Страница:
С родителями Хильды они уже были знакомы и даже ощущали доброжелательное отношение её отца.
Дед, знакомясь, поцеловал руку Бориной мамы. Щелкнул каблуками, пожимая руку отца. Очень внимательно осматривал Бориса, поздравляя его с женитьбой.
Во время застолья, которое поражало изысканностью блюд, а ещё больше – вин, Борис несколько раз почувствовал на себе сканирующий взгляд деда. Но как похожи на него дочь и внучка!
Дед проводил их до стоянки автомобилей и вручил Борису ключи от благородно сверкающего "Мерседеса" выпуска будущего года.
– Мой скромный подарок молодоженам. Я прокатал его. Как видите, он прошел всего шестьсот кило
метров. Вот на нём вы и приедете ко мне.
… Солнце уже поднялось над деревьями соседского сада. Луч его позолотил короткую стрижку Хильды. Она слегка отстранила голову, не просыпаясь. Спиной она прижалась к нему. Ладонь Бориса нежно легла на её грудь. Сосок мгновенно напрягся, словно только и ждал прикосновения. Исчезли воспоминания. Исчезли мысли. Исчезло мироздание, сжавшись до двух слившихся тел, ставших единым.
Уже совсем обессиленные, они вспомнили, что решили сегодня поехать к деду. После завтрака они собрались в путь.
Дорога вела на юг по правому берегу Рейна. Борис впервые видел эти места. До чего же они красивы! Благословенная Германия! Маленькие городишки, сквозь которые проходило шоссе, прижались к реке. От них в гору карабкались леса. Время от времени на горе возникали готические замки. Хильда обратила его внимание на скалу удивительной красоты на противоположном берегу.
– Лореляя.
Было бы неестественно, – подумал Борис, – если бы среди этой прелести не родилась романтика.
Часа через три они въехали в городок на берегу Рейна, которым когда-то владели предки Хильды. На горе возвышался замок деда. Типичный образец цветущей готики. Круглая башня с остроконечным конусом крыши была обращена в сторону реки. От городка до замка километра три по заасфальтированному серпантину, петлявшему в лесу. Замок стоял в центре огромного парка, отгороженного от леса высокой стеной. Массивные черные металлические ворота с позолоченными пиками и виньетками.
Хильда остановила автомобиль, чуть не упёршись радиатором в ворота. Открыв окно, она набрала цифровой код на щитке невысокой колонки. Ворота медленно распахнулись.
Ухоженные газоны и мраморные скульптуры персонажей античной мифологии. Деревья, более светлые и низкорослые на переднем плане. Все это великолепие пересекал ручей с каскадами, вытекающий из парка сквозь узорчатую решетку внизу стены.
Казалось, предвечерний воздух настоян на мелодиях Шуберта.
"Мерседес" обогнул клумбу и остановился у высокого крыльца. На площадке их ждал дед.
Он поцеловал Хильду и крепко пожал руку Бориса. И снова Борису показалось, что дед просканировал его.
Холл и очень просторная гостиная. Богатство гармонично сочеталось с изысканностью. Справа, тремя ступеньками ниже в широком проёме, обрамлённом массивной дубовой рамой с удивительной резьбой, Борис увидел такой же массивный стол и стулья, сработанные, возможно, тем же, кто изваял раму проёма. Вверх на второй и дальше на третий этаж вдоль периметра гостиной вела деревянная лестница с перилами, каждая балясина которых была произведением искусства. С потолка третьего этажа в пространство идеально вписывалась огромная люстра – хрусталь и позолота. Между витринами с коллекционным фарфором, хрусталем и серебром и на площадках лестницы картины мастеров. Борис уже не удивился великолепию огромной комнаты на втором этаже, в которую их проводил дед.
– Моя комната, – сказала Хильда. – Дед, когда ты сменил кровать?
Борис с удивлением смотрел на это чудо. С Хильдой ему было бы просторно на трети такого поля. Дед улыбнулся:
– Как только узнал о твоей женитьбе. Естественно, ты можешь выбрать любую комнату в твоем доме.
Обедали они внизу, в столовой. Убранство и сервировка оказались ещё роскошнее, чем представлял себе Борис, увидев стол и стулья в проёме. Дубовые панели и такой же выложенный узором паркет. А картины! Четыре изумительных натюрморта. В одном из них Борис безошибочно узнал Брейгеля старшего. На деда это произвело впечатление, как и реакция Бориса на вино, которое подали к мясу.
Две женщины, по-видимому, мать и дочь бесшумно обслуживали их за столом.
Из столовой через дверь рядом с солидным баром они вышли в помещение из сплошного стекла. Примерно двадцатиметровый бассейн был сейчас открыт. Только над входом аркой поднималась алюминиевая крыша из вдвинутых друг в друга секций, которые закрывали бассейн в непогоду. Вдоль стеклянных стен тянулся цветник, отгороженный от голубого кафеля пола низеньким бордюром.
На следующий день после завтрака дед показал Борису круглые комнаты на двух этажах башни. Внизу по обе стороны двери стояли фигуры двух рыцарей в доспехах с головы до ног, в шлемах с опущенными забралами.
– Это доспехи моих предков, – заметил дед.
– Вы покрупнее и на голову выше.
– Акселерация. Даже для моего деда доспехи были уже маловаты. В них и именно с этим мечом мой предок участвовал во втором крестовом походе. Если верить преданию, небезуспешно. А в нашем роду не имели обыкновения искажать предания. Тяжеловаты доспехи. Ты не находишь? Своеобразные танки средневековья. Рыцарские традиции не так уж плохи. Именно они хранители немецкого духа. Бог лишил меня наследника мужского пола. Я надеялся, что муж дочери станет моим сыном. Увы, не получилось. Он весь провонялся либеральным пацифизмом. Хильда моя гордость. Может быть, в тебе я найду продолжателя наших традиций.
Два стрельчатых окна выходили на юг и на север. Панорама открывалась из них непрерывная. На стенах головы чучел клыкастого вепря, медведя, оленей. Чучела птиц. Пики и арбалеты, мечи и кинжалы, ружья – от старинных пистолей до двустволок с дорогой инкрустацией на прикладах. Темно-коричневые диваны и кресла. Отполированная медная решётка массивного камина. Большой плоский черный экран телевизора казался вполне уместным на фоне тёмно-кофейных стен с золотыми карнизами.
Деду был приятен восторг Бориса. Он взглянул на часы.
