Давыдычев Лев Иванович. Эта милая Людмила

   – Мне от тебя ничего не надо, – грустно ответила девочка. – А что ты так рано в лесу делал? Ведь сейчас, – она взглянула на маленькие ручные часики, – всего-навсего половина седьмого. Многие люди ещё спят.
   – Деньги у тебе есть? – вдруг неожиданно даже для самого себя спросил Пантя.
   – Немного есть. А что?
   – Сколько?
   – Рубль с мелочью.
   – Давай! – И Пантя протянул свои длиннющие ручища ладонями вверх. – Ну!
   – А почему, собственно, я должна отдавать тебе деньги? – удивилась девочка. – Они мне самой могут пригодиться. А тебе для чего деньги нужны? – живо поинтересовалась она. – Да и вообще, прежде чем просить взаймы, надо хотя бы познакомиться. Тебя как зовут?
   – Мене зовут Пантя. А ты деньги скорей давай. Некогда мене с тобой тут…
   – Так ты и есть тот самый злостный хулиган? – поразилась девочка. – Мне о тебе рассказывали. Меня зовут Голгофа, но ты можешь называть меня Цаплей. Я не обижусь.
   – Деньги, деньги, деньги, Цапля, давай!
   Голгофа внимательно посмотрела на Пантю и задумчиво ответила:
   – Я бы могла отдать тебе деньги. Только помоги мне куда-нибудь спрятаться.
   – Это как? Куда спрятаться? Зачем?
   – Да хоть куда, но только чтобы никто не знал, где я, хотя бы до вечера. Понимаешь?
   – Не, – признался Пантя. – Ты деньги мене скорей давай… А почему ты мене не боишься? – пропищал он обиженно и угрожающе, хотя и пискляво, добавил: – Ведь я могу тебе ухи оторвать. И нос.
   – Не болтай глупостей, – отмахнулась Голгофа. – Не такой же ты дурак, чтобы драться с девочкой. Отдам я тебе деньги, только посоветуй мне, пожалуйста, где спрятаться хотя бы до вечера. Понимаешь, меня ищет мой па-па. А нам надо идти в многодневный поход. И если папа меня найдёт, ни в какой поход я не пойду. И жизни мне никакой от папы не будет.
   Панте надо было всё это осмыслить, и Голгофа терпеливо ждала, но уж больно долго он соображал, и она спросила недовольно:
   – Сколько можно ждать?
   А Пантя в это время думал вовсе не о том, куда спрятать эту длинноногую Цаплю в брюках и с голубыми волосами. В его непропорционально маленькой голове возникли, если так можно выразиться, вчерашние мысли, а сердце точно так же, как вчера, сильно забилось. В нём появилась, неизвестно откуда, совсем-пресовсем махонькая надежда, что и сегодня жить будет интересно.
   – Айда! – решительно предложил он, быстро зашагал по полю к лесу, а Голгофа, ни о чем не спросив, подхватила свою большую сумку и направилась следом.
   Мне, уважаемые читатели, долгое время поведение Голгофы в данном эпизоде было не очень понятно. Действительно, почему она не испугалась Панти? Почему она решила уйти от всех, ни с кем не посоветовавшись, и спрятаться от всех?
   Но постепенно мне удалось найти объяснение её поведению.
   Всю жизнь Голгофа, начиная с пеленочного возраста и по сей день, была окружена таким неуёмным, беспрерывным, сверхпредельным вниманием, что не обладала никакой, самой маломальской самостоятельностью. Родители и бабушка почти ни на минуту не оставляли её одну. Голгофа была нормальной, здоровой, умной девочкой, а с ней обращались как с больной и, простите, бестолковой, которая будто бы без них ни на что не способна. Взрослые называют это заботой о ребенке, на самом же деле это обыкновенное ОКУКЛИВАНИЕ, то есть воспитание из нормального ребенка живой говорящей куклы.
   Однако Голгофа такой вот живой говорящей куклой вырасти не хотела. Она ведь училась в школе, она ведь читала книги, она ведь хоть с бабушкой, да ходила в кино, смотрела телевизор, слушала радио и знала, что жить можно в сто с лишним раз интереснее, чем живёт она.
