Страница:
В тот вечер в тель-авивском ресторане мы праздновали шестидесятилетие нашей однокурсницы. В тот вечер исполнилось ровно сорок четыре года после моего последнего ранения. Именно этот день, а не день рождения я считаю достойным выпивки. Мой друг Мордехай Тверской, в войну капитан, командир стрелкового батальона, а в институте один из пяти, знавших мои стихи, вручил мне журнал "Огонек" (кажется, ноябрьский 1988 года номер). На странице с моим стихотворением "Мой товарищ, в смертельной агонии", сопровождаемым очередной легендой, на сей раз Евгения Евтушенко, Мотя своим бисерным неврачебным почерком написал: "Нашему, как выяснилось, гениальному другу". Нашему, а не моему потому, что рядом с ним сидела его жена Татьяна, с которой мы вместе учились. В тот вечер Мотя начал серию настойчивых атак, требуя, чтобы я издал свои фронтовые стихи. Кстати, у Моти Тверского есть стихотворение, которое начинается двустишием "В семнадцать лет тряслись, не выучив урок, И в бой водили роты в восемнадцать". В 1991 году книжечка "Стихи из планшета гвардии лейтенанта Иона Дегена" вышла из печати с предисловием М. Тверского. А стихотворение, опубликованное Евтушенко, было атрибутировано профессором В.С. Баевским в журнале "Вопросы литературы". Он мог это осуществить, так как учился в университете с моими друзьями, знавшими написанные мною стихи.
В 1992 году была опубликована книга "Портреты учителей", шестнадцать очерков, написанных между 1985 и 1991 годами. В 1995 году – книга "Война никогда не кончается", военная проза и стихи. В 1996 году – книга маленьких рассказов "Голограммы". Первый из этих рассказов был написан в 1946 году. В 1997 году – книга "Невыдуманные рассказы о невероятном". В 1998 году – "Четыре года". В этой книге, как и в предыдущей, собраны рассказы разных лет. Это был год, кода проработав врачом сорок семь лет, написав около девяноста научных статей, защитив две своих диссертации, подготовив восемь кандидатов и двух докторов медицинских наук, я стал пенсионером. Но это не значит, что я перестал быть врачом и ученым. Жизнь продолжается и продолжается моя не оплачиваемая работа, если я нужен людям. Летом 1999 года во время нашей поездки в Швейцарские Альпы, Карловы Вары и в Эйлат я в течение двух месяцев написал книгу "Наследники Асклепия" – о врачах и врачевании. Книга уже давно принята к печати, но все еще не опубликована.*
Ну, а стихи? Последнее стихотворение в Советском Союзе "1933 год" я написал осенью 1974 года. Спустя четыре года, уже в Израиле у меня появилось ещё одно стихотворение. Муза не посещала меня в течение шестнадцати лет. Но однажды, в 1994 году, мой друг Аркадий Тимор, бывший советский танкист, бывший советский зек, бывший полковник Армии Обороны Израиля, талантливый журналист, а главное – Человек, подарил мне мои наградные листы. Ему прислал их из Москвы полковник, профессор Ф.Д. Свердлов, военный историк. Мог ли солдат-пехотинец, разведчик в дивизионе бронепоездов, командир танка, командир танкового взвода, командир танковой роты иметь представление о том, как его там, в далёком штабе, в километре другом от войны, в другой галактике представляют к награде? И вдруг – наградные листы. Они потрясли меня. Я был в шоке, увидев, как в каждом листе, в котором меня превозносили до небес, все же умудрялись своровать существенную часть, сделанного моим танком. Мне стало ясно, почему каждая награда была значительно меньше положенной по статусу. Впрочем, она была даже меньше положенной за то, что описано в наградном листе. И тут из меня посыпались стихи. По два, по три в день. Никогда раньше не было у меня такого.
И всё зря… С детства я люблю технику. Верю ей. Когда сын подарил мне компьютер, я перенес в него все мои стихи. Бумаги за ненадобностью выбросил. Вера в новую технику была настолько беспредельной, что даже не скопировал файлы на дискеты. И надо же – в компьютере сломался харддиск. Вся записанная на нем информация пошла коту под хвост. Незначительная часть стихов, вошедших в эту книгу, восстановлена мною либо по памяти, либо нашлась на случайно уцелевшей бумаге.
В 1948 году мой однокурсник пригласил меня на именины своей дочки. Денег на подарок у меня не было. Решил отделаться стихотворением, посвящённым девочке. После именин продолжил посвящать ей стихи. Скопился цикл из тридцати пяти стихотворений. Все они утеряны. Случайно, уже после того как была свёрстана эта книга, я вспомнил стишок:
Понимаю, что для литературы это не потеря. И только одного мне жаль. Лет тридцать я разгонялся написать "Поэму о чистых руках". В 1994 году написал. Прочитал её жене, сыну и ещё примерно десяти-пятнадцати друзьям и приятелям. И не помню ни строчки. Даже легенды о ней не будет. А ведь легенды не иссякают.
Вот сейчас предо мной текст: "Как-то в сорок третьем году в Союз писателей пришёл человек в солдатской шинели, с блуждающим взглядом и странной речью, принёс свои фронтовые стихи. Это были гениально-безумные стихи: \Не надо плакать, мой маленький, \Ты не ранен, а только убит. \ Я на память сниму с тебя валенки -\ Мне еще воевать предстоит. Рассказывают и по-другому: стихи принесли однополчане, найдя в планшете убитого солдата. У этих двух вариантов есть реальное продолжение. Поэт-солдат не погиб и не сошел с ума. Он сам принес свои стихи в Союз писателей, но их не приняли по идейным соображениям. Симонов нашел в них пессимизм и мародерские настроения.[…] Поэт стал профессором-ортопедом, а потом уехал в Израиль. Стихи, которые я цитирую, были где-то опубликованы. Автор откликнулся. Говорят, приезжал, посетил собственную могилу и узнал, что посмертно получил звание Героя Советского Союза". Текст этот принадлежит Ю. Бореву, специалисту по эстетике, доктору наук.
