них пустяковые, но им в будущем жить, и они глядят в это будущее без
опаски... Они и дети и вместе как бы маленькие граждане, потому и
хотят во всяком деле участвовать, и отмахиваться от них не годится.
Этому их нетерпению к будущей жизни радоваться надо!..
Иван Потапович в конце концов согласился.
Решили создать "зеленый штаб" и назначили в него дядю Федю,
Захара Васильевича и, конечно, Дашу.
Вечером, когда парни и девчата, по обыкновению, собрались на
гулянку, Даша рассказала про "зеленый штаб" и предложила им принять
участие. Сначала все стали смеяться, а когда Даша сказала, что возле
избы-читальни мы обсадим площадку для танцев и что в роще расставим
скамейки, и неужели же не лучше будет гулять в своем парке, чем на
выгоне возле бревен, - Аннушка первая закричала, что она согласна...
И вот опять настала пора, когда мы снова были все вместе, заняты
одним общим делом.
Поулочная бригада, в которой был и Васька Щербатый, начала от
правления; и, когда первая яма была готова, Иван Потапович, пришедший
посмотреть, не вытерпел и, отобрав у Васи Маленького лопату, сам начал
копать вторую яму, а за ним включился в работу Пашкин отец. Тогда мы
сманили к нам Марью Осиповну и моего отца.
За один воскресный день мы, конечно, не кончили - пустырь
оказался здоровенный - и копали еще два дня после уроков.
Потом мы на Грозном, а поулочная бригада на Звездочке перевезли
из березового колка выкопанные там молодые деревья и сразу начали
высаживать их в грунт.
Тут уж досталось дяде Феде и Захару Васильевичу: им пришлось
следить, чтобы сажали как следует, на нужную глубину, и не мяли
корней, иначе вся работа пропала бы зря. Дорожку к избе-читальне мы
обсадили елочками в мой рост, и тут сразу стало видно, как это будет
красиво, когда не только елки, а все деревья зазеленеют. И, хотя
сейчас на пустыре торчали лишь смуглые, будто загорелые, березовые
прутья без единого листика, мне виделось, как зашелестит на них
веселая листва и темные прутья будут светлеть и светлеть, пока не
превратятся в нежные белые березки.
Иван Потапович предложил отметить в стенгазете тех, кто лучше
работал.
Даша сказала, что отмечать придется всех, потому что все работали
хорошо и бригады шли наравне. Тут Генька не выдержал и сказал, что
работали мы не из-за стенгазеты, но если говорить по правде, то у вас
на двадцать пять корней больше.
- Врешь! - крикнул Фимка.
- Пересчитай, - спокойно ответил Геннадий.
Васька покраснел так, что уши у него начали светиться, как
фонари.
Даша пересчитала посадки, и, конечно, вышло по-Генькиному: нас
признали победителями. Я думал, что с посадками мы идем наравне и
кончится наконец это соперничество, а теперь получилось еще хуже -
Васька затаил обиду, и это было совсем глупо: будто им кто-то мешал
посадить столько же! Мне это соперничество давно надоело, и я даже
думал, что лучше бы уж они как следует подрались и тем все кончили.
И они действительно подрались, но только произошло это
значительно позже.
Мы заранее уговорились отдать свою коллекцию минералов в школу.
Пашка предлагал выставить ее в избе-читальне, чтобы все видели и
помнили про наш поход, но Генька сказал, что это глупости: здесь она
будет только пыль собирать, а в школе - вроде наглядного пособия. И
вообще дело не в том, чтобы помнили. Мы же собирали не для того, чтобы
хвастаться, а для того, чтобы польза была.
Генька стал совсем не такой, каким был раньше, и мы уже не звали
его вруном. Не то чтобы он перестал выдумывать - он и сейчас мог
насочинять такое, что все открывали рты, - только теперь он выдумывал
не просто интересное, но и дельное.
Книжек у нас мало, мы давно их перечитали, и Генька, по
предложению Даши Куломзиной, собрал по деревне все книги, чтобы
держать их в избе-читальне. А когда мой отец ездил в аймак, он привез
целую кипу новехоньких книг. Получилась настоящая библиотека.
Катеринка стала библиотекарем и выдавала книги всем желающим.