   И мечтала Голгофа не о кукольном существовании, а о настоящей жизни, и уже во втором классе поняла, что голова дана девочке не для того, чтобы на ней несколько раз в день менять банты, а чтобы она, голова, думала как можно больше.
   Родители и бабушка имели возможность и право не разрешать несчастной девочке самой размешивать чай ложечкой или самостоятельно отрезать кусок хлеба, но Голгофа мечтала о том, что наступят дни, когда она без посторонней помощи разогреет суп, нальёт его САМА в тарелку, САМА достанет ложку, отрежет кусок хлеба и поест! А потом – скорей бы добиться этого! – она и тарелку, и ложку САМА вымоет.
   В глубине души Голгофа давно уже была полна решимости при первой же возможности доказать родителям и бабушке, что в ОКУКЛИВАНИИ она не нуждается, что давно уже пора ей помогать родителям и бабушке, а не сидеть, как говорится, у них на шеях.
   И ей давно надоело, что в классе её жалеют. Ей было легче и необиднее, когда над ней смеялись.
   Так что ко времени знакомства Голгофы с этой милой Людмилой и Геркой она была достаточно готова доказать, что способна быть сильным, смелым, выносливым, трудолюбивым, самостоятельным человеком.
   Ко всему вышесказанному, уважаемые читатели, мне остается добавить лишь одно. ОКУКЛИВАЯ Голгофу, родители и бабушка совершенно не придавали значения тому, что своим поведением они её ещё и ОЧЕЛОВЕЧИВАЛИ, то есть подавали примеры доброты, заботливости, трудолюбия: ведь сами-то они были заняты всё время! И Голгофа не могла не замечать этого, и это не могло не произвести на неё впечатления.
   Короче говоря, девочка была готова на всё, чтобы стать нормальным человеком.
   И сейчас, следуя за торопливо шагавшим Пантей, она весело думала о том, как здорово она всё замыслила! САМА! Теперь никто не виноват в её поведении! Только она одна!
   Это Голгофа сообразила вчера ночью на сеновале перед сном. Ей было страшновато, даже – страшно, временами – очень жутко. Кругом – наитишайшая тишина, которой она не слышала ни разу в жизни, чудесно пахнет свежим сеном, но в голове тягучая, тяжелая мысль: завтра меня заберут домой и…
   И проснулась Голгофа, поверьте мне, уважаемые читатели, совершенно другим человеком. Дома-то ей, честно говоря, просыпаться не хотелось. А тут она, взглянув на часики – всего около шести, – быстренько слезла с сеновала и сразу направилась к окраине посёлка.
   Точного, продуманного плана действий у неё не было. Ей было важно спрятаться так, чтобы никто её не нашёл, а вдохновляло Голгофу то, что теперь никому не придётся врать из-за неё и отвечать за неё! Приедет папа, поищет-поищет-поищет дочку, уедет, а завтра она спокойненько отправится в многодневный поход. И попадёт за это только ей!
   Около опушки леса Пантя остановился, оглянулся на Голгофу, задумчиво почесал затылок и спросил:
   – Спрятать тебе? А дале что?
   – Ничего. Хотя, впрочем, нет! – Она оживилась и заговорила весело и торопливо: – Лучше, конечно, Пантя, если ты мне поможешь! Сейчас, сейчас всё объясню! Понимаешь, за мной приедет папа, будет меня искать. Вот когда он уедет обратно, ты мне об этом и сообщишь! Согласен? Я тебе буду очень, очень, очень благодарна!
   – Отец тебе ищет? – сочувственно спросил Пантя. – На машине он гоняет?
   – Да, да, на жёлтенькой. Только не гоняет, а очень осторожно ездит.
   – А чего он тебе ищет?
   – Не «тебе», а «тебя» надо говорить, – поправила Голгофа. – У нас сложнейшие отношения в семье. Он мне не разрешает…
   – Айда! – коротко бросил Пантя и шагнул в чащу леса. – Тут недалеко.
   Увидев шалашик, Голгофа восторженно завизжала, нагнулась, заглянула внутрь и ещё более восторженно крикнула:
   – Прелесть, прелесть какая!