Не будь этого "доктору наук", я с очередной улыбкой прошел бы мимо очередной "легенды". Но, вероятно, чтобы получить степень доктора наук, надо иметь какое-нибудь отношение к науке, то есть, сначала рассмотреть объект – препарат, результат эксперимента, наблюдаемый или описанный в научной литературе факт, статистику и т.д. – и, уже убедившись в достоверности рассматриваемого объекта, приступить к его интерпретации и описанию. Почему бы доктору наук Ю. Бореву не обратиться к профессору-ортопеду, уехавшему в Израиль, и не удостовериться в фактах? Почему бы специалисту по эстетике не процитировать стихотворение так, как оно было написано автором, а не превращать его в пародию? (Кстати, Е. Евтушенко в 1988 году процитировал его почти точно. Только два слова отличались от оригинала. Но в антологии он решил стихотворение улучшить. Удивительно, как поэт не увидел, в какого ублюдка превратилось стихотворение после улучшения. И ещё. Зная меня лично, зная моё имя, Евтушенко почему-то в одном месте называет меня Иосифом, хотя в этом же тексте есть мое настоящее имя. Преследуют меня "легенды"…).
Вернёмся к ней, к легенде. Действительно, осенью 1944 года я стоял перед своей могилой. Метровый фанерный обелиск был увенчан произведением оружейников нашего батальона. Из снарядной гильзы они вырезали звезду с силуэтами двух тридцатьчетверок по бокам, а на прямоугольной таблице выгравировали имена и фамилии членов моего экипажа, погибшего, как значилось на таблице, смертью храбрых. Но в этой могиле покоились только три танкиста. Мой механик-водитель и я успели выскочить из горящей машины. Сзади было открытое поле. Слева – небольшая рощица, а дальше – воронки, наполненные водой. Из воронки в воронку мы добрались до кладбища и укрылись в большом склепе. Едва мы прикрылись изнутри массивной металлической заслонкой, к склепу подошел немецкий танк. Может быть даже тот самый "тигр", который поджег нас. Не стану описывать наших поз – положение плода в матке. Почти не прекращался дождь. В склеп протекала вода. Мы окунали в нее носовые платки и сосали их. Есть, мне, кажется, не хотелось. Даже дыханием мы боялись выдать своё присутствие. Около четырёх суток я не вынимал указательный палец из кольца гранаты, зажатой в правой ладони. Я знал, что не должен достаться немцам живым. В ночь на четвёртые сутки убрался немецкий танк. Мы ждали до рассвета. Утром рискнули полностью отодвинуть заслонку. За дорогой, метрах в ста двадцати от нас увидели знакомых разведчиков из 184 стрелковой дивизии. Выползли из склепа. Ноги нас не держали. По-видимому, именно это спасло нам жизнь. Кто-то из разведчиков решил прощупать нас очередью из автомата. Пули ударили в невысокое мраморное надгробье. Во весь свой хорошо поставленный командирский голос я покрыл разведчиков такой изысканной фиоритурой, какую даже им, с их небедным матерным запасом, еще не приходилось слышать. Что тут было! Потом с механиком-водителем мы стояли перед нашей могилой. В сгоревшем танке, в месиве на снарядных чемоданах нашли мои погоны. Это были ровненькие запасные погоны, а не те, помятые, на моей гимнастерке. Мне ведь было девятнадцать лет и, несмотря на бои, иногда хотелось быть красивым. Так решили, что и мои останки в этом месиве. Оружейники извинялись за скромное надгробье и уверяли, что это только временное.
С женой и сыном перед отъездом в Израиль мы приехали в бывшую Восточную Пруссию. В городе Нестеров, бывшем Эйдкунен, нас очень любезно принял военком, майор. Я рассказал ему, где находится моя могила. Он развернул километровую карту. Как передать, что я почувствовал в этот момент? Вероятно, кроме пяти органов чувств, существует еще один, более мощный – сердце. Как описать, что почувствовало мое сердце, когда я увидел пред собой карту, точно такую, какая была у меня во время моих последних боев, карту, которую я и сейчас мысленно вижу пред собой? И еще одна небольшая, но забавная деталь. Как-то в компании ветеранов, выпивая, мы вспоминали в основном забавные истории из нашего военного прошлого. Я упомянул каламбур, бытовавший в нашей бригаде "Уж Деген возьмёт Уждеген". Так назывался небольшой немецкий населенный пункт на направлении главного удара. Борис Гопник, корреспондент "Советского Спорта" в Украине, в войну старший лейтенант, знаток всех диалектов немецкого языка, возразил: "Не может немецкий населенный пункт называться Уждеген. В немецком языке нет буквы Ж". "Но на карте точно было написано Уждеген". "Не могло быть". И вот на карте четкая надпись "Уждеген". Я призвал в свидетели жену и сына, чтобы они подтвердили Борису мою правоту. Майор рассказал, что почти всех погибших перезахоронили в братских могилах. Он дал мне книгу погибших в Нестеровском районе. Тысячи фамилий. Нашел несколько знакомых. Поразился количеству явно еврейских фамилий. Во время войны как-то не приходило в голову обращать внимание на это. А сейчас, просматривая книгу, отчетливо слышал голос антисемитов: "Евреи не воевали". И не ханыга на базаре, а директор института профессор Кальченко сказал мне "Ордена можно было купить в Ташкенте". Это о евреях. В Красной армии их было 500000. Из них погибло около 200000 человек.
Что касается "посмертно получил звание Героя Советского Союза", то истоки легенды действительно забавны. Узнал я об этом, не тогда, "когда приехал из Израиля на свою могилу". Не приехал я даже в Москву в мае 2000 года получать диплом Международной премии "Феникс" в номинации "Поэтическое творчество". Не возвращался я в Россию.