– Я вынужден извиниться. На несколько часов должен подскочить в Манхейм. Но ты можешь осмотреть дом самостоятельно, или Хильда будет твоим гидом.
Некоторые гостевые комнаты на втором и третьем этаже были даже роскошнее комнаты Хильды. Но во всех присутствовал безупречный вкус хозяина. В его комнате на третьем этаже, которую ещё недавно он разделял с бабушкой, кровать была таких же невероятных размеров, как в комнате Хильды. Всё здесь очаровывало сдержанностью тонов и формы. На ампир не было и намёка. Украшением служила только естественная фактура дерева.
– Старикам, вероятно, трудновато подниматься на третий этаж? Ведь этажи здесь в два раза выше нынешних стандартов, – спросил Борис.
– Ты не обратил внимания на двери лифта.
Двери так вписывались в оформление стены, так искусно были замаскированы под витражи, что не мудрено было их не заметить.
– Сейчас, если мы уже в лифте, спустись в погреб. Но я провожу тебя только до первого этажа. Два помещения в этом замке, в которые с детства я почему-то боюсь заходить – погреб и комната на четвёртом этаже башни. После погреба я провожу тебя в кабинет деда.
Огромный погреб. Тысячи бутылок с вином лежали на стеллажах. На столбах аккуратные таблички указывали, какого года урожая вино
– Ты напрасно не спустилась со мной. Ничего подобного я не мог себе представить.
– Скажешь это деду. Ему будет приятно. Потому он и любит гостей, что может угостить их каким-нибудь раритетом. Ты заметил, как дед просиял, когда ты восхитился вином? Он скромно промолчал, что этой бутылке сто пятьдесят лет.
Они снова поднялись на третий этаж. Комната в башне, кабинет деда, отличалась сдержанностью, даже аскетизмом. Большой письменный стол орехового дерева, кресло и два стула. Единственный предмет искусства, бронзовый бюст Рихарда Вагнера в простенке между окнами на высокой тумбе. Во всю стену дверь обрамлена стеллажами с книгами.
Борис обратил внимание на обилие мемуарной литературы видных военачальников. Книги Брэдли, Патона, Монтгомери, Эйзенхауэра на английском языке, Фоша, Петена, де-Голя – на французском. О немцах и говорить не приходится – от Бисмарка до Гейделя. Но что просто ошарашило Бориса – книги на русском языке Василевского, Жукова, Кузнецова.
– Дед владеет русским языком?
– Понимает и читает со словарём. Наверх поднимись сам. С детства меня пугает эта винтовая лестница. И не интересно. Даже в кабинете я засыпаю от скуки.
Борис поднялся на четвёртый этаж. Может быть, не стоило подниматься?
Прямо напротив входа между очень узкими окнами два больших развёрнутых флага – трёхцветный немецкий и красный с черной свастикой в белом круге.
Между знамёнами в тяжёлой золочёной раме портрет Гитлера в военной форме. Под ним – более скромный портрет красивого офицера с "Железным крестом" на кителе. Деда в нём можно было узнать без усилий.
Под портретом чёрная лакированная полка. На бордовой бархатной подушке "Железный крест", знак вафен эсэс и значок члена национал социалистической партии. Рядом "Майн кампф" в роскошном издании. Слева полка побольше. На ней кортик, солдатский ремень с надписью на пряжке "Got mit uns" и два пистолета – обычной формы "Вальтер" и с обнаженным стволом "парабеллум".
Для Бориса это было просто безымянное оружие. В полумраке башни надо было напрячь зрение, чтобы разглядеть фотографию сорок на шестьдесят сантиметров, накатанную на толстый прессшпан.
На краю рва стояла голая женщина. В неё целился пистолетом с обнажённым дулом молодой офицер, тот самый, что был под портретом Гитлера.
Справа от нацистского знамени была ещё одна фотография такого же размера и ещё одна черная лакированная полка. На фотографии заснеженные деревья и кусты.
Борис до предела напрягал зрение, чтобы разглядеть лица двух привязанных к дереву военных. На головах танковые шлемы. Дым костра, зажженного под танкистами, скрывал их лица. Но дым не скрывал лица офицера с широкой улыбкой, смотревшего на костёр. Его можно было узнать без усилий.
Борис стоял перед фотографией, как кролик перед удавом. Трудно сказать, сколько времени прошло, пока он опомнился и обратил внимание на полку.
На чёрной бархатной подушке золочёный орден "Отечественная война", орден "Красная звезда", медаль "За отвагу" и гвардейский значок. Уже не сомневаясь, Борис отвинтил плоскую круглую гайку, чтобы разглядеть номер ордена. Сумма цифр – двадцать один. Второй орден. Сумма цифр – двадцать один. Борис завинтил гайки и положил ордена на место.
Рассказать Хильде? Зачем? Никому ничего не следует рассказать. Прошлого не изменишь. А будущему не следует мешать.
Предок участвовал во втором крестовом походе. Скольких евреев он зарубил своим мечом по пути к гробу Господню.
Дед… Не люмпен, естественный в нацистской партии… Потомственный аристократ…
Не надо быть талантливым математиком, чтобы понять невозможность случайного совпадения. Но ведь вероятность обнаружения этого совпадения тоже приближается к нолю.
Случайно ли дед укатил в Манхейм, оставив его в одиночестве осмотреть замок?
Ладно, остановимся на ноле. Ноль он и есть ноль. Никто ничего не обнаружил.
Борис направился к винтовой лестнице. В конце концов, прошло больше пятидесяти четырёх лет. Ровно две его жизни. Возможно, что среди евреев, убитых рыцарем, тоже были его предки. Ну и что? И вообще все мы потомки Авеля и Каина. Каких только не может быть сочетаний. И мы их никогда не обнаружим. Будем считать, что и я ничего не обнаружил. Впереди только будущее.
А Германия действительно благословенная страна. И в немецком языке есть очень ёмкое и точное понятие – плюсквамперфект, давно прошедшее время.
Чудак
Аврааму Коэну
Осенью 1946 года Стефан Вигодський очутился в Германии в лагере для перемещённых лиц. Вместе со своими товарищами, такими же инвалидами Отечественной войны, воевавшими в Красной, а затем в Советской армии, он впервые в жизни отпраздновал еврейский Новый год. Впервые почти в тридцатилетней жизни. В доме отца, Соломона Вигодського, видного варшавского врача, не обнаруживались признаки того, что этот дом принадлежит еврею. Даже мама, София Вигодська, в девичестве Сара Коэн, внучка знаменитого раввина из Кобленца, не причисляла себя к евреям. Естественно, имена своим детям они дали польские – Стефан и его младшая сестричка – Ванда.
