Страница:
– Видишь? – таинственным шёпотом спросила эта милая Людмила. – Узнаешь, кто?
– Конечно, – сразу пересохшим от волнения голосом выговорил Герка, почувствовав, что в сердце его закрадывается пока ещё непонятная зависть, и спросил: – Ну и что?
– Что?! – с нескрываемой гордостью спросила эта милая Людмила и показала обратную сторону открытки.
Там было: Гагарин.
– Мне лично надписал первый космонавт в мире Юрий Алексеевич Гагарин, – совсем тихо и даже чуть немного виновато прошептала эта милая Людмила, полюбовалась портретом, бережно вложила его в книгу, а книгу осторожно спрятала обратно в рюкзак. – Рассказать?
Сердце у Герки опустилось куда-то вниз, он слушал, временами едва сдерживая желание жалобно крикнуть «Врёшь, врёшь, честное слово, врёшь!», а потом слушал со светлой завистью и почти нежным уважением к этой маленькой, всё-таки странной, не похожей на других девочке…
…В Москве на Выставке достижений народного хозяйства эта милая Людмила (тогда ещё просто – Людмила) пришла с родителями в павильон «Космос».
Там оказалось много посетителей, чувствовалось, что они взволнованы, что никто и не собирался уходить, и отовсюду слышался шёпот:
– Гагарин… Гагарин… Гагарин…
А Людмила только что купила в киоске открытку с портретом первого в мире космонавта.
Вдруг все посетители павильона почти одновременно повернулись в одну сторону – там появился он, Гагарин, точно такой же, как на портрете у Людмилы, совсем простой, улыбающийся сразу всем (или каждому казалось, что именно ему и улыбается Гагарин).
Значит, улыбнулся он и Людмиле.
И ещё никто не успел до конца поверить, что это он, он самый, как Людмила бросилась к нему, да так стремительно, что едва не столкнулась с ним, и громко сказала, почти крикнула от волнения:
– Здравствуйте, Юрий Алексеевич! Как замечательно, что я вас встретила!
Не буду утверждать, уважаемые читатели, что всем посетителям павильона «Космос» это понравилось и что все они радостно рассмеялись. Нет, нет! Кое-кто и заворчал недовольно: ишь какая нашлась, выскочка!
Зато Гагарин нисколько не удивился, ответил весело:
– Здравствуй. И я рад тебя видеть. – Он обернулся к вышедшим вместе с ним друзьям-космонавтам. – Симпатичная девочка, правда?.. Тебя как звать?
– Людмила.
– Жаль, милая Людмила, что у меня нет с собой своего портрета…
– Так у меня есть, есть, есть! Вот, пожалуйста! – радостно и опять же слишком уж громко сказала, почти крикнула Людмила, и теперь все вокруг рассмеялись.
Гагарин взял открытку, расписался на обороте, проговорил серьёзно:
– Желаю тебе, милая Людмила, счастья, здоровья и, конечно, отличной учебы. Кстати, как ты учишься?
– Я отличница.
– Значит, я не ошибся. Ты действительно милая Людмила. А то было бы просто очень обидно надписать свой портрет какой-нибудь троечнице. До свиданья.
И Гагарин оглянулся вокруг со знакомой всему миру улыбкой и вышел из павильона впереди своих друзей-космонавтов.
Людмила (отныне – уже милая Людмила) стояла и смотрела вслед широко раскрытыми от изумления и счастья большими чёрными глазами. А все глядели на эту маленькую девочку с радостью за неё и, честно говоря, с завистью.
И все молчали.
Первым опомнился папа, взял дочь за руку и вывел из павильона.
– Я сегодня никуда больше не пойду, – прошептала она, – у меня сегодня такое счастье… даже не верится… я запомню это на всю жизнь…
…Когда она кончила рассказывать, большие чёрные глаза её блестели. Она проговорила:
– Я запомнила каждое его слово на всю жизнь. Не подумай, пожалуйста, Герман, что я хвастаюсь. Совсем наоборот. Просто я сама себе напоминаю, что надо быть достойной слов Юрия Алексеевича, – тихо отчеканила она. – Тогда, в тот день, я со страхом думала, прямо с ужасом думала, а что бы я ответила первому в мире космонавту, если бы не была отличницей?! Ведь со стыда можно было бы умереть, будь я троечницей!.. В школе мы открыли космический кабинет имени Гагарина… Когда он погиб… ты не представляешь, Герман, что со мной было… я даже не смотрела похороны по телевидению… не могла…
У неё было такое печальное лицо, что в Геркином сердце впервые в жизни возникла боль от острого желания и неумения утешить.
– Ты… ты… – прошептал он, – гордись…
– Гордись… – Эта милая Людмила горько усмехнулась. – Вот как раз гордиться-то я и не собираюсь. Нечем мне ещё гордиться. Просто я решила, что должна, обязана оправдать слова Юрия Алексеевича, вырасти настоящим человеком и посвятить себя, всю свою жизнь участию в освоении Космоса.
– А… а… – Герка от удивления долго стоял с широко раскрытым ртом. – А как ты Космосом-то… осваивать-то ты как его будешь?
– Во-первых, буду отлично учиться, – спокойно и деловито, с внутренним достоинством объяснила эта милая Людмила. – Во-вторых, я регулярно занимаюсь спортом. В-третьих, я всё стараюсь делать для того, чтобы вырасти настоящим человеком. Конечно, у меня далеко не всё получается, но я стараюсь… Когда подрасту, поступлю в авиационное училище. А затем… а потом… – Она подняла вверх задумчивый взгляд и твёрдо закончила: – Затем я поступлю в отряд космонавтов.
– Ну да! – вырвалось у Герки с недоверием и завистью. – Так там тебя и ждут!
Эта милая Людмила усмехнулась очень насмешливо и снисходительно и, с явной жалостью посмотрев на Герку, сказала:
– Не в том дело, ждут или не ждут. И даже не в том дело, примут меня или не примут. Главное, что у меня есть цель в жизни, а у тебя нет. Ты живёшь шаляй-валяй, ни о чем серьёзном не думаешь, а я готовлюсь к своему будущему. Можешь опять утверждать, что я хвастаюсь. Но ведь я говорю не о том, что я будто бы чего-то уже добилась, а всего лишь о своих стремлениях.
Ничего не ответил Герка, хотя бы и мог возразить, да ещё как! Например, если тебе повезло и первый в мире космонавт расписался на твоей открытке, случайно расписался, то это ещё вовсе ничего не значит. А то, что ты ни с того ни с сего вдруг вообразила, что будешь космонавткой, так это мы ещё посмотрим… Без конца хвастается, что она отличница… У девчонок это часто бывает… Спортом, видите ли, занимается… Да с таким малюсеньким ростиком, как у тебя, сколько спортом ни занимайся, всё равно меньше всех будешь… Будущая женщина… Цель жизни, стремления какие-то… Просто слов много выучила!.. А как я живу, не твое дело. Мне нравится, даже очень нравится, как я живу.
