Страница:
А если б он и посмотрел, если б увидел проходящую мимо женщину, так на что она ему? На свете женщин много; по мнению мистера Талкингхорна, – слишком много, и они – источник всяческого зла, но, правда, тем самым дают заработок юристам. Зачем ему видеть женщину, проходящую мимо, даже если она ушла из дому тайком? Все они что-нибудь да утаивают. Мистеру Талкингхорну это очень хорошо известно. Но не все они похожи на ту женщину, которая сейчас прошла мимо него и его дома, – женщину, чье скромное платье разительно не вяжется с ее утонченным обликом. По платью ее можно принять за служанку высшего ранга, но по осанке и поступи, торопливой и вместе с тем гордой (насколько можно быть гордой на грязных улицах, по которым ей так непривычно идти), она – светская дама. Лицо ее закрыто вуалью, но тем не менее она себя выдает, и – настолько, что многие прохожие, обернувшись, внимательно смотрят ей вслед.
Она ни разу не оглянулась. Дама она или служанка, у нее есть какая-то цель, и она умеет добиваться этой цели. Она ни разу не оглянулась, пока не подошла к перекрестку, на котором Джо усердно работает метлой. Он переходит улицу вместе с нею и просит у нее милостыни. Но она по-прежнему не оглядывается, пока не переходит на другую сторону. Здесь она делает Джо едва заметный знак и говорит:
– Подойди ближе!
Джо следует за нею, и, пройдя несколько шагов, они входят в безлюдный двор.
– Ты – тот мальчик, о котором я читала в газетах? – спрашивает она, не поднимая вуали.
– Не знаю, – отвечает Джо, хмуро уставившись на вуаль, – не знаю я ни про какие газеты. Ничего я не знаю ни об чем.
– Тебя допрашивали на дознании?
– Ничего я не знаю ни… это вы про то, куда меня водил приходский надзиратель? – догадывается вдруг Джо. – А мальчика на дознании звали Джо, что ли?
– Да.
– Ну, так это я! – говорит Джо.
– Пройдем немного дальше.
– Вы насчет того человека? – спрашивает Джо, следуя за нею. – Того, что помер?
– Тише! Говори шепотом! Да. Правда ли, что при жизни вид у него был совсем больной, нищенский?
– Ну да! – отвечает Джо.
– У него был вид… не такой, как у тебя? – спрашивает женщина с отвращением.
– Ну нет, не такой скверный, – отвечает Джо. – Я-то настоящий нищий, уж это да! А вы его знали?
– Как ты смеешь об этом спрашивать?
– Не обижайтесь, миледи, – смиренно извиняется Джо: теперь даже он заподозрил, что она дама.
– Я не леди, я служанка.
– Служанка! Черта с два! – говорит Джо, ничуть не желая ее оскорбить, а просто выражая свое восхищение.
– Слушай и молчи. Не разговаривай со мной и отойди подальше! Можешь ты показать мне все те места, о которых писали в газетах? Место, где ему давали переписку, место, где он умер, место, куда тебя водили, место, где он погребен? Ты знаешь, где его похоронили?
Джо отвечает кивком; да и на все вопросы женщины он отвечал кивками.
– Ступай вперед и покажи мне все эти ужасные места. Останавливайся против каждого и не говори со мной, пока я сама с тобой не заговорю. Не оглядывайся. Сделай, что я требую, и я тебе хорошо заплачу.
Джо внимательно слушает ее слова; повторяет их про себя, постукивая по ручке метлы, и находит не совсем понятными; молчит, размышляя о их значении; наконец, уразумевает их смысл и, удовлетворенный, кивает лохматой головой.
– Ладно! – говорит Джо. – Только чур – без обману. Не вздумайте дать стрекача!
– Что говорит этот противный мальчишка? – восклицает служанка, отшатнувшись.
– Не вздумайте улепетнуть, вот что! – объясняет Джо.
– Ничего не понимаю. Ступай вперед! Я дам тебе столько денег, – сколько у тебя никогда в жизни не было.
Джо складывает губы трубочкой и свистит, скребет лохматую голову, сует метлу под мышку и шагает впереди женщины, ловко переступая босыми ногами через острые камни, через грязь и лужи.
Кукс-Корт. Джо останавливается. Молчание.
– Кто здесь живет?
– Который давал ему переписывать, а мне полкроны дал, – отвечает Джо шепотом и не оборачиваясь.
– Иди дальше.
Дом Крука. Джо опять останавливается. Долгое молчание.
– А здесь кто живет?
– Он здесь жил, – отвечает Джо все так же шепотом. После недолгого молчания его спрашивают:
– В какой комнате?
– В задней, наверху. Окно отсюда видать, с угла. Вон там, наверху! Там-то я и видел, как он лежал – вытянулся весь. А вот и трактир – это куда меня водили.
– Иди к месту, где его похоронили.
До этого места довольно далеко, но Джо, теперь уже доверяя своей спутнице, выполняет все ее требования и не оглядывается. Они долго идут по кривым проулкам, омерзительным во многих отношениях, и, наконец, подходят к сводчатому проходу, ведущему в какой-то двор, к газовому фонарю (уже зажженному) и к железным решетчатым воротам.
– Тут его и зарыли, – говорит Джо, ухватившись за решетку и заглядывая во двор.
– Где? Ох, какое страшное место!
– Здесь! – отвечает Джо, показывая пальцем. – Вон там. Где куча костей – как раз под кухонным окном! Да, почитай, и не зарывали. Пришлось ногами его топтать, чтобы в землю запихнуть. Я бы вам его метлой отрыл, кабы ворота были открыты. Должно, потому их и запирают, – объясняет он, дергая за решетку. – День и ночь запертые. Глядите, крыса! – возбужденно вскрикивает Джо. – Эй! Глядите! Туда шмыгнула! Ого! Прямо в землю!
Служанка отшатывается в угол, – в угол этой отвратительной подворотни, пачкая платье о мерзкие пятна на стене; в волнении приказывает Джо отойти в сторону, потому что он ей противен, и, протянув руки вперед, на несколько минут замирает. Джо стоит и смотрит на нее во все глаза, даже после того, как она уже пришла в себя.
– Эта трущоба – освященная земля?
