Страница:
Берг поплотнее обернул шарф вокруг лица и, спрятав трубку от ветра в его складках, жадно затянулся и посмотрел на Хоснера:
— В этом я с тобой абсолютно согласен. Попозже мы расскажем об этом министру иностранных дел. Но все же, где Каплан?
— Эта история имеет продолжение, и из нее вытекает еще один урок, Исаак.
Берг выпустил дым изо рта, одновременно покорно вздохнув.
— Ну так вот, после серьезной битвы с турками британцам пришлось остаться в этом городке, Куте. У них закончились припасы. А турки осадили город, причем осада продолжалась несколько месяцев. Британские войска пытались прорвать осаду извне и несколько раз подходили к городку на расстояние всего лишь километра, но всякий раз турки отбрасывали их назад. В конце концов осажденным отрядам британцев пришлось сдаться, поскольку припасы их истощились окончательно. А самой суровой критике командир осажденного подразделения — и это указывалось в докладе военного ведомства — подвергся за то, что не организовал вылазок и набегов в лагерь турецких войск. Доклад этот призывал покончить со статичной обороной в принципе и перейти к обороне мобильной и активной. Никаких стен. Только огонь и маневры. Сейчас военная наука уже приняла это. Почему же не хочешь принять и ты?
Берг с усилием выдавил из себя усмешку:
— С трудом нахожу параллели в твоем рассказе. Где Каплан? Внизу, на склоне?
— Параллель существует, и заключается она в том, что хорошая тактика — всегда хорошая тактика, будь то Кут, Хартум или Вавилон. А кстати о Хартуме, Берг, не забудь, что в свое время британские отряды попали туда с опозданием всего лишь на один день. Но от этого ни генерал Гордон, ни его люди, ни гражданское население не стали менее мертвыми. Если помощь не придет в ближайшие несколько часов, нас постигнет та же участь, Берг. Вот мы здесь сидим и, пока никто нас не крошит на мелкие кусочки, обманываем сами себя, полагая, что находимся в безопасности. Но едва склон покроется визжащими и вопящими ашбалами, мы тут же начнем причитать, жалея, что не сделали то и не попробовали это. Поверь моим словам, Исаак, любое самое отчаянное средство, которое выиграет нам время, стоит усилий и риска.
— Куда он пошел? К Воротам Иштар?
— Нет, всего лишь вниз, к внешней стене города. Они ведь изберут именно этот маршрут.
— Откуда у тебя эта уверенность?
— Все военно-полевые проблемы имеют ограниченное количество решений.
— Когда мы вернемся отсюда, я первым делом устрою тебя преподавать в военный колледж.
Неторопливо покуривая, Хоснер прислонился спиной к стене окопа и закрыл глаза.
— Когда мы будем судить Бернштейн с Аронсон, до того, как будем судить тебя, или после?
В своей жизни Хоснер познал немало как унижений, так и уважения. Все это было явно не для него. Он не любил делить ничего своего, тем более не хотел делиться властью и ответственностью. Он быстро сел и постучал пальцем Бергу в грудь.
— Ну-ка хватит меня пинать, Исаак, а не то, смотри, как бы тебе не оказаться на скамейке вместо меня. Если дело дойдет до голосования, то они выберут истинную сволочь, которой доверят вывести их из окружения, а не эрзац-сволочь, как ты или государственное лицо, как Вейцман. Они доверят свою судьбу настоящему. Они знают, что не могут доверять тебе или Вейцману ни в принятии непопулярных решений, ни в их исполнении. Так что отвали-ка. Достаточно скоро я уберусь и с твоей дороги, и из твоей жизни.
Берг не отрываясь смотрел на огонек своей трубки.
— Я не верю тебе, Яков. Тот, кто считает победы и поражения тесно связанными между собой, похож на игрока, требующего очередную карту, когда он и так уже имеет двадцать очков. Мы в разведке играем по другим правилам. Пусть меньше выигрыш, но и меньше потери. И никогда не гонимся за большим кушем, если он грозит большими потерями. Сегодня так ведут игру все армии, все службы разведки и министерства иностранных дел. А ты — последний из крупных игроков. Но даже тебе не разрешается ставить на кон жизни других людей. Даже жизнь одного человека — будь то такой храбрец, как Моше Каплан, — не должна подвергаться риску, сбрасываться со счетов, даже если существует шанс, что это поможет остальным.
— Ты сам чертовски хорошо знаешь, что одна жизнь — небольшой риск. По правилам твоей вонючей теории игры это может считаться приемлемой потерей за возможный большой выигрыш.
— Наверное, это очень субъективно. Я вовсе не рассматриваю потерю одной человеческой жизни как малую потерю.
— Ну ты и лицемер, Берг! В своей жизни ты делал вещи и похуже. И не притворяйся, что не обрадовался, когда я отправил Добкина. Ты прекрасно понимаешь, что его миссия — почти верная смерть, но ты вовсе не казался и не кажешься убитым горем по этому поводу.
— Но то ведь совсем иное дело. Добкин — профессионал. Человек его типа прекрасно понимает, что такое время, как сейчас, выпадает лишь раз в жизни.
— Это не делает миссию легче и проще ни для него, ни для меня. Неужели ты полагаешь, что мне доставило удовольствие посылать их обоих?
— Такого я не говорил. Умерь свой пыл. Я всего лишь играю здесь роль адвоката дьявола.
— Мне не нужны больше ни дьяволы, ни их адвокаты, Берг. Я просто делаю то, что считаю необходимым делать. И от всей души надеюсь, что люди там, и в Иерусалиме, и в Тель-Авиве, забудут обо всех теориях игры, потому что не пожелай они вступить в большую игру за нас, если, конечно, когда-нибудь обнаружат, где мы находимся, то нам всем просто крышка.
Берг застывшим взглядом смотрел вдоль склона холма, и голос его звучал отстранение:
— Может быть, лучше нам оказаться мертвыми, чем стать причиной еще одной войны или же своим спасением поставить под удар успех мирной конференции.
Эти слова моментально осветили Хоснеру все, что до этого оставалось неясным и темным. Берг просто готовится принести их всех в жертву абстракции — тому нечто, что он считает высшим благом. Он с куда большим удовольствием увидит, как они храбро и тихо умирают, чем позволит поставить государство Израиль в затруднительное положение. Если вдуматься, все зависит лишь от меры. Он, Хоснер, готов принести в жертву Каплана, себя или кого-то еще ради высших целей. Так где же граница дозволенности жертвоприношений? Если бы на Израиль напали, смог бы он воздержаться от использования своего ядерного оружия «ради человечества и высшего блага»? Имеет ли кто-то, будь то человек или государство, право сказать: «Высшее благо, черт его побери! Я хочу жить, заслуживаю права на жизнь и убью всякого, кто попытается положить конец моей драгоценной жизни!»