Соломон Вигодський, сын состоятельного купца из Лодзи, блестяще окончил медицинский факультет Берлинского университета. В Берлине он познакомился с замечательной девушкой из немецко-еврейского Кобленца, студенткой консерватории по классу фортепиано. Вероятно, Соломон унаследовал предприимчивость и упорство своего отца, если сумел довести скромную девушку из религиозной семьи до свойственного ему неприятия всего еврейского, завершающего этапа так называемого Просвещения немецких евреев. Она и замуж вышла за Соломона вопреки воле родителей.
В принадлежавшую России Варшаву молодожёны приехали незадолго до начала Первой мировой войны. Доктор Соломон Вигодський в короткий срок стал врачом, популярным среди не очень состоятельных поляков и евреев. Увеличивалось количество пациентов. Росло благосостояние молодого врача. Квартира с кабинетом для приёма больных постепенно, в три этапа переместилась в аристократический центр Варшавы. Изменился состав пациентов. Некоторые из них, принадлежавшие к высшему обществу, стали приятелями и даже друзьями Вигодських. Слух о салоне, в котором музицировала пани София, растекался по Варшаве. Даже очень высокопоставленные поляки прилагали усилия быть представленными доктору, разумеется, не в качестве пациентов, и его обольстительной супруге.
В таком доме рос Стефан и родившаяся уже в самостоятельной Польше Ванда, на пять с половиной лет моложе брата. Между собой родители общались по-немецки. В детские годы, ещё до поступления в гимназию Стефан нередко слышал русскую речь. Это отец разговаривал с некоторыми весьма состоятельными русскими варшавянами и появившимися после войны эмигрантами. Немецкий Стефан знал в совершенстве. Русский понимал. Но его родным языком был польский. О еврейском и вообще о евреях у него не было представления. Ни в гимназии, ни в университете ему повезло не столкнуться с антисемитизмом. Стефан помнил, что еще до того как он пошёл в гимназию, отец дважды уезжал в Лодзь на похороны своего отца и матери. Ни дядей, ни тётей он никогда не видел и ничего не знал о них. В университете он был очень далёк от студентов-евреев тем более, что их было немного. От своих однокурсников поляков он изредка слышал о сионистах, которые воевали между собой, о левых социалистах и правых ревизионистах. Но и те, и другие были от него ещё дальше, чем аборигены Полинезии.
Отец мечтал о том, что Стефан пойдёт по его стопам. Но сын мечтал о поприще, не имевшем ничего общего с медициной. В июле 1939 года Стефан получил желанный диплом радиоинженера. Через два месяца в Варшаву вошли немцы.
Возможно, его жизнь не совершила бы такой крутой вираж и он остался бы с в родном доме с родителями, верившими в добропорядочность немцев, – ведь пани София по существу была не еврейкой, не полькой, а немкой, да и доктор приобщился к немецкой культуре, – не случись в тот день непоправимое. Именно в день. Ещё засветло. Это произошло даже до наступления комендантского часа.
Ванда, три месяца назад окончившая гимназию, возвращалась домой от подруги, жившей в особняке наискосок от их дома. Она была необычайно хороша. Блондинка, унаследовавшая красоту мамы и большие чёрные глаза отца. Из окна своей комнаты на бельэтаже Стефан увидел, как Ванда подошла к дому. Он увидел, как, ускорив шаг, за ней поспешил немецкий оберлейтенант. Дикий крик Ванды током хлестнул Стефана. Он догадался, что Ванда не успела закрыть за собой парадную дверь, и офицер ворвался за ней. В мгновенье ока Стефан очутился в подъезде, чтобы оттащить оберлейтенанта от обезумевшей Ванды. Оберлейтенант вытащил из кобуры «парабеллум», но не успел поднять руку. Краем правой ладони Стефан ударил его по предплечью. Пистолет отлетел к ступенькам. Тут же всего себя Стефан вложил в удар снизу под подбородок. Всё это он совершил в состоянии аффекта. Стефан не осознал, что точно следует приёмам, которым выучил его тренер в их спортивном клубе. А удар у этого высокого атлетически сложённого молодого человека, с детства занимавшегося боксом, был мощным и точным. Оберлейтенант упал, ударившись головой о мрамор балюстрады. Стефан ещё не знал, что оберлейтенант мёртв, когда подобрал «парабеллум» и с помощью Ванды втащил тело в квартиру. Тут же из своего кабинета появился отец. Он тщательно осмотрел труп. Оказалось, что удар Стефана снизу под челюсть угодил и в кадык и, по-видимому, сломал его. Сломанной была височная и затылочная кость.
У пани Софии началась истерика. Доктору пришлось заняться супругой. Решения принимал Стефан. Как только стемнело, он вышел в сад через чёрный ход, выкопал не очень глубокую яму и закопал в неё труп офицера. Заранее снятым дерном он замаскировал могилу. Остатки земли разбросал по саду.
Спать не ложились. Семья обсуждала, что возможно и что следует предпринять. Стефан решил пробираться на восток, туда, где советы оккупировали восточную часть Польши. Он ушёл ещё до рассвета.
Страшных три недели, пока он оказался на советском берегу Буга и пограничники в зелёных фуражках доставили его в Высокое, где в холодном подвале, голодный, допрашиваемый каждую ночь, он провёл ещё одну неделю. Он старался не вспоминать об этих четырёх самых страшных неделях его жизни. А ведь случались потом моменты ещё более страшные. Но он уже был другим, не тем изнеженным сынком из докторского дома.
Всё обошлось. Ему поверили. Не арестовали. Не выслали. Он стал работать инженером на производстве в Минске. Производство почему-то называли радиозаводом, хотя по оборудованию и по технологии оно даже не приближалось к радиозаводу в Голландии, на котором он проходил практику.
Стефана угнетала неизвестность. Что с родителями? Что с любимой сестричкой? Чем закончилась история с оберлейтенантом? Не было ответов на эти мучившие его вопросы.
Ранним утром 22 июня 1941 года его разбудили взрывы бомб. Война догнала его. В тот же день он пришёл в военкомат. Но его не взяли в армию. Он не гражданин Советского Союза. Стефан только догадывался, как под ударами немцев отступали поляки. Но как отступала Красная армия, он увидел, не успев эвакуироваться и очутившись в оккупированном Минске.