   – Если пить захочешь, вон там речка, – сказал довольный Пантя. – А тут у мене банка есть.
   – Как я тебе благодарна! Ах, как я тебе благодарна! Если бы ты знал, милый Пантя, как я счастлива! – прижав руки к груди, Голгофа с умилением смотрела на него. – Ты же просто спас меня!
   У Панти, как вчера, в груди что-то громко застучало, прямо-таки забухало, и чтобы, чего доброго, не зарыдать, как вчера, он сжал свои кулачища и зло пропищал:
   – Давай мене деньги!
   – Пожалуйста, пожалуйста! – Голгофа расстегнула карман на сумке, достала оттуда кошелек, высыпала на ладонь деньги, протянула Панте. – Бери, пожалуйста, бери! Здесь больше рубля.
   Как-то вроде бы неохотно, даже вроде бы по принуждению Пантя подставил свою широченную ладонь. Голгофа высыпала в неё деньги, но он не сжал пальцы, стоял с протянутой рукой, будто не зная, куда эти монеты девать.
   – Ты чего? – удивилась Голгофа. – Бери, бери, мы же договорились. Если ты не веришь, что здесь больше рубля, сосчитай.
   Пантя почему-то пересыпал деньги в другую ладонь и, опять помедлив, опустил их в карман, спросил:
   – Не забоишься… без мене?
   – А чего мне бояться? Вода здесь есть. Еды у меня немного имеется. И книжка интересная. А самое главное, я ведь первый день на настоящей свободе, да ещё в лесу… Если тебе некогда, – смущенно продолжала Голгофа, – ты попроси прийти сюда Людмилочку или Германа. Только тогда, когда папа уедет.
   – Никакого я Гер… мана не знаю, – пробурчал Пантя. – А к этой я не… у ей тетка злая.
   – Ничего она не злая, просто строгая. Но ведь Германа-то ты знаешь! Ну, Герку!
   – А-а… так бы и сказала. Сам я к тебе приду! – твёрдо пообещал Пантя. – Отец тебе не поймает. Не бойся.
   – Да не «тебе», а «тебя»! – с укоризной поправила Голгофа. – Почему ты так неправильно говоришь? Такой хороший человек, а…
   Пантя, возмущённо и жалобно пискнув, зашагал прочь, треща сучьями и спотыкаясь о кочки. Он шагал по полю, то замедляя шаги, словно собираясь остановиться и повернуть назад, то почти бежал, словно в посёлке его ждали неотложные дела.
   Случайно сунув руку в карман, нащупав там деньги, Пантя замер на месте и с удивлением отметил, что испытывает не радость, а недоумение, смешанное с разочарованием. Деньги-то он отобрал, значит, начала исполняться его заветная мечта… Но ведь он намеревался их отбирать, а тут… а Цапля их вроде бы сама отдала, спокойненько отдала, без страха, охотно и даже вроде бы с удовольствием. Вот это никакой радости Панте и не доставило.
   Да и вообще зря он у Цапли деньги просил. Ему её от отца спрятать надо, а он…
   Взглянув на дорогу, Пантя издал тихий, но достаточно яростно-торжествующий вопль и рванулся вперёд: по дороге в сторону посёлка пылила машина жёлтого цвета.

ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА.
Рассудит нас будущее

   – Голгофы нету! – растерянно и довольно испуганно повторил дед Игнатий Савельевич. – Нету Голгофы-то!
   – И тётечки с котом нет! – ещё испуганнее и ещё растеряннее крикнула эта милая Людмила. – Я проснулась, а дома ни тётечки, ни Кошмара!
   – Голгофа куда-то запропастилась! – совсем испуганно и почему-то угрожающе крикнул дед Игнатий Савельевич. – А ты мне про кота!
   – Так ведь вместе с котом куда-то исчезла тётечка! Вернее, тётечка куда-то исчезла вместе с котом!
   – Котом! Котом! Котом! Котом! – Дед Игнатий Савельевич четыре раза возмущённо и сильно топнул правой ногой и один раз левой. – Котом! Они ведь с тётечкой твоей местные жители! Они же все чердаки и подвалы знают! Они на любой крыше устроятся!