Но люди всегда приносили жертвы ради высших целей; сейчас вот и Каплан делает именно это. Каплан, лежащий в полном одиночестве в темноте, — Яков мог по минутам сосчитать время, отпущенное ему на грешной земле. А Берг готов скорее позволить всем, включая самого себя, умереть, чем вынудить Израиль принять решение.
Хоснер задумался об этом. Он готов пожертвовать своей жизнью. Но только потому, что судьбе было угодно поставить его в положение, где продолжать жить может оказаться хуже, чем умереть. А Хоснер поставил в такое же положение Каплана. Каплан уже не сумел бы вести нормальную жизнь, отклони он предложение Якова сложить свою голову. Но он прекрасно понимал, что на самом деле не вопрос жизни или смерти так волнует его. Речь шла о принципе агрессивного вмешательства. Евреи Израиля не должны позволить себе сползти к той пассивной роли, которая стала причиной гибели евреев в Европе.
Все существо Хоснера восставало против аргументов Берга. Если бы премьер-министр прямо спросил его, он ответил бы так:
— Да, действительно, я хочу, чтобы вы немедленно и любым способом добрались сюда и спасли нас. Какого черта вы все там копаетесь?
Наверняка Берг в душе тоже так считает. Он только разыгрывает роль адвоката дьявола. Говорит, как, наверное, говорили бы Мириам и министр иностранных дел. Берг, шпион Берг, умел разговаривать на самых разных языках. Но если он действительно думает так, как говорит, то тогда он явно ошибается. За ним вообще неплохо бы последить. Он может и уйти.
Он послал за ней, но никакой гарантии, что она придет, не было. Сердце тяжело стучало в груди. Руки дрожали. Мириам, приходи же скорее! Ожидание казалось бесконечным. Он посмотрел на часы: прошло пять минут после того, как ушел Берг. Три минуты после того, как он отправил посыльного на «конкорд». Он хотел встать и уйти, но не смог заставить себя покинуть то место, куда она придет, чтобы встретиться с ним.
Наконец Хоснер услышал два голоса и увидел два силуэта. Один силуэт указал рукой в его строну, повернулся и удалился. А другой приблизился к нему. Он облизал пересохшие губы и заставил голос не дрожать.
— Сюда! — позвал он.
Мириам скользнула в окоп и встала на колени возле него.
— В чем дело, Яков?
— Я... я просто хотел поговорить с тобой.
— Я свободна?
— Нет, этого я сделать не могу. Берг...
— Ты можешь здесь делать все, что захочешь. Ты — царь Вавилона.
— Прекрати сейчас же.
Она наклонилась к нему:
— Какая-то маленькая частичка тебя полностью согласна с Бергом. Эта частичка говорит: «Заприте эту сучку и держите ее под замком. Я — Яков Хоснер. Я принимаю серьезные решения и выполняю их».
— Не надо, Мириам.
— Пойми меня правильно. В данном случае я волнуюсь вовсе не за себя и не за Эсфирь. Я волнуюсь за тебя. Если ты позволишь продолжать этот фарс, то какая-то часть твоей души просто погибнет, умрет. С каждой минутой, пока ты позволяешь всему этому продолжаться, в тебе остается все меньше и меньше человека. Хоть однажды встань на сторону сострадания и доброты. Не бойся показать всем того Якова Хоснера, которого знаю я.
Хоснер покачал головой:
— Не могу. Боюсь. Боюсь, что если я проявлю доброту, то все здесь сразу развалится на части. Боюсь...
— Боишься, что если проявишь сочувствие, то сам развалишься на части?
Он подумал о Моше Каплане. Как смог он так поступить с этим парнем? Он подумал о другом Моше Каплане — скрывшемся в тумане ушедших лет. Вспомнил, как Мириам читала Равенсбрюкскую молитву.
И словно прочитав его мысли, она произнесла:
— Я не хочу стать твоей жертвой, твоим ночным кошмаром, твоим леденящим душу привидением. Я хочу помочь тебе.
Хоснер поднял ноги и уткнул голову в колени. Эту позу он не принимал с самого детства. Сейчас он позволил себе потерять самообладание.
— Уходи.
— Все вовсе не так просто, Яков.
Он поднял голову:
— Нет, совсем не просто.
Хоснер посмотрел на нее сквозь темноту.
Мириам изумилась тому, насколько потерянным он выглядел в эту минуту. Таким одиноким.
— Чего ты от меня хочешь?
Он покачал головой. Голос его задрожал:
— Не знаю.
— Ты хочешь сказать, что любишь меня?
— Я дрожу, словно школьник на первом свидании, и голос звучит октавой выше.
Она вытянула руку и погладила Хоснера по волосам.
Он взял ее руку и поднес к губам.
Хоснеру хотелось целовать ее, ласкать, осыпать нежностями, но вместо всего этого он лишь обнял ее и крепко прижал к себе. А потом аккуратно отстранил от себя и встал на одно колено. Залез в нагрудный карман и что-то оттуда достал. На открытой ладони протянул ей. Это оказалась серебряная Звезда Давида, составленная из двух сопряженных треугольников. Некоторые из заклепок разболтались, и треугольники потеряли жесткость. Он постарался сказать как можно более непринужденно:
— Я купил ее в Нью-Йорке во время своей последней поездки. У Тиффани. Когда-нибудь отдай ее в ремонт вместо меня, хорошо?
Он протянул ей звезду. Мириам улыбнулась:
— Твой первый подарок мне, Яков, и тебе приходится притворяться, что это вовсе не подарок. Спасибо!
Внезапно лицо Мириам стало очень серьезным. Она опустилась на колени на дне окопа и внимательно посмотрела на серебряную звезду в своей руке.
— О Яков! — прошептала она. — Пожалуйста, не выбрасывай свою жизнь!
Она зажала звезду в руке и крепко прижала к груди. Лучи врезались в руку, но женщина не разжимала пальцы, пока не пошла кровь. Она низко опустила голову и сдерживала слезы до тех пор, пока тело не начало трястись от переполнявших ее рыданий.
— О проклятие, проклятие! — Мириам с силой ударила кулаком по земле. А потом прокричала, пытаясь утихомирить ветер: — Ну нет же, я не позволю тебе здесь умереть!
Хоснер не произнес ни слова, но в его глазах тоже стояли слезы.