В госпиталь, в котором я лежал после последнего ранения, поступил десантник из нашей бригады. Он растрезвонил, что меня представили к званию Героя. Я не знал, верить ли этому. Но вскоре я получил орден Красного знамени. На основании предыдущего опыта, когда меня награждали на две-три ступени ниже того, что причиталось по статусу, решил, что, может быть, десантник не соврал. Но, естественно, не стал выяснять. Прошло более трех лет. В день танкистов 9 сентября 1948 года мой друг Семен Резник, с которым мы учились в одной группе, рассказал в институте, что утром по московскому радио передавали воспоминания танкистов о погибшем однополчанине гвардии лейтенанте, Герое Советского Союза Ионе Дегене. Я Сене не поверил, решив, что это его очередной розыгрыш. Израильский профессор-хирург Семен Резник и сейчас обожает розыгрыши. Дома меня ждала телеграмма – вызов на переговорный пункт к 20.00. Телефона у меня, разумеется, не было. Вечером пришел на переговорный пункт. Звонил мой племянник, физик-теоретик, через несколько лет член-корр. Академии наук УССР. "Слушай, дядюшка, – сказал мне племянник, на шесть лет старше меня, – скромность, конечно, украшает человека, но скрыть от родного брата, что ты Герой Советского Союза?" Я уверил его, что не имел представления об этом. На следующий день пришёл к областному военкому. Он уже знал, о чём речь. Сказал, что направил запрос в наградотдел Верховного Совета СССР. Пришёл ответ: "Ждите Указа Президиума Верховного Совета". К двадцатилетию со дня победы стали вспоминать о бывших представленных и даже представлять непредставленных. Киевский областной военкомат направил запрос в наградотдел. Как жаль, что я не могу сейчас точно процитировать ответ. А смысл его такой: так как у Дегена достаточное количество наград, есть мнение, что нет необходимости присваивать ему звание Героя Советского Союза. Я лично считаю, что всё справедливо. А что запашок у этого ответа был, как говорил наш вождь, списсссфиссский, так я к этому уже привык.
Вот и покончено с "легендами", имеющими некоторое отношение к моему творчеству не медицинскому, непрофессиональному. Этим завершается книга. Я долго сомневался, стоит ли собрать в неё оставшиеся у меня случайно уцелевшие стихи. Кому эта книга нужна? Вероятно, только мне, и то в надежде… К превеликому моему сожалению, мои внуки не знают русского языка. Их родной – иврит. Они уже владеют английским и к окончанию школы будут знать его в совершенстве. Они учат арабский. А русский? Вот это и есть та самая надежда, надежда на то, что, повзрослев, они выучат русский язык хотя бы для того, чтобы прочитать книги безумно любящего их деда.
Стихи помещены в книгу в первозданном виде. Их можно было бы обновить, откорректировать отредактировать. Например, по поводу стихотворения "Из разведки" Лев Анненский написал, что первые две строки – Шекспир, а две следующие – комментарий к Шекспиру. В последней строке – ужасный по банальности. По поводу первых двух строк видный критик оказался избыточно щедрым. По поводу остальных точным. Сейчас, пятьдесят девять лет спустя, я могу улучшить последнюю строку, что в какой-то мере оправдает предпоследнюю. Но зачем?
Мне не хочется ничего менять и казаться лучше и умнее, чем я был в ту пору.
Конечно, если эта книга попадёт в пуки критика, то… Нет, не напрасно я следовал рекомендациям литконсультанта журнала "Юность" – читать Пушкина. Не уверен, что научился чему-нибудь. Но строки "Хвалу и клевету приемли равнодушно" никогда не забываю.
2001 г.
*Забавно: недавно я получил из Москвы увесистую бандероль. В ней два журнала "Отечественные записки" – номера 1 и 2 2006 г. Об этом журнале у меня не было ни малейшего представления. Оказывается, в них опубликованы главы из книги "Наследники Асклепия". Ни письма, ни объяснения. Но… и за это спасибо
Ген агрессивности
В Чирчике, небольшом узбекском городе, уживались три военных училища: авиационное, пехотное и танковое. По инерции, матери штампа, я чуть не написал "мирно уживались". Но, вспомнив взаимоотношения курсантов авиационного и танкового училища, во время остановился. Остановился и подумал, уживались ли? Ведь слово "уживаться" трактуется как налаживание согласности жизни. Даже пытаясь изобразить взаимоотношение авиационного и танкового училища в лучших традициях социалистического реализма, термин "уживались" был бы неприемлем. Правда, словари дают и другое определение слову "уживались" – привыкание к новому месту. Не знаю, как авиационное, но Первое Харьковское танковое училище действительно привыкало к новому месту, к Чирчику. Наша одиннадцатая рота третьего батальона стала первым набором фронтовиков. Из ста двадцати пяти курсантов не фронтовиками были человек пять или шесть. До нас, как и в авиационном училище, все курсанты призывались из гражданки. Может быть, именно этим объяснялась агрессивность не фронтовиков, которую они ещё не успели выплеснуть в бою.
Я почему-то уверен, что в хромосомах человека гнездится ген агрессивности. Если учёные посчитают, что это бред сивой кобылы, пусть они объяснят мне, что заставило меня десяти-одиннадцатилетнего пацана стать членом боевой дружины, которая воевала с такой же командой соседней улицы. Причём, война эта не походила на игру. Нашим оружием были палки, рогатки и вполне увесистые камни. А боевые потери приходилось залечивать не только амбулаторно, иногда даже стационарно, в больнице. Пусть объяснят мне учёные, какая побудительная причина этих сражений. Что я потерял на соседней улице? Какую территорию я пытался завоевать? На какие трофеи я надеялся? Какую самку я старался покорить? Мне могут сказать, что, хотя у меня в ту пору ещё не проснулся половой инстинкт, он всё же был заложен. Согласен. Но зачем мне нужен был этот инстинкт, если на соседней улице я к тому времени ещё не заметил ни одной достойной самки? Нет, что ни говорите, но ген агрессивности время от времени, безусловно, предопределяет наше поведение.
То, что этот наглый ген обусловливал поведение курсантов-лётчиков и курсантов-танкистов, у меня нет сомнения. Как иначе объяснить не прекращавшуюся войну этих двух контингентов? Что они не поделили? Уже после войны я узнал, что точно такие постоянные войны велись во всех гарнизонах Советского Союза, в которых были авиационные и танковые училища.
Чирчикским гарнизоном командовал начальник нашего училища, генерал-майор танковых войск. Я видел его несколько раз. Ничего особенного. Генерал как генерал. И хотя нам очень импонировало, что гарнизоном командует именно наш генерал, в глубине души мы осознавали некоторую несправедливость такого положения. Дело в том, что начальником авиационного училища был тоже генерал-майор. Генерал-майор авиации. Но от нашего генерал-майора его отличало звание Героя Советского Союза.
