будто из пушки выпалили: лед треснул! Раз, другой... такая пальба
пошла - друг дружку не услышишь... Они выскочили, а я замешкался, лед
подо мной в мелкую крошку, я - в воду и - как топор... По нашим местам
не многие плавать-то умеют: вода круглый год ледяная - поди-ка,
сунься!..
На Телецком редко где мелкое место есть, под самым берегом глыбь
начинается... Ну, а все-таки не потонул... Сандро спас! Он как увидел,
что я провалился, так следом и сиганул, подволок меня к берегу, а тут
уж Сергей нас обоих вытащил.
Оба мы как есть мокрехонькие, а на дворе стужа, "верховка" воет,
насквозь прохватывает. Вся наша одежа враз ледком покрываться начала.
Забежали мы в распадок, где потише; Сергей кинулся сухостой собирать.
А у меня трут и порох в рожке лежали, не промокли. Однако, пока огонь
вздули, промерз я до самой души, а Сандро и того хуже. Сергей такой
кострище навалил, хоть быка жарь. Разделись мы с Сандро, всю одежду
развесили сушить, чаю заварили: согрелись, значит, и снутра и снаружи.
Ночь переспали - ничего. Ну, думаю, обошлось, можно дальше идти.
А оно не обошлось... К вечеру у Сандро глаза красные, дышит
трудно, кашлять начал. Однако виду не подает, словно бы ничуть ничего,
и все нас торопит. День прошли, другой, и вижу я, что идет он из
последних сил, вот-вот совсем надорвется. Я Сергею и говорю, что, мол,
может, остановиться, а то пропадет человек. Подступили мы к Сандро, а
он и слышать не хочет.
"Как, - говорит, - вы не понимаете? Каждый день на свободе дорог,
и нельзя его зря тратить... Никаких задержек и остановок!"
А на другой день прямо на ходу свалился. До этой самой заимки
верст двадцать оставалось. Сделал я вроде носилок, положили на них
Сандро и понесли. Принесли мы его к Нефеду, Горит весь, мучается
Сандро, и мы около него мучаемся - ничем помочь не можем. Огуречный
рассол - вот те и все лекарства. В то клятое время и фершала за сто
верст не сыщешь...
Хворь эта вконец его надломила. Тут, известно, все сразу
отозвалось. Он ведь в тюрьме сколько-то годов просидел, и жандармы его
били, и в ссылку сколько раз усылали, а он каждый раз оттуда бежал и
обратно к своему делу ворочался. Все это мне потом уже Сергей
рассказал.
Начал Сандро прямо на глазах таять. Отощал, в лице ни кровинки,
одни черные глаза горят. Он и сам понимал, что уже не подняться ему,
однако ни испугу, ни жалости к себе и настолько вот не показал.
"Помирать, - говорит, - никому не хочется. И мне не хочется.
Жизнь я люблю и жить люблю. Ну, что поделаешь... Одно мне горько: рано
я умираю. Жизнь отдать нетрудно, а прожить так, чтобы жизнь твоя людям
послужила, - это вот и есть самая настоящая радость. А я еще мало
успел, мало сделал - потому мне умирать и обидно..."
Помер Сандро. Похоронили мы его и будто вместе с ним кусок души
своей зарыли в землю. Сергей - мужик суровый, как из железа сделанный,
а и у того слезы закапали.
Сергея потом я проводил до тракта. Дорогой он мне все про Сандро
рассказывал. Сам он родом с Кавказа и Сергею вроде учитель в
подпольном кружке. Был он человек большого ума, один из большевистских
вожаков. И такой отчаянной ловкости, что шпики и жандармы за ним
стаями охотились, а он их играючи обводил вокруг пальца... Теперь бы
ему большие дела ворочать, а вот не дожил...
Захар Васильевич умолкает. Я оглядываюсь на сидящих за столом: у
Нефеда суровое, скорбное лицо; затуманились Пашкины глаза: по щекам
Катеринки торопливо бегут крупные слезы.
Паша забирает Катеринку к себе в кровать, я ложусь на пахучее
сено, расстеленное на полу, и передо мною оживают картины услышанного:
бегут от стражников ссыльные, бредут, замерзшие и голодные, через
снежную тайгу, через пропасти и завалы. Я так ясно вижу и чувствую
все, будто и я бреду с ними, дрогну на ветру, ощущаю во рту едкую
горечь голода, вязну в сугробах, бегу по завьюженному гнущемуся льду,
проваливаюсь в черную ледяную воду... И ведет нас неутомимый,
бесстрашный человек с горящими глазами, который больше всего на свете,
больше, чем себя, любит людей...
Меня будит монотонное гудение. В распахнутое окно врываются
солнце и непрерывный ровный шум. Это гудят пчелы: от самых окон
тянутся вереницы ульев, словно домики в игрушечной деревне.
Захар Васильевич и Паша по слегам втаскивают на телегу кадушки с
медом. Нефед топчется тут же, пытается помогать, командует, но только
мешает им.
Наконец кадушки установлены, увязаны веревками, прикрыты
брезентом, и мы идем на могилу. Нас нагоняет Катеринка с огромным
ворохом цветов. Небольшой холмик под старым разлатым кедром зарос
густой, высокой травой, а по сторонам, как на часах, стоят стройные
темные пихточки. Катеринка осторожно кладет цветы на могилу, и мы
долго стоим с непокрытыми головами. Задумчиво и печально шелестит
крона кедра; в горле у меня появляется комок, который никак не дает
вздохнуть.
Потом мы пускаемся в обратный путь. Солнце кутается в облака, они
опускаются все ниже, лохматыми хвостами цепляются за вершины деревьев
на гривах, сыплют холодный дождь. Мы промокаем, однако нам не холодно,
так как все время приходится помогать Грозному. Воз не очень тяжел, но
каждое упавшее дерево становится нелегким препятствием. Грозный,
мотаясь в оглоблях, пригнув морду к самой земле, с трудом вытягивает
телегу и каждый раз останавливается отдыхать. Бока его круто
поднимаются и опадают, от него валит пар, и от нас тоже.
К вечеру мы добираемся только до стожков в котловине. Захар
Васильевич распрягает Грозного, а мы зажигаем костер.
- Как же мы тут ночевать будем? - спрашивает Катеринка.
- Переночуем за милую душу, - отвечает Захар Васильевич. - Ройте
себе норки в стожке...
Мы надергиваем из стога сено, так что в стоге образуются две
узкие норы, залезаем в них, а Захар Васильевич снаружи затыкает их
надерганным сеном. Сначала мне кажется, что в мокрой одежде здесь еще
больше замерзнешь и лучше было сидеть у костра, но потом становится
тепло и даже жарко. Духовитое сено совершенно сухо, и не то от его
запаха, не то от усталости и теплоты, разливающейся по телу, сладко
кружится голова. Где-то, умащиваясь, шебаршит сеном Катеринка, а может
быть, мыши...