Дрожащими руками Мириам сняла с шеи серебряную цепочку с кулоном в форме слова «жизнь» на иврите, застегнула цепочку на шее Якова и притянула его голову к себе.
— Жизнь, — произнесла она сквозь слезы. — Жизнь, Яков.
Он смотрел и смотрел, и внезапно картинка потускнела: сели батареи. Каплан взглянул в последний раз перед тем, как картинка полностью потемнела, и нажал на спусковой крючок.
На холме все сразу поняли, что их час пробил.
30
— В этом я с тобой абсолютно согласен. Попозже мы расскажем об этом министру иностранных дел. Но все же, где Каплан?
— Эта история имеет продолжение, и из нее вытекает еще один урок, Исаак.
Берг выпустил дым изо рта, одновременно покорно вздохнув.
— Ну так вот, после серьезной битвы с турками британцам пришлось остаться в этом городке, Куте. У них закончились припасы. А турки осадили город, причем осада продолжалась несколько месяцев. Британские войска пытались прорвать осаду извне и несколько раз подходили к городку на расстояние всего лишь километра, но всякий раз турки отбрасывали их назад. В конце концов осажденным отрядам британцев пришлось сдаться, поскольку припасы их истощились окончательно. А самой суровой критике командир осажденного подразделения — и это указывалось в докладе военного ведомства — подвергся за то, что не организовал вылазок и набегов в лагерь турецких войск. Доклад этот призывал покончить со статичной обороной в принципе и перейти к обороне мобильной и активной. Никаких стен. Только огонь и маневры. Сейчас военная наука уже приняла это. Почему же не хочешь принять и ты?
Берг с усилием выдавил из себя усмешку:
— С трудом нахожу параллели в твоем рассказе. Где Каплан? Внизу, на склоне?
— Параллель существует, и заключается она в том, что хорошая тактика — всегда хорошая тактика, будь то Кут, Хартум или Вавилон. А кстати о Хартуме, Берг, не забудь, что в свое время британские отряды попали туда с опозданием всего лишь на один день. Но от этого ни генерал Гордон, ни его люди, ни гражданское население не стали менее мертвыми. Если помощь не придет в ближайшие несколько часов, нас постигнет та же участь, Берг. Вот мы здесь сидим и, пока никто нас не крошит на мелкие кусочки, обманываем сами себя, полагая, что находимся в безопасности. Но едва склон покроется визжащими и вопящими ашбалами, мы тут же начнем причитать, жалея, что не сделали то и не попробовали это. Поверь моим словам, Исаак, любое самое отчаянное средство, которое выиграет нам время, стоит усилий и риска.
— Куда он пошел? К Воротам Иштар?
— Нет, всего лишь вниз, к внешней стене города. Они ведь изберут именно этот маршрут.
— Откуда у тебя эта уверенность?
— Все военно-полевые проблемы имеют ограниченное количество решений.
— Когда мы вернемся отсюда, я первым делом устрою тебя преподавать в военный колледж.
Неторопливо покуривая, Хоснер прислонился спиной к стене окопа и закрыл глаза.
— Когда мы будем судить Бернштейн с Аронсон, до того, как будем судить тебя, или после?
В своей жизни Хоснер познал немало как унижений, так и уважения. Все это было явно не для него. Он не любил делить ничего своего, тем более не хотел делиться властью и ответственностью. Он быстро сел и постучал пальцем Бергу в грудь.
— Ну-ка хватит меня пинать, Исаак, а не то, смотри, как бы тебе не оказаться на скамейке вместо меня. Если дело дойдет до голосования, то они выберут истинную сволочь, которой доверят вывести их из окружения, а не эрзац-сволочь, как ты или государственное лицо, как Вейцман. Они доверят свою судьбу настоящему. Они знают, что не могут доверять тебе или Вейцману ни в принятии непопулярных решений, ни в их исполнении. Так что отвали-ка. Достаточно скоро я уберусь и с твоей дороги, и из твоей жизни.
Берг не отрываясь смотрел на огонек своей трубки.
— Я не верю тебе, Яков. Тот, кто считает победы и поражения тесно связанными между собой, похож на игрока, требующего очередную карту, когда он и так уже имеет двадцать очков. Мы в разведке играем по другим правилам. Пусть меньше выигрыш, но и меньше потери. И никогда не гонимся за большим кушем, если он грозит большими потерями. Сегодня так ведут игру все армии, все службы разведки и министерства иностранных дел. А ты — последний из крупных игроков. Но даже тебе не разрешается ставить на кон жизни других людей. Даже жизнь одного человека — будь то такой храбрец, как Моше Каплан, — не должна подвергаться риску, сбрасываться со счетов, даже если существует шанс, что это поможет остальным.
— Ты сам чертовски хорошо знаешь, что одна жизнь — небольшой риск. По правилам твоей вонючей теории игры это может считаться приемлемой потерей за возможный большой выигрыш.
— Наверное, это очень субъективно. Я вовсе не рассматриваю потерю одной человеческой жизни как малую потерю.
— Ну ты и лицемер, Берг! В своей жизни ты делал вещи и похуже. И не притворяйся, что не обрадовался, когда я отправил Добкина. Ты прекрасно понимаешь, что его миссия — почти верная смерть, но ты вовсе не казался и не кажешься убитым горем по этому поводу.
— Но то ведь совсем иное дело. Добкин — профессионал. Человек его типа прекрасно понимает, что такое время, как сейчас, выпадает лишь раз в жизни.
— Это не делает миссию легче и проще ни для него, ни для меня. Неужели ты полагаешь, что мне доставило удовольствие посылать их обоих?
— Такого я не говорил. Умерь свой пыл. Я всего лишь играю здесь роль адвоката дьявола.
— Мне не нужны больше ни дьяволы, ни их адвокаты, Берг. Я просто делаю то, что считаю необходимым делать. И от всей души надеюсь, что люди там, и в Иерусалиме, и в Тель-Авиве, забудут обо всех теориях игры, потому что не пожелай они вступить в большую игру за нас, если, конечно, когда-нибудь обнаружат, где мы находимся, то нам всем просто крышка.
Берг застывшим взглядом смотрел вдоль склона холма, и голос его звучал отстранение:
— Может быть, лучше нам оказаться мертвыми, чем стать причиной еще одной войны или же своим спасением поставить под удар успех мирной конференции.