До дня, о котором намереваюсь рассказать, я ни разу не видел его. Вернее, не видел его на земле. Но когда он поднимался в небо на "ишачке" – истребителе И-16, или на бипланах – "кукурузнике" У-2, или Р-5, его нельзя было не видеть. Что он вытворял! "Мёртвые петли", "бочки", "иммельманы", "штопоры" и ещё десятки акробатических трюков, от которых у нас, наблюдавших с устойчивой земли, голова кружилась. Трудно было не признать этого генерала генералом. Говорили, что звание Героя он получил, потопив какой-то очень важный немецкий корабль. И потопил не просто, а угодив бомбой точно в трубу корабля. Тогда я как-то не задумывался о некоторых противоречиях. Генерал – лётчик, а бомбу сбрасывает штурман. Тогда это не имело для меня значения. Генерал Герой. А главное – я видел его в небе. И то, что не он, а наш генерал начальник гарнизона, намекало на некоторую несправедливость в самой справедливой стране.
Я уже сказал, что наша рота была первым набором фронтовиков. Все мы попали в училище из танковых частей Северной группы Северо-Кавказского фронта. Успели повоевать и дали возможность проявить себя гену агрессивности. Но атмосфера училища и всего гарнизона постепенно втянула нас в противостояние с лётчиками. На первых порах рота делала это весьма неохотно. Видно, ещё не накопился нужный запас агрессивности, запущенной подлым геном. Но когда уже накопился! Одиннадцатая рота была в училище на особом положении. Мы могли позволить себе то, что не разрешалось обычным курсантам, ещё не вкусившим прелести фронта. О драках с лётчиками и говорить не приходится. Даже при явном численном превосходстве они, интеллигентные мальчики, должны были как можно быстрее убраться с пути отчаянного жлобья, каковым, увы, мы являлись.
Героем события в тот день стал мой друг Мишка Стребков. С Михаилом я познакомился на фронте летом 1942 года, чуть ли не за год до этого события. Вернее, не познакомился, а встретился.
Был у нас в дивизионе бронепоездов бронеавтомобиль БА-10. К этому броневичку мы относились с некоторым пренебрежением, считая его не боевой, а просто транспортной единицей. Нередко он функционировал как дрезина. Для этого резиновые скаты мы меняли на вагонные колёса и броневичок ставили на железнодорожную колею. Не помню, чего вдруг на передовой оказался воентехник Тертычко. В дивизионе он занимал должность паровозного мастера. Настоящий русский умелец, Тертычко мог починить всё, что движется, и всё, что стоит на месте. Вероятно, на передовой он тоже появился для того, чтобы отремонтировать какое-то оружие. Вдвоём с Тертычко мы ехали в тыл на броневичке по железнодорожному пути. Километрах в двух от передовой перед нами возникло препятствие. На насыпи, взгромоздившись гусеницами на рельс и задрав к небу пушку, стоял американский танк М3 – "Стюарт". Командир танка, младший лейтенант с одним кубиком на петлицах, и паренёк в комбинезоне, оказавшийся механиком-водителем, возились в трансмиссии. Танк стоял под углом почти сорок пять градусов. Малое удовольствие работать в таких условиях. Рядом с танком за их работой наблюдал старший сержант с дымящейся "козьей ножкой" огромных размеров. На насыпи сидел сержант и читал книжку без переплёта с разорванными страницами. На гимнастерке, на красной прямоугольной ленточке висел серебряный кружок медали "За отвагу", награда редкая в ту пору сплошных поражений и отступлений. Воентехник Тертычко подошёл к танку, заглянул в трансмиссию через головы работавших, потом забрался внутрь на сидение механика-водителя. Пробыл он внутри минуты три. Младший лейтенант заметил его только тогда, когда он выбрался из танка и подошёл к корме.
– Ну-ка, отойдите отседова, – скомандовал Тертычко. Младший лейтенант посмотрел на два кубика на петлице воентехника и подчинился команде.
– Малец, – крикнул мне Тертычко, – дай-ка мне ключ на четырнадцать! Меня опередил механик-водитель. Тертычко выпрямился над кормой и гневно посмотрел на младшего лейтенанта.
– Ну, куда ты полез? Под каким максимальным углом может взобраться твой танк? Не знаешь? А должен знать машину, которой ты командуешь. Тридцать градусов. А здесь сколько? Тоже не знаешь? Больше сорока. А разницу между углом сорок градусов и водкой крепостью сорок градусов знаешь? Дай ключ на шестнадцать и пассатижи.
Сержант с медалью "За отвагу" отложил книгу и с явным интересом наблюдал за тем, что происходит возле танка. Его интеллигентное лицо светилось. Похоже, что ему доставляла удовольствие грубость и юмор воентехника.
– Как этот американец? – Спросил я, кивнув на танк.
– Говно. Машина для прогулок по хорошим дорогам.
– Но я смотрю, пулемётов сколько торчит.
– А толку? Два "Браунинга" установлены неподвижно. Много шума из ничего. Только боеприпасы тратишь впустую. Воевал я на "тридцатьчетвёрке". Нет в ней кожаной обивки и всех причиндалов для хорошей американской жизни. Но в ней можно воевать. И не застряли бы мы в ней на таком подъёме.
– А броня как?
– Говно. Чуть толще, чем жесть банок со свиной тушёнкой. Лучше бы они прислали нам свиную тушёнку в таком весе, как этот танк.
Я рассмеялся. Тертычко смачно матюгнулся и приказал механику-водителю завести мотор.
– Включи заднюю передачу и сползай потихоньку. И уматывайте отседова к … матери. А колею пересечёте на переезде.
Сержант с довольной улыбкой пожал мою руку и вскочил в башню. Завёлся мотор. Младший лейтенант виновато поблагодарил Тертычко и сел на левое крыло танка, медленно сползающего с насыпи. Мы забрались в броневичок и поехали. Воентехник ещё долго материл незадачливых танкистов.
Примерно спустя полгода в Баку, после выписки из госпиталя, с командой направлявшихся в училище, я пытался попасть на борт корабля "Туркменистан". Тщетно. После ранения я ещё не чувствовал себя достаточно крепким, чтобы ввязаться в драку и уцелеть в спрессованной толпе у входа на палубу с причала. Тут я увидел того самого сержанта. Он тоже узнал меня. Не знаю, почему мы обрадовались встрече. Недалеко от нас стояла небольшая группа раненых моряков. Все на костылях. Они, естественно, тоже не пытались штурмовать вход на борт. Внезапно меня озарила идея. Я подошёл к морякам и предложил им соорудить из костылей мостик в месте, где между причалом и закруглением борта расстояние не превышало одного метра. Идея им понравилась. Мы её осуществили и оказались на корабле.