Но к концу своих рассуждений Герка почувствовал если и не полную их несостоятельность, то явную неубедительность, и его самоуверенность исчезла. Более того, он испуганно насторожился, улавливая в словах этой милой Людмилы какую-то правоту, опровергнуть которую даже и не попытался.
Они вышли из дома, сели на крыльце, долго молчали. Герка упорно подумывал о том, не сбежать ли ему, пока не вернулась с рыбалки тётя Ариадна Аркадьевна, точнее, не сбежать ли ему немедленно. Герке было вообще не по себе, он словно предчувствовал, что дальнейший разговор не принесёт ему ничего приятного, да и нежданное знакомство с этой милой Людмилой не сулит ничего хорошего.
– Ты ведь неважно учишься, Герман? – услышал он и вздрогнул.
Врать не хотелось, правды он сказать тоже не хотел, вот и ответил неопределенно:
– Почему – неважно?.. Нормально учусь. Средне.
– Средне?! – презрительно переспросила эта милая Людмила. – Но ведь средне – ещё хуже, чем плохо!.. Нормально, средне! – скривив губы, почти передразнила она. – Мальчик должен учиться только замечательно. Лишь тогда можно считать, что голова у него работает, что у него твёрдый характер и сильная воля, в жизни есть большая цель, что живёт он не шаляй-валяй, а уверенно идёт к своей цели. Вот о чем ты мечтаешь, Герман?
Тут Герка не просто рассердился, а, можно сказать, вознегодовал: чего она его учит и допрашивает?! И, не владея собой, злой уже на самого себя, что позволяет девчонке так бесцеремонно и нагло с ним обращаться, Герка вызывающе крикнул:
– Есть у меня мечта! Хочу в музее быть экс-по-на-том! Вот какая у меня цель в жизни! Чем она твоей хуже? Я уже кандидат в экс-по-на-ты!
– Каким кандидатом? – поразилась эта милая Людмила. – Каким экс-по-на-том?
А Герка уже не мог остановиться, не мог даже следить за тем, о чем тараторил:
– Показывать меня посетителям будут! Дед обещал всё организовать! Экскурсоводы про меня лекции читать будут! Академики московские меня изучать будут! В кино меня снимут, по телевидению покажут, по радио с музыкой передадут… – Он почувствовал в своих словах что-то неправдоподобное, даже нелепое и в растерянности замолчал.
– Ой, я знаю, знаю, знаю, что ты опять меня невероятно рассмешишь! – весело воскликнула эта милая Людмила, но вдруг посерьёзнела и спросила с некоторым недоверием: – А почему тебя будут показывать по телевидению? Как ты окажешься в музее? Зачем о тебе будут лекции читать? Что в тебе может быть интересного… для академиков?
– Наверное, что-то да есть, – уныло ответил Герка. – Не я ведь всё выдумал, мне дед предложил, решил, что меня обязательно демонстрировать надо.
У этой милой Людмилы было совершенно растерянное лицо: видимо, она никак не могла решить, шутит Герман или сочиняет, чтобы её удивить. И она сама пошутила:
– Может быть, будут изучать, как ты людей смешить умеешь? А может, решили изучать тех, которые средне учатся?
Не рад был уже Герка, что, не подумав, проболтался о музее, вся история с которым казалась ему сейчас подозрительной, понимал, что вот-вот совсем запутается, ответил, надеясь, что ему удастся закончить разговор:
– Если хочешь, я у деда всё разузнаю.
– Конечно, конечно! Я сразу догадалась, что ты не зря среди кольев за веревкой сидел… Знаешь, мы должны быть с тобой абсолютно откровенными. Не забудь, что я тебе первому в посёлке вашем рассказала о себе самое главное.
– Опять! – торжествующе воскликнул Герка. – Опять хвастаешься!
– Как тебе не стыдно, Герман… – тихо, с обидой и укором произнесла эта милая Людмила. – Да не хвастаюсь я, а считаю, что главное событие в моей жизни всем знать не только интересно, но и полезно… И потом… я не виновата, что мне захотелось рассказать именно тебе…
У Герки на душе мгновенно и неожиданно потеплело. Он непроизвольно взял эту милую Людмилу за руку, но тут же испуганно вздрогнул, отдернул свою руку, словно его кольнуло электрическим током, сказал грубовато, чтобы скрыть необычную взволнованность, усиленную неясным стыдом:
– Тебе просто повезло. Совсем случайно повезло. Гагарина видела! А я и в Москве-то не бывал ещё. А если и попаду, то только экспонатом… – Он осекся, сообразив, что опять зря проболтался, и очень тяжело вздохнул три раза и будто против своей воли, назло самому себе решительным тоном сказал: – Дед мой считает, что я, может быть, самый ленивый и самый избалованный внук на всем нашем земном шаре. Вот и выставят меня в музее вместе со скелетом мамонта.
И Герка обреченно ждал, что сейчас эта милая Людмила расхохочется звонко и громко, как тогда, у специальной загородки, а она вдруг всплеснула руками и страшно возмутилась;
– Неужели ты согласился на такое бесчеловечное издевательство?! Самый ленивый, самый избалованный внук на всем нашем земном шаре!!! Какой позор! Какой потрясающий кошмар! Изуверство какое-то! А ты, ты взаправду очень-очень ленивый? Ты действительно ужасно избалованный?
– Говорят… считают… – ответил Герка, пожав плечами. – Некоторые говорят. Некоторые считают. Тётечка твоя, например.
– Я подозревала, что ты и ленив, и избалован, но… но… экспонат наравне со скелетом мамонта!.. Может быть, дед пошутил?
– Кто его знает… Хороший он у меня, добрый, но иногда вреднющий… Вот, понимаешь, когда он сам мне рассказывал, складно получалось… А сейчас… сейчас…
– А сейчас в высшей степени глупо получается! – Эта милая Людмила резко встала. – Сейчас получается безобразие в высшей степени! Надо немедленно переговорить с твоим дедом и всё выяснить! Уточнить! Даже если ты и несусветный лентяй, даже если ты и до неприличия избалован, то тебя надо немедленно начинать пе-ре-вос-пи-ты-вать! А не издеваться над тобой! Живого человека показывать в музее наравне со скелетом мамонта! Ко-о-о-ош-мар! По-о-о-озор! И глупо, глупо, глупо!
Представьте себе, уважаемые читатели, Герка сразу согласился, обрадованно закивал головой, но вдруг замер. Буквально до этого самого момента он считал себя вроде бы умным, во всяком случае, не очень уж глупым, а тут вдруг усомнился в своих умственных способностях, хотя и не в полной мере усомнился, уныло признался:
– Запутался я здорово.