– Не знаю я ни об какой «освеченной» земле, – отвечает Джо, по-прежнему не отрывая глаз от женщины.
– Благословляли ее?
– Кого? – спрашивает Джо, совершенно сбитый с толку.
– Благословляли ее?
– Чтоб меня черти благословили, если я знаю! – говорит Джо, все шире раскрывая глаза. – Должно быть, что нет. Благословляли? – повторяет он оторопело. – А хоть бы и так, все равно толку мало. Благословляли? Похоже, скорей проклинали. Ничего я не знаю!
Служанка так же плохо слышит его слова, как и свои собственные. Она снимает перчатку, чтобы вынуть деньги из кошелька. Джо молча думает, какая белая и маленькая у нее рука, и какая же это, к черту, служанка, если она носит такие сверкающие кольца.
Не прикасаясь к нему, она бросает ему на ладонь монету и вздрагивает, когда их руки сближаются.
– Теперь, – говорит она, – покажи мне опять могилу!
Джо просовывает ручку метлы между железными прутьями и с ее помощью старается возможно точнее показать, где находится могила. Потом поворачивает голову, желая убедиться, что его поняли, и видит, что остался один.
Первое, что он делает, это – подносит монету к свету газового фонаря и приходит в полное изумление, увидев, что она желтая – золотая. Затем пробует монету на зуб, чтобы узнать, не фальшивая ли она. Наконец сует ее в рот для сохранности и тщательно подметает ступеньку и весь проход. Покончив с этим, он направляется к Одинокому Тому, но останавливается чуть не под всеми бесчисленными газовыми фонарями, вынимает золотую монету и снова пробует ее на зуб, чтобы вновь убедиться, что она не фальшивая.
Сегодня вечером Меркурий в пудреном парике не может пожаловаться на одиночество, так как миледи едет на парадный обед и на три или четыре бала. Далеко, в Чесни-Уолде, сэр Лестер беспокойно тоскует в обществе одной лишь подагры и жалуется миссис Раунсуэлл на дождь, который так монотонно барабанит по террасе, что он, сэр Лестер, не может читать газету, даже сидя у камина в своей уютной гардеробной.
– Лучше бы, милая, сэру Лестеру перейти на другую половину дома, – говорит миссис Раунсуэлл Розе. – Его гардеробная на половине миледи. А я за все эти годы ни разу так ясно не слышала шагов на Дорожке призрака, как нынче вечером!
Глава XVII
Она ни разу не оглянулась. Дама она или служанка, у нее есть какая-то цель, и она умеет добиваться этой цели. Она ни разу не оглянулась, пока не подошла к перекрестку, на котором Джо усердно работает метлой. Он переходит улицу вместе с нею и просит у нее милостыни. Но она по-прежнему не оглядывается, пока не переходит на другую сторону. Здесь она делает Джо едва заметный знак и говорит:
– Подойди ближе!
Джо следует за нею, и, пройдя несколько шагов, они входят в безлюдный двор.
– Ты – тот мальчик, о котором я читала в газетах? – спрашивает она, не поднимая вуали.
– Не знаю, – отвечает Джо, хмуро уставившись на вуаль, – не знаю я ни про какие газеты. Ничего я не знаю ни об чем.
– Тебя допрашивали на дознании?
– Ничего я не знаю ни… это вы про то, куда меня водил приходский надзиратель? – догадывается вдруг Джо. – А мальчика на дознании звали Джо, что ли?
– Да.
– Ну, так это я! – говорит Джо.
– Пройдем немного дальше.
– Вы насчет того человека? – спрашивает Джо, следуя за нею. – Того, что помер?
– Тише! Говори шепотом! Да. Правда ли, что при жизни вид у него был совсем больной, нищенский?
– Ну да! – отвечает Джо.
– У него был вид… не такой, как у тебя? – спрашивает женщина с отвращением.
– Ну нет, не такой скверный, – отвечает Джо. – Я-то настоящий нищий, уж это да! А вы его знали?
– Как ты смеешь об этом спрашивать?
– Не обижайтесь, миледи, – смиренно извиняется Джо: теперь даже он заподозрил, что она дама.
– Я не леди, я служанка.
– Служанка! Черта с два! – говорит Джо, ничуть не желая ее оскорбить, а просто выражая свое восхищение.
– Слушай и молчи. Не разговаривай со мной и отойди подальше! Можешь ты показать мне все те места, о которых писали в газетах? Место, где ему давали переписку, место, где он умер, место, куда тебя водили, место, где он погребен? Ты знаешь, где его похоронили?
Джо отвечает кивком; да и на все вопросы женщины он отвечал кивками.
– Ступай вперед и покажи мне все эти ужасные места. Останавливайся против каждого и не говори со мной, пока я сама с тобой не заговорю. Не оглядывайся. Сделай, что я требую, и я тебе хорошо заплачу.
Джо внимательно слушает ее слова; повторяет их про себя, постукивая по ручке метлы, и находит не совсем понятными; молчит, размышляя о их значении; наконец, уразумевает их смысл и, удовлетворенный, кивает лохматой головой.
– Ладно! – говорит Джо. – Только чур – без обману. Не вздумайте дать стрекача!
– Что говорит этот противный мальчишка? – восклицает служанка, отшатнувшись.
– Не вздумайте улепетнуть, вот что! – объясняет Джо.
– Ничего не понимаю. Ступай вперед! Я дам тебе столько денег, – сколько у тебя никогда в жизни не было.
Джо складывает губы трубочкой и свистит, скребет лохматую голову, сует метлу под мышку и шагает впереди женщины, ловко переступая босыми ногами через острые камни, через грязь и лужи.
Кукс-Корт. Джо останавливается. Молчание.
– Кто здесь живет?
– Который давал ему переписывать, а мне полкроны дал, – отвечает Джо шепотом и не оборачиваясь.
– Иди дальше.
Дом Крука. Джо опять останавливается. Долгое молчание.
– А здесь кто живет?
– Он здесь жил, – отвечает Джо все так же шепотом. После недолгого молчания его спрашивают:
– В какой комнате?
– В задней, наверху. Окно отсюда видать, с угла. Вон там, наверху! Там-то я и видел, как он лежал – вытянулся весь. А вот и трактир – это куда меня водили.
