Страница:
И пока отец и врач П.И. Ратов осматривал все помещения во дворе и огороде, Пантя возился около машины…
А в домике тёти Ариадны Аркадьевны была такая тишина, словно там никого не было. Нет, там были и хозяйка, и эта милая Людмила, но они молчали. Я бы назвал такое молчание, уважаемые читатели, громким.
Тётечка и племянница (обе уже дорогие друг для друга) сидели неподвижно, отвернувшись друг от друга. Выражение лиц у обеих было обрёченное, словно они намеревались совершить что-то крайне нежелательное для них, но необходимое.
Первой не выдержала тётя Ариадна Аркадьевна, заговорила тоскливым голосом, каким обыкновенно говорят перед долгой разлукой:
– Можешь думать обо мне что угодно, считать меня кем те-бе удобно…
– У-годно или у-добно?
– Как хочешь. Но, понимаешь, я не умею, не могу, я не способна лгать. Даже если бы я и захотела соврать, рот у меня всё равно не раскрылся бы, а если бы и раскрылся против моей воли, прозвучала бы из него только правда.
– Ах, тётечка… – устало и беспомощно прошептала эта милая Людмила, сжав кулачки, потому что ей хотелось не шептать, а кричать, да ещё как кричать: возмущённо-возмущённо, громко-громко. – Ведь вас никто и не просит лгать.
– Зато ты желаешь, чтобы я промолчала. А это хуже лжи – молчание.
– Я ничего от вас не хочу. Я ничего от вас не прошу. Отец её – грубый и жестокий человек. Хотя и врач. Голгофе необходим многодневный поход. Она ни разу в жизни не сидела у костра под звёздным небом! Она ни разу в жизни не видела живого кузнечика и божьей коровки! – Эта милая Людмила резко вскочила. – И не пойдёт она в поход из-за вашего любимчика-проходимчика!
– Пропускаю мимо ушей оскорбление, которое ты нанесла ни в чем не повинному существу. Но при чём здесь он?
– Если бы не он, хулиган, лентяй, разбойник, простите, обжора и притворщик, вы бы не залезли на крышу и не увидели бы, как уходила Голгофа! И мы бы, если не сегодня, то завтра бы обязательно ушли в поход! И если бы не кот, вы бы пошли с нами в поход! А вот кот, кот, кот… подумать только, какой-то несознательный кот срывает многодневный поход!
– Бедный Кошмарик! – Тётя Ариадна Аркадьевна взялась руками за возмущённо дрожащие косички. – Сколько несправедливых обвинений сыплется на его несчастную голову! Как он выносит всё?!
– Дорогая тётечка! Поступайте, как считаете нужным. Никто вас не осудит. Идите и расскажите грубому и жестокому эс-ку-ла-пу, где его дочь.
– Я не знаю, где она. Я только, кажется, видела, что будто бы она вышла из соседнего двора. А потом я, КАЖЕТСЯ, видела, что она с кем-то шла к лесу.
– Но с кем и зачем?! Она же здесь никого, кроме нас, не знает. А как он найдёт её в лесу? И чего она там делает? Я пойду, тётечка. Боюсь, что всем нам вместе придётся искать Голгофу. Уж очень загадочно её неожиданное исчезновение.
Едва она спустилась с крылечка, как её окликнула тётя Ариадна Аркадьевна:
– Постой, постой! – Она тоже спустилась вниз. – Я хочу, чтобы ты поняла меня и не считала такой… какой ты меня считаешь. Мол, старуха не хочет и выслушать нас… Молчи, молчи! Присядем.
Они присели на ступенечку, тётя Ариадна Аркадьевна долго молчала, теребя косички, потом заговорила, сжав виски ладонями:
– Конечно, с твоей точки зрения, я смешна. В моём возрасте взбираться на крышу за котом!.. А если мне не о ком больше заботиться? – Голос её дрогнул. – Вот у меня выросли, стыдно и горько сознавать, нехорошие дети. Может быть, я сама во всём виновата. Я слишком любила их, от всего оберегала, короче, безмерно ба-ло-ва-ла. Они были такими маленькими-маленькими, такими миленькими-миленькими… Я даже не заметила, как они стали большими-большими, плохими-плохими… И сейчас мне кажется, что все дети вырастут вроде моих… то есть плохими-плохими…
Эта милая Людмила порывисто обняла её за плечи, прошептала:
– Вы пойдёте с нами в поход. Мы проведём вместе несколько восхитительных дней. Вы просто устали от переживаний. А мы вас развеселим.
– Я и не заметила, когда же мои дети перестали меня слушаться, – продолжала будто бы самой себе рассказывать тётя Ариадна Аркадьевна. – Страшно, ужасно, о-пас-но, если дети не слушаются старших. Из таких вырастают страшные, ужасные, о-пас-ны-е люди… Ну, иди, иди… Мне надо побыть одной. Я должна решить, что мне делать.
И этой милой Людмиле захотелось побыть одной, подумать над тем, что она сейчас услышала от тётечки – над её ТАЙНОЙ. Но из соседнего двора доносились рассерженные голоса, и она быстро направилась туда. Сейчас больше всего беспокойств вызывала Голгофа. Зачем она покинула их? Почему не предупредила? Что она может делать в лесу, где не бывала ни разу в жизни? А если заблудится? И что за человек мог быть с ней? Кто он?.. А вдруг тётечке всё просто показалось?
И затея с походом представилась ей по меньшей мере не очень удачной. Ведь Голгофу будут искать, и искать будут до тех пор, пока не найдут…
А в соседнем дворе, уважаемые читатели, происходил скандал. Дело в том, что отец и врач П.И. Ратов нашёл на сеновале носовой платок своей дочери и неудержимо раскричался:
– Ну, ты мне ответишь, дед! Почему ты мне вчера не сообщил, что прячешь её у себя? Да ты знаешь, какое тебя ждет наказание за такое преступление?!
На крыльцо вышел заспанный Герка, слушал-слушал, как бранят его деда, обиделся за него и, не зная, что Голгофа давно ушла, сказал:
– Сама она, сама от вас прячется. Чего вы к деду пристали? Она сама так спряталась, что вам её ни за что не найти.
– А со-ба-ки? Специальной породы и специально обученные со-ба-ки для чего? – Разбушевавшийся отец и врач П.И. Ратов бросился к Герке, но его остановил властный голос этой милой Людмилы:
– Минуточку! Рано утром Голгофа одна, сама, никого из нас не предупредив, ушла. В лес. Тётечка видела.
– В ле-е-е-е-ес?!?!?! – обескураженно, извините, проорал отец и врач П.И. Ратов. – Не… не… не может быть!!!! Ведь она… она погибнуть может!!!!!! Что, что, что вы наделали?!?!?!?! Зачем вы заманили её сюда? – обессиленно спросил он и всем погрозил кулаком.
– Во всём виновата я, – спокойно проговорила эта милая Людмила. – Я пожалела бедную девочку.