Эти слова моментально осветили Хоснеру все, что до этого оставалось неясным и темным. Берг просто готовится принести их всех в жертву абстракции — тому нечто, что он считает высшим благом. Он с куда большим удовольствием увидит, как они храбро и тихо умирают, чем позволит поставить государство Израиль в затруднительное положение. Если вдуматься, все зависит лишь от меры. Он, Хоснер, готов принести в жертву Каплана, себя или кого-то еще ради высших целей. Так где же граница дозволенности жертвоприношений? Если бы на Израиль напали, смог бы он воздержаться от использования своего ядерного оружия «ради человечества и высшего блага»? Имеет ли кто-то, будь то человек или государство, право сказать: «Высшее благо, черт его побери! Я хочу жить, заслуживаю права на жизнь и убью всякого, кто попытается положить конец моей драгоценной жизни!»
Но люди всегда приносили жертвы ради высших целей; сейчас вот и Каплан делает именно это. Каплан, лежащий в полном одиночестве в темноте, — Яков мог по минутам сосчитать время, отпущенное ему на грешной земле. А Берг готов скорее позволить всем, включая самого себя, умереть, чем вынудить Израиль принять решение.
Хоснер задумался об этом. Он готов пожертвовать своей жизнью. Но только потому, что судьбе было угодно поставить его в положение, где продолжать жить может оказаться хуже, чем умереть. А Хоснер поставил в такое же положение Каплана. Каплан уже не сумел бы вести нормальную жизнь, отклони он предложение Якова сложить свою голову. Но он прекрасно понимал, что на самом деле не вопрос жизни или смерти так волнует его. Речь шла о принципе агрессивного вмешательства. Евреи Израиля не должны позволить себе сползти к той пассивной роли, которая стала причиной гибели евреев в Европе.
Все существо Хоснера восставало против аргументов Берга. Если бы премьер-министр прямо спросил его, он ответил бы так:
— Да, действительно, я хочу, чтобы вы немедленно и любым способом добрались сюда и спасли нас. Какого черта вы все там копаетесь?
Наверняка Берг в душе тоже так считает. Он только разыгрывает роль адвоката дьявола. Говорит, как, наверное, говорили бы Мириам и министр иностранных дел. Берг, шпион Берг, умел разговаривать на самых разных языках. Но если он действительно думает так, как говорит, то тогда он явно ошибается. За ним вообще неплохо бы последить. Он может и уйти.
* * *
Хоснер остался в окопе в одиночестве. Пыль и песок заполняли пространство, засыпая уже его ноги. То место, где напротив него сидел Берг, совсем сгладилось. Когда-нибудь песок укроет и «конкорд», и останутся лишь его смутные очертания. Их кости окажутся похороненными в пыли, и вообще все, что останется от них самих и их дел, станет лишь еще одним свидетельством мученичества и страдания, и свидетельство это поступит в Иерусалимскую библиотеку. Хоснер собрал пригоршню пыли со своей ноги и швырнул ее по ветру. Вавилон. Боже, как он ненавидит это место! Ненавидит каждый квадратный сантиметр его мертвой пыли и глины. Вавилон. Губитель душ. Он стал свидетелем миллионов случаев морального падения. Убийства. Рабство. Греховное совокупление. Кровавые жертвы. Как могла его любовь расцвести в таком месте?Он послал за ней, но никакой гарантии, что она придет, не было. Сердце тяжело стучало в груди. Руки дрожали. Мириам, приходи же скорее! Ожидание казалось бесконечным. Он посмотрел на часы: прошло пять минут после того, как ушел Берг. Три минуты после того, как он отправил посыльного на «конкорд». Он хотел встать и уйти, но не смог заставить себя покинуть то место, куда она придет, чтобы встретиться с ним.
Наконец Хоснер услышал два голоса и увидел два силуэта. Один силуэт указал рукой в его строну, повернулся и удалился. А другой приблизился к нему. Он облизал пересохшие губы и заставил голос не дрожать.
— Сюда! — позвал он.
Мириам скользнула в окоп и встала на колени возле него.
— В чем дело, Яков?
— Я... я просто хотел поговорить с тобой.
— Я свободна?
— Нет, этого я сделать не могу. Берг...
— Ты можешь здесь делать все, что захочешь. Ты — царь Вавилона.
— Прекрати сейчас же.
Она наклонилась к нему:
— Какая-то маленькая частичка тебя полностью согласна с Бергом. Эта частичка говорит: «Заприте эту сучку и держите ее под замком. Я — Яков Хоснер. Я принимаю серьезные решения и выполняю их».
— Не надо, Мириам.
— Пойми меня правильно. В данном случае я волнуюсь вовсе не за себя и не за Эсфирь. Я волнуюсь за тебя. Если ты позволишь продолжать этот фарс, то какая-то часть твоей души просто погибнет, умрет. С каждой минутой, пока ты позволяешь всему этому продолжаться, в тебе остается все меньше и меньше человека. Хоть однажды встань на сторону сострадания и доброты. Не бойся показать всем того Якова Хоснера, которого знаю я.
Хоснер покачал головой:
— Не могу. Боюсь. Боюсь, что если я проявлю доброту, то все здесь сразу развалится на части. Боюсь...
— Боишься, что если проявишь сочувствие, то сам развалишься на части?
Он подумал о Моше Каплане. Как смог он так поступить с этим парнем? Он подумал о другом Моше Каплане — скрывшемся в тумане ушедших лет. Вспомнил, как Мириам читала Равенсбрюкскую молитву.
И словно прочитав его мысли, она произнесла:
— Я не хочу стать твоей жертвой, твоим ночным кошмаром, твоим леденящим душу привидением. Я хочу помочь тебе.
Хоснер поднял ноги и уткнул голову в колени. Эту позу он не принимал с самого детства. Сейчас он позволил себе потерять самообладание.
— Уходи.
— Все вовсе не так просто, Яков.
Он поднял голову:
— Нет, совсем не просто.
Хоснер посмотрел на нее сквозь темноту.
Мириам изумилась тому, насколько потерянным он выглядел в эту минуту. Таким одиноким.
— Чего ты от меня хочешь?
Он покачал головой. Голос его задрожал:
— Не знаю.
— Ты хочешь сказать, что любишь меня?
— Я дрожу, словно школьник на первом свидании, и голос звучит октавой выше.
Она вытянула руку и погладила Хоснера по волосам.
Он взял ее руку и поднес к губам.