Только поздней осенью подпольщики спасли его, переправив из гетто в партизанский отряд. К этому времени он уже прилично говорил по-русски. Сказалось, что в детстве он понимал этот язык, хотя забыл его в гимназические годы. В партизанском отряде его считали поляком. Он не пытался никого разуверить в этом, видя как нелегко существовать здесь евреям. Его продуманная смелость вызывала к нему уважение. Но слава незаменимого партизана пришла к нему, когда из ничего он собрал детекторный радиоприёмник. Несколько месяцев он совершенствовал его, если удавалось достать какую-нибудь деталь.
Главная задача их отряда, который входил в партизанское соединение, была рельсовая война, нарушение железнодорожных коммуникаций противника. Вот где проявился талант радиоинженера! Он придумал взрыватель мины, срабатывающий от радиосигнала. Он сконструировал его, испытал и с успехом стал применять. Не нужен был ненадёжный бикфордов шнур. Да и опасность оставалась только при установке мины.
После мучительных месяцев блокады весной 1944 года в июне партизанский отряд соединился с частями Советской армии. Для многих партизан радость освобождения сменилась страхом чекистского чистилища. Но Стефан, награждённый двумя медалями «За отвагу» и партизанской медалью прошёл эту процедуру безболезненно. Она ничем не напомнила чистилище в Высоком осенью 1939 года.
После непродолжительной муштры в запасном полку старший сержант Стефан Вигодський стал разведчиком в отдельной гвардейской инженерной бригаде.
Немецкий язык оказался важнее оружия и смелости в ту дождливую ночь, когда они поползли за «языком». Им оказался капитан из штаба немецкой танковой дивизии. Стефана наградили орденом Славы третьей степени. Случилось это под Радомом. До Варшавы сто два километра. Там уже тоже Советские войска. Опыт двух с половиной лет на оккупированной территории почти не оставлял надежды на встречу с родителями и Вандой. И всё же… Попасть бы в Варшаву. Но как?
В их взводе, как и в партизанском отряде, до того дня никто не догадывался, что Стефан еврей. Может быть, знали об этом в штабе бригады. Может быть, именно поэтому его так скупо награждали. Накануне бригаду отвели во второй эшелон. Всю ночь сыпал снег. Утром между тучами прорезалось солнце, словно хотело согреть построение, на котором Стефану вручили орден Славы второй степени. По этому поводу во взводе разведки устроили выпивку. Добро, разведчикам не приходилось надеяться только на старшину и кухню, чтобы завтрак был не только сытным, но и торжественным. Стефан не мог точно восстановить в памяти, как задели эту тему. Николай, разведчик из его отделения, как и обычно, выпил больше, чем принимала его душа. Сначала он честил украинцев. Но тут же вспомнил объект ненависти посильнее:
– Явреи! Кто их видел на фронте? В Ташкенте они воюют!
Стефан спокойно спросил:
– А как же я? Я тоже воюю в Ташкенте?
Николай немедленно протрезвел.
– Так ведь ты же поляк!
– Я не поляк. Я еврей.
– Яврей? Так… так ты же… так ты же один на всю бригаду.
– Один? А командир второй роты? А два минёра, которые обеспечили нам проход за «языком» под Люблином. . Помнишь? Один из них тогда погиб. А командир взвода в первой роте? Это только те, которых я знаю. А сколько есть ещё? Сколько есть таких, которых ты считаешь нелюбимыми тобой украинцами, поляками, татарами? Сколько таких, которые и сами считают себя такими? А процент евреев среди населения тебе известен? И может ты подсчитал, что процент их на фронте меньше? Чем же ты, Николай, отличаешься от немецких нацистов?
Вечером их взвод и взвод огнемётчиков придали роте дивизионной разведки. В коротком бою они овладели сильно укреплённой окраиной Бреслау. Разрывная пуля ударила его в правую голень. В санбате он категорически отказался от ампутации. Капитан медицинской службы с уважением посмотрел на два ордена Славы, на две медали «За отвагу» и медаль партизана, на интеллигентное лицо старшего сержанта.
Ну что ж… Смотрите. Начнётся гангрена. Как бы не было поздно.
Гангрена не началась. И кость срослась. Правда, вот уже кончается восьмой месяц после ранения, а рана не перестаёт гноиться. И мелкие костные осколки время от времени извлекают из неё. Ещё до октябрьских праздников обещали сделать четвёртую операцию.
Прошло уже более полугода после окончания войны. Из источников неофициальных он узнал о трагедии варшавского гетто. Нет надежды? Но ведь никто не считал их евреями. И столько польских друзей…
Все поиски через Красный крест, через правительство Польши оставались тщетными. Только в январе 1946 года, когда он всё ещё лежал в госпитале, из Варшавы пришёл ответ: пани София Вигодська умерла в гетто в 1942 году; пан Соломон Вигодський транспортирован из гетто в Освенцим в1942 году; Ванда Вигодська погибла во время восстания в гетто в апреле 1943 года.
Из госпиталя его выписали на костылях всё ещё с открытой раной. Инвалид Отечественной войны второй группы. Весь этот год Стефан не мог забыть тот знаменательный день, который начался вручением ему ордена Славы второй степени и закончился ранением. Но вспоминал он в основном диалог с Николаем. А отношение к евреям в партизанском отряде? Нет, это не его страна. Он отказался принять её гражданство. Он всё ещё оставался гражданином Польши. А Польша его страна? Врач, столько лет служивший этой стране. Человек, который был поляком большим, чем поляки. Где были его польские друзья? Нет, Польша не его страна. Еврей при всём желании, при всём стремлении не может уйти из еврейства. Но нет, увы, еврейской страны. Правда, есть Палестина, земля вроде бы завещанная евреям Богом. Богом! Где он этот Бог? Глупости, в которые малообразованные люди верят, как дети верят в Санта Клауса, в деда Мороза. Глупости. Религия – это кормушка для всяких ксёндзов, мул, попов и раввинов. Завещанная! Глупости? Но есть декларация Бальфура, по которой Палестина определена как еврейский национальный дом. Вот в этом доме и должен поселиться еврей.
Летом 1946 года польский гражданин Стефан Вигодський официально выехал в Польшу. А осенью 1946 года, даже не нуждавшийся в дополнительной подпитке польским антисемитизмом, плюнул на своё гражданство и оказался в Германии по пути в Палестину, путь в которую был плотно перекрыт англичанами.