В 1992 году была опубликована книга "Портреты учителей", шестнадцать очерков, написанных между 1985 и 1991 годами. В 1995 году – книга "Война никогда не кончается", военная проза и стихи. В 1996 году – книга маленьких рассказов "Голограммы". Первый из этих рассказов был написан в 1946 году. В 1997 году – книга "Невыдуманные рассказы о невероятном". В 1998 году – "Четыре года". В этой книге, как и в предыдущей, собраны рассказы разных лет. Это был год, кода проработав врачом сорок семь лет, написав около девяноста научных статей, защитив две своих диссертации, подготовив восемь кандидатов и двух докторов медицинских наук, я стал пенсионером. Но это не значит, что я перестал быть врачом и ученым. Жизнь продолжается и продолжается моя не оплачиваемая работа, если я нужен людям. Летом 1999 года во время нашей поездки в Швейцарские Альпы, Карловы Вары и в Эйлат я в течение двух месяцев написал книгу "Наследники Асклепия" – о врачах и врачевании. Книга уже давно принята к печати, но все еще не опубликована.*
Ну, а стихи? Последнее стихотворение в Советском Союзе "1933 год" я написал осенью 1974 года. Спустя четыре года, уже в Израиле у меня появилось ещё одно стихотворение. Муза не посещала меня в течение шестнадцати лет. Но однажды, в 1994 году, мой друг Аркадий Тимор, бывший советский танкист, бывший советский зек, бывший полковник Армии Обороны Израиля, талантливый журналист, а главное – Человек, подарил мне мои наградные листы. Ему прислал их из Москвы полковник, профессор Ф.Д. Свердлов, военный историк. Мог ли солдат-пехотинец, разведчик в дивизионе бронепоездов, командир танка, командир танкового взвода, командир танковой роты иметь представление о том, как его там, в далёком штабе, в километре другом от войны, в другой галактике представляют к награде? И вдруг – наградные листы. Они потрясли меня. Я был в шоке, увидев, как в каждом листе, в котором меня превозносили до небес, все же умудрялись своровать существенную часть, сделанного моим танком. Мне стало ясно, почему каждая награда была значительно меньше положенной по статусу. Впрочем, она была даже меньше положенной за то, что описано в наградном листе. И тут из меня посыпались стихи. По два, по три в день. Никогда раньше не было у меня такого.
И всё зря… С детства я люблю технику. Верю ей. Когда сын подарил мне компьютер, я перенес в него все мои стихи. Бумаги за ненадобностью выбросил. Вера в новую технику была настолько беспредельной, что даже не скопировал файлы на дискеты. И надо же – в компьютере сломался харддиск. Вся записанная на нем информация пошла коту под хвост. Незначительная часть стихов, вошедших в эту книгу, восстановлена мною либо по памяти, либо нашлась на случайно уцелевшей бумаге.
В 1948 году мой однокурсник пригласил меня на именины своей дочки. Денег на подарок у меня не было. Решил отделаться стихотворением, посвящённым девочке. После именин продолжил посвящать ей стихи. Скопился цикл из тридцати пяти стихотворений. Все они утеряны. Случайно, уже после того как была свёрстана эта книга, я вспомнил стишок:
Вспоминаются отдельные строки других стихов этого цикла. Но я смирился с тем, что он безнадежно утерян. И даже, если, как милый зайка, чудом найдутся другие стихи, я не уверен, что не швырну их в угол прочь.
Поднялась от восхищенья бровь.
Ты нашла забытую игрушку.
– Милый зайка! Старая любовь!
И взяла ты зайку на подушку. .
Милый зайка, где ты пропадал?
Но у зайки оторвались лапки.
Плюш плешивый. Пышный бант увял.
На макушке вместо ушек тряпки.
Ты швырнула зайку в угол прочь.
Вдруг воскресшая любовь потухла.
И спала с тобою в эту ночь
Новая пластмассовая кукла.
Понимаю, что для литературы это не потеря. И только одного мне жаль. Лет тридцать я разгонялся написать "Поэму о чистых руках". В 1994 году написал. Прочитал её жене, сыну и ещё примерно десяти-пятнадцати друзьям и приятелям. И не помню ни строчки. Даже легенды о ней не будет. А ведь легенды не иссякают.
Вот сейчас предо мной текст: "Как-то в сорок третьем году в Союз писателей пришёл человек в солдатской шинели, с блуждающим взглядом и странной речью, принёс свои фронтовые стихи. Это были гениально-безумные стихи: \Не надо плакать, мой маленький, \Ты не ранен, а только убит. \ Я на память сниму с тебя валенки -\ Мне еще воевать предстоит. Рассказывают и по-другому: стихи принесли однополчане, найдя в планшете убитого солдата. У этих двух вариантов есть реальное продолжение. Поэт-солдат не погиб и не сошел с ума. Он сам принес свои стихи в Союз писателей, но их не приняли по идейным соображениям. Симонов нашел в них пессимизм и мародерские настроения.[…] Поэт стал профессором-ортопедом, а потом уехал в Израиль. Стихи, которые я цитирую, были где-то опубликованы. Автор откликнулся. Говорят, приезжал, посетил собственную могилу и узнал, что посмертно получил звание Героя Советского Союза". Текст этот принадлежит Ю. Бореву, специалисту по эстетике, доктору наук.
Не будь этого "доктору наук", я с очередной улыбкой прошел бы мимо очередной "легенды". Но, вероятно, чтобы получить степень доктора наук, надо иметь какое-нибудь отношение к науке, то есть, сначала рассмотреть объект – препарат, результат эксперимента, наблюдаемый или описанный в научной литературе факт, статистику и т.д. – и, уже убедившись в достоверности рассматриваемого объекта, приступить к его интерпретации и описанию. Почему бы доктору наук Ю. Бореву не обратиться к профессору-ортопеду, уехавшему в Израиль, и не удостовериться в фактах? Почему бы специалисту по эстетике не процитировать стихотворение так, как оно было написано автором, а не превращать его в пародию? (Кстати, Е. Евтушенко в 1988 году процитировал его почти точно. Только два слова отличались от оригинала. Но в антологии он решил стихотворение улучшить. Удивительно, как поэт не увидел, в какого ублюдка превратилось стихотворение после улучшения. И ещё. Зная меня лично, зная моё имя, Евтушенко почему-то в одном месте называет меня Иосифом, хотя в этом же тексте есть мое настоящее имя. Преследуют меня "легенды"…).