– Иди к месту, где его похоронили.
До этого места довольно далеко, но Джо, теперь уже доверяя своей спутнице, выполняет все ее требования и не оглядывается. Они долго идут по кривым проулкам, омерзительным во многих отношениях, и, наконец, подходят к сводчатому проходу, ведущему в какой-то двор, к газовому фонарю (уже зажженному) и к железным решетчатым воротам.
– Тут его и зарыли, – говорит Джо, ухватившись за решетку и заглядывая во двор.
– Где? Ох, какое страшное место!
– Здесь! – отвечает Джо, показывая пальцем. – Вон там. Где куча костей – как раз под кухонным окном! Да, почитай, и не зарывали. Пришлось ногами его топтать, чтобы в землю запихнуть. Я бы вам его метлой отрыл, кабы ворота были открыты. Должно, потому их и запирают, – объясняет он, дергая за решетку. – День и ночь запертые. Глядите, крыса! – возбужденно вскрикивает Джо. – Эй! Глядите! Туда шмыгнула! Ого! Прямо в землю!
Служанка отшатывается в угол, – в угол этой отвратительной подворотни, пачкая платье о мерзкие пятна на стене; в волнении приказывает Джо отойти в сторону, потому что он ей противен, и, протянув руки вперед, на несколько минут замирает. Джо стоит и смотрит на нее во все глаза, даже после того, как она уже пришла в себя.
– Эта трущоба – освященная земля?
– Не знаю я ни об какой «освеченной» земле, – отвечает Джо, по-прежнему не отрывая глаз от женщины.
– Благословляли ее?
– Кого? – спрашивает Джо, совершенно сбитый с толку.
– Благословляли ее?
– Чтоб меня черти благословили, если я знаю! – говорит Джо, все шире раскрывая глаза. – Должно быть, что нет. Благословляли? – повторяет он оторопело. – А хоть бы и так, все равно толку мало. Благословляли? Похоже, скорей проклинали. Ничего я не знаю!
Служанка так же плохо слышит его слова, как и свои собственные. Она снимает перчатку, чтобы вынуть деньги из кошелька. Джо молча думает, какая белая и маленькая у нее рука, и какая же это, к черту, служанка, если она носит такие сверкающие кольца.
Не прикасаясь к нему, она бросает ему на ладонь монету и вздрагивает, когда их руки сближаются.
– Теперь, – говорит она, – покажи мне опять могилу!
Джо просовывает ручку метлы между железными прутьями и с ее помощью старается возможно точнее показать, где находится могила. Потом поворачивает голову, желая убедиться, что его поняли, и видит, что остался один.
Первое, что он делает, это – подносит монету к свету газового фонаря и приходит в полное изумление, увидев, что она желтая – золотая. Затем пробует монету на зуб, чтобы узнать, не фальшивая ли она. Наконец сует ее в рот для сохранности и тщательно подметает ступеньку и весь проход. Покончив с этим, он направляется к Одинокому Тому, но останавливается чуть не под всеми бесчисленными газовыми фонарями, вынимает золотую монету и снова пробует ее на зуб, чтобы вновь убедиться, что она не фальшивая.
Сегодня вечером Меркурий в пудреном парике не может пожаловаться на одиночество, так как миледи едет на парадный обед и на три или четыре бала. Далеко, в Чесни-Уолде, сэр Лестер беспокойно тоскует в обществе одной лишь подагры и жалуется миссис Раунсуэлл на дождь, который так монотонно барабанит по террасе, что он, сэр Лестер, не может читать газету, даже сидя у камина в своей уютной гардеробной.
– Лучше бы, милая, сэру Лестеру перейти на другую половину дома, – говорит миссис Раунсуэлл Розе. – Его гардеробная на половине миледи. А я за все эти годы ни разу так ясно не слышала шагов на Дорожке призрака, как нынче вечером!
Глава XVII
Повесть Эстер
Пока мы жили в Лондоне, Ричард очень часто приходил к нам в гости (однако после нашего отъезда он скоро перестал писать нам регулярно), и мы всегда наслаждались его обществом – такой он был остроумный, жизнерадостный, добродушный, веселый и непосредственный. Чем лучше я его узнавала, тем больше он мне нравился; и я тем сильнее жалела, что его не приучили работать усердно и сосредоточиваться на чем-нибудь одном. Его воспитывали совершенно так же, как и многое множество других мальчиков, отличающихся друг от друга характером и способностями, и научили его справляться со своими обязанностями очень быстро, всегда успешно, иногда даже превосходно, но как-то судорожно и порывисто, что и позволило развиться тем его качествам, которые непременно следовало бы сдерживать и направлять. Это были хорошие качества, без которых нельзя заслуженно добиться никакого высокого положения, но, как огонь и вода, они, будучи отличными слугами, были очень плохими хозяевами. Если бы Ричард умел управлять ими, они стали бы его друзьями; но это они управляли Ричардом, и, разумеется, сделались его врагами.
Я не потому пишу все это, что считаю правильным свое мнение о воспитании Ричарда или любом другом предмете, – просто я так думала, а я хочу правдиво рассказывать обо всем, что думала и делала. Так вот какие у меня были мысли насчет Ричарда. Кроме того, я нередко замечала, как прав был опекун, говоря, что неопределенность и волокита канцлерской тяжбы заразили Ричарда беспечностью игрока, который чувствует себя участником какой-то очень большой игры.
Мистер и миссис Бейхем Беджер пришли к нам как-то раз днем, когда опекуна не было дома, и, разговаривая с ними, я, естественно, спросила о Ричарде.
– Что сказать о нем? – промолвила миссис Беджер. – Мистер Карстон чувствует себя прекрасно, и он прямо-таки украшает наше общество, могу вас уверить. Капитан Суоссер нередко говаривал обо мне, что для мичманов мое присутствие на обеде в кают-компании приятней, чем берег впереди по носу и ветер за кормой – даже после длинного перехода, когда солонина, которой кормит судовой ревизор, стала жесткой, как нок-бензели фор-марселей[89]. Так он по-своему, по-флотски, хотел выразить, что я украшаю любое общество. И я, безусловно, могу совершенно так же воздать должное мистеру Карстону. Но я… вы не подумаете, что я сужу слишком поспешно, если я скажу вам кое-что?