Пашке Геннадий предложил сделать вешалку, только не деревянную, а
из рогов, как в книжке на картинке. Пашка увязался с Захаром
Васильевичем в тайгу и приволок оттуда две пары старых, сброшенных
маралами рогов. Вешалка получилась очень красивая и вместительная. Мне
Генька тоже придумал работу - записывать в журнале все, что происходит
в избе-читальне, чтобы было вроде дневника работы.
Словом, Генька стал как настоящий руководитель и во всем старался
быть похожим на Антона. Он даже научился жестикулировать левой рукой,
как это делает Антон, когда говорит.
Мы принесли коллекцию в школу и хотели просто отдать Савелию
Максимовичу, но он сказал, что так не годится, надо довести дело до
конца - сделать из нее настоящее пособие. Мы целую неделю оставались в
школе после уроков, привязывали образцы к картонкам и делали надписи,
а Мария Сергеевна потом проверяла и поправляла, если было нужно. В
субботу, когда кончились уроки, устроили собрание всех школьников, и я
опять делал свой доклад. Только теперь я уже не читал по тетрадке, а
просто рассказывал, как все происходило. Получилось, может, и не очень
складно, но мне так больше нравилось, а слушали очень внимательно и
смеялись, когда я рассказывал о наших приключениях.
Я хотел рассказать все, как было, но, когда уже подходил к концу
- говорил о том, как мы поймали маралушку и Катеринка тушила пожар, -
вдруг заметил, что на меня в упор смотрит бледный, как стенка, Васька
Щербатый. Он сейчас же отвернулся, но лицо у него дрогнуло,
перекосилось. Я сбился... и ничего не сказал про то, как мы их ловили
и вели в деревню. Пашка удивленно вытаращился на меня - как это я
пропустил такое интересное? - но я потихоньку показал ему кулак, и он
ничего не сказал.
Мне долго хлопали, и это было очень приятно, но потом, вспоминая,
как все происходило, я чувствовал, что самое приятное было в том, что
бледное Васькино лицо вовремя остановило меня: я ничего не сказал о
нем и браконьерстве, и он не пережил опять такого позора.
После меня говорил Геннадий. Он сделал настоящий научный доклад о
минералах, вроде как тогда дядя Миша, и я прямо диву дался: когда он
успел все это узнать? Позже он признался, что Савелий Максимович дал
ему книжки и сам объяснял все трудные места.
Савелий Максимович выступил тоже и рассказал о постановлении
аймаксовета и премии. Он говорил, что начатое дело нельзя бросать и,
конечно, следует заниматься не только геологией и сбором минералов: мы
можем создать ботанические и зоологические коллекции большой научной
ценности. Это дело можно начать уже сейчас, но особенно следует
развернуть его во время летних каникул, и тогда к изучению богатств
нашего района следует привлечь всех ребят. Ребята начали кричать, что
их привлекать не надо, они готовы хоть сейчас все бросить и идти в
тайгу, в горы. Конечно, никто на это не согласился, потому что
путешествия путешествиями, а уроки уроками...
Коллекцию выставили в нашем классе и над ней вывесили написанные
на большом листе картона слова Ломоносова, которые мне дядя Миша еще
тогда записал в тетрадку.
Все ребята первое время поглядывали на нас с завистью и, чуть
что, заводили разговор об экспедиции. Но что же о ней без конца
говорить? И без того дела много: каждый день нам столько задавали
уроков, столько надо было выучить дома, что скоро стало не до
экспедиции. Один Пашка не упускал случая еще раз рассказать, как он
нашел барсучью нору и поймал тайменя. Так продолжалось до тех пор,
пока Савелий Максимович однажды не сказал ему на уроке (теперь он
преподавал историю и в шестом классе):
- Барсуков и тайменей ловить - это очень хорошо. Но зачем же
ловить двойки?
Пашка обиделся и потом всю большую перемену доказывал мне и
Катеринке, что это несправедливо:
- А если я к истории неспособный?.. Учи про всяких Коровингов и
Мотопингов...
- Меровингов и Капетингов, - поправила Катерника.
- Ну, Маровингов... А зачем мне про них знать? Чего-то они там
воевали, царствовали... Ну и пусть!.. А мне они зачем? Нет, это
несправедливо! Надо учиться по специальности - кому что интересно. Вот
если бы у нас всякие машины изучали, тогда да!
- Нужно быть образованным! - строго сказала Катеринка. - Какой же
из тебя техник или инженер будет, если ты неграмотный?
- Я неграмотный?.. Да лучше меня никто физику не знает!
- Я не хуже тебя знаю физику.