– Распутаем, Герман, распутаем! – авторитетно и возбуждённо заявила эта милая Людмила. – Только сначала нам следует выяснить один важнейший вопрос. Хочешь дружить со мной?
– Зачем? – и удивился, и испугался Герка. – Дружить-то зачем?
– Дружба с девочкой облагораживает мальчика. Он становится, по меньшей мере, вежливым. Девочке приятно, что о ней заботятся. Мы будем помогать друг другу.
– Засмеют ведь, если узнают.
– Да, глупые люди будут смеяться и обзываться. А мы не станем обращать на них абсолютно никакого внимания. И постепенно нашей дружбе начнут завидовать, а затем кое-кто и возьмет с нас пример… Ну, долго ты ещё думать будешь? – недовольным тоном поинтересовалась эта милая Людмила. – Вот в музее над тобой действительно хохотали бы все во всё горло.
– Не могу я сразу на все твои вопросы ответить! – почти взмолился Герка, даже руки перед собой – ладонь к ладони – сложил. – Ты мне столько сегодня вопросов задала, сколько я за всю жизнь не слышал!.. Вот и надо мне подумать, – устало и уныло закончил он.
– Некогда, Герман, раздумывать, некогда! Сейчас же отправляемся к твоему деду! Надо же разобраться в твоей экспонатской судьбе! Идем, Герман, идем! А дружить мы с тобой всё равно будем, я уверена!
Да, ничего не попишешь, как говорится, характер у этой милой Людмилы был непреклонный: сколько и как ни сопротивлялся Герка, пришлось ему идти искать деда, от разговора с которым, кстати, ничего утешительного для себя он не ожидал.
По дороге в голову Герки проникла довольно удачная мысль: а что если попытаться избавиться от будущей женщины, а пока странной, взбалмошной девчонки немедленно? Ведь совершенно ясно, что её настырнейшая деятельность к добру не приведет. Не будет у Герки нормальной жизни, пока…
– Ты только не вздумай со мной хитрить, – прервала его, размышления эта милая Людмила. – Понимаешь, я уже накопила некоторый опыт перевоспитательной работы с плохими мальчишками. Ты, видимо, не совсем плохой мальчик, Герман, но нуждаешься в дополнительном внимании.
– Я просто хвастаться не умею, как кое-кто, – хмуро отозвался Герка, – и зазнаваться не умею. И слов много говорить не привык. А в остальном я нормальный человек. И ни в какой перевоспитательной работе не нуждаюсь.
– Намеки поняла, но реагировать на них не намерена.
Как Герка и предполагал, эта милая Людмила и его вреднющий дед моментально понравились друг другу. Она задала десятка два, а то и больше вопросов, на которые тот отвечал охотно и обстоятельно.
Слушал Герка их разговор, так сказать, вполуха, почти без интереса, хотя, в основном, именно о нём толковали они. Понимал Герка, что теперь ему туго придётся, и торопливо перебирал в уме возможности избавления от новоявленной перевоспитательницы. Но, к сожалению, к горю его великому, всё яснее и яснее становилось, что избавиться от неё нет ни наималейшей возможности. По всему ощущалось, что чуть ли не с каждой минутой она чувствует себя здесь всё уверенней и уверенней.
И вот Герка услышал:
– А почему вы решили сдать Германа в музей живым экспонатом наравне со скелетом мамонта? Неужели вы серьёзно считаете Германа самым ленивым и самым из балованным внуком на всем нашем земном шаре? Ведь это же позор, кошмар, стыд и издевательство!
К полнейшему недоумению Герки, вреднющий дед заявил:
– Конечное дело, позор. Конечное дело, кошмар. Конечное дело, стыд. Но, конечное дело, отнюдь не издевательство. Не понимает мой единственный внук, что это позор, кошмар и стыд! Не понимает! Я думал, что поймет, а он – нет, нет и нет! Я его в специальную загородку на улице пригласил, он – с полным удовольствием! И никакой он не самый уж ленивый даже в нашем посёлке, но – бездельник всё-таки выдающийся! И баловень редкий!
– Но ведь ты сам про музей всё выдумал! – чуть ли не со слезами в голосе воскликнул обескураженный Герка. – Сам всё сочинил, а позор, кошмар и стыд мне?! Ведь издеваешься ты надо мной, получается!
– У-у-у-ужасно… – протянула эта милая Людмила, – просто не-ве-ро-ят-но! Ну никто не поверит, чтобы живой человек добровольно и с удовольствием согласился быть музейным экспонатом наравне со скелетом мамонта! Пока не поздно, товарищи, надо немедленно, сейчас же заняться кандидатом в экспонаты!
– Чего, чего заниматься-то мной? – возмутился Герка до того, что зазаикался. – Чего я такого сделал?
– В том-то и у-у-ужас, что ты ничего не делал и делать не собирался. Игнатий Савельевич! – уж таким командирским тоном обратилась к вреднющему деду эта милая Людмила, что он проворно встал – руки по швам. – Мы с вами обязаны вашего единственного внука про-ана-ли-зи-ро-вать!
– Про… – Герка вяло хмыкнул, и хмык получился очень жалобный. – Ана? Лизи? Ровать? А если я не согласен?
– А я не возражаю. – Дед Игнатий Савельевич с явным уважением посмотрел на эту милую Людмилу. – Только анализировать-то нечего. Всё яснее ясного. Учится кое-как. Целыми днями слоняется без дела. В кровати полдня проваляться может. Хлеба себе отрезать не умеет. За огородом я один смотрю. Даже телевизор, стыдно сказать, я включаю. И отключаю, конечное дело.
– Вот и нужно проанализировать, почему Герман растёт таким, – настаивала эта милая Людмила. – Тогда и будет ясно, что же с ним делать, каким именно способом его перевоспитывать.
– Нет, я полагаю иначе, – осторожно возразил дед Игнатий Савельевич. – Внук мой единственный – человек, я подозреваю, конченый. Никому на него и ничем никогда воздействовать не удастся. – Глаза у него были хитрющие, а рассуждал он куда как серьёзно. – Надо ещё и ещё раз подумать над вопросом, а не сдать ли его всё-таки в музей? Может, там, рядом со скелетом мамонта, он одумается?
Но эта милая Людмила не заметила хитрющего взгляда вреднющего деда и спросила встревоженно:
– Неужели вам его не жалко? Какой же он конченый человек, если у него ещё вся жизнь впереди? Неужели у вас сердце за Германа не болит?
– Не сосчитать, сколько тысяч раз сердце мое из-за него переболело! У меня из-за него не душа, а почти рана! – Дед Игнатий Савельевич потряс руками. – А толку? Нуль! Если не меньше! Вот и понятия не имею, чего с ним делать, чем на него воздействовать. Знаю одно: жалеть моего единственного внука не только бесполезно, а для него даже и крайне вредно. И опасно, конечное дело.