   – Тётечка… на… на… на любой крыше?! Тётечка по всем чердакам и подвалам?!
   – Кот! Кот! Кот! А не тётечка! Ничего с ними не случится, а вот Голгофа… Она-то куда подевалась? И зачем?
   – Может быть, она просто домой на автобусе уехала? – горестно предположила эта милая Людмила. – Испугалась встречи с папой и уехала?
   – Почему-то вчера поздно вечером не испугалась, а сегодня рано утром испугалась? – насмешливо спросил дед Игнатий Савельевич. – Нет, нет, тут что-то не то! Тут что-то новое!.. Но ведь мы за Голгофу в ответе! – торжественно и сурово закончил он.
   – Да, мы за неё в ответе, – печально согласилась эта милая Людмила. – Ведь сегодня приедет её папа, а что мы ему скажем?
   – Скажем, что знать ничего не знаем. Но легче нам не будет. Придётся пока ждать… А я к походу всё приготовил.
   – Что-то надо делать! Я ведь и за Голгофу отвечаю, и за тётечку.
   – И за кота, конечно, ты отвечаешь? – ехидно, сколько ни сдерживался, спросил дед Игнатий Савельевич.
   – Представьте себе, и за кота! – виновато ответила эта милая Людмила. – Вчера по моей халатности он ужасно-ужасно объелся, и тётечка до того расстроилась, что очень заболела или ей очень показалось, что она заболела. А может быть, она уже в больнице?! Давайте решать, что мы будем делать?
   – Ты мне только про кота не вспоминай, и я чего-нибудь да придумаю. Можно, например…
   – Ой! Ой! Ой! – воскликнула эта милая Людмила – первый раз удивленно, второй раз поражённо, третий раз со страхом. – Она на крыше!
   – Кто?
   – Тётечка! Смотрите, смотрите! Вон, вон там!
   – С котом, конечно!
   – Да, да, вон он лежит!
   – А чего я говорил? Чего я говорил? – торжествовал дед Игнатий Савельевич, вертя головой по сторонам. – Из-за своего разбойника она готова… Да где они?
   – Вон! Вон! На своей крыше! Бедная тётечка! Ну, зачем она туда залезла?
   – За сво-им ко-том, – угрюмо объяснил дед Игнатий Савельевич. – Пошли, Людмилушка, их спасать.
   – Но почему она там сидит? Почему не слезает? – по дороге спрашивала эта милая Людмила. – Да ведь она и упасть может!
   – Вполне может, – через плечо сумрачно ответил дед Игнатий Савельевич. – Но не о себе она заботится. Боится, что кот навернётся!
   Едва они вошли во дворик, как почти всё стало ясно: лестница, по которой тётя Ариадна Аркадьевна, видимо, поднималась на крышу, лежала на земле.
   Тётечка сидела с одной стороны трубы, держась за неё руками, а Кошмар – с другой.
   – Сейчас мы вас спасем, тётечка! – крикнула эта милая Людмила.
   Они с дедом Игнатием Савельевичем приставили лестницу к краю крыши, и он виновато прошептал:
   – Что делать-то будем? Она без кота слезть откажется, а я его со злости могу… я его, изверга, видеть не способен!!!!
   – Обо мне не беспокойтесь, пожалуйста, – раздался оскорбленный голос тёти Ариадны Аркадьевны. – Помогите мне спасти Кошмарика. С ним творится что-то неладное. Я боюсь за его психику.
   – Психика у него всегда вредной была, уважаемая соседушка, – довольно мягко отозвался дед Игнатий Савельевич. – Давайте потихонечку слезайте, а бандит ваш…
   – Я его в беде не оставлю!
   – Да какая у него, хулигана, беда может быть? Издевается он просто над вами! А теперь ещё и над нами!
   – Тогда я попрошу вас избавить нас от вашей помощи! Даже от вашего присутствия! Мы в нём не нуждаемся!
   – Полезай, Людмилушка, полезай, – прошептал дед Игнатий Савельевич. – Осторожно бери его за хвост и кидай сюда. А то она с ним до ночи просидеть может или пока не свалится от усталости.