Я ответила отрицательно, ибо вкрадчивый тон миссис Беджер требовал именно такого ответа.
– И мисс Клейр тоже? – ласково проговорила миссис Беджер.
Ада также ответила отрицательно, но, видимо, забеспокоилась.
– Так вот, душеньки мои, – проговорила миссис Беджер, – вы извините меня, что я называю вас душеньками?
Мы попросили миссис Беджер не стесняться.
– Потому что вы действительно душеньки, позволю себе сказать, – продолжала миссис Беджер, – просто очаровательные во всех отношениях. Так вот, душеньки мои, хоть я еще молода… или, может быть, мистер Бейхем Беджер говорит мне это только из любезности…
– Нет! – воскликнул мистер Беджер, как участник митинга, возражающий оратору. – Нет, вовсе нет!
– Отлично, – улыбнулась миссис Беджер, – скажем, еще молода.
(– Несомненно, – вставил мистер Беджер.)
– Хоть я сама еще молода, душеньки мои, но мне много раз приходилось наблюдать молодых людей.
Сколько их было на борту милого старого «Разящего»! Впоследствии, плавая с капитаном Суоссером по Средиземному морю, я пользовалась всяким удобным случаем узнать поближе и обласкать мичманов, подчиненных капитану Суоссеру. Правда, их никогда не называют «молодыми джентльменами», душеньки мои, и вы, вероятно, ничего не поймете, если сказать вам, что они еженедельно «чистят белой глиной» свои счета, но я-то понимаю (это значит, что они их приводят в порядок), да и немудрено, что понимаю – ведь синее море сделалось для меня второй родиной и я была заправским моряком. Опять же и при профессоре Динго…
(– Прославился на всю Европу, – пробормотал мистер Беджер.)
– Когда я потеряла своего дорогого первого и стала женой своего дорогого второго, – продолжала миссис Беджер, говоря о своих двух мужьях, как будто они были частями шарады, – я снова смогла продолжать свои наблюдения над молодежью. Аудитория на лекциях профессора Динго была многолюдная, и я, как жена выдающегося ученого, сама ищущая в науке того великого утешения, которое она способна дать, считала своей почетной обязанностью принимать у себя студентов для обмена научным опытом. Каждый вторник, вечером, у нас в доме подавали лимонад и печенье всем тем, кто желал их отведать. А науки было сколько душе угодно.
(– Замечательные это были собрания, мисс Саммерсон, – с благоговением вставил мистер Беджер. – Какое великолепное общение умов происходило там, вероятно, под председательством такого человека!)
– А теперь, – продолжала миссис Беджер, – будучи женой моего дорогого третьего, то есть мистера Беджера, я не теряю своей наблюдательности, выработанной при жизни капитана Суоссера и послужившей новым, неожиданным целям при жизни профессора Динго. Поэтому о мистере Карстоне я сужу не как новичок. И все же я убеждена, душеньки мои, что мистер Карстон выбрал себе профессию неосмотрительно.
Ада так явно встревожилась, что я спросила у миссис Беджер, на чем основаны ее предположения.
– На характере и поведении мистера Карстона, дорогая мисс Саммерсон, – ответила она. – Он такой легкомысленный, что, вероятно, никогда не найдет нужным высказать свои истинные чувства, – подумает, что «не стоит того», – но к медицине он относится вяло. У него нет к ней того живого интереса, который необходим, чтобы она стала его призванием. Если он и думает о ней что-нибудь определенное, то я бы сказала, он считает ее скучной. А это не обещает успеха. Те молодые люди, которые серьезно интересуются медициной и всеми ее возможностями, – как, например, мистер Аллен Вудкорт, – найдут удовлетворение в ней самой, а значит будут как-то вознаграждены, несмотря на то, что им придется работать очень усердно за ничтожную плату и много лет терпеть большие лишения и горькие разочарования. Но я совершенно убеждена, что мистер Карстон не из таких.
– Мистер Беджер тоже так думает? – робко спросила Ада.
– Видите ли, – начал мистер Беджер, – откровенно говоря, мисс Клейр, подобный взгляд на веши не приходил мне в голову, пока миссис Беджер его не высказала. Но когда миссис Беджер так осветила вопрос, я, натурально, отнесся к этому с величайшим вниманием, зная, что умственные способности миссис Беджер, не говоря уж о том, каковы они от природы, имели редкостное счастье развиваться в общении с двумя столь выдающимися (скажу даже прославленными) деятелями, какими были капитан Суоссер, моряк королевского флота, и профессор Динго. И я сделал вывод… коротко говоря, он совпадает с выводом миссис Беджер.
– Капитан Суоссер, – сказала миссис Беджер, – поговаривал, выражаясь образно, по-флотски, что, когда варишь смолу, старайся, чтоб она была как можно горячее, а когда драишь палубу шваброй, то драй так, словно у тебя сам Дэви Джонс – то бишь дьявол – за спиной. Мне кажется, что этот афоризм подходит не только к мореходной, но и к медицинской профессии.
– Ко всем профессиям, – заметил мистер Беджер. – Капитан Суоссер выразил это замечательно. Прекрасно сказано.
– Когда я вышла за профессора Динго и мы после свадьбы жили в северной части Девоншира, – промолвила миссис Беджер, – местные жители протестовали, когда он портил внешний вид домов и других строений, откалывая от них куски камня своим геологическим молотком. Но профессор отвечал, что он не признает никаких зданий, кроме Храма науки. Принцип тот же самый, не правда ли?
– Именно тот же самый! – подтвердил мистер Беджер. – Отлично сказано! Во время своей последней болезни, мисс Саммерсон, профессор выражался так же, когда (уже не вполне владея своими умственными способностями) не давал убрать из-под подушки свой молоточек и все порывался откалывать кусочки от физиономий окружающих. Всепоглощающая страсть!
Мы, пожалуй, предпочли бы, чтобы мистер и миссис Беджер говорили покороче, но все же поняли, что, не скрыв от нас своего мнения о Ричарде, они поступили бескорыстно и мнение их, по всей вероятности, справедливо. Мы условились ничего не передавать мистеру Джарндису, пока не увидимся с Ричардом, который собирался прийти к нам на следующий день, а с ним решили поговорить очень серьезно.