– А она не нуждается в твоей жалости, негодная девчонка! За что её жалеть? Её жизни может позавидовать любой ребенок, в том числе и ты! Мы обеспечили Голочку всем! Она окружена такой любовью и такой заботой, какие вам и во сне не снились! Я почти каждый вечер катаю её в машине!
– А она пешком ушла от вас в лес, – весело сказал Герка. – Ей купаться охота, а не в машине вашей кататься.
– Герман абсолютно прав, – подойдя к отцу и врачу П.И. Ратову, прямо глядя ему в глаза, вернее, в один глаз, произнесла эта милая Людмила. – Мы знаем: старших надо слушаться. Но вы тоже должны хотя бы попытаться понять нас. Если мы вынуждены вас не слушаться, значит, есть серьёзные причины, и в них надо разобраться. Голгофе необходимо…
– Болтать ты научилась, хулиганка! А ума у тебя…
– Прекратить оскорбление хороших детей! – скомандовал дед Игнатий Савельевич. – Прошу вас отсюда шагом марш! – Видно было, что он очень старался сдержаться, но не мог. – Дети обязаны слушаться старших только тогда, когда старшие являются для них положительным примером! Ваша дочь – прекрасный человек. И не беспокойтесь, не погибнет она в лесу. Она знает, что делает, знает, на что идёт, и знает, что ей попадёт! И всё-таки она идёт!
– Хо-ро-шо! – нехорошим голосом выговорил отец и врач П.И. Ратов. – Я еду в милицию. Ты, старикан, за всё ответишь. Под твоим непосредственным руководством дети безобразничают. Ну, пока я не привёз сюда со-бак специальной породы и специально обученных…
– Собаками нас не запугаешь, – грустно перебил дед Игнатий Савельевич. – Скатертью вам дорожка!
Отец и врач П.И. Ратов пробежал к калитке, открыл её пинком, выскочил на улицу, суетливыми движениями отомкнул дверцу, влез в кабину, предварительно погрозив кому-то кулаком.
Заурчал мотор, машина медленно двинулась с места, проехала несколько метров, остановилась. Мотор заурчал грозно и злостно, машина снова медленно двинулась с места, проехала несколько метров и – остановилась.
Появившись из кабины, отец и врач П.И. Ратов обошёл машину, внимательно осмотрел колёса, ощупал их и сказал тихо-тихо-тихо, жалобно-прежалобно:
– Преступники… шайка преступников… уголовные элементы… хулиганье… бандиты… Дед, дед, старикан! Иди, иди сюда, полюбуйся!
Все четыре покрышки на колёсах были изрезаны.
– серьёзное преступление, – сочувственно проговорил дед Игнатий Савельевич. – Вот тут, конечное дело, без милиции не обойтись.
– Кто? Кто? Кто мог? – предельно жалобно восклицал отец и врач П.И. Ратов. – Когда успели? Зачем? Кто?.. Ведь мне придётся выбросить бешеные деньги! Бе-ше-ны-е! – Он прооооостоооонааал… – Кто? Кто? Зачем? Зачем? – уже, можно сказать, вопил он. – Я знал, я сразу догадался, что здесь орудует шайка преступников! Ты хоть понимаешь, дед, чем пахнет это?
– серьёзное преступление, – очень сочувственно повторил дед Игнатий Савельевич. – Но ума не приложу, кому и зачем оно понадобилось. В нашем посёлке ничего подобного никогда ещё не бывало.
– Бандиты! Бандиты! Бандиты! – яростно прокричал отец и врач П.И. Ратов. – Кто-то почему-то преследует меня! Я должен принимать решительные меры! Без со-бак не обойтись! Они унюхают след негодяев! Ведь тут не обычное преступление, а какое-то изуверство! Ведь не просто прокололи одно колесо, а из-ре-за-ли, и все че-ты-ре! Бандиты! Бандиты! Бандиты!
– Пропадай моя телега, все четыре колёса, – очень-очень сочувственно произнёс дед Игнатий Савельевич. – Герка мой только что глаза продрал. Людмилушка на такое изувечивание машины не способна по всем статьям. Тётечка её – смешно подумать. Я в момент преступления был с вами тут. Значит, преступник действовал – как? Моментально! Чик-чирик, чик-чирик, чик-чирик, чик-чи-рик и…
– Мне твои чик-чириканья ни к чему! – оборвал отец и врач П.И. Ратов. – Ни одного дельного слова так и не сказал, старикан!
– Сейчас скажу! – радостно пообещал дед Игнатий Савельевич. – С какой целью преступник нанёс вашей частной машине такие серьёзнейшие, дорогостоящие повреждения?
– Откуда мне знать?!
– А я вот догадываюсь.
– Ну! Ну! Ну! – Отец и врач П.И. Ратов трижды подпрыгнул от нетерпения, хотел ещё прыгнуть, но дед Игнатий Савельевич важным тоном остановил его:
– Попрошу мне не мешать. Я догадываюсь… – Он медленно достал кисет, ещё медленнее и очень долго искал по карманам аккуратно сложенную квадратиками бумагу, неторопливо оторвал листочек, старательно согнул его, осторожно развязал кисет, насыпал в бумажку табак, свернул цигарку, завязал кисет…
– Ну-у-у-у… – в величайшем нетерпении и в таком же изнеможении простонал отец и врач П.И. Ратов.
Дед Игнатий Савельевич бросил на него сверхукоризненный и даже подчеркнуто возмущённый взгляд, по всем карманам медленно и долго поискал спички, закурил и лишь тогда ответил вконец измученному ожиданием собеседнику:
– Колёса вам повредил человек, который лично вас, а не машину ненавидит. Вот и соображайте, кто в нашем посёлке может испытывать к вам такую невообразимую ненависть? Именно, повторяю, к вам!
Настало время, уважаемые читатели, объяснить вам поведение деда Игнатия Савельевича. Дело в том, что из своего двора через забор он, как говорится, краем глаза видел у машины «Жигули» цыплячьего цвета злостного хулигана Пантелеймона Зыкина по прозвищу Пантя и сейчас выигрывал время, чтобы выяснить по возможности самым точным образом, способен ли тот пойти на столь серьёзное и столь же загадочное преступление… А если и способен, то с какой целью? Ведь раньше серьёзные повреждения он наносил только мухам!
Вообще-то дед Игнатий Савельевич знал, что любой хулиган на любое безобразие способен лишь потому, что он хулиган и не безобразничать не может. Но в данном случае надо было крепко подумать, прежде чем взять на себя право обвинять Пантю. Что-то удерживало деда Игнатия Савельевича от самого естественного на первый взгляд решения – заявить на Пантю в милицию. Так, мол, и так, толком ничего не видел, но вот подозрения имеются, а вы уж, будьте настолько любезны, разберитесь…
Но знал он и то, что грубостью своей отец и врач П.И. Ратов довел его внука до мелкого, но всё-таки хулиганского поступка. Вспомните, уважаемые читатели, историю с зелёной шляпой за четырнадцать рублей тридцать копеек!
А почему бы тогда не предположить, что кого-то когда-то где-то отец и врач П.И. Ратов мог вынудить совершить серьёзное преступление? Например, Пантю?