   Эта милая Людмила быстро влезла по лестнице на крышу, и Кошмар, увидев непрошеную спасительницу, издал негодующий мярг, затем ещё более негодующий воооооопль, отбежал от трубы, спустился вниз, устроился у самого края крыши и ещё немного угрожающе помяргал и повооооооопил.
   На четвереньках поднявшись к трубе, эта милая Людмила ухватилась за неё рукой и спросила:
   – Как вы оказались здесь? Зачем?
   – О, вам не понять! – с затаенным презрением отозвалась тётя Ариадна Аркадьевна. – На ваших глазах может погибнуть живое существо, а вы… вы… Как ты не можешь понять, что мне с ним общаться и полезнее, и приятнее, и легче… Вот зачем ты согнала его на самое опасное место? – Она оскорбленно замолчала, а эта милая Людмила сказала:
   – С ним вам лучше, чем со мной. Ясно. И все-таки, тётечка, надо спуститься на землю. У нас там, на земле, несчастье. Исчезла Голгофа.
   – Не исчезла, а просто ушла.
   – Откуда вы знаете?!
   – Уважаемая соседушка! – раздался снизу сердитый голос деда Игнатия Савельевича. – Вопрос я ставлю так! Вызываю пожарную команду! Престарелым людям сидеть на крышах воспрещается! А кота вашего…
   Наижалобнейше мяукнув, Кошмар ещё ближе пододвинулся к самому краю крыши и хрипло состонал.
   Тётя Ариадна Аркадьевна прошептала:
   – Я не вынесу… я не переживу… я не могу видеть, как он рискует жизнью…
   – Всем оставаться на местах! – неожиданно весело и властно скомандовала эта милая Людмила. – Выхожу в открытый космос!
   – Не… не… не смей… – еле-еле-еле слышно попросила тётя Ариадна Аркадьевна.
   – Прекратить рисковать ради кота… – хотел скомандовать дед Игнатий Савельевич, а получилась жалобная просьба.
   Эта милая Людмила осторожно, но решительно встала во весь рост и начала довольно быстро спускаться вниз по крыше. Тётя Ариадна Аркадьевна ахнула три раза.
   Дед Игнатий Савельевич возмущённо и в то же время восторженно дважды крякнул.
   И пока кот соображал, чего же ему предпринять, он оказался в руках этой милой Людмилы. Тут он попытался сотворить очередную подлость – приготовился царапаться и кусаться, но было уже поздно. Дед Игнатий Савельевич, взобравшийся вверх по лестнице, взял кота, моментально спустился обратно, и через несколько мгновений Кошмар приземлился на крылечке. Как говорят в подобных случаях футбольные комментаторы, удар был несильным, но точным.
   Пока эта милая Людмила и дед Игнатий Савельевич помогали тёте Ариадне Аркадьевне достичь земли, Кошмар имел время обдумать случившееся. Как всякий хулиган, он категорически не терпел, когда с ним обращались грубо, но зато отчетливо сознавал, что тот, кто с тобой, хулиганом, хотя бы не очень вежлив, сильнее тебя, и с ним лучше не связываться, а надо найти кого-нибудь побеззащитнее. Таких поблизости не было, и Кошмар встретил свою благодетельницу притворно радостным урчанием.

   – Как ты испугал меня! – нежно воскликнула она, взяв здоровенного любимца-проходимца на руки. – Едва рассвело, – начала рассказывать она, – я проснулась от жуткого ощущения невероятной беды. Точно! Кошмарика на месте не было. Я бросилась искать его по всему дому, выбежала во дворик, в огородик – нет нигде! Я звала, просила, умоляла, почти требовала, едва не приказала, чтобы он отозвался… Тщетно! И я сделала вывод, что он погиб.
   По возможности вежливо кашлянув в кулак, дед Игнатий Савельевич так же по возможности вежливо спросил:
   – А на крышу-то, уважаемая соседушка, зачем вознеслись? В вашем-то возрасте…
   – Только в моём возрасте, уважаемый сосед, – подчеркнуто любезно перебила тётя Ариадна Аркадьевна, – и начинаешь понимать, кто из живых существ тебе по-настоящему дорог и кто тебя по-настоящему ценит.