Итак, переждав некоторое время, чтобы Ричард мог немного побыть вдвоем с Адой, я вошла в комнату, где они сидели, и сразу поняла, что моя девочка (как и следовало ожидать) готова считать его совершенно правым, что бы он ни говорил!
– Ну, Ричард, как идут ваши занятия? – спросила я.
Когда он сидел с Адой, я всегда садилась рядом с ним с другой стороны. Он любил меня как родную сестру.
– Да, в общем, недурно! – ответил Ричард.
– Лучше этого он не мог сказать, ведь правда, Эстер? – с торжеством воскликнула моя прелесть.
Я попыталась бросить на нее укоризненный взгляд, но мне это, конечно, не удалось.
– Недурно? – повторила я.
– Да, – ответил Ричард, – недурно. Медицина – наука довольно скучная и однообразная. Но она не хуже любой другой науки.
– Милый Ричард! – проговорила я с упреком.
– А что? – спросил Ричард.
– «Не хуже любой другой»!
– Я не вижу в этом ничего плохого, Хлопотунья, – проговорила Ада, доверчиво переводя глаза с него на меня, – ведь если медицина не хуже любой другой науки, то Ричард, надеюсь, сделает в ней большие успехи.
– Ну да, конечно, и я надеюсь, – сказал Ричард, небрежно откинув волосы со лба. – Может быть, это в конце концов всего только испытание, пока наша тяжба не… простите, совсем было позабыл! Я ведь не должен упоминать о тяжбе. Запретная тема! Ну да, в общем все обстоит недурно. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
Ада охотно согласилась бы с ним – ведь она уже была твердо убеждена, что вопрос решен вполне удовлетворительно. Но я не считала возможным остановиться на этом и начала все сызнова.
– Нельзя же так, Ричард, и ты, милая Ада! – сказала я. – Подумайте, как это важно для вас обоих; а вы, Ричард, должны твердо знать, нравится ли вам ваша будущая профессия и намерены ли вы заниматься ею серьезно, или нет, – этого требует ваш нравственный долг по отношению к кузине. Я думаю, что нам обязательно надо поговорить об этом, Ада. А то будет поздно и – очень скоро.
– Конечно! Давайте поговорим! – согласилась Ада. – Но, мне кажется, Ричард прав.
Как могла я укорять ее хотя бы взглядом, если она была такая красивая, такая обаятельная и так любила его!
– Вчера у нас были мистер и миссис Беджер, Ричард. – сказала я, – и, судя по всему, они думают, что медицина вам не очень-то по вкусу.
– Неужели? – проговорил Ричард. – Вот как! Ну, это, пожалуй, меняет дело, – ведь я понятия не имел, что они так думают, и мне не хотелось их разочаровывать или доставлять им какие-нибудь неприятности. Да я и правда не особенно интересуюсь медициной. Но ведь это неважно! Она не хуже других наук!
– Ты слышишь, Ада! – воскликнула я.
– Должен сознаться, – продолжал Ричард полузадумчиво, полушутливо, – что медицина не совсем в моем вкусе. У меня к ней не лежит душа. И я слишком много слышу о мужьях миссис Бейхем Беджер – первом и втором.
– Ну, это можно понять, – в восторге воскликнула Ада. – Мы с тобой, Эстер, вчера говорили то же самое!
– И потом, – продолжал Ричард, – слишком все это однообразно: сегодня то же, что и вчера, завтра то же, что и сегодня.
– Мне думается, – сказала я, – что это недостаток, свойственный любой деятельности… даже самой жизни, если только она не протекает в каких-то необыкновенных условиях.
– Вы полагаете? – промолвил Ричард задумчиво. – Может быть! Ха! Но слушайте, – он снова внезапно развеселился, – мы отвлеклись от того, о чем я говорил. Повторяю – медицина не хуже любой другой науки. В общем, все обстоит недурно! Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
Однако даже Ада, чье личико сияло любовью, – а теперь, когда я уже знала, какая у нее невинная и доверчивая душа, это личико казалось мне еще более невинным и доверчивым, чем в тот памятный ноябрьский туманный день, когда я впервые его увидела, – даже Ада, услышав его слова, покачала головой и приняла серьезный вид. Поэтому я воспользовалась удобным случаем и намекнула Ричарду, что если он иногда перестает заботиться о себе, то он, по моему глубокому убеждению, конечно, никогда не перестанет заботиться об Аде, и если он ее любит и считается с ней, он не должен преуменьшать важность того, что может оказать влияние на всю их жизнь. Это заставило его призадуматься.
– Милая моя Хлопотунья, в том-то все и дело! – отозвался он. – Я думал об этом несколько раз и очень сердился на себя за то, что хоть я и очень хочу серьезно взяться за дело и… но это мне… почему-то не совсем удается. Не знаю, как это получается; должно быть, мне не хватает чего-то. Как дорога мне Ада, не знает никто, даже вы, Эстер (милая моя кузина, я так вас люблю!), но во всем остальном я не способен на постоянство. Это такие трудные занятия, и на них уходит столько времени! – добавил Ричард с досадой.
– Может быть, – начала я, – вы так относитесь к ним, потому что сделали неудачный выбор?
– Бедный! – промолвила Ада. – Ничуть этому не удивляюсь!
Да! Никакие мои попытки смотреть на них укоризненно не удавались. Я сделала еще попытку, но просто не могла ничего поделать с собой, да если б и могла, какой вышел бы толк, пока Ада сидела, скрестив руки на плече Ричарда, а он глядел в ее нежные голубые глаза, устремленные на него?
– Видите ли, милая девушка, – начал Ричард, перебирая пальцами золотистые локоны Ады, – возможно, что я немного поторопился, может быть сам не разобрался в своих склонностях. Очевидно, они направлены в другую сторону. Мог ли я знать наверное, пока не попробовал? Теперь вопрос в том, стоит ли бросать то, что начато. По-моему, это все равно что поднимать переполох по пустякам.
– Милый Ричард, – проговорила я, – да как же у вас хватает духу считать свои занятия пустяками?
– Я этого не считаю, – возразил он. – Я хочу сказать, что они могут оказаться пустяками, потому что знание медицины мне, может быть, и не понадобится.