Это не значит, что дед Игнатий Савельевич собирался прощать или даже поощрять поведение Панти. Нет, нет, ему просто требовалось время, чтобы разобраться в своих подозрениях и предположениях и лишь тогда принять твёрдое решение.
Сейчас мы с вами, уважаемые читатели, имеем возможность взглянуть, чем же занимаются в это время Голгофа с Пантей.
Они сейчас ели пряники и запивали их речной водой. Сырой, конечно. Если бы узнал про такое страшное дело отец и врач П.И. Ратов, то скорее бы простил преступнику приведение в негодное состояние колёс, чем угощение его дочери сырой водой, да ещё из речки!
Голгофа с Пантей ели пряники, запивали их водой из банки и хохотали.
Хохотали они по нескольким причинам, а иногда и беспричинно – просто так хохоталось. Пантя был безмерно доволен, даже горд своим поведением, до того доволен и горд, важен даже, что ему хотелось прекратить хохотание и сказать: «Здорово я твоего папашу припечатал!»
Устав хохотать, Голгофа спросила:
– А что дальше делать будем?
– Прятаться. И тебе, и мене ищут.
– Слушай! – чуть рассердилась Голгофа. – Давай учиться говорить по-человечески! Не МЕНЕ, а МЕ-НЯ! ТЕ-БЯ ищут! Ну-ка, повтори.
Немножко спотыкаясь, Пантя повторил, и Голгофа удивилась:
– Тебя тоже твой отец ищет?
– Не! Мене… меня тоже твой отец ищет.
– А он разве уже приехал?! – Голгофа в испуге вскочила на ноги. – Ты его видел?
Медленно поднявшись с земли, Пантя молчал, и Голгофа, будто впервые увидев его, с некоторым опасением неожиданно отметила, что перед ней стоит здоровенный верзила с длиннющими, почти до колен, ручищами, непропорционально маленькой головой на длинной шее, широкоплечий… Но его холодные голубые глаза вдруг потеплели.
– Отца – не… Машину – ага!
– Где?
– У Герки.
– Не слышал, о чем они говорили?
– Не. Со злости у мене… у меня ухи не работали.
– Уши, а не ухи! – Голгофа грустно улыбнулась, с легкой горечью подумав, что сама она тоже ведь не красавица, и проговорила озабоченно: – Понятия не имею, что же мне сейчас делать, как поступить. Папу жалко. И маму, конечно. Тем более бабушку.
Она сразу заметила, что Пантя вдруг разволновался, вернее, занервничал. Он испуганно заглянул в глаза Голгофе и очень тонко пропищал:
– Жалеть не надо… Мене вот… меня никто не жалеет. Я тоже никого не жалею. Тебе жалею. Те-бя…
– Смешной какой! – ласково воскликнула Голгофа, но тут же стала грустной. – Мне очень хорошо здесь. С вами, со всеми. И с тобой тоже. Но понимаешь…
– Вот! Вот! Вот! – Пантя протянул ей в длиннющей ручище монеты. – Хлеба купим! Конфеток! Я соли достану!
– Зачем? Зачем хлеб, соль, конфетки?
– Я и котелок достану! – с хрипотцой от очень большого волнения пропищал Пантя. – Я грибы варить умею! Ух, скусно!
Подумав, с сожалением покачав головой, Голгофа поправила:
– Вкусно, ты хотел сказать.
– Ага, ага, здорово… свкусно! – Последнее слово Пантя выговорил с трудом, но потом затараторил, бегая вокруг Голгофы, а она стояла неподвижно, опустив голову. – Спичек ещё купим! Там, на озере, плотик есть! Кататься будем! Ты купаться будешь! Загорать! Там нырять можно! А потом я тебе домой отведу! Те-бе… ТЕ-БЯ! Там ещё ягод много… – упавшим, безнадежным голосом закончил он.
– Это же называется похо-о-о-од! – вдруг зарыдала Голгофа. – Многодне-е-е-евны-ы-ы-ый! – Она внезапно оборвала рыдания. – А кто нам с тобой это разрешит? Да ведь и собирались-то идти все вместе…
У Панти был такой разнесчастный, жалкий, даже униженный вид, что он вроде бы и ростом стал значительно меньше, и ручищи у него заметно укоротились, а длинная шея, можно, сказать, совсем исчезла, до того сильно втянул он маленькую голову в широкие плечи.
Голгофа пожалела его и стала утешать:
– Подожди, подожди, ещё не всё потеряно. Ты потихонечку, незаметно проникни к ребятам, узнай, как там обстоят дела. Надо обязательно посоветоваться с Людмилочкой. А мне просто необходимо знать, что же намеревается делать папа.
Если бы, уважаемые читатели, я рискнул бы определить состояние Панти одним словом, я бы написал: его, Пантю, РАЗРЫВАЛО. Дело в том, что за всю свою жизнь он никаких особых чувств, кроме обыкновенной злобы и не менее обыкновенной зависти, не испытывал и ни о каких других чувствах и не подозревал.
А тут… Злостный хулиган Пантелеймон Зыкин по прозвищу Пантя, который всю жизнь только тем и занимался, что мучил людей, кошек и мух, тут вдруг застрадал оттого, что испытывал непонятные ему чувства.
Он не хотел, не мог, не мыслил расстаться с этой длинноногой девчонкой! Вот его и РАЗРЫВАЛО от желания сделать для неё что-то такое, чтобы она была с ним, чтобы не отдавать её никому, а сейчас же, немедленно уйти с ней в поход на Дикое озеро. Он бы насобирал ей много-много-много ягод, сварил бы ей в котелке грибов, катал бы её на плотике и любовался бы, как она плавает, и слушал бы, как она хохочет… И никто бы ни за что бы никогда бы не нашёл их!
– Давай принимать решение, – твёрдо сказала Голгофа, тряхнув голубыми волосами. – Я что-то запуталась. И помочь мене… – Она удивленно замолчала, расхохоталась. – И помочь мне можешь только ты. Иди узнай, что там происходит. После этого и решим, что нам с тобой делать.
Обиженно пискнув, Пантя плюхнулся на траву во весь свой здоровенный рост.
– Это ещё что за новости? – растерялась и обиделась Голгофа. – Ведь меня там потеряли. Иди, иди. Я прошу тебя. Я очень прошу тебя.
И Пантя впервые в жизни испытал неведомое ему доселе желание ПОСЛУШАТЬСЯ, и желание это оказалось настолько приятным, что он моментально вскочил на ноги и радостно сказал:
– Ладно, ладно!
И он зашагал по лесу к полю, а по нему бросился бегом к дороге в посёлок.
ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА.
А в домике тёти Ариадны Аркадьевны была такая тишина, словно там никого не было. Нет, там были и хозяйка, и эта милая Людмила, но они молчали. Я бы назвал такое молчание, уважаемые читатели, громким.
Тётечка и племянница (обе уже дорогие друг для друга) сидели неподвижно, отвернувшись друг от друга. Выражение лиц у обеих было обрёченное, словно они намеревались совершить что-то крайне нежелательное для них, но необходимое.