Дед, знакомясь, поцеловал руку Бориной мамы. Щелкнул каблуками, пожимая руку отца. Очень внимательно осматривал Бориса, поздравляя его с женитьбой.
Во время застолья, которое поражало изысканностью блюд, а ещё больше – вин, Борис несколько раз почувствовал на себе сканирующий взгляд деда. Но как похожи на него дочь и внучка!
Дед проводил их до стоянки автомобилей и вручил Борису ключи от благородно сверкающего "Мерседеса" выпуска будущего года.
– Мой скромный подарок молодоженам. Я прокатал его. Как видите, он прошел всего шестьсот кило
метров. Вот на нём вы и приедете ко мне.
… Солнце уже поднялось над деревьями соседского сада. Луч его позолотил короткую стрижку Хильды. Она слегка отстранила голову, не просыпаясь. Спиной она прижалась к нему. Ладонь Бориса нежно легла на её грудь. Сосок мгновенно напрягся, словно только и ждал прикосновения. Исчезли воспоминания. Исчезли мысли. Исчезло мироздание, сжавшись до двух слившихся тел, ставших единым.
Уже совсем обессиленные, они вспомнили, что решили сегодня поехать к деду. После завтрака они собрались в путь.
Дорога вела на юг по правому берегу Рейна. Борис впервые видел эти места. До чего же они красивы! Благословенная Германия! Маленькие городишки, сквозь которые проходило шоссе, прижались к реке. От них в гору карабкались леса. Время от времени на горе возникали готические замки. Хильда обратила его внимание на скалу удивительной красоты на противоположном берегу.
– Лореляя.
Было бы неестественно, – подумал Борис, – если бы среди этой прелести не родилась романтика.
Часа через три они въехали в городок на берегу Рейна, которым когда-то владели предки Хильды. На горе возвышался замок деда. Типичный образец цветущей готики. Круглая башня с остроконечным конусом крыши была обращена в сторону реки. От городка до замка километра три по заасфальтированному серпантину, петлявшему в лесу. Замок стоял в центре огромного парка, отгороженного от леса высокой стеной. Массивные черные металлические ворота с позолоченными пиками и виньетками.
Хильда остановила автомобиль, чуть не упёршись радиатором в ворота. Открыв окно, она набрала цифровой код на щитке невысокой колонки. Ворота медленно распахнулись.
Ухоженные газоны и мраморные скульптуры персонажей античной мифологии. Деревья, более светлые и низкорослые на переднем плане. Все это великолепие пересекал ручей с каскадами, вытекающий из парка сквозь узорчатую решетку внизу стены.
Казалось, предвечерний воздух настоян на мелодиях Шуберта.
"Мерседес" обогнул клумбу и остановился у высокого крыльца. На площадке их ждал дед.
Он поцеловал Хильду и крепко пожал руку Бориса. И снова Борису показалось, что дед просканировал его.
Холл и очень просторная гостиная. Богатство гармонично сочеталось с изысканностью. Справа, тремя ступеньками ниже в широком проёме, обрамлённом массивной дубовой рамой с удивительной резьбой, Борис увидел такой же массивный стол и стулья, сработанные, возможно, тем же, кто изваял раму проёма. Вверх на второй и дальше на третий этаж вдоль периметра гостиной вела деревянная лестница с перилами, каждая балясина которых была произведением искусства. С потолка третьего этажа в пространство идеально вписывалась огромная люстра – хрусталь и позолота. Между витринами с коллекционным фарфором, хрусталем и серебром и на площадках лестницы картины мастеров. Борис уже не удивился великолепию огромной комнаты на втором этаже, в которую их проводил дед.
– Моя комната, – сказала Хильда. – Дед, когда ты сменил кровать?
Борис с удивлением смотрел на это чудо. С Хильдой ему было бы просторно на трети такого поля. Дед улыбнулся:
– Как только узнал о твоей женитьбе. Естественно, ты можешь выбрать любую комнату в твоем доме.
Обедали они внизу, в столовой. Убранство и сервировка оказались ещё роскошнее, чем представлял себе Борис, увидев стол и стулья в проёме. Дубовые панели и такой же выложенный узором паркет. А картины! Четыре изумительных натюрморта. В одном из них Борис безошибочно узнал Брейгеля старшего. На деда это произвело впечатление, как и реакция Бориса на вино, которое подали к мясу.
Две женщины, по-видимому, мать и дочь бесшумно обслуживали их за столом.
Из столовой через дверь рядом с солидным баром они вышли в помещение из сплошного стекла. Примерно двадцатиметровый бассейн был сейчас открыт. Только над входом аркой поднималась алюминиевая крыша из вдвинутых друг в друга секций, которые закрывали бассейн в непогоду. Вдоль стеклянных стен тянулся цветник, отгороженный от голубого кафеля пола низеньким бордюром.
На следующий день после завтрака дед показал Борису круглые комнаты на двух этажах башни. Внизу по обе стороны двери стояли фигуры двух рыцарей в доспехах с головы до ног, в шлемах с опущенными забралами.
– Это доспехи моих предков, – заметил дед.
– Вы покрупнее и на голову выше.
– Акселерация. Даже для моего деда доспехи были уже маловаты. В них и именно с этим мечом мой предок участвовал во втором крестовом походе. Если верить преданию, небезуспешно. А в нашем роду не имели обыкновения искажать предания. Тяжеловаты доспехи. Ты не находишь? Своеобразные танки средневековья. Рыцарские традиции не так уж плохи. Именно они хранители немецкого духа. Бог лишил меня наследника мужского пола. Я надеялся, что муж дочери станет моим сыном. Увы, не получилось. Он весь провонялся либеральным пацифизмом. Хильда моя гордость. Может быть, в тебе я найду продолжателя наших традиций.
Два стрельчатых окна выходили на юг и на север. Панорама открывалась из них непрерывная. На стенах головы чучел клыкастого вепря, медведя, оленей. Чучела птиц. Пики и арбалеты, мечи и кинжалы, ружья – от старинных пистолей до двустволок с дорогой инкрустацией на прикладах. Темно-коричневые диваны и кресла. Отполированная медная решётка массивного камина. Большой плоский черный экран телевизора казался вполне уместным на фоне тёмно-кофейных стен с золотыми карнизами.
Деду был приятен восторг Бориса. Он взглянул на часы.