– Эх, дед, дед! – с обидой сказал Герка. – Не ожидал я от тебя… Наговорил тут всякого всяким…
– Речь идёт не обо мне, а о тебе! – резко перебила эта милая Людмила. – Ведь именно тебе грозит гибель!
– Уже грозит? – деловито переспросил дед Игнатий Савельевич. – Когда его гибель примерно предполагается? – И глаза его хитрюще блеснули.
– Я не шучу! – ещё резче произнесла эта милая Людмила. – Как вы не понимаете, что ваш единственный внук мо-раль-но гибнет у вас на глазах? Пока не поздно, надо его анализировать!.. Герман, Герман, ты куда?
– Мое личное дело, – неестественно гордым тоном да ещё с оттенком независимости, но и с некоторой опаской ответил Герка. – Пойду, предположим, дальше гибнуть. А вы тут меня ана! Лизи! Руй! Те!
Заявляю прямо, уважаемые читатели: Герка просто-напросто очень струсил, почувствовав, что новоявленная перевоспитательница (хотел он её ещё анализаторшей обозвать) отступать от своих ненормальных намерений не собирается, а его вреднющий дед готов во всём ей потакать. Вот и надо как-то доказать им, что он тоже отступать не собирается, будет жить только так, как считает для себя удобным и приятным.
– Герман, стой! – приказала эта милая Людмила. – Никуда ты не пойдешь! Раз мы решили тебя анализировать, значит, будем анализировать!
– Да я и слова-то такого толком не знаю! – крикнул Герка. – Но издеваться над собой никому не позволю!
– Слова такого не знаешь? – насмешливо спросила эта милая Людмила. – Объясню. Будем тебя глубоко изучать, ясно? Никто над тобой издеваться не собирается. Мы собираемся помочь тебе стать нормальным человеком. А не музейным экспонатом наравне со скелетом мамонта. Найди в себе силы, чтобы…
Герка крепко прикрыл уши ладонями и с очень большой тоской подумал: «Попался! Попался! Двое на одного! Как хулиганы! Но не сдамся! Выкручусь! Никому не позволю себя ана… лизировать!»
Увы, увы и ещё семнадцать раз увы, забегая вперёд, доложу я вам, уважаемые читатели: не выкрутится Герка.
Но пока он не верил в это и ушёл прочь гордой и независимой походкой.
– Переживает все-таки, – внимательно глядя вслед внуку, сочувственно заметил дед Игнатий Савельевич и, вздохнув, ещё более сочувственно продолжал: – Не привык ведь он к тому, чтоб его анализировали.
ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА.
– Конечно, – сразу пересохшим от волнения голосом выговорил Герка, почувствовав, что в сердце его закрадывается пока ещё непонятная зависть, и спросил: – Ну и что?
– Что?! – с нескрываемой гордостью спросила эта милая Людмила и показала обратную сторону открытки.
Там было: Гагарин.
Сердце у Герки опустилось куда-то вниз, он слушал, временами едва сдерживая желание жалобно крикнуть «Врёшь, врёшь, честное слово, врёшь!», а потом слушал со светлой завистью и почти нежным уважением к этой маленькой, всё-таки странной, не похожей на других девочке…
…В Москве на Выставке достижений народного хозяйства эта милая Людмила (тогда ещё просто – Людмила) пришла с родителями в павильон «Космос».
Там оказалось много посетителей, чувствовалось, что они взволнованы, что никто и не собирался уходить, и отовсюду слышался шёпот:
– Гагарин… Гагарин… Гагарин…
А Людмила только что купила в киоске открытку с портретом первого в мире космонавта.
Вдруг все посетители павильона почти одновременно повернулись в одну сторону – там появился он, Гагарин, точно такой же, как на портрете у Людмилы, совсем простой, улыбающийся сразу всем (или каждому казалось, что именно ему и улыбается Гагарин).
Значит, улыбнулся он и Людмиле.
И ещё никто не успел до конца поверить, что это он, он самый, как Людмила бросилась к нему, да так стремительно, что едва не столкнулась с ним, и громко сказала, почти крикнула от волнения:
– Здравствуйте, Юрий Алексеевич! Как замечательно, что я вас встретила!
Не буду утверждать, уважаемые читатели, что всем посетителям павильона «Космос» это понравилось и что все они радостно рассмеялись. Нет, нет! Кое-кто и заворчал недовольно: ишь какая нашлась, выскочка!
Зато Гагарин нисколько не удивился, ответил весело:
– Здравствуй. И я рад тебя видеть. – Он обернулся к вышедшим вместе с ним друзьям-космонавтам. – Симпатичная девочка, правда?.. Тебя как звать?
– Людмила.
– Жаль, милая Людмила, что у меня нет с собой своего портрета…
– Так у меня есть, есть, есть! Вот, пожалуйста! – радостно и опять же слишком уж громко сказала, почти крикнула Людмила, и теперь все вокруг рассмеялись.
Гагарин взял открытку, расписался на обороте, проговорил серьёзно:
– Желаю тебе, милая Людмила, счастья, здоровья и, конечно, отличной учебы. Кстати, как ты учишься?
– Я отличница.
– Значит, я не ошибся. Ты действительно милая Людмила. А то было бы просто очень обидно надписать свой портрет какой-нибудь троечнице. До свиданья.
И Гагарин оглянулся вокруг со знакомой всему миру улыбкой и вышел из павильона впереди своих друзей-космонавтов.
Людмила (отныне – уже милая Людмила) стояла и смотрела вслед широко раскрытыми от изумления и счастья большими чёрными глазами. А все глядели на эту маленькую девочку с радостью за неё и, честно говоря, с завистью.
И все молчали.
Первым опомнился папа, взял дочь за руку и вывел из павильона.
– Я сегодня никуда больше не пойду, – прошептала она, – у меня сегодня такое счастье… даже не верится… я запомню это на всю жизнь…
…Когда она кончила рассказывать, большие чёрные глаза её блестели. Она проговорила:
– Я запомнила каждое его слово на всю жизнь. Не подумай, пожалуйста, Герман, что я хвастаюсь. Совсем наоборот. Просто я сама себе напоминаю, что надо быть достойной слов Юрия Алексеевича, – тихо отчеканила она. – Тогда, в тот день, я со страхом думала, прямо с ужасом думала, а что бы я ответила первому в мире космонавту, если бы не была отличницей?! Ведь со стыда можно было бы умереть, будь я троечницей!.. В школе мы открыли космический кабинет имени Гагарина… Когда он погиб… ты не представляешь, Герман, что со мной было… я даже не смотрела похороны по телевидению… не могла…
У неё было такое печальное лицо, что в Геркином сердце впервые в жизни возникла боль от острого желания и неумения утешить.