Первой не выдержала тётя Ариадна Аркадьевна, заговорила тоскливым голосом, каким обыкновенно говорят перед долгой разлукой:
– Можешь думать обо мне что угодно, считать меня кем те-бе удобно…
– У-годно или у-добно?
– Как хочешь. Но, понимаешь, я не умею, не могу, я не способна лгать. Даже если бы я и захотела соврать, рот у меня всё равно не раскрылся бы, а если бы и раскрылся против моей воли, прозвучала бы из него только правда.
– Ах, тётечка… – устало и беспомощно прошептала эта милая Людмила, сжав кулачки, потому что ей хотелось не шептать, а кричать, да ещё как кричать: возмущённо-возмущённо, громко-громко. – Ведь вас никто и не просит лгать.
– Зато ты желаешь, чтобы я промолчала. А это хуже лжи – молчание.
– Я ничего от вас не хочу. Я ничего от вас не прошу. Отец её – грубый и жестокий человек. Хотя и врач. Голгофе необходим многодневный поход. Она ни разу в жизни не сидела у костра под звёздным небом! Она ни разу в жизни не видела живого кузнечика и божьей коровки! – Эта милая Людмила резко вскочила. – И не пойдёт она в поход из-за вашего любимчика-проходимчика!
– Пропускаю мимо ушей оскорбление, которое ты нанесла ни в чем не повинному существу. Но при чём здесь он?
– Если бы не он, хулиган, лентяй, разбойник, простите, обжора и притворщик, вы бы не залезли на крышу и не увидели бы, как уходила Голгофа! И мы бы, если не сегодня, то завтра бы обязательно ушли в поход! И если бы не кот, вы бы пошли с нами в поход! А вот кот, кот, кот… подумать только, какой-то несознательный кот срывает многодневный поход!
– Бедный Кошмарик! – Тётя Ариадна Аркадьевна взялась руками за возмущённо дрожащие косички. – Сколько несправедливых обвинений сыплется на его несчастную голову! Как он выносит всё?!
– Дорогая тётечка! Поступайте, как считаете нужным. Никто вас не осудит. Идите и расскажите грубому и жестокому эс-ку-ла-пу, где его дочь.
– Я не знаю, где она. Я только, кажется, видела, что будто бы она вышла из соседнего двора. А потом я, КАЖЕТСЯ, видела, что она с кем-то шла к лесу.
– Но с кем и зачем?! Она же здесь никого, кроме нас, не знает. А как он найдёт её в лесу? И чего она там делает? Я пойду, тётечка. Боюсь, что всем нам вместе придётся искать Голгофу. Уж очень загадочно её неожиданное исчезновение.
Едва она спустилась с крылечка, как её окликнула тётя Ариадна Аркадьевна:
– Постой, постой! – Она тоже спустилась вниз. – Я хочу, чтобы ты поняла меня и не считала такой… какой ты меня считаешь. Мол, старуха не хочет и выслушать нас… Молчи, молчи! Присядем.
Они присели на ступенечку, тётя Ариадна Аркадьевна долго молчала, теребя косички, потом заговорила, сжав виски ладонями:
– Конечно, с твоей точки зрения, я смешна. В моём возрасте взбираться на крышу за котом!.. А если мне не о ком больше заботиться? – Голос её дрогнул. – Вот у меня выросли, стыдно и горько сознавать, нехорошие дети. Может быть, я сама во всём виновата. Я слишком любила их, от всего оберегала, короче, безмерно ба-ло-ва-ла. Они были такими маленькими-маленькими, такими миленькими-миленькими… Я даже не заметила, как они стали большими-большими, плохими-плохими… И сейчас мне кажется, что все дети вырастут вроде моих… то есть плохими-плохими…
Эта милая Людмила порывисто обняла её за плечи, прошептала:
– Вы пойдёте с нами в поход. Мы проведём вместе несколько восхитительных дней. Вы просто устали от переживаний. А мы вас развеселим.
– Я и не заметила, когда же мои дети перестали меня слушаться, – продолжала будто бы самой себе рассказывать тётя Ариадна Аркадьевна. – Страшно, ужасно, о-пас-но, если дети не слушаются старших. Из таких вырастают страшные, ужасные, о-пас-ны-е люди… Ну, иди, иди… Мне надо побыть одной. Я должна решить, что мне делать.
И этой милой Людмиле захотелось побыть одной, подумать над тем, что она сейчас услышала от тётечки – над её ТАЙНОЙ. Но из соседнего двора доносились рассерженные голоса, и она быстро направилась туда. Сейчас больше всего беспокойств вызывала Голгофа. Зачем она покинула их? Почему не предупредила? Что она может делать в лесу, где не бывала ни разу в жизни? А если заблудится? И что за человек мог быть с ней? Кто он?.. А вдруг тётечке всё просто показалось?
И затея с походом представилась ей по меньшей мере не очень удачной. Ведь Голгофу будут искать, и искать будут до тех пор, пока не найдут…
А в соседнем дворе, уважаемые читатели, происходил скандал. Дело в том, что отец и врач П.И. Ратов нашёл на сеновале носовой платок своей дочери и неудержимо раскричался:
– Ну, ты мне ответишь, дед! Почему ты мне вчера не сообщил, что прячешь её у себя? Да ты знаешь, какое тебя ждет наказание за такое преступление?!
На крыльцо вышел заспанный Герка, слушал-слушал, как бранят его деда, обиделся за него и, не зная, что Голгофа давно ушла, сказал:
– Сама она, сама от вас прячется. Чего вы к деду пристали? Она сама так спряталась, что вам её ни за что не найти.
– А со-ба-ки? Специальной породы и специально обученные со-ба-ки для чего? – Разбушевавшийся отец и врач П.И. Ратов бросился к Герке, но его остановил властный голос этой милой Людмилы:
– Минуточку! Рано утром Голгофа одна, сама, никого из нас не предупредив, ушла. В лес. Тётечка видела.
– В ле-е-е-е-ес?!?!?! – обескураженно, извините, проорал отец и врач П.И. Ратов. – Не… не… не может быть!!!! Ведь она… она погибнуть может!!!!!! Что, что, что вы наделали?!?!?!?! Зачем вы заманили её сюда? – обессиленно спросил он и всем погрозил кулаком.
– Во всём виновата я, – спокойно проговорила эта милая Людмила. – Я пожалела бедную девочку.
– А она не нуждается в твоей жалости, негодная девчонка! За что её жалеть? Её жизни может позавидовать любой ребенок, в том числе и ты! Мы обеспечили Голочку всем! Она окружена такой любовью и такой заботой, какие вам и во сне не снились! Я почти каждый вечер катаю её в машине!
– А она пешком ушла от вас в лес, – весело сказал Герка. – Ей купаться охота, а не в машине вашей кататься.