   Назревала очередная словесная распря, и эта милая Людмила, чтобы остановить спор, спросила:
   – Как же вы обнаружили своего любимца?
   Вот что было с любимцем-проходимцем на самом деле. Отоспавшись, переварив уничтоженную вчера в холодильнике сверхобильную пищу, Кошмар через форточку на кухоньке выбрался в огородик, погулял, сбегал на речку, напился, вернулся домой.
   А раннее солнышко было уже теплым. Кошмар и залез поближе к нему – на крышу, разлегся и сладко задремал в ожидании завтрака. Но, разморённый солнечным теплом, он заснул так крепко, что голоса разыскивавшей его благодетельницы не слышал, а когда услышал, шевелиться и отзываться ему было элементарно лень. Он и лежал себе не двигаясь, решив, что, как только лень пройдет, он и спустится позавтракать. А благодетельница пусть поволнуется, попереживает, пострадает за него.
   Тётя же Ариадна Аркадьевна решила, что ему худо со вчерашнего, что он, по крайней мере, медленно умирает. Борясь со страхом и головокружением, она залезла на крышу по лестнице и тут неосторожным движением толкнула её.
   Лестница упала, но тётя Ариадна Аркадьевна сначала не заметила этого, торопясь к своему якобы умирающему любимцу-проходимцу. Едва она добралась до него, как негодяй встал и передвинулся подальше от неё. И так несколько раз. Хулиган явно издевался над своей благодетельницей, чтобы в дальнейшем она слушалась его ещё послушнее. А она, бедная, думала, что ему стыдно за вчерашнее, что он, несчастный, опасается наказания, а когда распоясавшийся безобразник предостерегающе зарычал на неё, тётя Ариадна Аркадьевна едва не лишилась чувств. Она решила, что у Кошмарика из-за вчерашних переживаний нарушилась психика и он не понимает, что он делает, и может вообще повредить себе, например, разбиться!
   Посему тётя Ариадна Аркадьевна как-то машинально, не придавая этому значения, отметила, что из калитки соседнего дома вышла Голгофа и направилась по улице в сторону окраины посёлка. Когда через некоторое время тётя Ариадна Аркадьевна скользнула рассеянным взглядом по дороге за посёлком, то увидела, что Голгофа идёт по полю к лесу с каким-то человеком… Но ей было не до Голгофы!
   И вот сейчас, умиротворенная, успокоившаяся, держа на руках своего здорового и здоровенного Кошмара, она благодарила его спасителей. (Будто бы его, хулигана, надо было от чего-то спасать! Спасали-то её, а не его!)
   Зато они, спасители, не испытывали ни спокойствия, ни тем более умиротворения, и эта милая Людмила сказала озабоченно, даже тревожно:
   – Мы потеряли Голгофу. Вчера она захотела спать на сеновале, а рано утром её там не оказалось. Вы, тётечка, говорили мне там, на крыше, что она ушла…
   Тут они услышали громкие, резкие, требовательные автомобильные гудки. Все сразу поняли всё, а тётя Ариадна Аркадьевна сказала:
   – Вполне вероятно, что я видела именно её… но я была в таком состоянии, что не могу категорически утверждать… А вот как вы намерены объясняться с её отцом? Как вы ему объясните отсутствие, вернее, пропажу его дочери?
   Гудки становились громче и громче, резче и резче, требовательнее и требовательнее, в них проскальзывали нетерпеливые и даже угрожающие нотки.
   – Ничего мы объяснять не намерены, – невинным тоном ответил дед Игнатий Савельевич. – Мы знать ничего не знаем. Пусть ищет.
   – Пусть ищет, – с укором повторила тётя Ариадна Аркадьевна. – Вам не кажется странным, нелепым, противоестественным, наконец, что по вашей вине отцу приходится искать дочь?
   – Странно, нелепо, противоестественно, тётечка, – проговорила эта милая Людмила, – что дочь сбежала от отца. Правда, ненадолго сбежала. Всего на несколько дней. Чтобы хоть несколько дней пожить нормальной жизнью.