– Ты… ты… – прошептал он, – гордись…
– Гордись… – Эта милая Людмила горько усмехнулась. – Вот как раз гордиться-то я и не собираюсь. Нечем мне ещё гордиться. Просто я решила, что должна, обязана оправдать слова Юрия Алексеевича, вырасти настоящим человеком и посвятить себя, всю свою жизнь участию в освоении Космоса.
– А… а… – Герка от удивления долго стоял с широко раскрытым ртом. – А как ты Космосом-то… осваивать-то ты как его будешь?
– Во-первых, буду отлично учиться, – спокойно и деловито, с внутренним достоинством объяснила эта милая Людмила. – Во-вторых, я регулярно занимаюсь спортом. В-третьих, я всё стараюсь делать для того, чтобы вырасти настоящим человеком. Конечно, у меня далеко не всё получается, но я стараюсь… Когда подрасту, поступлю в авиационное училище. А затем… а потом… – Она подняла вверх задумчивый взгляд и твёрдо закончила: – Затем я поступлю в отряд космонавтов.
– Ну да! – вырвалось у Герки с недоверием и завистью. – Так там тебя и ждут!
Эта милая Людмила усмехнулась очень насмешливо и снисходительно и, с явной жалостью посмотрев на Герку, сказала:
– Не в том дело, ждут или не ждут. И даже не в том дело, примут меня или не примут. Главное, что у меня есть цель в жизни, а у тебя нет. Ты живёшь шаляй-валяй, ни о чем серьёзном не думаешь, а я готовлюсь к своему будущему. Можешь опять утверждать, что я хвастаюсь. Но ведь я говорю не о том, что я будто бы чего-то уже добилась, а всего лишь о своих стремлениях.
Ничего не ответил Герка, хотя бы и мог возразить, да ещё как! Например, если тебе повезло и первый в мире космонавт расписался на твоей открытке, случайно расписался, то это ещё вовсе ничего не значит. А то, что ты ни с того ни с сего вдруг вообразила, что будешь космонавткой, так это мы ещё посмотрим… Без конца хвастается, что она отличница… У девчонок это часто бывает… Спортом, видите ли, занимается… Да с таким малюсеньким ростиком, как у тебя, сколько спортом ни занимайся, всё равно меньше всех будешь… Будущая женщина… Цель жизни, стремления какие-то… Просто слов много выучила!.. А как я живу, не твое дело. Мне нравится, даже очень нравится, как я живу.
Но к концу своих рассуждений Герка почувствовал если и не полную их несостоятельность, то явную неубедительность, и его самоуверенность исчезла. Более того, он испуганно насторожился, улавливая в словах этой милой Людмилы какую-то правоту, опровергнуть которую даже и не попытался.
Они вышли из дома, сели на крыльце, долго молчали. Герка упорно подумывал о том, не сбежать ли ему, пока не вернулась с рыбалки тётя Ариадна Аркадьевна, точнее, не сбежать ли ему немедленно. Герке было вообще не по себе, он словно предчувствовал, что дальнейший разговор не принесёт ему ничего приятного, да и нежданное знакомство с этой милой Людмилой не сулит ничего хорошего.
– Ты ведь неважно учишься, Герман? – услышал он и вздрогнул.
Врать не хотелось, правды он сказать тоже не хотел, вот и ответил неопределенно:
– Почему – неважно?.. Нормально учусь. Средне.
– Средне?! – презрительно переспросила эта милая Людмила. – Но ведь средне – ещё хуже, чем плохо!.. Нормально, средне! – скривив губы, почти передразнила она. – Мальчик должен учиться только замечательно. Лишь тогда можно считать, что голова у него работает, что у него твёрдый характер и сильная воля, в жизни есть большая цель, что живёт он не шаляй-валяй, а уверенно идёт к своей цели. Вот о чем ты мечтаешь, Герман?
Тут Герка не просто рассердился, а, можно сказать, вознегодовал: чего она его учит и допрашивает?! И, не владея собой, злой уже на самого себя, что позволяет девчонке так бесцеремонно и нагло с ним обращаться, Герка вызывающе крикнул:
– Есть у меня мечта! Хочу в музее быть экс-по-на-том! Вот какая у меня цель в жизни! Чем она твоей хуже? Я уже кандидат в экс-по-на-ты!
– Каким кандидатом? – поразилась эта милая Людмила. – Каким экс-по-на-том?
А Герка уже не мог остановиться, не мог даже следить за тем, о чем тараторил:
– Показывать меня посетителям будут! Дед обещал всё организовать! Экскурсоводы про меня лекции читать будут! Академики московские меня изучать будут! В кино меня снимут, по телевидению покажут, по радио с музыкой передадут… – Он почувствовал в своих словах что-то неправдоподобное, даже нелепое и в растерянности замолчал.
– Ой, я знаю, знаю, знаю, что ты опять меня невероятно рассмешишь! – весело воскликнула эта милая Людмила, но вдруг посерьёзнела и спросила с некоторым недоверием: – А почему тебя будут показывать по телевидению? Как ты окажешься в музее? Зачем о тебе будут лекции читать? Что в тебе может быть интересного… для академиков?
– Наверное, что-то да есть, – уныло ответил Герка. – Не я ведь всё выдумал, мне дед предложил, решил, что меня обязательно демонстрировать надо.
У этой милой Людмилы было совершенно растерянное лицо: видимо, она никак не могла решить, шутит Герман или сочиняет, чтобы её удивить. И она сама пошутила:
– Может быть, будут изучать, как ты людей смешить умеешь? А может, решили изучать тех, которые средне учатся?
Не рад был уже Герка, что, не подумав, проболтался о музее, вся история с которым казалась ему сейчас подозрительной, понимал, что вот-вот совсем запутается, ответил, надеясь, что ему удастся закончить разговор:
– Если хочешь, я у деда всё разузнаю.
– Конечно, конечно! Я сразу догадалась, что ты не зря среди кольев за веревкой сидел… Знаешь, мы должны быть с тобой абсолютно откровенными. Не забудь, что я тебе первому в посёлке вашем рассказала о себе самое главное.
– Опять! – торжествующе воскликнул Герка. – Опять хвастаешься!
– Как тебе не стыдно, Герман… – тихо, с обидой и укором произнесла эта милая Людмила. – Да не хвастаюсь я, а считаю, что главное событие в моей жизни всем знать не только интересно, но и полезно… И потом… я не виновата, что мне захотелось рассказать именно тебе…
У Герки на душе мгновенно и неожиданно потеплело. Он непроизвольно взял эту милую Людмилу за руку, но тут же испуганно вздрогнул, отдернул свою руку, словно его кольнуло электрическим током, сказал грубовато, чтобы скрыть необычную взволнованность, усиленную неясным стыдом:
– Тебе просто повезло. Совсем случайно повезло. Гагарина видела! А я и в Москве-то не бывал ещё. А если и попаду, то только экспонатом… – Он осекся, сообразив, что опять зря проболтался, и очень тяжело вздохнул три раза и будто против своей воли, назло самому себе решительным тоном сказал: – Дед мой считает, что я, может быть, самый ленивый и самый избалованный внук на всем нашем земном шаре. Вот и выставят меня в музее вместе со скелетом мамонта.