Вернёмся к ней, к легенде. Действительно, осенью 1944 года я стоял перед своей могилой. Метровый фанерный обелиск был увенчан произведением оружейников нашего батальона. Из снарядной гильзы они вырезали звезду с силуэтами двух тридцатьчетверок по бокам, а на прямоугольной таблице выгравировали имена и фамилии членов моего экипажа, погибшего, как значилось на таблице, смертью храбрых. Но в этой могиле покоились только три танкиста. Мой механик-водитель и я успели выскочить из горящей машины. Сзади было открытое поле. Слева – небольшая рощица, а дальше – воронки, наполненные водой. Из воронки в воронку мы добрались до кладбища и укрылись в большом склепе. Едва мы прикрылись изнутри массивной металлической заслонкой, к склепу подошел немецкий танк. Может быть даже тот самый "тигр", который поджег нас. Не стану описывать наших поз – положение плода в матке. Почти не прекращался дождь. В склеп протекала вода. Мы окунали в нее носовые платки и сосали их. Есть, мне, кажется, не хотелось. Даже дыханием мы боялись выдать своё присутствие. Около четырёх суток я не вынимал указательный палец из кольца гранаты, зажатой в правой ладони. Я знал, что не должен достаться немцам живым. В ночь на четвёртые сутки убрался немецкий танк. Мы ждали до рассвета. Утром рискнули полностью отодвинуть заслонку. За дорогой, метрах в ста двадцати от нас увидели знакомых разведчиков из 184 стрелковой дивизии. Выползли из склепа. Ноги нас не держали. По-видимому, именно это спасло нам жизнь. Кто-то из разведчиков решил прощупать нас очередью из автомата. Пули ударили в невысокое мраморное надгробье. Во весь свой хорошо поставленный командирский голос я покрыл разведчиков такой изысканной фиоритурой, какую даже им, с их небедным матерным запасом, еще не приходилось слышать. Что тут было! Потом с механиком-водителем мы стояли перед нашей могилой. В сгоревшем танке, в месиве на снарядных чемоданах нашли мои погоны. Это были ровненькие запасные погоны, а не те, помятые, на моей гимнастерке. Мне ведь было девятнадцать лет и, несмотря на бои, иногда хотелось быть красивым. Так решили, что и мои останки в этом месиве. Оружейники извинялись за скромное надгробье и уверяли, что это только временное.
С женой и сыном перед отъездом в Израиль мы приехали в бывшую Восточную Пруссию. В городе Нестеров, бывшем Эйдкунен, нас очень любезно принял военком, майор. Я рассказал ему, где находится моя могила. Он развернул километровую карту. Как передать, что я почувствовал в этот момент? Вероятно, кроме пяти органов чувств, существует еще один, более мощный – сердце. Как описать, что почувствовало мое сердце, когда я увидел пред собой карту, точно такую, какая была у меня во время моих последних боев, карту, которую я и сейчас мысленно вижу пред собой? И еще одна небольшая, но забавная деталь. Как-то в компании ветеранов, выпивая, мы вспоминали в основном забавные истории из нашего военного прошлого. Я упомянул каламбур, бытовавший в нашей бригаде "Уж Деген возьмёт Уждеген". Так назывался небольшой немецкий населенный пункт на направлении главного удара. Борис Гопник, корреспондент "Советского Спорта" в Украине, в войну старший лейтенант, знаток всех диалектов немецкого языка, возразил: "Не может немецкий населенный пункт называться Уждеген. В немецком языке нет буквы Ж". "Но на карте точно было написано Уждеген". "Не могло быть". И вот на карте четкая надпись "Уждеген". Я призвал в свидетели жену и сына, чтобы они подтвердили Борису мою правоту. Майор рассказал, что почти всех погибших перезахоронили в братских могилах. Он дал мне книгу погибших в Нестеровском районе. Тысячи фамилий. Нашел несколько знакомых. Поразился количеству явно еврейских фамилий. Во время войны как-то не приходило в голову обращать внимание на это. А сейчас, просматривая книгу, отчетливо слышал голос антисемитов: "Евреи не воевали". И не ханыга на базаре, а директор института профессор Кальченко сказал мне "Ордена можно было купить в Ташкенте". Это о евреях. В Красной армии их было 500000. Из них погибло около 200000 человек.
Что касается "посмертно получил звание Героя Советского Союза", то истоки легенды действительно забавны. Узнал я об этом, не тогда, "когда приехал из Израиля на свою могилу". Не приехал я даже в Москву в мае 2000 года получать диплом Международной премии "Феникс" в номинации "Поэтическое творчество". Не возвращался я в Россию.
В госпиталь, в котором я лежал после последнего ранения, поступил десантник из нашей бригады. Он растрезвонил, что меня представили к званию Героя. Я не знал, верить ли этому. Но вскоре я получил орден Красного знамени. На основании предыдущего опыта, когда меня награждали на две-три ступени ниже того, что причиталось по статусу, решил, что, может быть, десантник не соврал. Но, естественно, не стал выяснять. Прошло более трех лет. В день танкистов 9 сентября 1948 года мой друг Семен Резник, с которым мы учились в одной группе, рассказал в институте, что утром по московскому радио передавали воспоминания танкистов о погибшем однополчанине гвардии лейтенанте, Герое Советского Союза Ионе Дегене. Я Сене не поверил, решив, что это его очередной розыгрыш. Израильский профессор-хирург Семен Резник и сейчас обожает розыгрыши. Дома меня ждала телеграмма – вызов на переговорный пункт к 20.00. Телефона у меня, разумеется, не было. Вечером пришел на переговорный пункт. Звонил мой племянник, физик-теоретик, через несколько лет член-корр. Академии наук УССР. "Слушай, дядюшка, – сказал мне племянник, на шесть лет старше меня, – скромность, конечно, украшает человека, но скрыть от родного брата, что ты Герой Советского Союза?" Я уверил его, что не имел представления об этом. На следующий день пришёл к областному военкому. Он уже знал, о чём речь. Сказал, что направил запрос в наградотдел Верховного Совета СССР. Пришёл ответ: "Ждите Указа Президиума Верховного Совета". К двадцатилетию со дня победы стали вспоминать о бывших представленных и даже представлять непредставленных. Киевский областной военкомат направил запрос в наградотдел. Как жаль, что я не могу сейчас точно процитировать ответ. А смысл его такой: так как у Дегена достаточное количество наград, есть мнение, что нет необходимости присваивать ему звание Героя Советского Союза. Я лично считаю, что всё справедливо. А что запашок у этого ответа был, как говорил наш вождь, списсссфиссский, так я к этому уже привык.