Хоснеру хотелось целовать ее, ласкать, осыпать нежностями, но вместо всего этого он лишь обнял ее и крепко прижал к себе. А потом аккуратно отстранил от себя и встал на одно колено. Залез в нагрудный карман и что-то оттуда достал. На открытой ладони протянул ей. Это оказалась серебряная Звезда Давида, составленная из двух сопряженных треугольников. Некоторые из заклепок разболтались, и треугольники потеряли жесткость. Он постарался сказать как можно более непринужденно:
— Я купил ее в Нью-Йорке во время своей последней поездки. У Тиффани. Когда-нибудь отдай ее в ремонт вместо меня, хорошо?
Он протянул ей звезду. Мириам улыбнулась:
— Твой первый подарок мне, Яков, и тебе приходится притворяться, что это вовсе не подарок. Спасибо!
Внезапно лицо Мириам стало очень серьезным. Она опустилась на колени на дне окопа и внимательно посмотрела на серебряную звезду в своей руке.
— О Яков! — прошептала она. — Пожалуйста, не выбрасывай свою жизнь!
Она зажала звезду в руке и крепко прижала к груди. Лучи врезались в руку, но женщина не разжимала пальцы, пока не пошла кровь. Она низко опустила голову и сдерживала слезы до тех пор, пока тело не начало трястись от переполнявших ее рыданий.
— О проклятие, проклятие! — Мириам с силой ударила кулаком по земле. А потом прокричала, пытаясь утихомирить ветер: — Ну нет же, я не позволю тебе здесь умереть!
Хоснер не произнес ни слова, но в его глазах тоже стояли слезы.
Дрожащими руками Мириам сняла с шеи серебряную цепочку с кулоном в форме слова «жизнь» на иврите, застегнула цепочку на шее Якова и притянула его голову к себе.
— Жизнь, — произнесла она сквозь слезы. — Жизнь, Яков.
* * *
Моше Каплан лежал в маленьком овраге и сквозь ночной прицел изучал местность. Луна светила слабо, зато пыли в воздухе летало очень много, но Каплан без труда различал цепочку ашбалов в маскировочных одеждах и прислонившихся к низкой стене менее чем в двадцати метрах от него. Картина напомнила ему гравюру девятнадцатого века под названием «Сборище оборотней». На ней гротескно изображались получеловеческие фигуры на фоне стены церковного кладбища, освещенные луной. Картинка была страшненькая, однако не страшнее, чем зеленоватое изображение в его приборе.Он смотрел и смотрел, и внезапно картинка потускнела: сели батареи. Каплан взглянул в последний раз перед тем, как картинка полностью потемнела, и нажал на спусковой крючок.
На холме все сразу поняли, что их час пробил.
30
Добкин силой втолкнул Шислона в гуфу, а потом отвел суденышко от берега. Конечно, сейчас уже посадка лодки стала значительно выше, и Шислон имел куда больше шансов выжить, состязаясь с Евфратом, чем разделяя судьбу Добкина. А кроме того, Шислон оставался единственной связью между Добкином и деревней Уммой, и Добкин вовсе не хотел, чтобы эта связь стала известна Ришу в случае, если их поймают вдвоем. Пока лодка не скрылась из виду, направляясь вниз по течению к деревне, он стоял на берегу, провожая ее взглядом, а потом пошел прочь от бурного, мутного потока.
Добкин полностью потерял ориентацию и не мог точно определить, где находится по отношению к Воротам Иштар. Он буквально продирался сквозь слепящую пыльную бурю, старательно считая шаги. На пути постоянно попадались ямы и котлованы, оставшиеся от раскопок и не огороженные до сих пор, и несколько раз генерал едва не провалился. Во всяком случае, их присутствие доказывало, что он в Вавилоне. Добкин с трудом передвигался по обесцвеченной, выбеленной земле, оставшейся от древних стен, превращавшей Вавилон в жуткую бесплодную пустыню, на которой даже трава не росла.
Пройдя триста метров, генерал взобрался на небольшой холм и огляделся вокруг, изучая местность. Исходил он из того, что гостиница наверняка выделялась бы освещенными окнами. Их он искал в темноте, ничего, однако, не находя.
За своей спиной он услышал шум и оглянулся. В темноте что-то двигалось. Приостановилось, затаившись, потом вновь начало приближаться, светя желтыми раскосыми глазами.
На развалинах стены, повернувшись к Добкину мордой, стоял шакал. Глаза его были полузакрыты, и он сохранял полную неподвижность, стоически принимая свою долю. Внезапно Добкин почувствовал симпатию к хищнику.
— Не знаю, что ты ищешь здесь, старый охотник, но надеюсь, что найдешь — если, конечно, ты ищешь не меня.
Шакал бесшумно и грациозно сделал несколько шагов по направлению к Добкину, смерил его взглядом и остановился. Потом поднял голову и протяжно завыл. Никто из его сородичей не ответил, и, спрыгнув со стены, зверь исчез во мраке.
Добкин тоже спустился со своего возвышения и спрятался в частично раскопанном здании. В его темных углах жили совы, и при приближении человека они тревожно заухали. Добкин опустился на пол, пытаясь прогнать ноющую боль во всем теле и жуткую усталость.
Вавилон. Какое немыслимо мертвое место! Этот город ушедших изо всех сил старался убить его и добавить его кости в свою бесплодную землю. «И поселятся там степные звери с шакалами... и не будет обитаема вовеки и населяема в роды родов».
Пророчество Иеремии оказалось столь же вещим, как и пророчество Исайи.
Добкин знал, что в четвертом веке персидский царь превратил город в свои охотничьи угодья. Его невероятные стены, в некоторых источниках занимающие второе место среди чудес света вместо Висячих садов Семирамиды, все еще стояли в те дни, хотя большая часть из трехсот шестидесяти смотровых башен уже обвалилась. Причудливая судьба, превратившая крупнейший город мира в место для диких зверей, фактически в зоопарк, напомнила о пророчествах Исайи и Иеремии еще острее.
Жилище диких зверей.
А к началу пятого века Евфрат изменил свое русло, и Вавилон превратился в обширное болото, и тогда исполнилось последнее пророчество Исайи и Иеремии: за восемьсот лет до этого Иеремия писал: «Устремилось на Вавилон море; он покрыт множеством волн его».
Добкин осторожно выполз из своего укрытия и, пошатываясь, поднялся на ноги. Зачерпнул немного воды из бурдюка, сделанного из козлиной шкуры, и промыл глаза. Он неожиданно попал в странный, фантастический мир. Все это имело какое-то определенное значение, но понять, какое именно, казалось невозможным.
Генерал выбрался из полузанесенного песком и пылью строения на некое подобие тропы, извивающейся меж руин. Повернул на север, к берегу Евфрата. Вдоль него он прошел почти километр, сгибаясь под ветром и пряча лицо.