- Ну да! Знать знаешь, а сделать ничего не умеешь... Нет, я,
видно, брошу школу и пойду куда-нибудь, чтобы техникой заниматься.
- Нужны там такие!.. Ты же будешь как недоросль у Фонвизина, как
Митрофанушка...
Пашка обиделся и ушел, но, кажется, так и остался при прежнем
мнении.
А у меня свои неприятности. Я вовсе не думал, как Пашка, что
нужно учить только то, что нравится - надо же быть образованным! -
старался изо всех сил, и все-таки с математикой у меня не ладилось. По
истории, литературе, географии - пятерки, а геометрия никак не идет,
хоть плачь! Или у меня способностей к ней нет? Учишь, учишь, и все
равно в голове какая-то каша из углов, перпендикуляров и касательных.
И вот с такой кашей иди на урок и жди, что тебя вызовут. И почему-то
всегда так бывает: как только ты не выучил, так тебя обязательно
вызовут, а если знаешь - Михаил Петрович в твою сторону даже не
смотрит. Мне это до того досаждало, что я уже даже не мог слушать,
когда он объяснял новое, и заранее холодел и краснел, ожидая, что
вот-вот он скажет: "Березин, к доске!"
Выйдешь - и что знал, все перезабудешь. А тут еще со всех сторон
начинают подсказывать, особенно Катеринка. Она сидит на первой парте,
и стоит мне запутаться, как она начинает нашептывать и показывать
пальцами. А я терпеть не могу, когда мне подсказывают: или я сам знаю
- и тогда пусть не мешают, или я не знаю - так не знаю, а жульничать
не хочу. Мы даже поссорились с Катеринкой из-за этого.
- Я же тебе помочь хочу! - удивленно возразила она, когда я
сказал, чтобы она не совалась с подсказками.
- Что это за помощь - попугая из меня строить?
После я всегда сразу говорил Михаилу Петровичу, если не знал
урока, чтобы не краснеть и не хлопать глазами. По-моему, это лучше,
чем так, как делал Костя Коржов, председателев сын: того вызовут - он
и не знает, а идет к доске как ни в чем не бывало и начинает нести
околесицу. Михаил Петрович слушает, слушает, потом поправит - скажет,
как надо.
- Ну да, я же так и говорю! - подхватит Костя и опять плетет
невесть что.
Михаил Петрович его опять поправит - тот опять согласится и все
время держится так, что он говорит правильно, а Михаил Петрович только
подтверждает.
- Что ж, Коржов, - скажет наконец Михаил Петрович, - сегодня мы
поменялись ролями: отвечал я, а ты спрашивал. Ну, себе я отметки
ставить не буду, а тебе придется поставить... - и влепит ему двойку.
Все смеются, а Косте как с гуся вода.
...Несколько дней после ссоры Катеринка дулась на меня, потом
подошла сама:
- Знаешь... я не стану больше подсказывать. Никому! Это и правда
без всякой пользы... Может, у тебя гланды?
- Какие гланды?
- Это такие штучки в горле бывают... А ну, открой рот!.. У нас
одна девочка в Днепропетровске, когда ей говорили, что она плохо
учится, объясняла, что это из-за гланд она неспособная... Только я
думаю, что она врала. При чем тут гланды?.. Нет, знаешь что? Ты,
наверно, чего-нибудь забыл или плохо учил раньше, а в математике все
вот так... - Она переплела пальцы туго, как плетешку. - Одного не
знаешь - и другого не поймешь... Я хочу кое-что повторить - скоро ведь
экзамены... Давай будем повторять вместе?
Сначала мне было как-то неловко и даже стыдно: она все сразу
понимает и запоминает, а я нет. Однако постепенно мне становилось все
легче, потом стало даже интересно, и я уже начал решать задачи наравне
с нею, и если и отставал, то самую малость. Значит, дело вовсе не в
способностях, а в том, чтобы втянуться, не относиться спустя рукава; а
если уж взялся - ни за что не отступать, и тогда обязательно добьешься
своего!
Геньку все эти несчастья не трогали (он, как и Катеринка, круглый
пятерочник); уроки он готовил быстро, а потом все читал книжки по
географии и геологии. После своего доклада он так пристрастился к этим
наукам, что уже не просто читал, а делал выписки из книг, составлял
конспекты и чертил карты. Делать все это научил его Савелий
Максимович; он же снабжал Геннадия книгами. У него Генька пропадал
теперь почти каждый день и однажды взял меня с собой.