- Эй, помощнички! - слышу я наутро голос Захара Васильевича. -
Буде спать-то, вылезайте!
Я вылезаю из норы, и одновременно из своей выскакивает Катеринка.
Мы взглядываем друг на друга и падаем от хохота: сенная труха облепила
нас с ног до головы.
На небе ни облачка. Зелень, омытая дождем, помолодела, но это уже
последняя вспышка перед осенним увяданием. Вон зажелтели гибкие
березки, краснеет дрожащая от холода осина, облетают оловянные листья
тальника...
На обратном пути Генька побывал у Антона на электростанции. Там
уже опробовали турбину и устанавливали генератор, который будет давать
электрический ток.
Мы рассказали Геннадию про поездку на заимку, как Захар
Васильевич вел большевиков через тайгу.
- Знаете что? - предложил он. - Надо, чтобы про это узнали и
ребята и большие. Пошли к Даше...
Даша сказала, что это будет просто замечательно, надо обязательно
организовать. Захар Васильевич сначала стеснялся, отказывался делать
доклад ("Сроду я их делал когда? Вся моя наука - тайга да винтовка"),
но наконец согласился. Мы с Катеринкой написали объявления и приклеили
их на дверях избы-читальни и правления, а в назначенный день обежали
все избы и всем сказали, чтобы приходили.
Народу набилась полная изба. Пришел и Васька. Не было только его
дружков Фимки и Сеньки. Фимку мать изругала за то, что лодырь, и
послала собирать валежник - печь топить нечем, а Сенька пошел ему
помогать.
Захар Васильевич пришел в новой рубашке и пиджаке, видно только
что вынутом из сундука, - складки торчали на нем в разные стороны,
словно железные углы. Он садится, вытирает вспотевшее лицо и начинает
сначала негромко и запинаясь, потом увлекается. Он пристально смотрит
куда-то поверх голов, будто там перед его глазами опять возникли
картины пережитого и он лишь описывает то, что видится ему сейчас...
Давно окончен рассказ, душно в переполненной избе, коптит забытая
всеми лампа, и вместе с копотью ползет по комнате керосиновый чад.
Удивленная непривычной тишиной, припала к окнам глухая темень.
Наконец Федор Елизарович спохватывается и поправляет фитиль. С
лиц сбегает оцепенение, но все молчат, и только в затененном углу
раздается долгий, прерывистый вздох.
- Вот, дорогие товарищи, - негромко и торжественно говорит Федор
Елизарович, - без всякой агитации вы видите, в чем суть дела! Боле
половины из вас тогда на свете не было, а кто и был, так, ровно
кутенок в потемках, жил, как жилось. А сквозь эту горькую жизнь и
темноту шли самоотверженные люди и звали народ на дорогу счастливой
жизни. Сколько они мук приняли, невозможно даже сказать. Сколько из
них головы сложили и на царской плахе, и в нашей матушке-Сибири! И мы
всегда должны помнить, что люди эти жизнь свою положили за нас с
вами...
Генька вскакивает:
- Дядя Федя, можно мне сказать?.. Нельзя ли, чтобы сделать
памятник старым большевикам? И настоящий, каменный?
Генькино предложение всем нравится, в избе одобрительно гудят
голоса, но Федор Елизарович поднимает руку;
- Памятник сделать, конечно, можно. Дело это хорошее, чтобы
всегда перед глазами напоминание было людям. Однако тот человек не о
памятнике мечту имел, а о жизни, чтобы она человеку не в тягость была,
а в радость. И должны мы, дорогие товарищи, подумать про то, как
достигнуть такой жизни, о которой они мечтали для нас и за которую, то
есть за эту нашу жизнь, сложили свои головы...
Но тут с улицы доносится вопль, и в дверь врывается Фимка. Еле
переводя дух и вытаращив перепуганные глаза, он кричит с порога:
- Скорее!.. Колтубы горят! С гривы все видать...
С грохотом летят на пол лавки, изба мгновенно пустеет, и в
темноте уже слышны только топот десятков ног, хриплое дыхание бегущих
и треск кустов. Толпа взбегает на гриву и сразу же затихает: над
Колтубами стоит зарево...
Колтубы далеко, да и все равно их нельзя увидеть - они в низинке,
ничего нельзя услышать, но мне видится, как мечутся в пламени люди,
слышится, как кричат и плачут перепуганные ребятишки, ревет
обезумевший скот, а огонь, шипя и стреляя искрами, яростно охватывает
избы, перекидывается на тайгу...
- Что-то это не похоже на пожар, - говорит Анисим, Пашкин отец.
Зарево и в самом деле какое-то необычное - ровное и неподвижное,
а не трепетное, как бывает при пожаре.
- Ладно, не будем гадать да время терять, - решает Иван
Потапович. - Там разберемся... А ну, быстро, товарищи, за топорами,
лопатами - и на конюшню...
Так же стремительно, ломая кусты, толпа скатывается с гривы, на
несколько минут тает и вновь вскипает у конюшни. Анисим, Иван
Потапович и дядя Федя запрягают лошадей в телеги, в которые сваливают
лопаты и топоры. Мы с Генькой прыгаем в телегу тоже, парни вскакивают
на неоседланных лошадей, и все карьером вылетаем на Колтубовскую
дорогу.
Иван Потапович, стоя в телеге, нахлестывает лошадей, но тревога
передалась уже и лошадям, и они, распластавшись, сердито всхрапывая,
летят все быстрее. И кажется, что врассыпную бросаются кусты, в ужасе
взмахивают мохнатыми лапами ели; телеги неистово гремят по камням,
запрокидываются на корневищах и летят, летят туда, где на облаках
маячил неяркий отсвет. По временам он исчезает за гривами, за зубчатой
стеной тайги, потом появляется снова - неизменный, неподвижный и
потому особенно страшный...
Так мчимся мы, еле различая дорогу, потеряв счет верстам и
времени.
И вдруг навстречу из темноты на хрипящей лошади вырывается
всадник.
- Стой! - кричит он. - Потапыч, не гони! Это не пожар...
- А что же там, костры жгут? - сердито отзывается Иван Потапович.
- Там свет... Просто свет...
Мы вылетаем на увал, и мне кажется, что солнце раздробилось на
маленькие осколки и упало на Колтубы. Яркий белый свет бьет из окон,
цепочка маленьких солнц повисла над улицами, и ослепительным
сверканьем залита плотина. Весь народ на улицах, но никто не бегает и
не кричит от ужаса; порыв ветра доносит праздничный гомон и развеселую
песню.
- А-ах, курицыны дети! - восхищенно говорит Иван Потапович. - Это
же они станцию пустили...
Невиданный свет стоит над Колтубами, и, кажется, тайга,
настороженная и притихшая, попятилась от села, а плотные облака,
привлеченные сверканьем огней, спускаются все ниже, и отблеск на них
пламенеет все горячее.
- Ох, ну и здорово! - восторженно вскрикивает Аннушка Трегубова.