   – Вы, вы, вы втянули девочку…
   – А! – сердито воскликнул дед Игнатий Савельевич. – Риадна Аркадьевна! Рассудит нас будущее! А я твёрдо верю в наше светлое будущее! Я верю даже в то, уважаемая соседушка, что мы с вами вскоре найдём общий язык, то есть станем единомышленниками, то есть не станем ссориться! Идёмте! Главное, ребята, сердцем не стареть!
   Они вышли на улицу. «Жигули» цыплячьего цвета стояли у соседнего дома. Отец и врач П.И. Ратов толкал калитку обеими руками, бил по ней кулаками, пинал её и зло приговаривал:
   – Ну, я вам… ну, вы у меня… вы у меня ещё… Кончайте валять дурака! – крикнул он. – Открывайте!
   – Доброе утречко, – приветствовал его, подойдя, дед Игнатий Савельевич. – Как доехали? Как самочувствие? Как…
   – Где Голгофа? Где моя дочь, спрашиваю! Учтите, что я обо всём уже заявил в милицию! И если я сейчас же, немедленно не увижу Голочку, вам несдобровать! Вас призовут к порядку!
   – Собственно, а на каком основании вы кричите на нас? – с достоинством и возмущением спросила эта милая Людмила. – Мы даём вам честное слово, что понятия не имеем, где ваша дочь.
   – С тобой, мерзкая девчонка, я разговаривать не собираюсь! – сквозь зубы процедил отец и врач П.И. Ратов. – Хотя я и осведомлён, что ты, именно ты, хулиганка и наверняка двоечница, сбила мою девочку с истинного пути…
   Тут вперёд вышла тётя Ариадна Аркадьевна и презрительнейшим тоном заговорила:
   – Гражданин! Не имею чести знать вашего имени и не испытываю необходимости знать! По-человечески сочувствуя вашему горю, я тем не менее требую, чтобы вы разговаривали с нами не только вежливо, но и у-ва-жи-тель-но! Мне начинает казаться, что от такого, простите, отца…
   – Хорошо, – почти прошипел со свистом отец и врач П.И. Ратов. – Я постараюсь разговаривать с вами вежливо, хотя вы и не достойны ничего подобного. И ни о каком уважении к вам и речи быть не может! Учтите, что я вызову со-бак! Специальной породы и специально обученных! Они-то и обнаружат следы моей дочери, которые вы от меня скрываете!.. А сейчас прошу предоставить мне возможность осмотреть все ваши помещения. И не вздумайте чинить мне препятствия! Тут же появятся со-ба-ки!
   – Осмотреть все помещения? – ехидно переспросил дед Игнатий Савельевич. – Сделайте одолжение. Будем очень рады. Особое внимание не забудьте обратить на одно помещение в огороде. Летнего пользования.
   – В мой дом я вас не пущу! – отрезала тётя Ариадна Аркадьевна. – Тем более, что туда Голгофа даже и не заходила. Людмила, идём отсюда. У меня к тебе серьёзный разговор.
   Когда они ушли, а отец и врач П.И. Ратов опять намеревался закричать, дед Игнатий Савельевич угрюмо произнёс:
   – Мы ведь и сами Голгофу-то вашу потеряли.
   – То есть как?!
   – То есть так. Проснулись утром, а её нету. Нигде. Ни в одном помещении.
   – В высшей степени подозрительно… – Отец и врач П.И. Ратов первые слова выкрикнул, а последнее почти прошептал. – Может, дед, ты не знаешь, где Голгофа, а сынок твой…
   – Точнее, внук. Он всё ещё спит. И ничего ещё знать не может. Никто из нас понятия не имеет, куда она делась.
   – И всё-таки осмотрим помещения. У меня нет никаких оснований доверять вам.
   Когда за ними закрылась калитка, из-за машины появился Пантя. Как он здесь оказался, никто и не заметил.
   Вид у него был крайне озабоченный и довольно напуганно-подозрительный. Пантя медленно обошёл вокруг «Жигулей» цыплячьего цвета, оглянулся по сторонам и присел у правого заднего колёса на корточки, ещё раз оглянулся по сторонам…