Ветер утих неожиданно, и сразу раздался голос. Генерал поднял голову. Из дверного проема на него внимательно смотрел араб. Оказывается, он уже пришел в Квейриш. Разглядев араба, Добкин подошел к нему.
— Гостиница, — произнес он на языке, который считал палестинским вариантом арабского.
Человек в дверях решил, что разговаривает с ашбалом, заблудившимся в темноте. Палестинцы ему совсем не нравились, но сейчас они заправляли всей жизнью. Однако ашбала без оружия он не встречал еще ни разу и про себя невольно отметил это. Выйдя из дома, он прошел мимо Добкина, пристально его разглядывая.
Добкин пошел за ним следом, не забыв при этом незаметно достать из кармана нож, которым снабдили его евреи из Уммы. Несколько минут они шли по извилистой улочке, а потом человек свернул в переулок между двумя зданиями.
Добкин старался не отставать. Он посмотрел в переулок, однако араб исчез. Генерал прислонился спиной к стене справа, готовясь при первой же необходимости пустить в ход нож.
Однако араб неожиданно появился из ниши в стене напротив и вытянул руку:
— Сюда.
Добкин не сомневался, что это та самая козлиная тропа, по которой Хаммади вел их с Хоснером к Воротам Иштар. Он кивнул и изобразил подобающую благодарность, пробормотав некое благословение. Было ясно: чтобы попасть на тропу, придется пройти почти вплотную к арабу. Покрепче сжав нож и выставив вперед правое плечо, он сделал шаг, оказавшись с человеком лицом к лицу.
Араб схватился за свой кинжал. Он собирался убить ашбала, чтобы забрать себе его одежду, обувь и все, что нашлось бы в его карманах. Он твердо верил в свою полную безнаказанность.
Добкин прошел в метре от противника, не спуская с него напряженного взгляда.
Араб сознавал, что ашбал гораздо больше его, сильнее и внимательнее. В глубине души он опасался, что тот готовится убить его самого. Опустив глаза, араб увидел в руке незнакомца нож. Что же делать — нанести удар первым или же отступиться, вознося молитву Аллаху, чтобы большой человек не вздумал покончить с ним? Зачем убивать его, в поношенных сандалиях и ветхой одежде?
— Да пребудет с тобой Аллах, — произнес он, склоняя голову и отдавая себя на милость незнакомца.
Добкин колебался. В голове его проносились все аргументы «за» и «против» убийства.
— И с тобой тоже, — ответил он, проходя мимо и сворачивая на козлиную тропу между зданиями.
Генерал пришел в город, и снова, как прежде, ощущение того, что все это уже случалось раньше, охватило его. Он сознавал, что оно появляется из-за усталости и стрессов в сочетании со всеми виденными старыми картами и фантастическими реконструкциями этого места, но тем не менее ощущение не проходило. Наверное, как и у всех евреев — если, конечно, истории о пленении верны, — здесь когда-то жили и его предки.
Но его предки не мешкали, когда им приказали: «Идите!» Они пошли, но только для того, чтобы несколько веков спустя вновь оказаться в гонении — на сей раз со стороны римлян. И с тех самых пор вплоть до 1948 года у них не было места, которое они могли назвать домом. Каким-то образом после двух тысяч лет скитаний семья по фамилии Добкин оказалась в России и, уже уйдя из России, завершила свой путь и вернулась в Палестину. А из Палестины, Израиля Бенджамин Добкин возвратился в Вавилон. Вернется ли он в Иерусалим, в настоящее время оставалось под большим вопросом.
На минуту он задумался, не найти ли в музее доктора Аль-Танни, но решил этого все-таки не делать. Время дорого. А кроме того, можно ли доверять Аль-Танни? Если можно, то нужно ли вовлекать его в проблемы? У него самого не имелось никаких конкретных планов, кроме одного — единственного очень важного телефонного звонка, и если честно, то даже не хотелось всерьез задумываться о каких-то планах. Вся эта невероятная операция могла осуществиться лишь благодаря решительности, дерзости и, конечно, удаче. Он попал в деревню Умма, и там ему дали нужную одежду. Нашел гостиницу, и оказалось, что ашбалы ушли из своих палаток. Сейчас он должен зайти в здание и убить дневального и всех, кто там еще оставался. Но возможно, там же окажутся и раненые, а значит, и санитары.
Добкин подошел к веранде гостиницы и открыл дверь, ведущую в небольшой холл. Немного прищурился, чтобы глаза привыкли к освещению. Молодой араб в защитной форме сидел за конторкой регистратора и читал газету.
Все совсем просто и обычно, подумал генерал. Молодой человек, а это был Касым, поднял голову, и лицо его невольно напряглось.
— Да?
Касым как раз решил пойти и изнасиловать пленную еврейку еще раз — если, конечно, она жива. И вдруг эта помеха.
— Да?
Что-то явно было не так. Одежда не по размеру — мокрая и запачканная пылью и грязью, больше похожей на сгустки крови. Оружия вроде не видно. Фляга из козлиной шкуры.
Касым поднялся.
Добкин быстро, но не суетливо, подошел к конторке, одной огромной сильной рукой схватил часового за волосы, а другой быстро выхватил нож и всадил его в горло врагу. Вытащил нож и опустил тело на пол. Вытер руку о газету, а потом промокнул ею конторку и тоже бросил на пол. Из-за конторки все еще раздавались булькающие звуки. Добкин повернулся и направился к двери с надписью по-арабски «Управляющий». Открыл дверь.
Маленький кабинет оказался освещенным единственной лампой, стоящей на полу, и в круге света лежала обнаженная женщина — или девушка, — лежала на животе, вся в крови, мертвая или при смерти. По цвету кожи и прическе Добкин сразу определил, что это не местная девушка, похищенная для определенной цели. Он быстро подошел к лежащей и перевернул ее на спину. Лицо показалось знакомым, даже несмотря на то что было жестоко избито. Худшие опасения, что это одна из своих, подтвердились, поскольку в девушке невозможно было не узнать секретаршу Игеля Текоа. Имя ее, однако, генерал вспомнить не смог. Он опустился на колени и приложил ухо к груди девушки. Она дышала. Он вновь взглянул на окровавленное тело — выглядело оно так, словно его терзал какой-то дикий зверь.