Тут мы с Адой начали убеждать его, что ему не только следует, но положительно необходимо бросить медицину. Затем я спросила Ричарда, не подумывает ли он о какой-нибудь другой профессии, которая ему больше по душе.
– Теперь, дорогая моя Хлопотунья, – сказал Ричард, – вы попали в цель. Да, подумываю. Я считаю, что юриспруденция подходит мне больше всего.
– Юриспруденция! – повторила Ада, как будто испугавшись этого слова.
– Если я поступлю в контору Кенджа, – объяснил Ричард, – и буду обучаться у Кенджа, я получу возможность следить за… хм! – «запретной темой», смогу досконально изучить ее, овладеть ею и удостовериться, что о ней не забывают и ведут ее как следует. Я смогу позаботиться об интересах Ады и своих собственных (они совпадают!) и буду корпеть над трудом Блекстона[90] и прочими юридическими книгами с самым пламенным усердием.
Я вовсе не была в этом уверена и к тому же заметила, как омрачило лицо Ады его упование на какие-то туманные возможности, с которыми были связаны столь долго не сбывающиеся надежды. Но я сочла за лучшее поддержать его намерение упорно работать – в любой области – и только посоветовала ему хорошенько проверить себя и убедиться в том, что теперь-то уж он сделал выбор раз и навсегда.
– Дорогая Минерва[91], – отозвался Ричард, – я такой же уравновешенный, как вы. Я сделал ошибку, – всем нам свойственно ошибаться. Больше этого не будет, и я стану юристом, каких мало. То есть, конечно, – тут Ричард опять впал в сомнения, – если стоит поднимать такой переполох по пустякам!
Это побудило нас снова и очень серьезно повторить ему все то, что говорилось раньше, и мы пришли к прежнему заключению. Но мы так настоятельно советовали Ричарду откровенно и без утайки поговорить с мистером Джарндисом, не медля ни минуты, да и самому Ричарду скрытность была так чужда, что он вместе с нами сейчас же разыскал опекуна и признался ему во всем.
– Рик, – отозвался опекун, внимательно выслушав его, – мы можем отступить с честью, да так и сделаем. Но нам необходимо быть осторожными – ради нашей кузины, Рик, ради нашей кузины, – чтобы впредь уже не делать подобных ошибок. Поэтому, прежде чем решить, намерены ли мы стать юристами, мы должны выдержать серьезное испытание. Прежде чем сделать прыжок, мы хорошенько подумаем и отнюдь не будем торопиться.
Я не потому пишу все это, что считаю правильным свое мнение о воспитании Ричарда или любом другом предмете, – просто я так думала, а я хочу правдиво рассказывать обо всем, что думала и делала. Так вот какие у меня были мысли насчет Ричарда. Кроме того, я нередко замечала, как прав был опекун, говоря, что неопределенность и волокита канцлерской тяжбы заразили Ричарда беспечностью игрока, который чувствует себя участником какой-то очень большой игры.
Мистер и миссис Бейхем Беджер пришли к нам как-то раз днем, когда опекуна не было дома, и, разговаривая с ними, я, естественно, спросила о Ричарде.
– Что сказать о нем? – промолвила миссис Беджер. – Мистер Карстон чувствует себя прекрасно, и он прямо-таки украшает наше общество, могу вас уверить. Капитан Суоссер нередко говаривал обо мне, что для мичманов мое присутствие на обеде в кают-компании приятней, чем берег впереди по носу и ветер за кормой – даже после длинного перехода, когда солонина, которой кормит судовой ревизор, стала жесткой, как нок-бензели фор-марселей[89]. Так он по-своему, по-флотски, хотел выразить, что я украшаю любое общество. И я, безусловно, могу совершенно так же воздать должное мистеру Карстону. Но я… вы не подумаете, что я сужу слишком поспешно, если я скажу вам кое-что?
Я ответила отрицательно, ибо вкрадчивый тон миссис Беджер требовал именно такого ответа.
– И мисс Клейр тоже? – ласково проговорила миссис Беджер.
Ада также ответила отрицательно, но, видимо, забеспокоилась.
– Так вот, душеньки мои, – проговорила миссис Беджер, – вы извините меня, что я называю вас душеньками?
Мы попросили миссис Беджер не стесняться.
– Потому что вы действительно душеньки, позволю себе сказать, – продолжала миссис Беджер, – просто очаровательные во всех отношениях. Так вот, душеньки мои, хоть я еще молода… или, может быть, мистер Бейхем Беджер говорит мне это только из любезности…
– Нет! – воскликнул мистер Беджер, как участник митинга, возражающий оратору. – Нет, вовсе нет!
– Отлично, – улыбнулась миссис Беджер, – скажем, еще молода.
(– Несомненно, – вставил мистер Беджер.)
– Хоть я сама еще молода, душеньки мои, но мне много раз приходилось наблюдать молодых людей.
Сколько их было на борту милого старого «Разящего»! Впоследствии, плавая с капитаном Суоссером по Средиземному морю, я пользовалась всяким удобным случаем узнать поближе и обласкать мичманов, подчиненных капитану Суоссеру. Правда, их никогда не называют «молодыми джентльменами», душеньки мои, и вы, вероятно, ничего не поймете, если сказать вам, что они еженедельно «чистят белой глиной» свои счета, но я-то понимаю (это значит, что они их приводят в порядок), да и немудрено, что понимаю – ведь синее море сделалось для меня второй родиной и я была заправским моряком. Опять же и при профессоре Динго…
(– Прославился на всю Европу, – пробормотал мистер Беджер.)
– Когда я потеряла своего дорогого первого и стала женой своего дорогого второго, – продолжала миссис Беджер, говоря о своих двух мужьях, как будто они были частями шарады, – я снова смогла продолжать свои наблюдения над молодежью. Аудитория на лекциях профессора Динго была многолюдная, и я, как жена выдающегося ученого, сама ищущая в науке того великого утешения, которое она способна дать, считала своей почетной обязанностью принимать у себя студентов для обмена научным опытом. Каждый вторник, вечером, у нас в доме подавали лимонад и печенье всем тем, кто желал их отведать. А науки было сколько душе угодно.