(Она и Даша тоже, оказывается, скакали верхами.) - Поехали скорее,
поглядим!..
- Постой! - окликает ее Иван Потапович. - Куда ж мы так - с
лопатами и топорами... Сраму не оберешься...
- Да чего там! - отзывается Лепехин. - Кто же знал, что такое
дело! Ничего...
Аннушка дергает повод, и ее будто ветром сдувает с увала. Следом
трогаемся и мы, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее - нас
гонит нетерпение.
На улицах так светло, что можно читать. Мне хочется забежать в
каждую избу, поглядеть, как горят эти маленькие стеклянные солнца у
потолков, но мы скачем к плотине. Возле брызжущей белым пламенем
электростанции шумит толпа. Здесь председатель сельсовета Кузьма
Степанович Коржов, однорукий председатель "Зари" Лапшин в своем
офицерском кителе, на котором сверкают ордена и медали, и сияющий
Антон.
По белой шелковой рубахе Антона уже расползлись темные масляные
пятна, но он даже, кажется, гордится этими пятнами, будто это вовсе и
не пятна, а ордена. Здесь же Савелий Максимович. Лицо его утратило
всегдашнюю серьезность, с него не сходит широкая улыбка.
Антон первый замечает нас.
- Вона, - кричит он, - тыжовцы в гости прискакали! Вот это
друзья!
- С праздником вас! - говорит Иван Потапович, пожимая руки. -
Однако мы ведь того... Мы думали - может, занялось у вас тут...
В ответ раздается безудержный хохот. Наши сначала смущенно
улыбаются, потом и сами начинают хохотать.
- За заботу спасибо! - говорит Лапшин. - А приехали все одно
кстати - сейчас только гостей и принимать. Мы думали на той неделе
открывать торжественно, по всей форме. А ребята поднажали, досрочно
закончили монтаж, ну, народ и не утерпел: чего, мол, откладывать...
Антон ведет нас на станцию, все объясняет и показывает.
Колтубовцы все это видели и слышали, конечно, не один раз, но и они
смотрят и слушают с напряженным вниманием, будто тоже вот только
сейчас увидели действующую электростанцию.
Иногда Антон запинается, затрудняясь что-либо объяснить, и тогда
ему коротко и негромко подсказывает какой-то долговязый парень. Парня
этого я приметил в Колтубах еще раньше и думал, что это какое-нибудь
начальство. Он всегда держался спокойно, и все обращались к нему очень
уважительно, словно к начальнику, хотя на начальника он вовсе не
похож: нос у него вздернут, как у мальчишки, русые волосы торчат на
затылке "петухами", а на пухлых щеках и подбородке смешные ямочки. Он
еще совсем молодой, но все зовут его по имени-отчеству: Василием
Федоровичем. Оказалось, что это техник из "Сельэлектро", наблюдавший
за постройкой гидростанции.
В просторном зальце пустовато и чисто, как в больнице. Посреди
зала негромко гудит-поет генератор, где-то внизу, под полом, курлычет
вода. Возле стены сверкает щит, словно высеченный из белого льда: на
нем всякие медные и молочно-белые штучки, черные круги приборов с
дрожащими стрелками.
- Н-да, храмина! - восхищенно говорит дядя Федя. - Поневоле
позавидуешь.
- А чего завидовать? - откликается Коржов. - Вам, чай, тоже не
заказано. Берите пример с "Зари", да и у себя принимайтесь...
Иван Потапович огорченно машет рукой:
- Куда, разве нам поднять такую махину!..
Нас ведут на скотный двор, показывают лихо стрекочущую
соломорезку, движимую маленьким моторчиком; потом мотором же запускают
триер.
- Планы у нас дальнего прицела, - говорит Лапшин. - Пока вот
только моторов маловато, а разживемся - сепараторы подключим, воду
насосом гнать будем на конюшню, в хлева, а там - и по избам. Ну,
конечно, и молотить теперь электричеством будем...
- А на водохранилище, - подхватывает Антон, - устроим водную
станцию: вышку, лодки. А зимой - каток. Как в городе: с освещением и
музыкой...
Мы слушаем с восхищением и все более возрастающей завистью.
Почему же нельзя у нас? Ведь Тыжа течет под самой деревней, так почему
мы не можем построить свою электростанцию?
Все чаще я замечаю, как наши бросают на Ивана Потаповича
требовательные, вопрошающие взгляды, а он все больше и больше
суровеет.
На прощанье колтубовцы угощают нас. Они от души радуются своей
станции, гордятся ею и даже хвастают. Мы бы тоже, наверно, хвастались,
будь у нас такая станция, но хвастаться нам нечем...
Возвращаемся мы в мрачном молчании. Время от времени то один, то
другой оборачивается назад - туда, где за гривами горят отблески на
облаках. Они, как магнит, притягивают наши взгляды и мысли, и, хотя
все молчат, я знаю, что все думают об одном и том же.
- Эх и заживут они теперь! - мечтательно говорит Аннушка, едущая
рядом с нами.
Иван Потапович вскипает. Он, как и все, хотел бы, чтобы у нас
была своя электростанция, и то, что ее нет и все обращаются к нему,
он, должно быть, ощущает как упрек и потому сердится.
- А ты на чужое не зарься! - сердито отвечает он. - Не завидуй
чужому-то...
- Мы не завидуем, Иван Потапович, - откликается Даша. - А
хорошему как не радоваться?
- Тут, по-моему, - говорит подсевший к нам на телегу Федор
Елизарович, - зависти нету, а если есть, так это ничего. Зависть
разная бывает. Одно дело, когда человек только о себе думает, под себя
гребет: пусть у других не будет, лишь бы у него было, - это одно. А
если он увидел хорошее и сам к тому тянется - ничего в этом дурного
нет, эта зависть человеку на пользу. Мне такая зависть нравится... А
колтубовцы молодцы, ничего не скажешь!
- Да разве я не понимаю? Только ножки-то надо тянуть по одежке,
замахиваться по силе-возможности, а не наобум. Колтубовцы и мне душу
растравили... А разве мы им ровня? Ты же член правления, знаешь,
сколько у нас в кошельке, так чего зря говорить!..
- Мы тому кошельку не сторожа, а хозяева, - как-то неопределенно
говорит Федор Елизарович.
Иван Потапович вместо ответа хлещет лошадь, и разговор больше не
возобновляется до самой деревни.
Катеринка растравила нас еще больше: она без конца рассказывала,
как много света было у них в городе, как еду готовили на электрической
плитке, как ходили трамваи и что даже бывают вывески из электрических
лампочек или красных и синих трубок.
- Трубки - шут с ними! - сказал Генька. - Нам бы только
станцию...
Мы пошли к Даше, чтобы поговорить с ней о вчерашнем, но не
застали ее: еще поутру она вместе с Федором Елизаровичем уехала в
Колтубы.
Они приехали днем, и не одни, а вместе с Коржовым и техником.