Добкин поднял едва живое тело и положил на оттоманку у стены. На крючке у двери увидел длинный шерстяной халат и укрыл им ее. Обнаружил также кувшин воды, стоящий на буфете рядом с тазом, в котором смывали с рук кровь. Полил из кувшина на лицо девушки. Она тихонько пошевелилась. Добкин поставил кувшин. Нельзя было терять ни секунды — даже на то, чтобы облегчить страдания пленной. Он подошел к столу и снял телефонную трубку. Такое обычное действие показалось странным и сразу напомнило о Синайской кампании, во время которой он обнаружил работающий телефон в полностью разрушенной деревне. Тогда Добкин звонил в следующую деревню, все еще остававшуюся в руках египтян, чтобы сообщить, что они уже здесь. Там он оказался первой ласточкой, сейчас же дело обстояло совсем по-иному. Он нетерпеливо вслушивался в гудки. Этажом выше, как раз над головой, раздавались шаги и стоны. Именно там, очевидно, размещались раненые и ходили санитары. За стеной разговаривали. Ветер раскачивал жалюзи и скрипел оконными рамами. Неужели линия не работает? Генерал посмотрел на телефон. На нем не было наборного диска, аппарат работал исключительно через оператора, но как же его вызвать? Добкин постучал по рычажкам — еще и еще, — ему показалось, что на это ушла масса времени.
Добкин полностью потерял ориентацию и не мог точно определить, где находится по отношению к Воротам Иштар. Он буквально продирался сквозь слепящую пыльную бурю, старательно считая шаги. На пути постоянно попадались ямы и котлованы, оставшиеся от раскопок и не огороженные до сих пор, и несколько раз генерал едва не провалился. Во всяком случае, их присутствие доказывало, что он в Вавилоне. Добкин с трудом передвигался по обесцвеченной, выбеленной земле, оставшейся от древних стен, превращавшей Вавилон в жуткую бесплодную пустыню, на которой даже трава не росла.
Пройдя триста метров, генерал взобрался на небольшой холм и огляделся вокруг, изучая местность. Исходил он из того, что гостиница наверняка выделялась бы освещенными окнами. Их он искал в темноте, ничего, однако, не находя.
За своей спиной он услышал шум и оглянулся. В темноте что-то двигалось. Приостановилось, затаившись, потом вновь начало приближаться, светя желтыми раскосыми глазами.
На развалинах стены, повернувшись к Добкину мордой, стоял шакал. Глаза его были полузакрыты, и он сохранял полную неподвижность, стоически принимая свою долю. Внезапно Добкин почувствовал симпатию к хищнику.
— Не знаю, что ты ищешь здесь, старый охотник, но надеюсь, что найдешь — если, конечно, ты ищешь не меня.
Шакал бесшумно и грациозно сделал несколько шагов по направлению к Добкину, смерил его взглядом и остановился. Потом поднял голову и протяжно завыл. Никто из его сородичей не ответил, и, спрыгнув со стены, зверь исчез во мраке.
Добкин тоже спустился со своего возвышения и спрятался в частично раскопанном здании. В его темных углах жили совы, и при приближении человека они тревожно заухали. Добкин опустился на пол, пытаясь прогнать ноющую боль во всем теле и жуткую усталость.
Вавилон. Какое немыслимо мертвое место! Этот город ушедших изо всех сил старался убить его и добавить его кости в свою бесплодную землю. «И поселятся там степные звери с шакалами... и не будет обитаема вовеки и населяема в роды родов».
Пророчество Иеремии оказалось столь же вещим, как и пророчество Исайи.
Добкин знал, что в четвертом веке персидский царь превратил город в свои охотничьи угодья. Его невероятные стены, в некоторых источниках занимающие второе место среди чудес света вместо Висячих садов Семирамиды, все еще стояли в те дни, хотя большая часть из трехсот шестидесяти смотровых башен уже обвалилась. Причудливая судьба, превратившая крупнейший город мира в место для диких зверей, фактически в зоопарк, напомнила о пророчествах Исайи и Иеремии еще острее.
Жилище диких зверей.
А к началу пятого века Евфрат изменил свое русло, и Вавилон превратился в обширное болото, и тогда исполнилось последнее пророчество Исайи и Иеремии: за восемьсот лет до этого Иеремия писал: «Устремилось на Вавилон море; он покрыт множеством волн его».
Добкин осторожно выполз из своего укрытия и, пошатываясь, поднялся на ноги. Зачерпнул немного воды из бурдюка, сделанного из козлиной шкуры, и промыл глаза. Он неожиданно попал в странный, фантастический мир. Все это имело какое-то определенное значение, но понять, какое именно, казалось невозможным.
Генерал выбрался из полузанесенного песком и пылью строения на некое подобие тропы, извивающейся меж руин. Повернул на север, к берегу Евфрата. Вдоль него он прошел почти километр, сгибаясь под ветром и пряча лицо.
Ветер утих неожиданно, и сразу раздался голос. Генерал поднял голову. Из дверного проема на него внимательно смотрел араб. Оказывается, он уже пришел в Квейриш. Разглядев араба, Добкин подошел к нему.
— Гостиница, — произнес он на языке, который считал палестинским вариантом арабского.
Человек в дверях решил, что разговаривает с ашбалом, заблудившимся в темноте. Палестинцы ему совсем не нравились, но сейчас они заправляли всей жизнью. Однако ашбала без оружия он не встречал еще ни разу и про себя невольно отметил это. Выйдя из дома, он прошел мимо Добкина, пристально его разглядывая.
Добкин пошел за ним следом, не забыв при этом незаметно достать из кармана нож, которым снабдили его евреи из Уммы. Несколько минут они шли по извилистой улочке, а потом человек свернул в переулок между двумя зданиями.
Добкин старался не отставать. Он посмотрел в переулок, однако араб исчез. Генерал прислонился спиной к стене справа, готовясь при первой же необходимости пустить в ход нож.
Однако араб неожиданно появился из ниши в стене напротив и вытянул руку:
— Сюда.
Добкин не сомневался, что это та самая козлиная тропа, по которой Хаммади вел их с Хоснером к Воротам Иштар. Он кивнул и изобразил подобающую благодарность, пробормотав некое благословение. Было ясно: чтобы попасть на тропу, придется пройти почти вплотную к арабу. Покрепче сжав нож и выставив вперед правое плечо, он сделал шаг, оказавшись с человеком лицом к лицу.
Араб схватился за свой кинжал. Он собирался убить ашбала, чтобы забрать себе его одежду, обувь и все, что нашлось бы в его карманах. Он твердо верил в свою полную безнаказанность.
Добкин прошел в метре от противника, не спуская с него напряженного взгляда.