И Герка обреченно ждал, что сейчас эта милая Людмила расхохочется звонко и громко, как тогда, у специальной загородки, а она вдруг всплеснула руками и страшно возмутилась;
– Неужели ты согласился на такое бесчеловечное издевательство?! Самый ленивый, самый избалованный внук на всем нашем земном шаре!!! Какой позор! Какой потрясающий кошмар! Изуверство какое-то! А ты, ты взаправду очень-очень ленивый? Ты действительно ужасно избалованный?
– Говорят… считают… – ответил Герка, пожав плечами. – Некоторые говорят. Некоторые считают. Тётечка твоя, например.
– Я подозревала, что ты и ленив, и избалован, но… но… экспонат наравне со скелетом мамонта!.. Может быть, дед пошутил?
– Кто его знает… Хороший он у меня, добрый, но иногда вреднющий… Вот, понимаешь, когда он сам мне рассказывал, складно получалось… А сейчас… сейчас…
– А сейчас в высшей степени глупо получается! – Эта милая Людмила резко встала. – Сейчас получается безобразие в высшей степени! Надо немедленно переговорить с твоим дедом и всё выяснить! Уточнить! Даже если ты и несусветный лентяй, даже если ты и до неприличия избалован, то тебя надо немедленно начинать пе-ре-вос-пи-ты-вать! А не издеваться над тобой! Живого человека показывать в музее наравне со скелетом мамонта! Ко-о-о-ош-мар! По-о-о-озор! И глупо, глупо, глупо!
Представьте себе, уважаемые читатели, Герка сразу согласился, обрадованно закивал головой, но вдруг замер. Буквально до этого самого момента он считал себя вроде бы умным, во всяком случае, не очень уж глупым, а тут вдруг усомнился в своих умственных способностях, хотя и не в полной мере усомнился, уныло признался:
– Запутался я здорово.
– Распутаем, Герман, распутаем! – авторитетно и возбуждённо заявила эта милая Людмила. – Только сначала нам следует выяснить один важнейший вопрос. Хочешь дружить со мной?
– Зачем? – и удивился, и испугался Герка. – Дружить-то зачем?
– Дружба с девочкой облагораживает мальчика. Он становится, по меньшей мере, вежливым. Девочке приятно, что о ней заботятся. Мы будем помогать друг другу.
– Засмеют ведь, если узнают.
– Да, глупые люди будут смеяться и обзываться. А мы не станем обращать на них абсолютно никакого внимания. И постепенно нашей дружбе начнут завидовать, а затем кое-кто и возьмет с нас пример… Ну, долго ты ещё думать будешь? – недовольным тоном поинтересовалась эта милая Людмила. – Вот в музее над тобой действительно хохотали бы все во всё горло.
– Не могу я сразу на все твои вопросы ответить! – почти взмолился Герка, даже руки перед собой – ладонь к ладони – сложил. – Ты мне столько сегодня вопросов задала, сколько я за всю жизнь не слышал!.. Вот и надо мне подумать, – устало и уныло закончил он.
– Некогда, Герман, раздумывать, некогда! Сейчас же отправляемся к твоему деду! Надо же разобраться в твоей экспонатской судьбе! Идем, Герман, идем! А дружить мы с тобой всё равно будем, я уверена!
Да, ничего не попишешь, как говорится, характер у этой милой Людмилы был непреклонный: сколько и как ни сопротивлялся Герка, пришлось ему идти искать деда, от разговора с которым, кстати, ничего утешительного для себя он не ожидал.
По дороге в голову Герки проникла довольно удачная мысль: а что если попытаться избавиться от будущей женщины, а пока странной, взбалмошной девчонки немедленно? Ведь совершенно ясно, что её настырнейшая деятельность к добру не приведет. Не будет у Герки нормальной жизни, пока…
– Ты только не вздумай со мной хитрить, – прервала его, размышления эта милая Людмила. – Понимаешь, я уже накопила некоторый опыт перевоспитательной работы с плохими мальчишками. Ты, видимо, не совсем плохой мальчик, Герман, но нуждаешься в дополнительном внимании.
– Я просто хвастаться не умею, как кое-кто, – хмуро отозвался Герка, – и зазнаваться не умею. И слов много говорить не привык. А в остальном я нормальный человек. И ни в какой перевоспитательной работе не нуждаюсь.
– Намеки поняла, но реагировать на них не намерена.
Как Герка и предполагал, эта милая Людмила и его вреднющий дед моментально понравились друг другу. Она задала десятка два, а то и больше вопросов, на которые тот отвечал охотно и обстоятельно.
Слушал Герка их разговор, так сказать, вполуха, почти без интереса, хотя, в основном, именно о нём толковали они. Понимал Герка, что теперь ему туго придётся, и торопливо перебирал в уме возможности избавления от новоявленной перевоспитательницы. Но, к сожалению, к горю его великому, всё яснее и яснее становилось, что избавиться от неё нет ни наималейшей возможности. По всему ощущалось, что чуть ли не с каждой минутой она чувствует себя здесь всё уверенней и уверенней.
И вот Герка услышал:
– А почему вы решили сдать Германа в музей живым экспонатом наравне со скелетом мамонта? Неужели вы серьёзно считаете Германа самым ленивым и самым из балованным внуком на всем нашем земном шаре? Ведь это же позор, кошмар, стыд и издевательство!
К полнейшему недоумению Герки, вреднющий дед заявил:
– Конечное дело, позор. Конечное дело, кошмар. Конечное дело, стыд. Но, конечное дело, отнюдь не издевательство. Не понимает мой единственный внук, что это позор, кошмар и стыд! Не понимает! Я думал, что поймет, а он – нет, нет и нет! Я его в специальную загородку на улице пригласил, он – с полным удовольствием! И никакой он не самый уж ленивый даже в нашем посёлке, но – бездельник всё-таки выдающийся! И баловень редкий!
– Но ведь ты сам про музей всё выдумал! – чуть ли не со слезами в голосе воскликнул обескураженный Герка. – Сам всё сочинил, а позор, кошмар и стыд мне?! Ведь издеваешься ты надо мной, получается!
– У-у-у-ужасно… – протянула эта милая Людмила, – просто не-ве-ро-ят-но! Ну никто не поверит, чтобы живой человек добровольно и с удовольствием согласился быть музейным экспонатом наравне со скелетом мамонта! Пока не поздно, товарищи, надо немедленно, сейчас же заняться кандидатом в экспонаты!