Даша и техник сразу же ушли к Тыже, поднялись до излучины, потом
повернули обратно и спустились по Тыже километров пять или даже
больше, то и дело останавливаясь и осматривая берега.
Катеринка догадалась первая.
- Ой, ребята! - закричала она. - По-моему, они место выбирают.
Для станции!
Даша, должно быть, по дороге рассорилась с техником, потому что,
когда они вернулись, лицо у нее было сердитое. Мы не решились
спрашивать, а просто следом за ними юркнули в правление.
- Ну как, Василий Федорыч? - встретил техника Коржов.
Техник начал объяснять, и с каждым его словом один за другим
гасли огни, которые в нашем воображении уже горели над деревней.
- Режим Тыжи, - сказал он, - крайне неустойчив, поэтому надо
строить водохранилище большой емкости и мощную плотину, метров в
пятнадцать высотой и метров в пятьдесят длиной. Такое сооружение
колхозу не поднять. Удобное место для плотины расположено в пяти
километрах ниже деревни, но, если там ставить плотину, вода зальет
поля, а частью и самую деревню. Станцию можно построить значительной
мощности, но это будет впустую, так как ее мощность колхоз не
использует и на одну пятую, а строить в расчете на другие колхозы нет
смысла из-за больших расстояний.
Коржов еще о чем-то расспрашивал техника, но ответы были так же
неутешительны. Все ужасно расстроились.
- Вот она, надеюшка! - вздохнул Захар Васильевич. - Поманила - и
зась!
- Ничего, товарищи, - сказал, вставая, Коржов. - Не падайте
духом. Не годится такой путь - поищем другой...
Сказано это было, наверно, просто для утешения, - так все и
поняли.
Через несколько дней Федор Елизарович и Даша опять уехали в
Колтубы и оттуда прислали нарочного за Иваном Потаповичем и моим отцом
- их зачем-то вызывали в сельсовет. Вернулись они все вместе, и с ними
опять были Коржов с техником, а верхами прискакали Антон и
председатель "Зари" Лапшин. Иван Потапович разослал нас по деревне
сказать, чтобы все немедля шли на очень важное собрание.
За стол сели приезжие и все наше правление.
- Товарищи колхозники! - сказал Иван Потапович. - Мы было с вами
обнадежились завести у себя такую же гидростанцию, как в Колтубах.
Ничего из той надежи не вышло, потому дело это для нас непосильное.
Однако наши соседи, то есть колхоз "Заря" и сельсовет, по инициативе
товарищей коммунистов и комсомольцев, решили нам помочь, чтобы и у нас
в Тыже загорелись лампочки Ильича.
Что тут было! Все закричали, захлопали, и такое поднялось, что
Иван Потапович попытался было утихомирить, а потом махнул рукой и сам
начал хлопать гостям.
Когда немного поутихло, председатель сельсовета Коржов сказал,
что станция "Зари" рассчитана на две турбины. Сейчас пущена одна, и ее
мощности хватит на все нынешние нужды колхоза с избытком; значит, и
сейчас у них есть избыточная мощность, а при пуске второй турбины ее
будет еще больше. Поэтому "Заря" без ущерба для себя может снабжать
электрической энергией Тыжу. Для этого придется провести немалую
работу и понести затраты, но они с нашими руководителями прикидывали,
и выходит, что это вещь реальная и вполне достижимая, и теперь они
интересуются, какое будет наше мнение а согласны ли мы начать такое
большое дело.
Все опять захлопали и закричали, что какие могут быть разговоры,
все согласны, надо начинать и нечего долго разговаривать.
Иван Потапович поднялся и сказал, что горлом такое дело не
решают, он будет голосовать и просит поднять руки всех, кто "за".
Все руки сразу же взвились вверх. Иван Потапович начал считать и,
увидев, что я, Генька и другие ребята тоже подняли руки, рассердился:
- А вы чего? Люди серьезное дело решают, а вам забава? А ну,
опустите руки!
- Одну минуточку, товарищ Фролов, - сказал Антон. - Они, конечно,
несовершеннолетние и покуда права голоса не имеют. Только в данном
случае, по-моему, нельзя подходить формально... Они этого не меньше
хотят и работать будут. Так что, выходит, вроде и они имеют голос.
- Правильно! - поддержал Федор Елизарович. - Это и для них
жизненный вопрос.
Иван Потапович растерянно оглянулся на Коржова.
- А ты лучше "против" голосуй, - посмеиваясь предложил тот.
Все даже притихли, когда Иван Потапович предложил поднять руки
тем, кто против, и стали оглядываться назад, как бы опасаясь, что там
такие найдутся...
- Значит, принято единогласно, - сказал Иван Потапович.
- А теперь, товарищи, позвольте мне, - сказал Антон. - В прошлом
году вы помогли отстоять колтубовские хлеба от пала. И нынче вы хотя и
по ошибке, а снова кинулись нам на подмогу. Мы это помним. В том и
сила наша, товарищи, что и в беде и в радости мы действуем сообща...
Самая трудоемкая работа - это прокладка линии от Колтубов к вам. Мы,
колтубовцы, тоже примем участие в этом деле. Комсомольцы и молодежь
поручили мне передать вам, что они предлагают вести линию с двух
концов сразу и вызывают молодежь Тыжи на соревнование...
Ах, Антон, Антон! Как только он уцелел тогда! Поднялся такой
крик, так его тискали и мяли, а потом так подбросили вверх, что, не
оттолкнись он вовремя от потолка, его бы ушибли о потолочный брус...
И в нашу жизнь вошло прекрасное, как песня, и горячее, как
сражение, строительство.
Иван Потапович и мой отец на другой день отправились в Колтубы,
чтобы подписать межколхозный договор, а потом ехать дальше, в аймак,
добывать провода и все, что требуется. Техник, Антон и трое наших
парней пошли пешком, чтобы наметить трассу линии. Мы хотели идти с
ними, но Даша нас не пустила, сказав, что наше дело сейчас - помогать
готовить инструменты.
Когда-то робкая, застенчивая, боявшаяся при всех сказать слово,
Даша Куломзина совсем переменилась. Она и теперь была застенчива,
говорила по-прежнему мало, но если, краснея и смущаясь, что-нибудь
говорила, то потом сбить ее с этого было уже невозможно. Когда
пестовскую избу переделывали под читальню, она не командовала и не
распоряжалась, а первая бралась за самое трудное, и потом, если
что-нибудь предлагала сделать, ее всегда слушались.
Она настояла в правлении, чтобы голубоглазую Пашу, вернувшуюся с
заимки, отправили в аймак на курсы пчеловодов, а теперь, когда
заварилась вся каша со строительством, стала первой помощницей Федора
Елизаровича и Антона...
Мы собрали топоры, лопаты и под наблюдением дяди Феди наточили их
до невиданной остроты. Сам дядя Федя приготовил ломики и кайла, так
как в некоторых местах ямы для столбов, наверно, придется долбить в
камне.