– Я вынужден извиниться. На несколько часов должен подскочить в Манхейм. Но ты можешь осмотреть дом самостоятельно, или Хильда будет твоим гидом.
Некоторые гостевые комнаты на втором и третьем этаже были даже роскошнее комнаты Хильды. Но во всех присутствовал безупречный вкус хозяина. В его комнате на третьем этаже, которую ещё недавно он разделял с бабушкой, кровать была таких же невероятных размеров, как в комнате Хильды. Всё здесь очаровывало сдержанностью тонов и формы. На ампир не было и намёка. Украшением служила только естественная фактура дерева.
– Старикам, вероятно, трудновато подниматься на третий этаж? Ведь этажи здесь в два раза выше нынешних стандартов, – спросил Борис.
– Ты не обратил внимания на двери лифта.
Двери так вписывались в оформление стены, так искусно были замаскированы под витражи, что не мудрено было их не заметить.
– Сейчас, если мы уже в лифте, спустись в погреб. Но я провожу тебя только до первого этажа. Два помещения в этом замке, в которые с детства я почему-то боюсь заходить – погреб и комната на четвёртом этаже башни. После погреба я провожу тебя в кабинет деда.
Огромный погреб. Тысячи бутылок с вином лежали на стеллажах. На столбах аккуратные таблички указывали, какого года урожая вино
– Ты напрасно не спустилась со мной. Ничего подобного я не мог себе представить.
– Скажешь это деду. Ему будет приятно. Потому он и любит гостей, что может угостить их каким-нибудь раритетом. Ты заметил, как дед просиял, когда ты восхитился вином? Он скромно промолчал, что этой бутылке сто пятьдесят лет.
Они снова поднялись на третий этаж. Комната в башне, кабинет деда, отличалась сдержанностью, даже аскетизмом. Большой письменный стол орехового дерева, кресло и два стула. Единственный предмет искусства, бронзовый бюст Рихарда Вагнера в простенке между окнами на высокой тумбе. Во всю стену дверь обрамлена стеллажами с книгами.
Борис обратил внимание на обилие мемуарной литературы видных военачальников. Книги Брэдли, Патона, Монтгомери, Эйзенхауэра на английском языке, Фоша, Петена, де-Голя – на французском. О немцах и говорить не приходится – от Бисмарка до Гейделя. Но что просто ошарашило Бориса – книги на русском языке Василевского, Жукова, Кузнецова.
– Дед владеет русским языком?
– Понимает и читает со словарём. Наверх поднимись сам. С детства меня пугает эта винтовая лестница. И не интересно. Даже в кабинете я засыпаю от скуки.
Борис поднялся на четвёртый этаж. Может быть, не стоило подниматься?
Прямо напротив входа между очень узкими окнами два больших развёрнутых флага – трёхцветный немецкий и красный с черной свастикой в белом круге.
Между знамёнами в тяжёлой золочёной раме портрет Гитлера в военной форме. Под ним – более скромный портрет красивого офицера с "Железным крестом" на кителе. Деда в нём можно было узнать без усилий.
Под портретом чёрная лакированная полка. На бордовой бархатной подушке "Железный крест", знак вафен эсэс и значок члена национал социалистической партии. Рядом "Майн кампф" в роскошном издании. Слева полка побольше. На ней кортик, солдатский ремень с надписью на пряжке "Got mit uns" и два пистолета – обычной формы "Вальтер" и с обнаженным стволом "парабеллум".
Для Бориса это было просто безымянное оружие. В полумраке башни надо было напрячь зрение, чтобы разглядеть фотографию сорок на шестьдесят сантиметров, накатанную на толстый прессшпан.
На краю рва стояла голая женщина. В неё целился пистолетом с обнажённым дулом молодой офицер, тот самый, что был под портретом Гитлера.
Справа от нацистского знамени была ещё одна фотография такого же размера и ещё одна черная лакированная полка. На фотографии заснеженные деревья и кусты.
Борис до предела напрягал зрение, чтобы разглядеть лица двух привязанных к дереву военных. На головах танковые шлемы. Дым костра, зажженного под танкистами, скрывал их лица. Но дым не скрывал лица офицера с широкой улыбкой, смотревшего на костёр. Его можно было узнать без усилий.
Борис стоял перед фотографией, как кролик перед удавом. Трудно сказать, сколько времени прошло, пока он опомнился и обратил внимание на полку.
На чёрной бархатной подушке золочёный орден "Отечественная война", орден "Красная звезда", медаль "За отвагу" и гвардейский значок. Уже не сомневаясь, Борис отвинтил плоскую круглую гайку, чтобы разглядеть номер ордена. Сумма цифр – двадцать один. Второй орден. Сумма цифр – двадцать один. Борис завинтил гайки и положил ордена на место.
Рассказать Хильде? Зачем? Никому ничего не следует рассказать. Прошлого не изменишь. А будущему не следует мешать.
Предок участвовал во втором крестовом походе. Скольких евреев он зарубил своим мечом по пути к гробу Господню.
Дед… Не люмпен, естественный в нацистской партии… Потомственный аристократ…
Не надо быть талантливым математиком, чтобы понять невозможность случайного совпадения. Но ведь вероятность обнаружения этого совпадения тоже приближается к нолю.
Случайно ли дед укатил в Манхейм, оставив его в одиночестве осмотреть замок?
Ладно, остановимся на ноле. Ноль он и есть ноль. Никто ничего не обнаружил.
Борис направился к винтовой лестнице. В конце концов, прошло больше пятидесяти четырёх лет. Ровно две его жизни. Возможно, что среди евреев, убитых рыцарем, тоже были его предки. Ну и что? И вообще все мы потомки Авеля и Каина. Каких только не может быть сочетаний. И мы их никогда не обнаружим. Будем считать, что и я ничего не обнаружил. Впереди только будущее.
А Германия действительно благословенная страна. И в немецком языке есть очень ёмкое и точное понятие – плюсквамперфект, давно прошедшее время.
Чудак
Аврааму Коэну
Осенью 1946 года Стефан Вигодський очутился в Германии в лагере для перемещённых лиц. Вместе со своими товарищами, такими же инвалидами Отечественной войны, воевавшими в Красной, а затем в Советской армии, он впервые в жизни отпраздновал еврейский Новый год. Впервые почти в тридцатилетней жизни. В доме отца, Соломона Вигодського, видного варшавского врача, не обнаруживались признаки того, что этот дом принадлежит еврею. Даже мама, София Вигодська, в девичестве Сара Коэн, внучка знаменитого раввина из Кобленца, не причисляла себя к евреям. Естественно, имена своим детям они дали польские – Стефан и его младшая сестричка – Ванда.