– Чего, чего заниматься-то мной? – возмутился Герка до того, что зазаикался. – Чего я такого сделал?
– В том-то и у-у-ужас, что ты ничего не делал и делать не собирался. Игнатий Савельевич! – уж таким командирским тоном обратилась к вреднющему деду эта милая Людмила, что он проворно встал – руки по швам. – Мы с вами обязаны вашего единственного внука про-ана-ли-зи-ро-вать!
– Про… – Герка вяло хмыкнул, и хмык получился очень жалобный. – Ана? Лизи? Ровать? А если я не согласен?
– А я не возражаю. – Дед Игнатий Савельевич с явным уважением посмотрел на эту милую Людмилу. – Только анализировать-то нечего. Всё яснее ясного. Учится кое-как. Целыми днями слоняется без дела. В кровати полдня проваляться может. Хлеба себе отрезать не умеет. За огородом я один смотрю. Даже телевизор, стыдно сказать, я включаю. И отключаю, конечное дело.
– Вот и нужно проанализировать, почему Герман растёт таким, – настаивала эта милая Людмила. – Тогда и будет ясно, что же с ним делать, каким именно способом его перевоспитывать.
– Нет, я полагаю иначе, – осторожно возразил дед Игнатий Савельевич. – Внук мой единственный – человек, я подозреваю, конченый. Никому на него и ничем никогда воздействовать не удастся. – Глаза у него были хитрющие, а рассуждал он куда как серьёзно. – Надо ещё и ещё раз подумать над вопросом, а не сдать ли его всё-таки в музей? Может, там, рядом со скелетом мамонта, он одумается?
Но эта милая Людмила не заметила хитрющего взгляда вреднющего деда и спросила встревоженно:
– Неужели вам его не жалко? Какой же он конченый человек, если у него ещё вся жизнь впереди? Неужели у вас сердце за Германа не болит?
– Не сосчитать, сколько тысяч раз сердце мое из-за него переболело! У меня из-за него не душа, а почти рана! – Дед Игнатий Савельевич потряс руками. – А толку? Нуль! Если не меньше! Вот и понятия не имею, чего с ним делать, чем на него воздействовать. Знаю одно: жалеть моего единственного внука не только бесполезно, а для него даже и крайне вредно. И опасно, конечное дело.
– Эх, дед, дед! – с обидой сказал Герка. – Не ожидал я от тебя… Наговорил тут всякого всяким…
– Речь идёт не обо мне, а о тебе! – резко перебила эта милая Людмила. – Ведь именно тебе грозит гибель!
– Уже грозит? – деловито переспросил дед Игнатий Савельевич. – Когда его гибель примерно предполагается? – И глаза его хитрюще блеснули.
– Я не шучу! – ещё резче произнесла эта милая Людмила. – Как вы не понимаете, что ваш единственный внук мо-раль-но гибнет у вас на глазах? Пока не поздно, надо его анализировать!.. Герман, Герман, ты куда?
– Мое личное дело, – неестественно гордым тоном да ещё с оттенком независимости, но и с некоторой опаской ответил Герка. – Пойду, предположим, дальше гибнуть. А вы тут меня ана! Лизи! Руй! Те!
Заявляю прямо, уважаемые читатели: Герка просто-напросто очень струсил, почувствовав, что новоявленная перевоспитательница (хотел он её ещё анализаторшей обозвать) отступать от своих ненормальных намерений не собирается, а его вреднющий дед готов во всём ей потакать. Вот и надо как-то доказать им, что он тоже отступать не собирается, будет жить только так, как считает для себя удобным и приятным.
– Герман, стой! – приказала эта милая Людмила. – Никуда ты не пойдешь! Раз мы решили тебя анализировать, значит, будем анализировать!
– Да я и слова-то такого толком не знаю! – крикнул Герка. – Но издеваться над собой никому не позволю!
– Слова такого не знаешь? – насмешливо спросила эта милая Людмила. – Объясню. Будем тебя глубоко изучать, ясно? Никто над тобой издеваться не собирается. Мы собираемся помочь тебе стать нормальным человеком. А не музейным экспонатом наравне со скелетом мамонта. Найди в себе силы, чтобы…
Герка крепко прикрыл уши ладонями и с очень большой тоской подумал: «Попался! Попался! Двое на одного! Как хулиганы! Но не сдамся! Выкручусь! Никому не позволю себя ана… лизировать!»
Увы, увы и ещё семнадцать раз увы, забегая вперёд, доложу я вам, уважаемые читатели: не выкрутится Герка.
Но пока он не верил в это и ушёл прочь гордой и независимой походкой.
– Переживает все-таки, – внимательно глядя вслед внуку, сочувственно заметил дед Игнатий Савельевич и, вздохнув, ещё более сочувственно продолжал: – Не привык ведь он к тому, чтоб его анализировали.
ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА.
И всё из-за неё…
Долго-долго-долго-долго сидел Герка один дома унылый, несчастный, до предела обиженный, оскорбленный сверх всякой меры да ещё и голодный.
В прошлом добрый, а ныне вреднющий дед – из окна хорошо было видно – расположился, довольный и весёлый, на крыльце с этой милой Людмилой, крутил свои длинные усы и поглаживал широкую, почти до пояса бороду. Про всё на свете вреднющий дед забыл, даже цигаркой не дымил, а он, его единственный, ещё недавно любимый внук страдал самым наижесточайшим образом.
Причин для очень больших страданий было несколько, и когда Герка раздумывал о них, всё у него в голове перепутывалось, и ничего он толком сообразить не мог. Соображать ему мешала ещё и острейшая зависть.
Завидовал он все-таки, честно говоря, этой милой Людмиле, а на этого вреднющего деда он весьма и весьма обижался, а на обоих вместе он здорово сердился, вернее, неимоверно здорово сердился.
Не ожидал Герка от любимого и единственного деда такого к себе отношения!
Про музей вреднющий дед сочинил – раз, сидит с этой милой Людмилой, а единственного внука бросил – два, согласился внука ана… лизировать – три, а чем всё кончится, неизвестно – четыре. А есть-то как хочется! – пять.
Но самое главное, самое неожиданное и очень самое неприятное заключалось в том, что впервые столь привычное бездельничание не доставляло никакого удовольствия, не радовало, а угнетало, даже слегка тревожило. А вдруг и вправду – бездельничать не так уж интересно?! В это, конечно, трудно поверить, но…
Ему не сиделось на месте. Пробовал он полежать – тоже ничего хорошего не получилось. Герка заставлял себя сидеть на месте, чтобы не пойти к этим, которые вдвоём на него одного набросились. Вот заняться бы чем-нибудь, хоть ерундой бы какой-нибудь, сразу бы стало легче! И такое желание было для Герки столь необычным, столь, я бы сказал, противоестественным, что он несколько раз подпрыгнул на сиденье и почему-то подергал себя за уши.