Пашка все-таки убежал на трассировку линии и, вернувшись, с
пошла - друг дружку не услышишь... Они выскочили, а я замешкался, лед
подо мной в мелкую крошку, я - в воду и - как топор... По нашим местам
не многие плавать-то умеют: вода круглый год ледяная - поди-ка,
сунься!..
На Телецком редко где мелкое место есть, под самым берегом глыбь
начинается... Ну, а все-таки не потонул... Сандро спас! Он как увидел,
что я провалился, так следом и сиганул, подволок меня к берегу, а тут
уж Сергей нас обоих вытащил.
Оба мы как есть мокрехонькие, а на дворе стужа, "верховка" воет,
насквозь прохватывает. Вся наша одежа враз ледком покрываться начала.
Забежали мы в распадок, где потише; Сергей кинулся сухостой собирать.
А у меня трут и порох в рожке лежали, не промокли. Однако, пока огонь
вздули, промерз я до самой души, а Сандро и того хуже. Сергей такой
кострище навалил, хоть быка жарь. Разделись мы с Сандро, всю одежду
развесили сушить, чаю заварили: согрелись, значит, и снутра и снаружи.
Ночь переспали - ничего. Ну, думаю, обошлось, можно дальше идти.
А оно не обошлось... К вечеру у Сандро глаза красные, дышит
трудно, кашлять начал. Однако виду не подает, словно бы ничуть ничего,
и все нас торопит. День прошли, другой, и вижу я, что идет он из
последних сил, вот-вот совсем надорвется. Я Сергею и говорю, что, мол,
может, остановиться, а то пропадет человек. Подступили мы к Сандро, а
он и слышать не хочет.
"Как, - говорит, - вы не понимаете? Каждый день на свободе дорог,
и нельзя его зря тратить... Никаких задержек и остановок!"
А на другой день прямо на ходу свалился. До этой самой заимки
верст двадцать оставалось. Сделал я вроде носилок, положили на них
Сандро и понесли. Принесли мы его к Нефеду, Горит весь, мучается
Сандро, и мы около него мучаемся - ничем помочь не можем. Огуречный
рассол - вот те и все лекарства. В то клятое время и фершала за сто
верст не сыщешь...
Хворь эта вконец его надломила. Тут, известно, все сразу
отозвалось. Он ведь в тюрьме сколько-то годов просидел, и жандармы его
били, и в ссылку сколько раз усылали, а он каждый раз оттуда бежал и
обратно к своему делу ворочался. Все это мне потом уже Сергей
рассказал.
Начал Сандро прямо на глазах таять. Отощал, в лице ни кровинки,
одни черные глаза горят. Он и сам понимал, что уже не подняться ему,
однако ни испугу, ни жалости к себе и настолько вот не показал.
"Помирать, - говорит, - никому не хочется. И мне не хочется.
Жизнь я люблю и жить люблю. Ну, что поделаешь... Одно мне горько: рано
я умираю. Жизнь отдать нетрудно, а прожить так, чтобы жизнь твоя людям
послужила, - это вот и есть самая настоящая радость. А я еще мало
успел, мало сделал - потому мне умирать и обидно..."
Помер Сандро. Похоронили мы его и будто вместе с ним кусок души
своей зарыли в землю. Сергей - мужик суровый, как из железа сделанный,
а и у того слезы закапали.
Сергея потом я проводил до тракта. Дорогой он мне все про Сандро
рассказывал. Сам он родом с Кавказа и Сергею вроде учитель в
подпольном кружке. Был он человек большого ума, один из большевистских
вожаков. И такой отчаянной ловкости, что шпики и жандармы за ним
стаями охотились, а он их играючи обводил вокруг пальца... Теперь бы
ему большие дела ворочать, а вот не дожил...
Захар Васильевич умолкает. Я оглядываюсь на сидящих за столом: у
Нефеда суровое, скорбное лицо; затуманились Пашкины глаза: по щекам
Катеринки торопливо бегут крупные слезы.
Паша забирает Катеринку к себе в кровать, я ложусь на пахучее
сено, расстеленное на полу, и передо мною оживают картины услышанного:
бегут от стражников ссыльные, бредут, замерзшие и голодные, через
снежную тайгу, через пропасти и завалы. Я так ясно вижу и чувствую
все, будто и я бреду с ними, дрогну на ветру, ощущаю во рту едкую
горечь голода, вязну в сугробах, бегу по завьюженному гнущемуся льду,
проваливаюсь в черную ледяную воду... И ведет нас неутомимый,
бесстрашный человек с горящими глазами, который больше всего на свете,
больше, чем себя, любит людей...
Меня будит монотонное гудение. В распахнутое окно врываются
солнце и непрерывный ровный шум. Это гудят пчелы: от самых окон
тянутся вереницы ульев, словно домики в игрушечной деревне.
Захар Васильевич и Паша по слегам втаскивают на телегу кадушки с
медом. Нефед топчется тут же, пытается помогать, командует, но только
мешает им.
Наконец кадушки установлены, увязаны веревками, прикрыты
брезентом, и мы идем на могилу. Нас нагоняет Катеринка с огромным
ворохом цветов. Небольшой холмик под старым разлатым кедром зарос
густой, высокой травой, а по сторонам, как на часах, стоят стройные
темные пихточки. Катеринка осторожно кладет цветы на могилу, и мы
долго стоим с непокрытыми головами. Задумчиво и печально шелестит
крона кедра; в горле у меня появляется комок, который никак не дает
вздохнуть.
Потом мы пускаемся в обратный путь. Солнце кутается в облака, они
опускаются все ниже, лохматыми хвостами цепляются за вершины деревьев
на гривах, сыплют холодный дождь. Мы промокаем, однако нам не холодно,
так как все время приходится помогать Грозному. Воз не очень тяжел, но
каждое упавшее дерево становится нелегким препятствием. Грозный,
мотаясь в оглоблях, пригнув морду к самой земле, с трудом вытягивает
телегу и каждый раз останавливается отдыхать. Бока его круто
поднимаются и опадают, от него валит пар, и от нас тоже.
К вечеру мы добираемся только до стожков в котловине. Захар
Васильевич распрягает Грозного, а мы зажигаем костер.
- Как же мы тут ночевать будем? - спрашивает Катеринка.
- Переночуем за милую душу, - отвечает Захар Васильевич. - Ройте
себе норки в стожке...
Мы надергиваем из стога сено, так что в стоге образуются две
узкие норы, залезаем в них, а Захар Васильевич снаружи затыкает их
надерганным сеном. Сначала мне кажется, что в мокрой одежде здесь еще
больше замерзнешь и лучше было сидеть у костра, но потом становится
тепло и даже жарко. Духовитое сено совершенно сухо, и не то от его
запаха, не то от усталости и теплоты, разливающейся по телу, сладко
кружится голова. Где-то, умащиваясь, шебаршит сеном Катеринка, а может
быть, мыши...
- Эй, помощнички! - слышу я наутро голос Захара Васильевича. -
Буде спать-то, вылезайте!