(– Замечательные это были собрания, мисс Саммерсон, – с благоговением вставил мистер Беджер. – Какое великолепное общение умов происходило там, вероятно, под председательством такого человека!)
– А теперь, – продолжала миссис Беджер, – будучи женой моего дорогого третьего, то есть мистера Беджера, я не теряю своей наблюдательности, выработанной при жизни капитана Суоссера и послужившей новым, неожиданным целям при жизни профессора Динго. Поэтому о мистере Карстоне я сужу не как новичок. И все же я убеждена, душеньки мои, что мистер Карстон выбрал себе профессию неосмотрительно.
Ада так явно встревожилась, что я спросила у миссис Беджер, на чем основаны ее предположения.
– На характере и поведении мистера Карстона, дорогая мисс Саммерсон, – ответила она. – Он такой легкомысленный, что, вероятно, никогда не найдет нужным высказать свои истинные чувства, – подумает, что «не стоит того», – но к медицине он относится вяло. У него нет к ней того живого интереса, который необходим, чтобы она стала его призванием. Если он и думает о ней что-нибудь определенное, то я бы сказала, он считает ее скучной. А это не обещает успеха. Те молодые люди, которые серьезно интересуются медициной и всеми ее возможностями, – как, например, мистер Аллен Вудкорт, – найдут удовлетворение в ней самой, а значит будут как-то вознаграждены, несмотря на то, что им придется работать очень усердно за ничтожную плату и много лет терпеть большие лишения и горькие разочарования. Но я совершенно убеждена, что мистер Карстон не из таких.
– Мистер Беджер тоже так думает? – робко спросила Ада.
– Видите ли, – начал мистер Беджер, – откровенно говоря, мисс Клейр, подобный взгляд на веши не приходил мне в голову, пока миссис Беджер его не высказала. Но когда миссис Беджер так осветила вопрос, я, натурально, отнесся к этому с величайшим вниманием, зная, что умственные способности миссис Беджер, не говоря уж о том, каковы они от природы, имели редкостное счастье развиваться в общении с двумя столь выдающимися (скажу даже прославленными) деятелями, какими были капитан Суоссер, моряк королевского флота, и профессор Динго. И я сделал вывод… коротко говоря, он совпадает с выводом миссис Беджер.
– Капитан Суоссер, – сказала миссис Беджер, – поговаривал, выражаясь образно, по-флотски, что, когда варишь смолу, старайся, чтоб она была как можно горячее, а когда драишь палубу шваброй, то драй так, словно у тебя сам Дэви Джонс – то бишь дьявол – за спиной. Мне кажется, что этот афоризм подходит не только к мореходной, но и к медицинской профессии.
– Ко всем профессиям, – заметил мистер Беджер. – Капитан Суоссер выразил это замечательно. Прекрасно сказано.
– Когда я вышла за профессора Динго и мы после свадьбы жили в северной части Девоншира, – промолвила миссис Беджер, – местные жители протестовали, когда он портил внешний вид домов и других строений, откалывая от них куски камня своим геологическим молотком. Но профессор отвечал, что он не признает никаких зданий, кроме Храма науки. Принцип тот же самый, не правда ли?
– Именно тот же самый! – подтвердил мистер Беджер. – Отлично сказано! Во время своей последней болезни, мисс Саммерсон, профессор выражался так же, когда (уже не вполне владея своими умственными способностями) не давал убрать из-под подушки свой молоточек и все порывался откалывать кусочки от физиономий окружающих. Всепоглощающая страсть!
Мы, пожалуй, предпочли бы, чтобы мистер и миссис Беджер говорили покороче, но все же поняли, что, не скрыв от нас своего мнения о Ричарде, они поступили бескорыстно и мнение их, по всей вероятности, справедливо. Мы условились ничего не передавать мистеру Джарндису, пока не увидимся с Ричардом, который собирался прийти к нам на следующий день, а с ним решили поговорить очень серьезно.
Итак, переждав некоторое время, чтобы Ричард мог немного побыть вдвоем с Адой, я вошла в комнату, где они сидели, и сразу поняла, что моя девочка (как и следовало ожидать) готова считать его совершенно правым, что бы он ни говорил!
– Ну, Ричард, как идут ваши занятия? – спросила я.
Когда он сидел с Адой, я всегда садилась рядом с ним с другой стороны. Он любил меня как родную сестру.
– Да, в общем, недурно! – ответил Ричард.
– Лучше этого он не мог сказать, ведь правда, Эстер? – с торжеством воскликнула моя прелесть.
Я попыталась бросить на нее укоризненный взгляд, но мне это, конечно, не удалось.
– Недурно? – повторила я.
– Да, – ответил Ричард, – недурно. Медицина – наука довольно скучная и однообразная. Но она не хуже любой другой науки.
– Милый Ричард! – проговорила я с упреком.
– А что? – спросил Ричард.
– «Не хуже любой другой»!
– Я не вижу в этом ничего плохого, Хлопотунья, – проговорила Ада, доверчиво переводя глаза с него на меня, – ведь если медицина не хуже любой другой науки, то Ричард, надеюсь, сделает в ней большие успехи.
– Ну да, конечно, и я надеюсь, – сказал Ричард, небрежно откинув волосы со лба. – Может быть, это в конце концов всего только испытание, пока наша тяжба не… простите, совсем было позабыл! Я ведь не должен упоминать о тяжбе. Запретная тема! Ну да, в общем все обстоит недурно. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
Ада охотно согласилась бы с ним – ведь она уже была твердо убеждена, что вопрос решен вполне удовлетворительно. Но я не считала возможным остановиться на этом и начала все сызнова.
– Нельзя же так, Ричард, и ты, милая Ада! – сказала я. – Подумайте, как это важно для вас обоих; а вы, Ричард, должны твердо знать, нравится ли вам ваша будущая профессия и намерены ли вы заниматься ею серьезно, или нет, – этого требует ваш нравственный долг по отношению к кузине. Я думаю, что нам обязательно надо поговорить об этом, Ада. А то будет поздно и – очень скоро.
– Конечно! Давайте поговорим! – согласилась Ада. – Но, мне кажется, Ричард прав.
Как могла я укорять ее хотя бы взглядом, если она была такая красивая, такая обаятельная и так любила его!