– Герман абсолютно прав, – подойдя к отцу и врачу П.И. Ратову, прямо глядя ему в глаза, вернее, в один глаз, произнесла эта милая Людмила. – Мы знаем: старших надо слушаться. Но вы тоже должны хотя бы попытаться понять нас. Если мы вынуждены вас не слушаться, значит, есть серьёзные причины, и в них надо разобраться. Голгофе необходимо…
– Болтать ты научилась, хулиганка! А ума у тебя…
– Прекратить оскорбление хороших детей! – скомандовал дед Игнатий Савельевич. – Прошу вас отсюда шагом марш! – Видно было, что он очень старался сдержаться, но не мог. – Дети обязаны слушаться старших только тогда, когда старшие являются для них положительным примером! Ваша дочь – прекрасный человек. И не беспокойтесь, не погибнет она в лесу. Она знает, что делает, знает, на что идёт, и знает, что ей попадёт! И всё-таки она идёт!
– Хо-ро-шо! – нехорошим голосом выговорил отец и врач П.И. Ратов. – Я еду в милицию. Ты, старикан, за всё ответишь. Под твоим непосредственным руководством дети безобразничают. Ну, пока я не привёз сюда со-бак специальной породы и специально обученных…
– Собаками нас не запугаешь, – грустно перебил дед Игнатий Савельевич. – Скатертью вам дорожка!
Отец и врач П.И. Ратов пробежал к калитке, открыл её пинком, выскочил на улицу, суетливыми движениями отомкнул дверцу, влез в кабину, предварительно погрозив кому-то кулаком.
Заурчал мотор, машина медленно двинулась с места, проехала несколько метров, остановилась. Мотор заурчал грозно и злостно, машина снова медленно двинулась с места, проехала несколько метров и – остановилась.
Появившись из кабины, отец и врач П.И. Ратов обошёл машину, внимательно осмотрел колёса, ощупал их и сказал тихо-тихо-тихо, жалобно-прежалобно:
– Преступники… шайка преступников… уголовные элементы… хулиганье… бандиты… Дед, дед, старикан! Иди, иди сюда, полюбуйся!
Все четыре покрышки на колёсах были изрезаны.
– серьёзное преступление, – сочувственно проговорил дед Игнатий Савельевич. – Вот тут, конечное дело, без милиции не обойтись.
– Кто? Кто? Кто мог? – предельно жалобно восклицал отец и врач П.И. Ратов. – Когда успели? Зачем? Кто?.. Ведь мне придётся выбросить бешеные деньги! Бе-ше-ны-е! – Он прооооостоооонааал… – Кто? Кто? Зачем? Зачем? – уже, можно сказать, вопил он. – Я знал, я сразу догадался, что здесь орудует шайка преступников! Ты хоть понимаешь, дед, чем пахнет это?
– серьёзное преступление, – очень сочувственно повторил дед Игнатий Савельевич. – Но ума не приложу, кому и зачем оно понадобилось. В нашем посёлке ничего подобного никогда ещё не бывало.
– Бандиты! Бандиты! Бандиты! – яростно прокричал отец и врач П.И. Ратов. – Кто-то почему-то преследует меня! Я должен принимать решительные меры! Без со-бак не обойтись! Они унюхают след негодяев! Ведь тут не обычное преступление, а какое-то изуверство! Ведь не просто прокололи одно колесо, а из-ре-за-ли, и все че-ты-ре! Бандиты! Бандиты! Бандиты!
– Пропадай моя телега, все четыре колёса, – очень-очень сочувственно произнёс дед Игнатий Савельевич. – Герка мой только что глаза продрал. Людмилушка на такое изувечивание машины не способна по всем статьям. Тётечка её – смешно подумать. Я в момент преступления был с вами тут. Значит, преступник действовал – как? Моментально! Чик-чирик, чик-чирик, чик-чирик, чик-чи-рик и…
– Мне твои чик-чириканья ни к чему! – оборвал отец и врач П.И. Ратов. – Ни одного дельного слова так и не сказал, старикан!
– Сейчас скажу! – радостно пообещал дед Игнатий Савельевич. – С какой целью преступник нанёс вашей частной машине такие серьёзнейшие, дорогостоящие повреждения?
– Откуда мне знать?!
– А я вот догадываюсь.
– Ну! Ну! Ну! – Отец и врач П.И. Ратов трижды подпрыгнул от нетерпения, хотел ещё прыгнуть, но дед Игнатий Савельевич важным тоном остановил его:
– Попрошу мне не мешать. Я догадываюсь… – Он медленно достал кисет, ещё медленнее и очень долго искал по карманам аккуратно сложенную квадратиками бумагу, неторопливо оторвал листочек, старательно согнул его, осторожно развязал кисет, насыпал в бумажку табак, свернул цигарку, завязал кисет…
– Ну-у-у-у… – в величайшем нетерпении и в таком же изнеможении простонал отец и врач П.И. Ратов.
Дед Игнатий Савельевич бросил на него сверхукоризненный и даже подчеркнуто возмущённый взгляд, по всем карманам медленно и долго поискал спички, закурил и лишь тогда ответил вконец измученному ожиданием собеседнику:
– Колёса вам повредил человек, который лично вас, а не машину ненавидит. Вот и соображайте, кто в нашем посёлке может испытывать к вам такую невообразимую ненависть? Именно, повторяю, к вам!
Настало время, уважаемые читатели, объяснить вам поведение деда Игнатия Савельевича. Дело в том, что из своего двора через забор он, как говорится, краем глаза видел у машины «Жигули» цыплячьего цвета злостного хулигана Пантелеймона Зыкина по прозвищу Пантя и сейчас выигрывал время, чтобы выяснить по возможности самым точным образом, способен ли тот пойти на столь серьёзное и столь же загадочное преступление… А если и способен, то с какой целью? Ведь раньше серьёзные повреждения он наносил только мухам!
Вообще-то дед Игнатий Савельевич знал, что любой хулиган на любое безобразие способен лишь потому, что он хулиган и не безобразничать не может. Но в данном случае надо было крепко подумать, прежде чем взять на себя право обвинять Пантю. Что-то удерживало деда Игнатия Савельевича от самого естественного на первый взгляд решения – заявить на Пантю в милицию. Так, мол, и так, толком ничего не видел, но вот подозрения имеются, а вы уж, будьте настолько любезны, разберитесь…
Но знал он и то, что грубостью своей отец и врач П.И. Ратов довел его внука до мелкого, но всё-таки хулиганского поступка. Вспомните, уважаемые читатели, историю с зелёной шляпой за четырнадцать рублей тридцать копеек!
А почему бы тогда не предположить, что кого-то когда-то где-то отец и врач П.И. Ратов мог вынудить совершить серьёзное преступление? Например, Пантю?
Это не значит, что дед Игнатий Савельевич собирался прощать или даже поощрять поведение Панти. Нет, нет, ему просто требовалось время, чтобы разобраться в своих подозрениях и предположениях и лишь тогда принять твёрдое решение.
Сейчас мы с вами, уважаемые читатели, имеем возможность взглянуть, чем же занимаются в это время Голгофа с Пантей.
Они сейчас ели пряники и запивали их речной водой. Сырой, конечно. Если бы узнал про такое страшное дело отец и врач П.И. Ратов, то скорее бы простил преступнику приведение в негодное состояние колёс, чем угощение его дочери сырой водой, да ещё из речки!