Я вылезаю из норы, и одновременно из своей выскакивает Катеринка.
Мы взглядываем друг на друга и падаем от хохота: сенная труха облепила
нас с ног до головы.
На небе ни облачка. Зелень, омытая дождем, помолодела, но это уже
последняя вспышка перед осенним увяданием. Вон зажелтели гибкие
березки, краснеет дрожащая от холода осина, облетают оловянные листья
тальника...
На обратном пути Генька побывал у Антона на электростанции. Там
уже опробовали турбину и устанавливали генератор, который будет давать
электрический ток.
Мы рассказали Геннадию про поездку на заимку, как Захар
Васильевич вел большевиков через тайгу.
- Знаете что? - предложил он. - Надо, чтобы про это узнали и
ребята и большие. Пошли к Даше...
Даша сказала, что это будет просто замечательно, надо обязательно
организовать. Захар Васильевич сначала стеснялся, отказывался делать
доклад ("Сроду я их делал когда? Вся моя наука - тайга да винтовка"),
но наконец согласился. Мы с Катеринкой написали объявления и приклеили
их на дверях избы-читальни и правления, а в назначенный день обежали
все избы и всем сказали, чтобы приходили.
Народу набилась полная изба. Пришел и Васька. Не было только его
дружков Фимки и Сеньки. Фимку мать изругала за то, что лодырь, и
послала собирать валежник - печь топить нечем, а Сенька пошел ему
помогать.
Захар Васильевич пришел в новой рубашке и пиджаке, видно только
что вынутом из сундука, - складки торчали на нем в разные стороны,
словно железные углы. Он садится, вытирает вспотевшее лицо и начинает
сначала негромко и запинаясь, потом увлекается. Он пристально смотрит
куда-то поверх голов, будто там перед его глазами опять возникли
картины пережитого и он лишь описывает то, что видится ему сейчас...
Давно окончен рассказ, душно в переполненной избе, коптит забытая
всеми лампа, и вместе с копотью ползет по комнате керосиновый чад.
Удивленная непривычной тишиной, припала к окнам глухая темень.
Наконец Федор Елизарович спохватывается и поправляет фитиль. С
лиц сбегает оцепенение, но все молчат, и только в затененном углу
раздается долгий, прерывистый вздох.
- Вот, дорогие товарищи, - негромко и торжественно говорит Федор
Елизарович, - без всякой агитации вы видите, в чем суть дела! Боле
половины из вас тогда на свете не было, а кто и был, так, ровно
кутенок в потемках, жил, как жилось. А сквозь эту горькую жизнь и
темноту шли самоотверженные люди и звали народ на дорогу счастливой
жизни. Сколько они мук приняли, невозможно даже сказать. Сколько из
них головы сложили и на царской плахе, и в нашей матушке-Сибири! И мы
всегда должны помнить, что люди эти жизнь свою положили за нас с
вами...
Генька вскакивает:
- Дядя Федя, можно мне сказать?.. Нельзя ли, чтобы сделать
памятник старым большевикам? И настоящий, каменный?
Генькино предложение всем нравится, в избе одобрительно гудят
голоса, но Федор Елизарович поднимает руку;
- Памятник сделать, конечно, можно. Дело это хорошее, чтобы
всегда перед глазами напоминание было людям. Однако тот человек не о
памятнике мечту имел, а о жизни, чтобы она человеку не в тягость была,
а в радость. И должны мы, дорогие товарищи, подумать про то, как
достигнуть такой жизни, о которой они мечтали для нас и за которую, то
есть за эту нашу жизнь, сложили свои головы...
Но тут с улицы доносится вопль, и в дверь врывается Фимка. Еле
переводя дух и вытаращив перепуганные глаза, он кричит с порога:
- Скорее!.. Колтубы горят! С гривы все видать...
С грохотом летят на пол лавки, изба мгновенно пустеет, и в
темноте уже слышны только топот десятков ног, хриплое дыхание бегущих
и треск кустов. Толпа взбегает на гриву и сразу же затихает: над
Колтубами стоит зарево...
Колтубы далеко, да и все равно их нельзя увидеть - они в низинке,
ничего нельзя услышать, но мне видится, как мечутся в пламени люди,
слышится, как кричат и плачут перепуганные ребятишки, ревет
обезумевший скот, а огонь, шипя и стреляя искрами, яростно охватывает
избы, перекидывается на тайгу...
- Что-то это не похоже на пожар, - говорит Анисим, Пашкин отец.
Зарево и в самом деле какое-то необычное - ровное и неподвижное,
а не трепетное, как бывает при пожаре.
- Ладно, не будем гадать да время терять, - решает Иван
Потапович. - Там разберемся... А ну, быстро, товарищи, за топорами,
лопатами - и на конюшню...
Так же стремительно, ломая кусты, толпа скатывается с гривы, на
несколько минут тает и вновь вскипает у конюшни. Анисим, Иван
Потапович и дядя Федя запрягают лошадей в телеги, в которые сваливают
лопаты и топоры. Мы с Генькой прыгаем в телегу тоже, парни вскакивают
на неоседланных лошадей, и все карьером вылетаем на Колтубовскую
дорогу.
Иван Потапович, стоя в телеге, нахлестывает лошадей, но тревога
передалась уже и лошадям, и они, распластавшись, сердито всхрапывая,
летят все быстрее. И кажется, что врассыпную бросаются кусты, в ужасе
взмахивают мохнатыми лапами ели; телеги неистово гремят по камням,
запрокидываются на корневищах и летят, летят туда, где на облаках
маячил неяркий отсвет. По временам он исчезает за гривами, за зубчатой
стеной тайги, потом появляется снова - неизменный, неподвижный и
потому особенно страшный...
Так мчимся мы, еле различая дорогу, потеряв счет верстам и
времени.
И вдруг навстречу из темноты на хрипящей лошади вырывается
всадник.
- Стой! - кричит он. - Потапыч, не гони! Это не пожар...
- А что же там, костры жгут? - сердито отзывается Иван Потапович.
- Там свет... Просто свет...
Мы вылетаем на увал, и мне кажется, что солнце раздробилось на
маленькие осколки и упало на Колтубы. Яркий белый свет бьет из окон,
цепочка маленьких солнц повисла над улицами, и ослепительным
сверканьем залита плотина. Весь народ на улицах, но никто не бегает и
не кричит от ужаса; порыв ветра доносит праздничный гомон и развеселую
песню.
- А-ах, курицыны дети! - восхищенно говорит Иван Потапович. - Это
же они станцию пустили...
Невиданный свет стоит над Колтубами, и, кажется, тайга,
настороженная и притихшая, попятилась от села, а плотные облака,
привлеченные сверканьем огней, спускаются все ниже, и отблеск на них
пламенеет все горячее.
- Ох, ну и здорово! - восторженно вскрикивает Аннушка Трегубова.