- Что, Березин тоже геологией интересуется? - встретил нас
Савелий Максимович. - Ну, входите, садитесь, что же вы у дверей
стали... Сейчас будем чай пить.
Пока он готовил чай, а Генька рылся в книгах, я все осматривал:
изба как изба, только очень чисто и много книг и газет. Савелий
Максимович начал расспрашивать Геньку о прочитанных книгах, а на меня
- никакого внимания, словно меня и нет. Уже потом я понял, что делал
он это нарочно, чтобы я привык и перестал стесняться. Я и правда
сначала чувствовал себя не очень хорошо: это не шутка - прийти в гости
к самому директору, а тут еще стакан такой горячий, что не ухватишься,
- того и гляди, он вовсе из рук выскользнет...
- Ну-с, Фролов любит геологию, это я знаю. А что интересует тебя?
- наконец повернулся ко мне Савелий Максимович.
- Он у нас "летописец", - фыркнул Генька.
Вот предатель! Сейчас Савелий Максимович поднимет меня на смех.
- Летописец? Это интересно. А какую же ты летопись пишешь?
- Я не пишу, а писал и бросил - писать нечего...
Мне пришлось рассказать все по порядку. Савелий Максимович слушал
очень внимательно.
- Это совсем не смешно, - сказал он наконец. - Это, брат, ты
хорошо придумал. Только не летопись, конечно, а что-нибудь попроще.
Надо описать, например, все значительные события у нас и
примечательных людей...
- Так если бы они были, примечательные! А то один Сандро и тот
давно умер...
- Сандро Васадзе? (Оказалось, он знает о Сандро!) Да, и Сандро
тоже... Ты напрасно думаешь, что замечательные люди были только в
прошлом, они и сейчас есть. А если они такими тебе не кажутся, то
виноваты в этом не они, а ты сам. Ты просто еще не научился видеть и
понимать. Присмотрись повнимательнее ко всем - и сколько вокруг
окажется превосходных людей! Вот что ты знаешь о Лапшине, например?
Что у него руки нет? А где он ее потерял и как? Не знаешь?.. Лапшин
был башнером в танке, руку ему размозжило во время боя, а он, несмотря
на ужасную боль, продолжал вести огонь... У вас вот живет промышленник
Захар Долгушин...
- Захар Васильевич?
- Да. Он тебе столько расскажет о жизни зверей, о тайге, что
этого пока и в книгах не найдешь... А Федор Елизарович Рублев...
- Так он же просто кузнец!
- Не только кузнец. Поговори-ка с ним по душам... Впрочем, он о
себе рассказывать не любит. Вот придешь в следующий раз - я сам тебе
расскажу... А сейчас вам пора домой, и мне поработать надо...
Однако своего обещания Савелий Максимович не выполнил. Были мы у
него в субботу, и уже по дороге домой нас захватил дождь. Дождь шел
все воскресенье и понедельник, согру залило водой, и мы даже не смогли
добраться до Колтубов. А когда во вторник пришли в школу, оказалось,
что Савелий Максимович тяжело заболел, и нас к нему не пустили.
Встревожилось все село. Ребята даже перестали баловать на
переменах: окна домика Савелия Максимовича выходили на школьный двор,
а шум, сказала Мария Сергеевна, вреден для больною. В квартиру Савелия
Максимовича натащили столько меду, масла, сметаны, пышек и пирогов,
будто он умирал от истощения и его непрерывно, с утра до ночи, нужно
было кормить. Но Пелагея Лукьяновна (она присматривала за его
хозяйством) ничего не приняла и никого к нему не пустила: еды, мол, и
без того хватает, а беспокоить больного человека не к чему. Ухаживали
за ним поочередно Мария Сергеевна и колтубовский фельдшер Максим
Порфирьевич.
У нас в Тыже тоже переполошились, узнав о болезни Савелия
Максимовича. Мой отец, Иван Потапович да и многие другие уже взрослые
люди в свое время учились у него, и каждый не упускал случая
проведать, повидать своего старого учителя. Но, оказывается, дело было
не только в том, что когда-то они сидели у него за партой. Лишь после
разговора с Федором Елизаровичем я по-настоящему понял, кто такой
Савелий Максимович и что он значит для всех.