Голгофа с Пантей ели пряники, запивали их водой из банки и хохотали.
Хохотали они по нескольким причинам, а иногда и беспричинно – просто так хохоталось. Пантя был безмерно доволен, даже горд своим поведением, до того доволен и горд, важен даже, что ему хотелось прекратить хохотание и сказать: «Здорово я твоего папашу припечатал!»
Устав хохотать, Голгофа спросила:
– А что дальше делать будем?
– Прятаться. И тебе, и мене ищут.
– Слушай! – чуть рассердилась Голгофа. – Давай учиться говорить по-человечески! Не МЕНЕ, а МЕ-НЯ! ТЕ-БЯ ищут! Ну-ка, повтори.
Немножко спотыкаясь, Пантя повторил, и Голгофа удивилась:
– Тебя тоже твой отец ищет?
– Не! Мене… меня тоже твой отец ищет.
– А он разве уже приехал?! – Голгофа в испуге вскочила на ноги. – Ты его видел?
Медленно поднявшись с земли, Пантя молчал, и Голгофа, будто впервые увидев его, с некоторым опасением неожиданно отметила, что перед ней стоит здоровенный верзила с длиннющими, почти до колен, ручищами, непропорционально маленькой головой на длинной шее, широкоплечий… Но его холодные голубые глаза вдруг потеплели.
– Отца – не… Машину – ага!
– Где?
– У Герки.
– Не слышал, о чем они говорили?
– Не. Со злости у мене… у меня ухи не работали.
– Уши, а не ухи! – Голгофа грустно улыбнулась, с легкой горечью подумав, что сама она тоже ведь не красавица, и проговорила озабоченно: – Понятия не имею, что же мне сейчас делать, как поступить. Папу жалко. И маму, конечно. Тем более бабушку.
Она сразу заметила, что Пантя вдруг разволновался, вернее, занервничал. Он испуганно заглянул в глаза Голгофе и очень тонко пропищал:
– Жалеть не надо… Мене вот… меня никто не жалеет. Я тоже никого не жалею. Тебе жалею. Те-бя…
– Смешной какой! – ласково воскликнула Голгофа, но тут же стала грустной. – Мне очень хорошо здесь. С вами, со всеми. И с тобой тоже. Но понимаешь…
– Вот! Вот! Вот! – Пантя протянул ей в длиннющей ручище монеты. – Хлеба купим! Конфеток! Я соли достану!
– Зачем? Зачем хлеб, соль, конфетки?
– Я и котелок достану! – с хрипотцой от очень большого волнения пропищал Пантя. – Я грибы варить умею! Ух, скусно!
Подумав, с сожалением покачав головой, Голгофа поправила:
– Вкусно, ты хотел сказать.
– Ага, ага, здорово… свкусно! – Последнее слово Пантя выговорил с трудом, но потом затараторил, бегая вокруг Голгофы, а она стояла неподвижно, опустив голову. – Спичек ещё купим! Там, на озере, плотик есть! Кататься будем! Ты купаться будешь! Загорать! Там нырять можно! А потом я тебе домой отведу! Те-бе… ТЕ-БЯ! Там ещё ягод много… – упавшим, безнадежным голосом закончил он.
– Это же называется похо-о-о-од! – вдруг зарыдала Голгофа. – Многодне-е-е-евны-ы-ы-ый! – Она внезапно оборвала рыдания. – А кто нам с тобой это разрешит? Да ведь и собирались-то идти все вместе…
У Панти был такой разнесчастный, жалкий, даже униженный вид, что он вроде бы и ростом стал значительно меньше, и ручищи у него заметно укоротились, а длинная шея, можно, сказать, совсем исчезла, до того сильно втянул он маленькую голову в широкие плечи.
Голгофа пожалела его и стала утешать:
– Подожди, подожди, ещё не всё потеряно. Ты потихонечку, незаметно проникни к ребятам, узнай, как там обстоят дела. Надо обязательно посоветоваться с Людмилочкой. А мне просто необходимо знать, что же намеревается делать папа.
Если бы, уважаемые читатели, я рискнул бы определить состояние Панти одним словом, я бы написал: его, Пантю, РАЗРЫВАЛО. Дело в том, что за всю свою жизнь он никаких особых чувств, кроме обыкновенной злобы и не менее обыкновенной зависти, не испытывал и ни о каких других чувствах и не подозревал.
А тут… Злостный хулиган Пантелеймон Зыкин по прозвищу Пантя, который всю жизнь только тем и занимался, что мучил людей, кошек и мух, тут вдруг застрадал оттого, что испытывал непонятные ему чувства.
Он не хотел, не мог, не мыслил расстаться с этой длинноногой девчонкой! Вот его и РАЗРЫВАЛО от желания сделать для неё что-то такое, чтобы она была с ним, чтобы не отдавать её никому, а сейчас же, немедленно уйти с ней в поход на Дикое озеро. Он бы насобирал ей много-много-много ягод, сварил бы ей в котелке грибов, катал бы её на плотике и любовался бы, как она плавает, и слушал бы, как она хохочет… И никто бы ни за что бы никогда бы не нашёл их!
– Давай принимать решение, – твёрдо сказала Голгофа, тряхнув голубыми волосами. – Я что-то запуталась. И помочь мене… – Она удивленно замолчала, расхохоталась. – И помочь мне можешь только ты. Иди узнай, что там происходит. После этого и решим, что нам с тобой делать.
Обиженно пискнув, Пантя плюхнулся на траву во весь свой здоровенный рост.
– Это ещё что за новости? – растерялась и обиделась Голгофа. – Ведь меня там потеряли. Иди, иди. Я прошу тебя. Я очень прошу тебя.
И Пантя впервые в жизни испытал неведомое ему доселе желание ПОСЛУШАТЬСЯ, и желание это оказалось настолько приятным, что он моментально вскочил на ноги и радостно сказал:
– Ладно, ладно!
И он зашагал по лесу к полю, а по нему бросился бегом к дороге в посёлок.
ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА.
Семь бед – один ответ
Сильнее всех отправиться в многодневный поход хотелось тёте Ариадне Аркадьевне, но она, как вы сами понимаете, уважаемые читатели, желание своё хранила в самой глубочайшей тайне. В нём она старалась не признаваться даже себе.
Когда она впервые узнала о возможности провести несколько дней на берегу Дикого озера, ночами посидеть у костра под звёздным небом в компании хороших людей, тёте Ариадне Аркадьевне показалось, что она вроде бы помолодела, вспомнила, что давным-давно не любовалась звёздами. Более того, она на некоторое время уверилась, что несколько дней не будет скучать по Кошмарику и беспокоиться особенно о нём не будет.
Можно, конечно, сразу и не поверить в такие неожиданные сведения о тёте Ариадне Аркадьевне. Но дело в том, что эта милая Людмила и напомнила о самой, светлой, абсолютно неповторимой, самой переполненной впечатлениями, бесконечными открытиями поре жизни человека – детстве. И если к сказанному добавить, что в детстве тётя Ариадна Аркадьевна была почти такой же, как эта милая Людмила, вам, уважаемые читатели, многое станет ясным и понятным.