– Вчера у нас были мистер и миссис Беджер, Ричард. – сказала я, – и, судя по всему, они думают, что медицина вам не очень-то по вкусу.
– Неужели? – проговорил Ричард. – Вот как! Ну, это, пожалуй, меняет дело, – ведь я понятия не имел, что они так думают, и мне не хотелось их разочаровывать или доставлять им какие-нибудь неприятности. Да я и правда не особенно интересуюсь медициной. Но ведь это неважно! Она не хуже других наук!
– Ты слышишь, Ада! – воскликнула я.
– Должен сознаться, – продолжал Ричард полузадумчиво, полушутливо, – что медицина не совсем в моем вкусе. У меня к ней не лежит душа. И я слишком много слышу о мужьях миссис Бейхем Беджер – первом и втором.
– Ну, это можно понять, – в восторге воскликнула Ада. – Мы с тобой, Эстер, вчера говорили то же самое!
– И потом, – продолжал Ричард, – слишком все это однообразно: сегодня то же, что и вчера, завтра то же, что и сегодня.
– Мне думается, – сказала я, – что это недостаток, свойственный любой деятельности… даже самой жизни, если только она не протекает в каких-то необыкновенных условиях.
– Вы полагаете? – промолвил Ричард задумчиво. – Может быть! Ха! Но слушайте, – он снова внезапно развеселился, – мы отвлеклись от того, о чем я говорил. Повторяю – медицина не хуже любой другой науки. В общем, все обстоит недурно! Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
Однако даже Ада, чье личико сияло любовью, – а теперь, когда я уже знала, какая у нее невинная и доверчивая душа, это личико казалось мне еще более невинным и доверчивым, чем в тот памятный ноябрьский туманный день, когда я впервые его увидела, – даже Ада, услышав его слова, покачала головой и приняла серьезный вид. Поэтому я воспользовалась удобным случаем и намекнула Ричарду, что если он иногда перестает заботиться о себе, то он, по моему глубокому убеждению, конечно, никогда не перестанет заботиться об Аде, и если он ее любит и считается с ней, он не должен преуменьшать важность того, что может оказать влияние на всю их жизнь. Это заставило его призадуматься.
– Милая моя Хлопотунья, в том-то все и дело! – отозвался он. – Я думал об этом несколько раз и очень сердился на себя за то, что хоть я и очень хочу серьезно взяться за дело и… но это мне… почему-то не совсем удается. Не знаю, как это получается; должно быть, мне не хватает чего-то. Как дорога мне Ада, не знает никто, даже вы, Эстер (милая моя кузина, я так вас люблю!), но во всем остальном я не способен на постоянство. Это такие трудные занятия, и на них уходит столько времени! – добавил Ричард с досадой.
– Может быть, – начала я, – вы так относитесь к ним, потому что сделали неудачный выбор?
– Бедный! – промолвила Ада. – Ничуть этому не удивляюсь!
Да! Никакие мои попытки смотреть на них укоризненно не удавались. Я сделала еще попытку, но просто не могла ничего поделать с собой, да если б и могла, какой вышел бы толк, пока Ада сидела, скрестив руки на плече Ричарда, а он глядел в ее нежные голубые глаза, устремленные на него?
– Видите ли, милая девушка, – начал Ричард, перебирая пальцами золотистые локоны Ады, – возможно, что я немного поторопился, может быть сам не разобрался в своих склонностях. Очевидно, они направлены в другую сторону. Мог ли я знать наверное, пока не попробовал? Теперь вопрос в том, стоит ли бросать то, что начато. По-моему, это все равно что поднимать переполох по пустякам.
– Милый Ричард, – проговорила я, – да как же у вас хватает духу считать свои занятия пустяками?
– Я этого не считаю, – возразил он. – Я хочу сказать, что они могут оказаться пустяками, потому что знание медицины мне, может быть, и не понадобится.
Тут мы с Адой начали убеждать его, что ему не только следует, но положительно необходимо бросить медицину. Затем я спросила Ричарда, не подумывает ли он о какой-нибудь другой профессии, которая ему больше по душе.
– Теперь, дорогая моя Хлопотунья, – сказал Ричард, – вы попали в цель. Да, подумываю. Я считаю, что юриспруденция подходит мне больше всего.
– Юриспруденция! – повторила Ада, как будто испугавшись этого слова.
– Если я поступлю в контору Кенджа, – объяснил Ричард, – и буду обучаться у Кенджа, я получу возможность следить за… хм! – «запретной темой», смогу досконально изучить ее, овладеть ею и удостовериться, что о ней не забывают и ведут ее как следует. Я смогу позаботиться об интересах Ады и своих собственных (они совпадают!) и буду корпеть над трудом Блекстона[90] и прочими юридическими книгами с самым пламенным усердием.
Я вовсе не была в этом уверена и к тому же заметила, как омрачило лицо Ады его упование на какие-то туманные возможности, с которыми были связаны столь долго не сбывающиеся надежды. Но я сочла за лучшее поддержать его намерение упорно работать – в любой области – и только посоветовала ему хорошенько проверить себя и убедиться в том, что теперь-то уж он сделал выбор раз и навсегда.
– Дорогая Минерва[91], – отозвался Ричард, – я такой же уравновешенный, как вы. Я сделал ошибку, – всем нам свойственно ошибаться. Больше этого не будет, и я стану юристом, каких мало. То есть, конечно, – тут Ричард опять впал в сомнения, – если стоит поднимать такой переполох по пустякам!
Это побудило нас снова и очень серьезно повторить ему все то, что говорилось раньше, и мы пришли к прежнему заключению. Но мы так настоятельно советовали Ричарду откровенно и без утайки поговорить с мистером Джарндисом, не медля ни минуты, да и самому Ричарду скрытность была так чужда, что он вместе с нами сейчас же разыскал опекуна и признался ему во всем.
– Рик, – отозвался опекун, внимательно выслушав его, – мы можем отступить с честью, да так и сделаем. Но нам необходимо быть осторожными – ради нашей кузины, Рик, ради нашей кузины, – чтобы впредь уже не делать подобных ошибок. Поэтому, прежде чем решить, намерены ли мы стать юристами, мы должны выдержать серьезное испытание. Прежде чем сделать прыжок, мы хорошенько подумаем и отнюдь не будем торопиться.