Соломон Вигодський, сын состоятельного купца из Лодзи, блестяще окончил медицинский факультет Берлинского университета. В Берлине он познакомился с замечательной девушкой из немецко-еврейского Кобленца, студенткой консерватории по классу фортепиано. Вероятно, Соломон унаследовал предприимчивость и упорство своего отца, если сумел довести скромную девушку из религиозной семьи до свойственного ему неприятия всего еврейского, завершающего этапа так называемого Просвещения немецких евреев. Она и замуж вышла за Соломона вопреки воле родителей.
В принадлежавшую России Варшаву молодожёны приехали незадолго до начала Первой мировой войны. Доктор Соломон Вигодський в короткий срок стал врачом, популярным среди не очень состоятельных поляков и евреев. Увеличивалось количество пациентов. Росло благосостояние молодого врача. Квартира с кабинетом для приёма больных постепенно, в три этапа переместилась в аристократический центр Варшавы. Изменился состав пациентов. Некоторые из них, принадлежавшие к высшему обществу, стали приятелями и даже друзьями Вигодських. Слух о салоне, в котором музицировала пани София, растекался по Варшаве. Даже очень высокопоставленные поляки прилагали усилия быть представленными доктору, разумеется, не в качестве пациентов, и его обольстительной супруге.
В таком доме рос Стефан и родившаяся уже в самостоятельной Польше Ванда, на пять с половиной лет моложе брата. Между собой родители общались по-немецки. В детские годы, ещё до поступления в гимназию Стефан нередко слышал русскую речь. Это отец разговаривал с некоторыми весьма состоятельными русскими варшавянами и появившимися после войны эмигрантами. Немецкий Стефан знал в совершенстве. Русский понимал. Но его родным языком был польский. О еврейском и вообще о евреях у него не было представления. Ни в гимназии, ни в университете ему повезло не столкнуться с антисемитизмом. Стефан помнил, что еще до того как он пошёл в гимназию, отец дважды уезжал в Лодзь на похороны своего отца и матери. Ни дядей, ни тётей он никогда не видел и ничего не знал о них. В университете он был очень далёк от студентов-евреев тем более, что их было немного. От своих однокурсников поляков он изредка слышал о сионистах, которые воевали между собой, о левых социалистах и правых ревизионистах. Но и те, и другие были от него ещё дальше, чем аборигены Полинезии.
Отец мечтал о том, что Стефан пойдёт по его стопам. Но сын мечтал о поприще, не имевшем ничего общего с медициной. В июле 1939 года Стефан получил желанный диплом радиоинженера. Через два месяца в Варшаву вошли немцы.
Возможно, его жизнь не совершила бы такой крутой вираж и он остался бы с в родном доме с родителями, верившими в добропорядочность немцев, – ведь пани София по существу была не еврейкой, не полькой, а немкой, да и доктор приобщился к немецкой культуре, – не случись в тот день непоправимое. Именно в день. Ещё засветло. Это произошло даже до наступления комендантского часа.
Ванда, три месяца назад окончившая гимназию, возвращалась домой от подруги, жившей в особняке наискосок от их дома. Она была необычайно хороша. Блондинка, унаследовавшая красоту мамы и большие чёрные глаза отца. Из окна своей комнаты на бельэтаже Стефан увидел, как Ванда подошла к дому. Он увидел, как, ускорив шаг, за ней поспешил немецкий оберлейтенант. Дикий крик Ванды током хлестнул Стефана. Он догадался, что Ванда не успела закрыть за собой парадную дверь, и офицер ворвался за ней. В мгновенье ока Стефан очутился в подъезде, чтобы оттащить оберлейтенанта от обезумевшей Ванды. Оберлейтенант вытащил из кобуры «парабеллум», но не успел поднять руку. Краем правой ладони Стефан ударил его по предплечью. Пистолет отлетел к ступенькам. Тут же всего себя Стефан вложил в удар снизу под подбородок. Всё это он совершил в состоянии аффекта. Стефан не осознал, что точно следует приёмам, которым выучил его тренер в их спортивном клубе. А удар у этого высокого атлетически сложённого молодого человека, с детства занимавшегося боксом, был мощным и точным. Оберлейтенант упал, ударившись головой о мрамор балюстрады. Стефан ещё не знал, что оберлейтенант мёртв, когда подобрал «парабеллум» и с помощью Ванды втащил тело в квартиру. Тут же из своего кабинета появился отец. Он тщательно осмотрел труп. Оказалось, что удар Стефана снизу под челюсть угодил и в кадык и, по-видимому, сломал его. Сломанной была височная и затылочная кость.
У пани Софии началась истерика. Доктору пришлось заняться супругой. Решения принимал Стефан. Как только стемнело, он вышел в сад через чёрный ход, выкопал не очень глубокую яму и закопал в неё труп офицера. Заранее снятым дерном он замаскировал могилу. Остатки земли разбросал по саду.
Спать не ложились. Семья обсуждала, что возможно и что следует предпринять. Стефан решил пробираться на восток, туда, где советы оккупировали восточную часть Польши. Он ушёл ещё до рассвета.
Страшных три недели, пока он оказался на советском берегу Буга и пограничники в зелёных фуражках доставили его в Высокое, где в холодном подвале, голодный, допрашиваемый каждую ночь, он провёл ещё одну неделю. Он старался не вспоминать об этих четырёх самых страшных неделях его жизни. А ведь случались потом моменты ещё более страшные. Но он уже был другим, не тем изнеженным сынком из докторского дома.
Всё обошлось. Ему поверили. Не арестовали. Не выслали. Он стал работать инженером на производстве в Минске. Производство почему-то называли радиозаводом, хотя по оборудованию и по технологии оно даже не приближалось к радиозаводу в Голландии, на котором он проходил практику.
Стефана угнетала неизвестность. Что с родителями? Что с любимой сестричкой? Чем закончилась история с оберлейтенантом? Не было ответов на эти мучившие его вопросы.
Ранним утром 22 июня 1941 года его разбудили взрывы бомб. Война догнала его. В тот же день он пришёл в военкомат. Но его не взяли в армию. Он не гражданин Советского Союза. Стефан только догадывался, как под ударами немцев отступали поляки. Но как отступала Красная армия, он увидел, не успев эвакуироваться и очутившись в оккупированном Минске.