Но далеко не всем людям удается сохранить в душе своё детство. Попросту говоря, взрослые люди нередко забывают, какими они были в далеком детстве.
Так случилось и с тётей Ариадной Аркадьевной. И лишь пожив с этой милой Людмилой, она, хотя и не сразу, неуверенно стала как бы возвращаться в своё детство и многое начала понимать в детях, осторожно потянулась к ним.
А дети есть дети. Любить и понимать их можно и нужно, но не так уж это легко и просто. Слишком много дети совершают глупостей, часто вредных, а иногда и опасных и для себя, и для других.
И совсем, по-моему, нетрудно понять, почему тётя Ариадна Аркадьевна, мечтая о многодневном походе, принципиально возражала против него. Она очень жалела Голгофу, но пойти против своих убеждений была не способна. Если каждый ребенок, пусть его и действительно неправильно воспитывают, будет сбегать из дома, то милиции уже некогда будет ловить настоящих преступников!)
Теперь, уважаемые читатели, когда наше повествование начинает приближаться, так сказать, к своей вершине, мне следует сообщить вам и об отношении тёти Ариадны Аркадьевны к злостному хулигану Пантелеймону Зыкину по прозвищу Пантя.
Представляю, как вы изумитесь, узнав, что она его не только не ненавидела, но и жалела давным-давно, ещё с тех пор, когда он был карапузиком Пантелейкой. В своё время она даже мечтала, чтобы он подружился с Кошмариком. Однако хулиганы не подружились, а ещё более обезобразились, предельно охулиганились, переняв друг у друга всё самое дурное, и благодетельница скрепя сердце была вынуждена расстаться с Пантей: вреда он приносил неизмеримо больше, чем котик.
Пантя же не сумел оценить забот тёти Ариадны Аркадьевны и легко расстался с ней, потому что никаких чувств, кроме обычной злости и обычной зависти, ни к кому не испытывал, а она поводов для злости не давала, вот он и злился на кота и завидовал ему. Короче говоря, не был создан Пантя для нормальной жизни.
Жизнь самой тёти Ариадны Аркадьевны и её соседей протекала довольно однообразно, хотя и не скучно, изредка встряхивалась проделками Кошмара.
Зато с приездом этой милой Людмилы всё изменилось, и тётя Ариадна Аркадьевна жила теперь в непрестанном напряжении и необходимости принимать решения и действовать. Сначала она, как вы помните, уважаемые читатели, сопротивлялась всеми своими силами, стараясь сохранить прежний образ жизни в неприкосновенности.
Но эта милая Людмила как бы почти лишила её воли, упрямо и последовательно заставляла поступать по-своему, но сколько бы самых неприятных переживаний ни доставляла племянница тётечке, та уже не чувствовала себя одинокой.
Однако события, главную роль в которых играла племянница, развивались таким образом, что тётя Ариадна Аркадьевна оказалась, мягко выражаясь, в наисложнейшем положении. Мечтающая идти в многодневный поход, она была вынуждена выступать против него, всячески сопротивляться его осуществлению.
Когда же исчезла Голгофа, а тётя Ариадна Аркадьевна своими собственными глазами видела, как девочка с кем-то ушла в лес, никого не предупредив… Но и тут эта милая Людмила всё взяла на себя, сама объявив отцу и врачу П.И. Ратову об уходе Голгофы.
Конечно, в принципе поведение племянницы было восхитительным, но не подсказывало выхода из положения, а, наоборот, усложняло его.
Какой же выход найдёт она, тётя Ариадна Аркадьевна? Ведь перед нею был со своими сверхэгоистическими, но формально справедливыми требованиями грубейший отец и врач П.И. Ратов!
И тётю Ариадну Аркадьевну в полнейшую растерянность приводило предчувствие, что она скорее согласится с мнением девочки, чем с требованиями взрослого человека!
А потом… а потом… а потом тётечка едва не упала в обморок, услышав, что кто-то изрезал все четыре колеса у П.И. Ратовых «Жигулей»! Она пошатнулась и ухватилась руками за заборчик, чтобы не упасть, еле-еле-еле-еле пришла в себя и выдохнула:
– Пантя…
Нет, нет, у неё не было оснований с твёрдой уверенностью утверждать, что колёса изуродовал именно Пантя, но она видела, что именно он один некоторое время кружился около машины цыплячьего цвета. Правда, тётя Ариадна Аркадьевна не приглядывалась к его действиям, однако не могла не учитывать того очевидного факта, что, кроме Панти, здесь никто не появлялся, даже прохожие…
Значит… Она, охнув, схватилась за сердце: неужели он такой уж злостный хулиган, что способен ни с того ни с сего совершить дикое преступление! Не столько жаль владельца «Жигулей» цыплячьего цвета, сколько самоё машину!
И если тётя Ариадна Аркадьевна промолчит о своём подозрении, оно ведь может пасть на совершенно невинного человека!
Чтобы хоть немного успокоиться, она трясущимися руками переплела косички, после чего они стали торчать не в разные стороны, как обычно, а вверх, и медленно открыла калиточку.
Неожиданно тётя Ариадна Аркадьевна довольно легко, но глубоко передохнула, вдруг подумав, что сначала надо посоветоваться с племянницей. И от этой мысли у неё до того стало светло на душе, что к соседнему дому она подошла улыбаясь.
Но здесь все были мрачны.
– Вот! Вот, по-лю-буй-тесь! – обращаясь к ней, яростно прокричал отец и врач П.И. Ратов, обеими руками показывая на деда Игнатия Савельевича. – И это называется: моя милиция меня бережет! Будто бы! Она не только не бережет меня, отца и врача, она не заботится даже о самом дорогом в моей жизни – автомашине! Подходи среди белого дня любой негодяй, которому никогда в жизни машины не иметь, и делай с машиной честного человека что угодно!
Тётя Ариадна Аркадьевна переглянулась с племянницей, та пренебрежительно пожала плечами, дед Игнатий Савельевич глубокомысленно кашлянул, а Герка откровенно и почти громко хихикнул.
– А что произошло? – из вежливости, но всё-таки с долей сочувствия спросила тётя Ариадна Аркадьевна.
– Что произошло?! – Можно было подумать, что отец и врач П.И. Ратов собирается броситься на неё с кулаками, но ограничился тем, что сжал их и довольно-таки высоко подпрыгнул на месте. – Какой-то опасный преступник типа крупного негодяя нанёс дорогостоящие повреждения моему личному автомобилю! Вот здесь! На этом самом месте! Я вызывал участкового уполномоченного! Он соизволил явиться, но… но… но…
Когда она впервые узнала о возможности провести несколько дней на берегу Дикого озера, ночами посидеть у костра под звёздным небом в компании хороших людей, тёте Ариадне Аркадьевне показалось, что она вроде бы помолодела, вспомнила, что давным-давно не любовалась звёздами. Более того, она на некоторое время уверилась, что несколько дней не будет скучать по Кошмарику и беспокоиться особенно о нём не будет.