Вот и покончено с "легендами", имеющими некоторое отношение к моему творчеству не медицинскому, непрофессиональному. Этим завершается книга. Я долго сомневался, стоит ли собрать в неё оставшиеся у меня случайно уцелевшие стихи. Кому эта книга нужна? Вероятно, только мне, и то в надежде… К превеликому моему сожалению, мои внуки не знают русского языка. Их родной – иврит. Они уже владеют английским и к окончанию школы будут знать его в совершенстве. Они учат арабский. А русский? Вот это и есть та самая надежда, надежда на то, что, повзрослев, они выучат русский язык хотя бы для того, чтобы прочитать книги безумно любящего их деда.
Стихи помещены в книгу в первозданном виде. Их можно было бы обновить, откорректировать отредактировать. Например, по поводу стихотворения "Из разведки" Лев Анненский написал, что первые две строки – Шекспир, а две следующие – комментарий к Шекспиру. В последней строке – ужасный по банальности. По поводу первых двух строк видный критик оказался избыточно щедрым. По поводу остальных точным. Сейчас, пятьдесят девять лет спустя, я могу улучшить последнюю строку, что в какой-то мере оправдает предпоследнюю. Но зачем?
Мне не хочется ничего менять и казаться лучше и умнее, чем я был в ту пору.
Конечно, если эта книга попадёт в пуки критика, то… Нет, не напрасно я следовал рекомендациям литконсультанта журнала "Юность" – читать Пушкина. Не уверен, что научился чему-нибудь. Но строки "Хвалу и клевету приемли равнодушно" никогда не забываю.
2001 г.
*Забавно: недавно я получил из Москвы увесистую бандероль. В ней два журнала "Отечественные записки" – номера 1 и 2 2006 г. Об этом журнале у меня не было ни малейшего представления. Оказывается, в них опубликованы главы из книги "Наследники Асклепия". Ни письма, ни объяснения. Но… и за это спасибо
Ген агрессивности
В Чирчике, небольшом узбекском городе, уживались три военных училища: авиационное, пехотное и танковое. По инерции, матери штампа, я чуть не написал "мирно уживались". Но, вспомнив взаимоотношения курсантов авиационного и танкового училища, во время остановился. Остановился и подумал, уживались ли? Ведь слово "уживаться" трактуется как налаживание согласности жизни. Даже пытаясь изобразить взаимоотношение авиационного и танкового училища в лучших традициях социалистического реализма, термин "уживались" был бы неприемлем. Правда, словари дают и другое определение слову "уживались" – привыкание к новому месту. Не знаю, как авиационное, но Первое Харьковское танковое училище действительно привыкало к новому месту, к Чирчику. Наша одиннадцатая рота третьего батальона стала первым набором фронтовиков. Из ста двадцати пяти курсантов не фронтовиками были человек пять или шесть. До нас, как и в авиационном училище, все курсанты призывались из гражданки. Может быть, именно этим объяснялась агрессивность не фронтовиков, которую они ещё не успели выплеснуть в бою.
Я почему-то уверен, что в хромосомах человека гнездится ген агрессивности. Если учёные посчитают, что это бред сивой кобылы, пусть они объяснят мне, что заставило меня десяти-одиннадцатилетнего пацана стать членом боевой дружины, которая воевала с такой же командой соседней улицы. Причём, война эта не походила на игру. Нашим оружием были палки, рогатки и вполне увесистые камни. А боевые потери приходилось залечивать не только амбулаторно, иногда даже стационарно, в больнице. Пусть объяснят мне учёные, какая побудительная причина этих сражений. Что я потерял на соседней улице? Какую территорию я пытался завоевать? На какие трофеи я надеялся? Какую самку я старался покорить? Мне могут сказать, что, хотя у меня в ту пору ещё не проснулся половой инстинкт, он всё же был заложен. Согласен. Но зачем мне нужен был этот инстинкт, если на соседней улице я к тому времени ещё не заметил ни одной достойной самки? Нет, что ни говорите, но ген агрессивности время от времени, безусловно, предопределяет наше поведение.
То, что этот наглый ген обусловливал поведение курсантов-лётчиков и курсантов-танкистов, у меня нет сомнения. Как иначе объяснить не прекращавшуюся войну этих двух контингентов? Что они не поделили? Уже после войны я узнал, что точно такие постоянные войны велись во всех гарнизонах Советского Союза, в которых были авиационные и танковые училища.
Чирчикским гарнизоном командовал начальник нашего училища, генерал-майор танковых войск. Я видел его несколько раз. Ничего особенного. Генерал как генерал. И хотя нам очень импонировало, что гарнизоном командует именно наш генерал, в глубине души мы осознавали некоторую несправедливость такого положения. Дело в том, что начальником авиационного училища был тоже генерал-майор. Генерал-майор авиации. Но от нашего генерал-майора его отличало звание Героя Советского Союза.