Проще всего было бы выйти на улицу (где на скамейке только что уселись эти, которые вдвоём одного ана… лизировать решили!) и как ни в чем не бывало гордо пройти мимо. Они, конечно, спросят, куда он направился, а он, конечно, небрежно так отмахнется и – дальше себе раз-два-левой…
Но – куда раз-два-левой?
Уйдёт он, предположим, смотреть, как играют в волейбол на спортплощадке около клуба, но ведь и там он будет думать об этой милой Людмиле и об этом вреднющем деде. Вот что обидно! Вот что его злит!
Герка погрозил им кулаком, потом – другим кулаком, потом – обоими кулаками вместе, язык им показал и забормотал:
– Ладно, ладно… бросили меня в тяжёлом состоянии… голодного… оба против меня… двое на одного… Ана! – чуть не закричал он. – Лизируйте меня, если совести у вас нет!.. Я вот вам… вы вот у меня…
Собственно, а чего «Я вот вам… вы вот у меня…»? Ну чего, спрашивается?
Не успев, вернее, не сумев самому себе ответить, Герка выскочил из дому, пробежал через двор, вылетел через калитку на улицу и промчался мимо этой милой Людмилы и этого вреднющего деда.
Тот крикнул:
– Куда тебя понесло?
– Герман, прибегай к нам! – позвала эта милая Людмила.
«Забеспокоились, голубчики! – торжествующе подумал Герка. – Обратили внимание! По-за-бо-ти-лись называется! А мне и без вас хорошо! Почти замечательно! Весело мне без вас!»
Врал он всё, уважаемые читатели. Бежал он, бежал и врал. Врал он, врал и бежал. Плохо ему без них было, почти ужасно и нисколечко не весело.
Остановился Герка, помедлил немного, в нетерпении переступая с ноги на ногу, и – бегом обратно, опять мимо этой милой Людмилы и этого вреднющего деда промчался, бежал, понятия не имея, куда и зачем его несёт. Одно было утешение: думать на ходу не удавалось, голова отдыхала от грустных и тяжёлых мыслей.
Повернул Герка назад. Бегать-то он не привык, устал уже, хотел поднатужиться – ещё раз мимо стрелой промчаться, но споткнулся прямо напротив скамейки, где сидели эта милая Людмила, этот вреднющий дед, и – растянулся на земле, больно ударившись коленками и локтями.
В прошлом добрый, а ныне вреднющий дед – из окна хорошо было видно – расположился, довольный и весёлый, на крыльце с этой милой Людмилой, крутил свои длинные усы и поглаживал широкую, почти до пояса бороду. Про всё на свете вреднющий дед забыл, даже цигаркой не дымил, а он, его единственный, ещё недавно любимый внук страдал самым наижесточайшим образом.
Причин для очень больших страданий было несколько, и когда Герка раздумывал о них, всё у него в голове перепутывалось, и ничего он толком сообразить не мог. Соображать ему мешала ещё и острейшая зависть.
Завидовал он все-таки, честно говоря, этой милой Людмиле, а на этого вреднющего деда он весьма и весьма обижался, а на обоих вместе он здорово сердился, вернее, неимоверно здорово сердился.
Не ожидал Герка от любимого и единственного деда такого к себе отношения!
Про музей вреднющий дед сочинил – раз, сидит с этой милой Людмилой, а единственного внука бросил – два, согласился внука ана… лизировать – три, а чем всё кончится, неизвестно – четыре. А есть-то как хочется! – пять.
Но самое главное, самое неожиданное и очень самое неприятное заключалось в том, что впервые столь привычное бездельничание не доставляло никакого удовольствия, не радовало, а угнетало, даже слегка тревожило. А вдруг и вправду – бездельничать не так уж интересно?! В это, конечно, трудно поверить, но…
Ему не сиделось на месте. Пробовал он полежать – тоже ничего хорошего не получилось. Герка заставлял себя сидеть на месте, чтобы не пойти к этим, которые вдвоём на него одного набросились. Вот заняться бы чем-нибудь, хоть ерундой бы какой-нибудь, сразу бы стало легче! И такое желание было для Герки столь необычным, столь, я бы сказал, противоестественным, что он несколько раз подпрыгнул на сиденье и почему-то подергал себя за уши.
Проще всего было бы выйти на улицу (где на скамейке только что уселись эти, которые вдвоём одного ана… лизировать решили!) и как ни в чем не бывало гордо пройти мимо. Они, конечно, спросят, куда он направился, а он, конечно, небрежно так отмахнется и – дальше себе раз-два-левой…
Но – куда раз-два-левой?
Уйдёт он, предположим, смотреть, как играют в волейбол на спортплощадке около клуба, но ведь и там он будет думать об этой милой Людмиле и об этом вреднющем деде. Вот что обидно! Вот что его злит!
Герка погрозил им кулаком, потом – другим кулаком, потом – обоими кулаками вместе, язык им показал и забормотал:
– Ладно, ладно… бросили меня в тяжёлом состоянии… голодного… оба против меня… двое на одного… Ана! – чуть не закричал он. – Лизируйте меня, если совести у вас нет!.. Я вот вам… вы вот у меня…
Собственно, а чего «Я вот вам… вы вот у меня…»? Ну чего, спрашивается?
Не успев, вернее, не сумев самому себе ответить, Герка выскочил из дому, пробежал через двор, вылетел через калитку на улицу и промчался мимо этой милой Людмилы и этого вреднющего деда.
Тот крикнул:
– Куда тебя понесло?
– Герман, прибегай к нам! – позвала эта милая Людмила.
«Забеспокоились, голубчики! – торжествующе подумал Герка. – Обратили внимание! По-за-бо-ти-лись называется! А мне и без вас хорошо! Почти замечательно! Весело мне без вас!»
Врал он всё, уважаемые читатели. Бежал он, бежал и врал. Врал он, врал и бежал. Плохо ему без них было, почти ужасно и нисколечко не весело.
Остановился Герка, помедлил немного, в нетерпении переступая с ноги на ногу, и – бегом обратно, опять мимо этой милой Людмилы и этого вреднющего деда промчался, бежал, понятия не имея, куда и зачем его несёт. Одно было утешение: думать на ходу не удавалось, голова отдыхала от грустных и тяжёлых мыслей.
Повернул Герка назад. Бегать-то он не привык, устал уже, хотел поднатужиться – ещё раз мимо стрелой промчаться, но споткнулся прямо напротив скамейки, где сидели эта милая Людмила, этот вреднющий дед, и – растянулся на земле, больно ударившись коленками и локтями.