Можно, конечно, сразу и не поверить в такие неожиданные сведения о тёте Ариадне Аркадьевне. Но дело в том, что эта милая Людмила и напомнила о самой, светлой, абсолютно неповторимой, самой переполненной впечатлениями, бесконечными открытиями поре жизни человека – детстве. И если к сказанному добавить, что в детстве тётя Ариадна Аркадьевна была почти такой же, как эта милая Людмила, вам, уважаемые читатели, многое станет ясным и понятным.
Но далеко не всем людям удается сохранить в душе своё детство. Попросту говоря, взрослые люди нередко забывают, какими они были в далеком детстве.
Так случилось и с тётей Ариадной Аркадьевной. И лишь пожив с этой милой Людмилой, она, хотя и не сразу, неуверенно стала как бы возвращаться в своё детство и многое начала понимать в детях, осторожно потянулась к ним.
А дети есть дети. Любить и понимать их можно и нужно, но не так уж это легко и просто. Слишком много дети совершают глупостей, часто вредных, а иногда и опасных и для себя, и для других.
И совсем, по-моему, нетрудно понять, почему тётя Ариадна Аркадьевна, мечтая о многодневном походе, принципиально возражала против него. Она очень жалела Голгофу, но пойти против своих убеждений была не способна. Если каждый ребенок, пусть его и действительно неправильно воспитывают, будет сбегать из дома, то милиции уже некогда будет ловить настоящих преступников!)
Теперь, уважаемые читатели, когда наше повествование начинает приближаться, так сказать, к своей вершине, мне следует сообщить вам и об отношении тёти Ариадны Аркадьевны к злостному хулигану Пантелеймону Зыкину по прозвищу Пантя.
Представляю, как вы изумитесь, узнав, что она его не только не ненавидела, но и жалела давным-давно, ещё с тех пор, когда он был карапузиком Пантелейкой. В своё время она даже мечтала, чтобы он подружился с Кошмариком. Однако хулиганы не подружились, а ещё более обезобразились, предельно охулиганились, переняв друг у друга всё самое дурное, и благодетельница скрепя сердце была вынуждена расстаться с Пантей: вреда он приносил неизмеримо больше, чем котик.
Пантя же не сумел оценить забот тёти Ариадны Аркадьевны и легко расстался с ней, потому что никаких чувств, кроме обычной злости и обычной зависти, ни к кому не испытывал, а она поводов для злости не давала, вот он и злился на кота и завидовал ему. Короче говоря, не был создан Пантя для нормальной жизни.
Жизнь самой тёти Ариадны Аркадьевны и её соседей протекала довольно однообразно, хотя и не скучно, изредка встряхивалась проделками Кошмара.
Зато с приездом этой милой Людмилы всё изменилось, и тётя Ариадна Аркадьевна жила теперь в непрестанном напряжении и необходимости принимать решения и действовать. Сначала она, как вы помните, уважаемые читатели, сопротивлялась всеми своими силами, стараясь сохранить прежний образ жизни в неприкосновенности.
Но эта милая Людмила как бы почти лишила её воли, упрямо и последовательно заставляла поступать по-своему, но сколько бы самых неприятных переживаний ни доставляла племянница тётечке, та уже не чувствовала себя одинокой.
Однако события, главную роль в которых играла племянница, развивались таким образом, что тётя Ариадна Аркадьевна оказалась, мягко выражаясь, в наисложнейшем положении. Мечтающая идти в многодневный поход, она была вынуждена выступать против него, всячески сопротивляться его осуществлению.
Когда же исчезла Голгофа, а тётя Ариадна Аркадьевна своими собственными глазами видела, как девочка с кем-то ушла в лес, никого не предупредив… Но и тут эта милая Людмила всё взяла на себя, сама объявив отцу и врачу П.И. Ратову об уходе Голгофы.
Конечно, в принципе поведение племянницы было восхитительным, но не подсказывало выхода из положения, а, наоборот, усложняло его.
Какой же выход найдёт она, тётя Ариадна Аркадьевна? Ведь перед нею был со своими сверхэгоистическими, но формально справедливыми требованиями грубейший отец и врач П.И. Ратов!
И тётю Ариадну Аркадьевну в полнейшую растерянность приводило предчувствие, что она скорее согласится с мнением девочки, чем с требованиями взрослого человека!
А потом… а потом… а потом тётечка едва не упала в обморок, услышав, что кто-то изрезал все четыре колеса у П.И. Ратовых «Жигулей»! Она пошатнулась и ухватилась руками за заборчик, чтобы не упасть, еле-еле-еле-еле пришла в себя и выдохнула:
– Пантя…
Нет, нет, у неё не было оснований с твёрдой уверенностью утверждать, что колёса изуродовал именно Пантя, но она видела, что именно он один некоторое время кружился около машины цыплячьего цвета. Правда, тётя Ариадна Аркадьевна не приглядывалась к его действиям, однако не могла не учитывать того очевидного факта, что, кроме Панти, здесь никто не появлялся, даже прохожие…
Значит… Она, охнув, схватилась за сердце: неужели он такой уж злостный хулиган, что способен ни с того ни с сего совершить дикое преступление! Не столько жаль владельца «Жигулей» цыплячьего цвета, сколько самоё машину!
И если тётя Ариадна Аркадьевна промолчит о своём подозрении, оно ведь может пасть на совершенно невинного человека!
Чтобы хоть немного успокоиться, она трясущимися руками переплела косички, после чего они стали торчать не в разные стороны, как обычно, а вверх, и медленно открыла калиточку.
Неожиданно тётя Ариадна Аркадьевна довольно легко, но глубоко передохнула, вдруг подумав, что сначала надо посоветоваться с племянницей. И от этой мысли у неё до того стало светло на душе, что к соседнему дому она подошла улыбаясь.
Но здесь все были мрачны.
– Вот! Вот, по-лю-буй-тесь! – обращаясь к ней, яростно прокричал отец и врач П.И. Ратов, обеими руками показывая на деда Игнатия Савельевича. – И это называется: моя милиция меня бережет! Будто бы! Она не только не бережет меня, отца и врача, она не заботится даже о самом дорогом в моей жизни – автомашине! Подходи среди белого дня любой негодяй, которому никогда в жизни машины не иметь, и делай с машиной честного человека что угодно!
Тётя Ариадна Аркадьевна переглянулась с племянницей, та пренебрежительно пожала плечами, дед Игнатий Савельевич глубокомысленно кашлянул, а Герка откровенно и почти громко хихикнул.
– А что произошло? – из вежливости, но всё-таки с долей сочувствия спросила тётя Ариадна Аркадьевна.
– Что произошло?! – Можно было подумать, что отец и врач П.И. Ратов собирается броситься на неё с кулаками, но ограничился тем, что сжал их и довольно-таки высоко подпрыгнул на месте. – Какой-то опасный преступник типа крупного негодяя нанёс дорогостоящие повреждения моему личному автомобилю! Вот здесь! На этом самом месте! Я вызывал участкового уполномоченного! Он соизволил явиться, но… но… но…