Федор Елизарович в воскресенье поехал в Колтубы навестить Савелия
Максимовича, а я и Генька увязались за ним, надеясь, что и нам удастся
пробраться к больному. Однако Пелагея Лукьяновна, как мы ни просили,
не пустила нас. Она не пустила бы и дядю Федю, да Савелий Максимович,
узнав по голосу, сам позвал его к себе.
Пробыл там Федор Елизарович недолго и вышел хмурый, опечаленный.
- Плохи дела, ребята! - сказал он. - Сердце у него совсем слабое
стало... Какой орел был! А теперь... Да и то сказать: за десятерых
человек работал, о себе никогда не думал. Тут и машина износится, не
только сердце... Одному износу нет - душе его!..
Мы начали расспрашивать. Федор Елизарович отвечал скупо,
односложно, потом увлекся и уже без расспросов принялся рассказывать.
Оказалось, что знают они друг друга еще с гражданской войны. Федор
Елизарович - тогда еще совсем молодой парень - попал во взвод, которым
командовал Савелий Лозовой, развеселый песенник и душа-человек,
отчаянный рубака. Отряд ЧОНа*, в который входил взвод Лозового,
боролся с шайками бандитов, сколоченными из местного кулачья и
недобитых колчаковцев. (* ЧОН - части особого назначения по борьбе с
контрреволюцией, существовавшие в первое десятилетие после Октябрьской
революции.)
Ранили их - Савелия Максимовича и Федора Елизаровича - в одном
бою, а пока они поправлялись, главного бандита, подъесаула
Кайгородова, в Катанде схватили, кайгородовская банда была
разгромлена, и воевать больше было не с кем.
Однако Савелий Лозовой думал иначе. Пригляделся он, как живет
темный, задавленный нуждой народ на Алтае, и решил, что теперь-то и
начинается самая трудная и затяжная война - война за счастье человека.
Расстались они на несколько лет. Федор Елизарович вернулся к
своему горну, женился, а Савелий Лозовой уехал учиться: сначала в
Бийск, потом в Новосибирск. К тому времени, как ему кончать ученье, в
Колтубах открыли начальную школу, и Савелий Максимович был послан туда
заведующим.
Встретили его и его молодую жену, тоже учительницу, не так чтобы
очень приветливо. Кулаки да подкулачники в учителях сразу почуяли
врагов. Да и те, кто победнее, по темноте своей, сначала косились:
приехал, мол, учить уму-разуму, а мы без привозного ума жили и дальше
как-нибудь проживем...
Однако человек он оказался такой твердости, что ничто его не
пугало. А его не только пугали, в него и стреляли... Было это уже
позже, когда подошла коллективизация и кулачье, чуя свою гибель,
пыталось застращать народ. К тому времени вокруг Савелия Максимовича
начала собираться беднота. Тут и Коржов был, и дядю Федю Савелий
Максимович привлек, вспомнив старую боевую дружбу.
И получилось так, что стал Савелий Максимович не просто учителем,
а учителем жизни для всей округи. У кого какая беда, затруднение - все
к нему за советом, за помощью. Только на горе да нужду заплату не
положишь, их под корень выводить надо. Создали колхоз, маленький,
бедный поначалу, а дальше больше, и пошло - государство помогло
машинами, ссудами...
В колхозе появилась партячейка, а Савелий Максимович стал ее
секретарем - он еще в городе вступил в партию, - да так и по сей день
руководит парторганизацией. Пробовали перетащить его на другую работу,
повыше дать должность - ни в какую! И не потому, что к месту прирос, с
обжитым углом расставаться жаль, а потому, что видел в том свой долг и
цель жизни: он этот глухой угол разбудил и должен продолжать свое
дело, пока сил хватит. А сил этих он не щадил, работал за десятерых.
- За что ни возьмутся, какое хорошее дело ни начнут - всюду
Савелий Максимович или первый мысль подал, или другого вовремя
поддержал. Великое это дело - вовремя человека поддержать! - сказал
Федор Елизарович. - Ему бы уже давно на покой пора: сердце у него
больное, а смерть сына и вовсе подкосила... Жена вот померла, остался
бобылем. Дочка у него в Томске замужем, дом - полная чаша, к себе
зовет, даже приезжала как-то, увезти надеялась, а ничего не вышло - не
поехал. Я тоже было уговаривал: "Подлечиться, мол, тебе надо, Савелий
Максимович, отдохнуть пора. Ты уже заслужил эту награду, чтобы
спокойно пожить..." - "А это, - говорит, - не награда, а наказание!