(Она и Даша тоже, оказывается, скакали верхами.) - Поехали скорее,
поглядим!..
- Постой! - окликает ее Иван Потапович. - Куда ж мы так - с
лопатами и топорами... Сраму не оберешься...
- Да чего там! - отзывается Лепехин. - Кто же знал, что такое
дело! Ничего...
Аннушка дергает повод, и ее будто ветром сдувает с увала. Следом
трогаемся и мы, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее - нас
гонит нетерпение.
На улицах так светло, что можно читать. Мне хочется забежать в
каждую избу, поглядеть, как горят эти маленькие стеклянные солнца у
потолков, но мы скачем к плотине. Возле брызжущей белым пламенем
электростанции шумит толпа. Здесь председатель сельсовета Кузьма
Степанович Коржов, однорукий председатель "Зари" Лапшин в своем
офицерском кителе, на котором сверкают ордена и медали, и сияющий
Антон.
По белой шелковой рубахе Антона уже расползлись темные масляные
пятна, но он даже, кажется, гордится этими пятнами, будто это вовсе и
не пятна, а ордена. Здесь же Савелий Максимович. Лицо его утратило
всегдашнюю серьезность, с него не сходит широкая улыбка.
Антон первый замечает нас.
- Вона, - кричит он, - тыжовцы в гости прискакали! Вот это
друзья!
- С праздником вас! - говорит Иван Потапович, пожимая руки. -
Однако мы ведь того... Мы думали - может, занялось у вас тут...
В ответ раздается безудержный хохот. Наши сначала смущенно
улыбаются, потом и сами начинают хохотать.
- За заботу спасибо! - говорит Лапшин. - А приехали все одно
кстати - сейчас только гостей и принимать. Мы думали на той неделе
открывать торжественно, по всей форме. А ребята поднажали, досрочно
закончили монтаж, ну, народ и не утерпел: чего, мол, откладывать...
Антон ведет нас на станцию, все объясняет и показывает.
Колтубовцы все это видели и слышали, конечно, не один раз, но и они
смотрят и слушают с напряженным вниманием, будто тоже вот только
сейчас увидели действующую электростанцию.
Иногда Антон запинается, затрудняясь что-либо объяснить, и тогда
ему коротко и негромко подсказывает какой-то долговязый парень. Парня
этого я приметил в Колтубах еще раньше и думал, что это какое-нибудь
начальство. Он всегда держался спокойно, и все обращались к нему очень
уважительно, словно к начальнику, хотя на начальника он вовсе не
похож: нос у него вздернут, как у мальчишки, русые волосы торчат на
затылке "петухами", а на пухлых щеках и подбородке смешные ямочки. Он
еще совсем молодой, но все зовут его по имени-отчеству: Василием
Федоровичем. Оказалось, что это техник из "Сельэлектро", наблюдавший
за постройкой гидростанции.
В просторном зальце пустовато и чисто, как в больнице. Посреди
зала негромко гудит-поет генератор, где-то внизу, под полом, курлычет
вода. Возле стены сверкает щит, словно высеченный из белого льда: на
нем всякие медные и молочно-белые штучки, черные круги приборов с
дрожащими стрелками.
- Н-да, храмина! - восхищенно говорит дядя Федя. - Поневоле
позавидуешь.
- А чего завидовать? - откликается Коржов. - Вам, чай, тоже не
заказано. Берите пример с "Зари", да и у себя принимайтесь...
Иван Потапович огорченно машет рукой:
- Куда, разве нам поднять такую махину!..
Нас ведут на скотный двор, показывают лихо стрекочущую
соломорезку, движимую маленьким моторчиком; потом мотором же запускают
триер.
- Планы у нас дальнего прицела, - говорит Лапшин. - Пока вот
только моторов маловато, а разживемся - сепараторы подключим, воду
насосом гнать будем на конюшню, в хлева, а там - и по избам. Ну,
конечно, и молотить теперь электричеством будем...
- А на водохранилище, - подхватывает Антон, - устроим водную
станцию: вышку, лодки. А зимой - каток. Как в городе: с освещением и
музыкой...
Мы слушаем с восхищением и все более возрастающей завистью.
Почему же нельзя у нас? Ведь Тыжа течет под самой деревней, так почему
мы не можем построить свою электростанцию?
Все чаще я замечаю, как наши бросают на Ивана Потаповича
требовательные, вопрошающие взгляды, а он все больше и больше
суровеет.
На прощанье колтубовцы угощают нас. Они от души радуются своей
станции, гордятся ею и даже хвастают. Мы бы тоже, наверно, хвастались,
будь у нас такая станция, но хвастаться нам нечем...
Возвращаемся мы в мрачном молчании. Время от времени то один, то
другой оборачивается назад - туда, где за гривами горят отблески на
облаках. Они, как магнит, притягивают наши взгляды и мысли, и, хотя
все молчат, я знаю, что все думают об одном и том же.
- Эх и заживут они теперь! - мечтательно говорит Аннушка, едущая
рядом с нами.
Иван Потапович вскипает. Он, как и все, хотел бы, чтобы у нас
была своя электростанция, и то, что ее нет и все обращаются к нему,
он, должно быть, ощущает как упрек и потому сердится.
- А ты на чужое не зарься! - сердито отвечает он. - Не завидуй
чужому-то...
- Мы не завидуем, Иван Потапович, - откликается Даша. - А
хорошему как не радоваться?
- Тут, по-моему, - говорит подсевший к нам на телегу Федор
Елизарович, - зависти нету, а если есть, так это ничего. Зависть
разная бывает. Одно дело, когда человек только о себе думает, под себя
гребет: пусть у других не будет, лишь бы у него было, - это одно. А
если он увидел хорошее и сам к тому тянется - ничего в этом дурного
нет, эта зависть человеку на пользу. Мне такая зависть нравится... А
колтубовцы молодцы, ничего не скажешь!
- Да разве я не понимаю? Только ножки-то надо тянуть по одежке,
замахиваться по силе-возможности, а не наобум. Колтубовцы и мне душу
растравили... А разве мы им ровня? Ты же член правления, знаешь,
сколько у нас в кошельке, так чего зря говорить!..
- Мы тому кошельку не сторожа, а хозяева, - как-то неопределенно
говорит Федор Елизарович.
Иван Потапович вместо ответа хлещет лошадь, и разговор больше не
возобновляется до самой деревни.
Катеринка растравила нас еще больше: она без конца рассказывала,
как много света было у них в городе, как еду готовили на электрической
плитке, как ходили трамваи и что даже бывают вывески из электрических
лампочек или красных и синих трубок.
- Трубки - шут с ними! - сказал Генька. - Нам бы только
станцию...
Мы пошли к Даше, чтобы поговорить с ней о вчерашнем, но не
застали ее: еще поутру она вместе с Федором Елизаровичем уехала в
Колтубы.
Они приехали днем, и не одни, а вместе с Коржовым и техником.