Только поздней осенью подпольщики спасли его, переправив из гетто в партизанский отряд. К этому времени он уже прилично говорил по-русски. Сказалось, что в детстве он понимал этот язык, хотя забыл его в гимназические годы. В партизанском отряде его считали поляком. Он не пытался никого разуверить в этом, видя как нелегко существовать здесь евреям. Его продуманная смелость вызывала к нему уважение. Но слава незаменимого партизана пришла к нему, когда из ничего он собрал детекторный радиоприёмник. Несколько месяцев он совершенствовал его, если удавалось достать какую-нибудь деталь.
Главная задача их отряда, который входил в партизанское соединение, была рельсовая война, нарушение железнодорожных коммуникаций противника. Вот где проявился талант радиоинженера! Он придумал взрыватель мины, срабатывающий от радиосигнала. Он сконструировал его, испытал и с успехом стал применять. Не нужен был ненадёжный бикфордов шнур. Да и опасность оставалась только при установке мины.
После мучительных месяцев блокады весной 1944 года в июне партизанский отряд соединился с частями Советской армии. Для многих партизан радость освобождения сменилась страхом чекистского чистилища. Но Стефан, награждённый двумя медалями «За отвагу» и партизанской медалью прошёл эту процедуру безболезненно. Она ничем не напомнила чистилище в Высоком осенью 1939 года.
После непродолжительной муштры в запасном полку старший сержант Стефан Вигодський стал разведчиком в отдельной гвардейской инженерной бригаде.
Немецкий язык оказался важнее оружия и смелости в ту дождливую ночь, когда они поползли за «языком». Им оказался капитан из штаба немецкой танковой дивизии. Стефана наградили орденом Славы третьей степени. Случилось это под Радомом. До Варшавы сто два километра. Там уже тоже Советские войска. Опыт двух с половиной лет на оккупированной территории почти не оставлял надежды на встречу с родителями и Вандой. И всё же… Попасть бы в Варшаву. Но как?
В их взводе, как и в партизанском отряде, до того дня никто не догадывался, что Стефан еврей. Может быть, знали об этом в штабе бригады. Может быть, именно поэтому его так скупо награждали. Накануне бригаду отвели во второй эшелон. Всю ночь сыпал снег. Утром между тучами прорезалось солнце, словно хотело согреть построение, на котором Стефану вручили орден Славы второй степени. По этому поводу во взводе разведки устроили выпивку. Добро, разведчикам не приходилось надеяться только на старшину и кухню, чтобы завтрак был не только сытным, но и торжественным. Стефан не мог точно восстановить в памяти, как задели эту тему. Николай, разведчик из его отделения, как и обычно, выпил больше, чем принимала его душа. Сначала он честил украинцев. Но тут же вспомнил объект ненависти посильнее:
– Явреи! Кто их видел на фронте? В Ташкенте они воюют!
Стефан спокойно спросил:
– А как же я? Я тоже воюю в Ташкенте?
Николай немедленно протрезвел.
– Так ведь ты же поляк!
– Я не поляк. Я еврей.
– Яврей? Так… так ты же… так ты же один на всю бригаду.
– Один? А командир второй роты? А два минёра, которые обеспечили нам проход за «языком» под Люблином. . Помнишь? Один из них тогда погиб. А командир взвода в первой роте? Это только те, которых я знаю. А сколько есть ещё? Сколько есть таких, которых ты считаешь нелюбимыми тобой украинцами, поляками, татарами? Сколько таких, которые и сами считают себя такими? А процент евреев среди населения тебе известен? И может ты подсчитал, что процент их на фронте меньше? Чем же ты, Николай, отличаешься от немецких нацистов?
Вечером их взвод и взвод огнемётчиков придали роте дивизионной разведки. В коротком бою они овладели сильно укреплённой окраиной Бреслау. Разрывная пуля ударила его в правую голень. В санбате он категорически отказался от ампутации. Капитан медицинской службы с уважением посмотрел на два ордена Славы, на две медали «За отвагу» и медаль партизана, на интеллигентное лицо старшего сержанта.
Ну что ж… Смотрите. Начнётся гангрена. Как бы не было поздно.
Гангрена не началась. И кость срослась. Правда, вот уже кончается восьмой месяц после ранения, а рана не перестаёт гноиться. И мелкие костные осколки время от времени извлекают из неё. Ещё до октябрьских праздников обещали сделать четвёртую операцию.
Прошло уже более полугода после окончания войны. Из источников неофициальных он узнал о трагедии варшавского гетто. Нет надежды? Но ведь никто не считал их евреями. И столько польских друзей…
Все поиски через Красный крест, через правительство Польши оставались тщетными. Только в январе 1946 года, когда он всё ещё лежал в госпитале, из Варшавы пришёл ответ: пани София Вигодська умерла в гетто в 1942 году; пан Соломон Вигодський транспортирован из гетто в Освенцим в1942 году; Ванда Вигодська погибла во время восстания в гетто в апреле 1943 года.
Из госпиталя его выписали на костылях всё ещё с открытой раной. Инвалид Отечественной войны второй группы. Весь этот год Стефан не мог забыть тот знаменательный день, который начался вручением ему ордена Славы второй степени и закончился ранением. Но вспоминал он в основном диалог с Николаем. А отношение к евреям в партизанском отряде? Нет, это не его страна. Он отказался принять её гражданство. Он всё ещё оставался гражданином Польши. А Польша его страна? Врач, столько лет служивший этой стране. Человек, который был поляком большим, чем поляки. Где были его польские друзья? Нет, Польша не его страна. Еврей при всём желании, при всём стремлении не может уйти из еврейства. Но нет, увы, еврейской страны. Правда, есть Палестина, земля вроде бы завещанная евреям Богом. Богом! Где он этот Бог? Глупости, в которые малообразованные люди верят, как дети верят в Санта Клауса, в деда Мороза. Глупости. Религия – это кормушка для всяких ксёндзов, мул, попов и раввинов. Завещанная! Глупости? Но есть декларация Бальфура, по которой Палестина определена как еврейский национальный дом. Вот в этом доме и должен поселиться еврей.
Летом 1946 года польский гражданин Стефан Вигодський официально выехал в Польшу. А осенью 1946 года, даже не нуждавшийся в дополнительной подпитке польским антисемитизмом, плюнул на своё гражданство и оказался в Германии по пути в Палестину, путь в которую был плотно перекрыт англичанами.