
   – Слушай… – Голгофа наклонилась к её уху. – А может быть так, что тех взрослых, которые не умеют правильно обращаться с детьми, самих неправильно воспитывали и они были плохими детьми?
   – Вообще-то подобные рассуждения – не нашего ума дело, – задумчиво призналась эта милая Людмила, – вот подрастем, у нас самих будут дети, и посмотрим тогда, что из этого получится. Взрослым ведь тоже нелегко. Их тоже понять надо… И пошли-ка завтракать, нам надо набираться сил. День сегодня будет выдающийся по трудностям. Наиболее интересно то, какой же сюрпризик преподнесёт нам Герман.
   – Он тебя у-у-у-ужасно ревнует к Панте, – стыдливо сообщила Голгофа. – Он вчера у костра на тебя та-а-а-а-ак смотрел…
   – Ка-а-а-а-ак? – рассмеялась эта милая Людмила.
   – Ну как в балете. Раз там ни петь, ни говорить нельзя, иногда там та-а-а-а-ак таращат глаза… Вот как Герман вчера.
   – Я в нём разочаровалась. Собственно, я и очарована-то, конечно, не была… Перевоспитательную работу я с ним не брошу, но… Избалованная девочка – противна, избалованный мальчик – просто, извини, мерзость. Представляешь, каким он будет мужем?
   – Нам рано об этом думать…
   – Мой папа влюбился в мою маму в пятом классе, а она в него в седьмом, во второй четверти. Так что…
   – Они тебе сами рассказывали?!
   – Мама, конечно, – с уважением и нежностью ответила эта милая Людмила. – Бывает, устанем мы с ней, когда, например, большая стирка, присядем на кухне отдохнуть, чайку попить, и мама начинает вспоминать детство, всю жизнь, а я ей про наши девчоночные дела рассказываю… И мне интересно, и ей.
   Голгофа глубоко и тяжко вздохнула.
   – Какие вы свеженькие! – восторженно встретила их тётя Ариадна Аркадьевна. – Неужели уже искупались?
   И, словно отвечая на вопрос, Голгофа чихнула четыре раза подряд, но сказала:
   – Ничего со мной не будет. Я здесь уже подзакалилась.
   – Я угощу вас жареными окунями! Пальчики оближете!
   Голгофа сердито запыхтела и зло, вернее, очень сердито проговорила:
   – Я пальчики не оближу. Я рыбу не ем. Мне не разрешают. В рыбе кости, можно подавиться! – кого-то передразнила она. – На лыжах нельзя кататься, можно вывихнуть ногу, сломать позвоночник, а палками выколоть глаза! Мне нельзя… Мне всё, всё, всё нельзя! Не бойтесь, плакать не буду. А буду учиться есть рыбу.
   И представьте себе, уважаемые читатели, она не подавилась, а пальчики действительно облизала.
   – Всё пока складывается вроде бы прекрасно, – сказала тётя Ариадна Аркадьевна. – Кошмарчик уже несколько раз залезал в корзину, которую я для него приготовила. Но меня не оставляет какое-то неясное ощущение чего-то. И не из-за котика.
   Раздался стук в дверь – осторожный и виноватый – и вошёл дед Игнатий Савельевич. Он скорбно поздоровался, сел на табуреточку у порога и мрачно молчал.
   – Что случилось? – спросила эта милая Людмила.
   – Пока ничего не случилось, – очень тяжко вздохнув, отозвался дед Игнатий Савельевич. – Но случиться может.
   – Да что же?
   – Внучек мой раскапризничался так, что далее некуда. Вчера наотрез отказался в поход идти. Вы его, видите ли, одного бросили, он под дождем пытался пневмонию схватить… Уросливый у меня внучек, ох уросливый. Это похуже, чем избалованный и капризный… Так что, боюсь я его будить. Ночь-то он почти не спал. Переживал. Страдал.
   – Но, может быть, он всё-таки передумает? – Голгофа растерялась, решив, что многодневный поход окончательно сорвался. – Неужели Герман способен испортить нам всем такое удовольствие? Или не понимает, что делает?
   – А вы его оставить не можете, – полуутвердительным тоном произнесла эта милая Людмила. – А нам без вас в походе будет трудновато.
   – Без меня вам там вообще делать нечего! – вырвалось у деда Игнатия Савельевича. – В походной жизни нужны опытные рабочие руки. Конечное дело…