Даша и техник сразу же ушли к Тыже, поднялись до излучины, потом
повернули обратно и спустились по Тыже километров пять или даже
больше, то и дело останавливаясь и осматривая берега.
Катеринка догадалась первая.
- Ой, ребята! - закричала она. - По-моему, они место выбирают.
Для станции!
Даша, должно быть, по дороге рассорилась с техником, потому что,
когда они вернулись, лицо у нее было сердитое. Мы не решились
спрашивать, а просто следом за ними юркнули в правление.
- Ну как, Василий Федорыч? - встретил техника Коржов.
Техник начал объяснять, и с каждым его словом один за другим
гасли огни, которые в нашем воображении уже горели над деревней.
- Режим Тыжи, - сказал он, - крайне неустойчив, поэтому надо
строить водохранилище большой емкости и мощную плотину, метров в
пятнадцать высотой и метров в пятьдесят длиной. Такое сооружение
колхозу не поднять. Удобное место для плотины расположено в пяти
километрах ниже деревни, но, если там ставить плотину, вода зальет
поля, а частью и самую деревню. Станцию можно построить значительной
мощности, но это будет впустую, так как ее мощность колхоз не
использует и на одну пятую, а строить в расчете на другие колхозы нет
смысла из-за больших расстояний.
Коржов еще о чем-то расспрашивал техника, но ответы были так же
неутешительны. Все ужасно расстроились.
- Вот она, надеюшка! - вздохнул Захар Васильевич. - Поманила - и
зась!
- Ничего, товарищи, - сказал, вставая, Коржов. - Не падайте
духом. Не годится такой путь - поищем другой...
Сказано это было, наверно, просто для утешения, - так все и
поняли.
Через несколько дней Федор Елизарович и Даша опять уехали в
Колтубы и оттуда прислали нарочного за Иваном Потаповичем и моим отцом
- их зачем-то вызывали в сельсовет. Вернулись они все вместе, и с ними
опять были Коржов с техником, а верхами прискакали Антон и
председатель "Зари" Лапшин. Иван Потапович разослал нас по деревне
сказать, чтобы все немедля шли на очень важное собрание.
За стол сели приезжие и все наше правление.
- Товарищи колхозники! - сказал Иван Потапович. - Мы было с вами
обнадежились завести у себя такую же гидростанцию, как в Колтубах.
Ничего из той надежи не вышло, потому дело это для нас непосильное.
Однако наши соседи, то есть колхоз "Заря" и сельсовет, по инициативе
товарищей коммунистов и комсомольцев, решили нам помочь, чтобы и у нас
в Тыже загорелись лампочки Ильича.
Что тут было! Все закричали, захлопали, и такое поднялось, что
Иван Потапович попытался было утихомирить, а потом махнул рукой и сам
начал хлопать гостям.
Когда немного поутихло, председатель сельсовета Коржов сказал,
что станция "Зари" рассчитана на две турбины. Сейчас пущена одна, и ее
мощности хватит на все нынешние нужды колхоза с избытком; значит, и
сейчас у них есть избыточная мощность, а при пуске второй турбины ее
будет еще больше. Поэтому "Заря" без ущерба для себя может снабжать
электрической энергией Тыжу. Для этого придется провести немалую
работу и понести затраты, но они с нашими руководителями прикидывали,
и выходит, что это вещь реальная и вполне достижимая, и теперь они
интересуются, какое будет наше мнение а согласны ли мы начать такое
большое дело.
Все опять захлопали и закричали, что какие могут быть разговоры,
все согласны, надо начинать и нечего долго разговаривать.
Иван Потапович поднялся и сказал, что горлом такое дело не
решают, он будет голосовать и просит поднять руки всех, кто "за".
Все руки сразу же взвились вверх. Иван Потапович начал считать и,
увидев, что я, Генька и другие ребята тоже подняли руки, рассердился:
- А вы чего? Люди серьезное дело решают, а вам забава? А ну,
опустите руки!
- Одну минуточку, товарищ Фролов, - сказал Антон. - Они, конечно,
несовершеннолетние и покуда права голоса не имеют. Только в данном
случае, по-моему, нельзя подходить формально... Они этого не меньше
хотят и работать будут. Так что, выходит, вроде и они имеют голос.
- Правильно! - поддержал Федор Елизарович. - Это и для них
жизненный вопрос.
Иван Потапович растерянно оглянулся на Коржова.
- А ты лучше "против" голосуй, - посмеиваясь предложил тот.
Все даже притихли, когда Иван Потапович предложил поднять руки
тем, кто против, и стали оглядываться назад, как бы опасаясь, что там
такие найдутся...
- Значит, принято единогласно, - сказал Иван Потапович.
- А теперь, товарищи, позвольте мне, - сказал Антон. - В прошлом
году вы помогли отстоять колтубовские хлеба от пала. И нынче вы хотя и
по ошибке, а снова кинулись нам на подмогу. Мы это помним. В том и
сила наша, товарищи, что и в беде и в радости мы действуем сообща...
Самая трудоемкая работа - это прокладка линии от Колтубов к вам. Мы,
колтубовцы, тоже примем участие в этом деле. Комсомольцы и молодежь
поручили мне передать вам, что они предлагают вести линию с двух
концов сразу и вызывают молодежь Тыжи на соревнование...
Ах, Антон, Антон! Как только он уцелел тогда! Поднялся такой
крик, так его тискали и мяли, а потом так подбросили вверх, что, не
оттолкнись он вовремя от потолка, его бы ушибли о потолочный брус...
И в нашу жизнь вошло прекрасное, как песня, и горячее, как
сражение, строительство.
Иван Потапович и мой отец на другой день отправились в Колтубы,
чтобы подписать межколхозный договор, а потом ехать дальше, в аймак,
добывать провода и все, что требуется. Техник, Антон и трое наших
парней пошли пешком, чтобы наметить трассу линии. Мы хотели идти с
ними, но Даша нас не пустила, сказав, что наше дело сейчас - помогать
готовить инструменты.
Когда-то робкая, застенчивая, боявшаяся при всех сказать слово,
Даша Куломзина совсем переменилась. Она и теперь была застенчива,
говорила по-прежнему мало, но если, краснея и смущаясь, что-нибудь
говорила, то потом сбить ее с этого было уже невозможно. Когда
пестовскую избу переделывали под читальню, она не командовала и не
распоряжалась, а первая бралась за самое трудное, и потом, если
что-нибудь предлагала сделать, ее всегда слушались.
Она настояла в правлении, чтобы голубоглазую Пашу, вернувшуюся с
заимки, отправили в аймак на курсы пчеловодов, а теперь, когда
заварилась вся каша со строительством, стала первой помощницей Федора
Елизаровича и Антона...
Мы собрали топоры, лопаты и под наблюдением дяди Феди наточили их
до невиданной остроты. Сам дядя Федя приготовил ломики и кайла, так
как в некоторых местах ямы для столбов, наверно, придется долбить в
камне.
Пашка все-таки убежал на трассировку линии и, вернувшись, с