До дня, о котором намереваюсь рассказать, я ни разу не видел его. Вернее, не видел его на земле. Но когда он поднимался в небо на "ишачке" – истребителе И-16, или на бипланах – "кукурузнике" У-2, или Р-5, его нельзя было не видеть. Что он вытворял! "Мёртвые петли", "бочки", "иммельманы", "штопоры" и ещё десятки акробатических трюков, от которых у нас, наблюдавших с устойчивой земли, голова кружилась. Трудно было не признать этого генерала генералом. Говорили, что звание Героя он получил, потопив какой-то очень важный немецкий корабль. И потопил не просто, а угодив бомбой точно в трубу корабля. Тогда я как-то не задумывался о некоторых противоречиях. Генерал – лётчик, а бомбу сбрасывает штурман. Тогда это не имело для меня значения. Генерал Герой. А главное – я видел его в небе. И то, что не он, а наш генерал начальник гарнизона, намекало на некоторую несправедливость в самой справедливой стране.
Я уже сказал, что наша рота была первым набором фронтовиков. Все мы попали в училище из танковых частей Северной группы Северо-Кавказского фронта. Успели повоевать и дали возможность проявить себя гену агрессивности. Но атмосфера училища и всего гарнизона постепенно втянула нас в противостояние с лётчиками. На первых порах рота делала это весьма неохотно. Видно, ещё не накопился нужный запас агрессивности, запущенной подлым геном. Но когда уже накопился! Одиннадцатая рота была в училище на особом положении. Мы могли позволить себе то, что не разрешалось обычным курсантам, ещё не вкусившим прелести фронта. О драках с лётчиками и говорить не приходится. Даже при явном численном превосходстве они, интеллигентные мальчики, должны были как можно быстрее убраться с пути отчаянного жлобья, каковым, увы, мы являлись.
Героем события в тот день стал мой друг Мишка Стребков. С Михаилом я познакомился на фронте летом 1942 года, чуть ли не за год до этого события. Вернее, не познакомился, а встретился.
Был у нас в дивизионе бронепоездов бронеавтомобиль БА-10. К этому броневичку мы относились с некоторым пренебрежением, считая его не боевой, а просто транспортной единицей. Нередко он функционировал как дрезина. Для этого резиновые скаты мы меняли на вагонные колёса и броневичок ставили на железнодорожную колею. Не помню, чего вдруг на передовой оказался воентехник Тертычко. В дивизионе он занимал должность паровозного мастера. Настоящий русский умелец, Тертычко мог починить всё, что движется, и всё, что стоит на месте. Вероятно, на передовой он тоже появился для того, чтобы отремонтировать какое-то оружие. Вдвоём с Тертычко мы ехали в тыл на броневичке по железнодорожному пути. Километрах в двух от передовой перед нами возникло препятствие. На насыпи, взгромоздившись гусеницами на рельс и задрав к небу пушку, стоял американский танк М3 – "Стюарт". Командир танка, младший лейтенант с одним кубиком на петлицах, и паренёк в комбинезоне, оказавшийся механиком-водителем, возились в трансмиссии. Танк стоял под углом почти сорок пять градусов. Малое удовольствие работать в таких условиях. Рядом с танком за их работой наблюдал старший сержант с дымящейся "козьей ножкой" огромных размеров. На насыпи сидел сержант и читал книжку без переплёта с разорванными страницами. На гимнастерке, на красной прямоугольной ленточке висел серебряный кружок медали "За отвагу", награда редкая в ту пору сплошных поражений и отступлений. Воентехник Тертычко подошёл к танку, заглянул в трансмиссию через головы работавших, потом забрался внутрь на сидение механика-водителя. Пробыл он внутри минуты три. Младший лейтенант заметил его только тогда, когда он выбрался из танка и подошёл к корме.
– Ну-ка, отойдите отседова, – скомандовал Тертычко. Младший лейтенант посмотрел на два кубика на петлице воентехника и подчинился команде.
– Малец, – крикнул мне Тертычко, – дай-ка мне ключ на четырнадцать! Меня опередил механик-водитель. Тертычко выпрямился над кормой и гневно посмотрел на младшего лейтенанта.
– Ну, куда ты полез? Под каким максимальным углом может взобраться твой танк? Не знаешь? А должен знать машину, которой ты командуешь. Тридцать градусов. А здесь сколько? Тоже не знаешь? Больше сорока. А разницу между углом сорок градусов и водкой крепостью сорок градусов знаешь? Дай ключ на шестнадцать и пассатижи.
Сержант с медалью "За отвагу" отложил книгу и с явным интересом наблюдал за тем, что происходит возле танка. Его интеллигентное лицо светилось. Похоже, что ему доставляла удовольствие грубость и юмор воентехника.
– Как этот американец? – Спросил я, кивнув на танк.
– Говно. Машина для прогулок по хорошим дорогам.
– Но я смотрю, пулемётов сколько торчит.
– А толку? Два "Браунинга" установлены неподвижно. Много шума из ничего. Только боеприпасы тратишь впустую. Воевал я на "тридцатьчетвёрке". Нет в ней кожаной обивки и всех причиндалов для хорошей американской жизни. Но в ней можно воевать. И не застряли бы мы в ней на таком подъёме.
– А броня как?
– Говно. Чуть толще, чем жесть банок со свиной тушёнкой. Лучше бы они прислали нам свиную тушёнку в таком весе, как этот танк.
Я рассмеялся. Тертычко смачно матюгнулся и приказал механику-водителю завести мотор.
– Включи заднюю передачу и сползай потихоньку. И уматывайте отседова к … матери. А колею пересечёте на переезде.
Сержант с довольной улыбкой пожал мою руку и вскочил в башню. Завёлся мотор. Младший лейтенант виновато поблагодарил Тертычко и сел на левое крыло танка, медленно сползающего с насыпи. Мы забрались в броневичок и поехали. Воентехник ещё долго материл незадачливых танкистов.
Примерно спустя полгода в Баку, после выписки из госпиталя, с командой направлявшихся в училище, я пытался попасть на борт корабля "Туркменистан". Тщетно. После ранения я ещё не чувствовал себя достаточно крепким, чтобы ввязаться в драку и уцелеть в спрессованной толпе у входа на палубу с причала. Тут я увидел того самого сержанта. Он тоже узнал меня. Не знаю, почему мы обрадовались встрече. Недалеко от нас стояла небольшая группа раненых моряков. Все на костылях. Они, естественно, тоже не пытались штурмовать вход на борт. Внезапно меня озарила идея. Я подошёл к морякам и предложил им соорудить из костылей мостик в месте, где между причалом и закруглением борта расстояние не превышало одного метра. Идея им понравилась. Мы её осуществили и оказались на корабле.