Араб сознавал, что ашбал гораздо больше его, сильнее и внимательнее. В глубине души он опасался, что тот готовится убить его самого. Опустив глаза, араб увидел в руке незнакомца нож. Что же делать — нанести удар первым или же отступиться, вознося молитву Аллаху, чтобы большой человек не вздумал покончить с ним? Зачем убивать его, в поношенных сандалиях и ветхой одежде?
— Да пребудет с тобой Аллах, — произнес он, склоняя голову и отдавая себя на милость незнакомца.
Добкин колебался. В голове его проносились все аргументы «за» и «против» убийства.
— И с тобой тоже, — ответил он, проходя мимо и сворачивая на козлиную тропу между зданиями.
Генерал пришел в город, и снова, как прежде, ощущение того, что все это уже случалось раньше, охватило его. Он сознавал, что оно появляется из-за усталости и стрессов в сочетании со всеми виденными старыми картами и фантастическими реконструкциями этого места, но тем не менее ощущение не проходило. Наверное, как и у всех евреев — если, конечно, истории о пленении верны, — здесь когда-то жили и его предки.
Но его предки не мешкали, когда им приказали: «Идите!» Они пошли, но только для того, чтобы несколько веков спустя вновь оказаться в гонении — на сей раз со стороны римлян. И с тех самых пор вплоть до 1948 года у них не было места, которое они могли назвать домом. Каким-то образом после двух тысяч лет скитаний семья по фамилии Добкин оказалась в России и, уже уйдя из России, завершила свой путь и вернулась в Палестину. А из Палестины, Израиля Бенджамин Добкин возвратился в Вавилон. Вернется ли он в Иерусалим, в настоящее время оставалось под большим вопросом.
* * *
Добкин нашел древнее русло Евфрата, и оттуда уже оказалось несложно попасть в окрестности дворца. Примерно через четверть часа он стоял перед Воротами богини Иштар, глядя на знаменитую мозаику — бессмертных вавилонских львов. Пройдя сквозь ворота по Священной дороге процессий, он наконец увидел светящиеся окна гостиницы. Часовых возле нее не оказалось. Через улицу от гостиницы раскинулся целый палаточный лагерь. А немного поодаль Добкин смог разглядеть небольшой музей. Ашбалов, судя по всему, здесь не было. Наверняка они вновь отправились атаковать холм. Остановившись, чтобы перевести дух, генерал явственно расслышал, как со стороны холма раздались пулеметные очереди, а за ними наступила полная тишина. Интересно, кто это стрелял? Скорее всего один из аванпостов. Еще одна жертва в длинном печальном списке.На минуту он задумался, не найти ли в музее доктора Аль-Танни, но решил этого все-таки не делать. Время дорого. А кроме того, можно ли доверять Аль-Танни? Если можно, то нужно ли вовлекать его в проблемы? У него самого не имелось никаких конкретных планов, кроме одного — единственного очень важного телефонного звонка, и если честно, то даже не хотелось всерьез задумываться о каких-то планах. Вся эта невероятная операция могла осуществиться лишь благодаря решительности, дерзости и, конечно, удаче. Он попал в деревню Умма, и там ему дали нужную одежду. Нашел гостиницу, и оказалось, что ашбалы ушли из своих палаток. Сейчас он должен зайти в здание и убить дневального и всех, кто там еще оставался. Но возможно, там же окажутся и раненые, а значит, и санитары.
Добкин подошел к веранде гостиницы и открыл дверь, ведущую в небольшой холл. Немного прищурился, чтобы глаза привыкли к освещению. Молодой араб в защитной форме сидел за конторкой регистратора и читал газету.
Все совсем просто и обычно, подумал генерал. Молодой человек, а это был Касым, поднял голову, и лицо его невольно напряглось.
— Да?
Касым как раз решил пойти и изнасиловать пленную еврейку еще раз — если, конечно, она жива. И вдруг эта помеха.
— Да?
Что-то явно было не так. Одежда не по размеру — мокрая и запачканная пылью и грязью, больше похожей на сгустки крови. Оружия вроде не видно. Фляга из козлиной шкуры.
Касым поднялся.
Добкин быстро, но не суетливо, подошел к конторке, одной огромной сильной рукой схватил часового за волосы, а другой быстро выхватил нож и всадил его в горло врагу. Вытащил нож и опустил тело на пол. Вытер руку о газету, а потом промокнул ею конторку и тоже бросил на пол. Из-за конторки все еще раздавались булькающие звуки. Добкин повернулся и направился к двери с надписью по-арабски «Управляющий». Открыл дверь.
Маленький кабинет оказался освещенным единственной лампой, стоящей на полу, и в круге света лежала обнаженная женщина — или девушка, — лежала на животе, вся в крови, мертвая или при смерти. По цвету кожи и прическе Добкин сразу определил, что это не местная девушка, похищенная для определенной цели. Он быстро подошел к лежащей и перевернул ее на спину. Лицо показалось знакомым, даже несмотря на то что было жестоко избито. Худшие опасения, что это одна из своих, подтвердились, поскольку в девушке невозможно было не узнать секретаршу Игеля Текоа. Имя ее, однако, генерал вспомнить не смог. Он опустился на колени и приложил ухо к груди девушки. Она дышала. Он вновь взглянул на окровавленное тело — выглядело оно так, словно его терзал какой-то дикий зверь.
Добкин поднял едва живое тело и положил на оттоманку у стены. На крючке у двери увидел длинный шерстяной халат и укрыл им ее. Обнаружил также кувшин воды, стоящий на буфете рядом с тазом, в котором смывали с рук кровь. Полил из кувшина на лицо девушки. Она тихонько пошевелилась. Добкин поставил кувшин. Нельзя было терять ни секунды — даже на то, чтобы облегчить страдания пленной. Он подошел к столу и снял телефонную трубку. Такое обычное действие показалось странным и сразу напомнило о Синайской кампании, во время которой он обнаружил работающий телефон в полностью разрушенной деревне. Тогда Добкин звонил в следующую деревню, все еще остававшуюся в руках египтян, чтобы сообщить, что они уже здесь. Там он оказался первой ласточкой, сейчас же дело обстояло совсем по-иному. Он нетерпеливо вслушивался в гудки. Этажом выше, как раз над головой, раздавались шаги и стоны. Именно там, очевидно, размещались раненые и ходили санитары. За стеной разговаривали. Ветер раскачивал жалюзи и скрипел оконными рамами. Неужели линия не работает? Генерал посмотрел на телефон. На нем не было наборного диска, аппарат работал исключительно через оператора, но как же его вызвать? Добкин постучал по рычажкам — еще и еще, — ему показалось, что на это ушла масса времени.