Для меня лучшая награда - оставаться на своем посту. Зачем же вы у
меня это счастье хотите отнять?" Сравнить нашу жизнь раньше и теперь -
узнать нельзя... И во всяком деле, ко всякой перемене он причастен -
первым брался и вел за собой других... Это какую любовь к людям надо
иметь и смелость, чтобы идти впереди!.. Так-то, ребята... А вы
думаете, просто учитель!
Федор Елизарович умолкает, молчим и мы.
Я долго думаю о нашем седеньком Савелии Максимовиче, о незримой
цепочке, протянувшейся от Сандро, и от тех, кто был до Сандро, к
Савелию Максимовичу, от него - к Федору Елизаровичу, Антону; как
цепочка эта растет, растет, разветвляется, проникает во все уголки и
охватывает все, всю страну. Всюду, наверно, были свои Сандро, всюду
есть свои Савелии Максимовичи, дяди Феди и Антоны. Они идут впереди,
прокладывают первые тропки, тропки ширятся, все больше и больше народу
идет по ним, и вот уже все устремляются к тому, за что мучились,
страдали и умирали Сандро, за что, не жалея себя, борются Савелии
Лозовые... И как это прекрасно - быть идущим впереди, прокладывать
тропу, по которой пойдут другие!
Савелий Максимович поправился, и школа снова ожила. Теперь, как и
прежде, на переменах поднималась веселая кутерьма, малыши оглашали
двор пронзительными воплями. И не потому, что в этом была нужда, а
просто потому, что иначе они не умели; после часового молчаливого
сидения приятно поразмяться и убедиться, что голос твой не пропал и не
стал тише, а по-прежнему оглушительно звонок. Даже Савелий Максимович,
казалось, был рад возвращению этого многоголосого шума: тоскливая
тишина болезни - кому она доставляет удовольствие!
Только теперь у Савелия Максимовича, и прежде двигавшегося тихо,
говорившего не повышая голоса, движения стали еще медленнее и
осторожнее, словно в любую секунду в нем могло сломаться что-то
хрупкое, если резко повернуться или крикнуть. Мы знали, что ему опасно
каждое волнение, и всеми силами старались не делать ничего, что могло
бы его взволновать.
Однако он не стал менее деятельным и беспокойным. По-прежнему шли
к нему со своими делами всякие люди из Колтубов, приезжали из
окрестных деревень, по-прежнему он зная все, что делалось в округе,
успевал давать все свои уроки и даже помогать Марии Сергеевне
руководить пионерами. Он посещал почти все наши сборы и нередко,
сказав лишь несколько слов, наталкивал нас на какое-нибудь новое,
интересное дело.
Так случилось и тогда, когда мы готовились к 7 Ноября. Как мы ни
обсуждали - ничего, кроме выпуска стенгазеты, бесед по классам и
общего собрания, предложить не могли.
- А вы устройте вечер и подготовьте свой концерт или даже
спектакль, - сказал Савелий Максимович.
Спектакль? В школе?.. В колтубовском клубе драмкружок иногда
ставит свои спектакли, но у них есть сцена, декорации, и там
взрослые... А как же у нас? Сцены нет, занавеса нет, ничего нет. И кто
же будет играть? Никто ведь не умеет.
- Временную сцену можно устроить. А играть будете сами,
научитесь. Не выписывать же сюда артистов из Москвы!..
Сначала мысль эта пугала нас, казалась неосуществимой, потом все
больше нравилась, и, наконец, мы загорелись неудержимым желанием
сыграть настоящий спектакль и устроить все, как в заправдашнем театре.
Но что ставить?
Очень скоро выяснилось, что большую пьесу нам не осилить: нужно
много декораций, костюмов, и, несмотря на то, что охотников играть
хоть отбавляй, столько исполнителей не набрать, да и времени до
Октября не так уж много - артисты не успеют выучить большие роли.
После долгих споров остановились на предложении Марии Сергеевны:
малыши разыграют "Сказку о рыбаке и рыбке", а старшеклассники -
отрывки из "Бориса Годунова" и "Тараса Бульбы".
Но прежде всего нужно было выяснить относительно сцены. Мы
побежали к Антону - кто же еще лучше поможет нам! Антону затея наша
очень понравилась, и он пришел в школу, чтобы прикинуть на месте, как
все устроить.
- Что ж, очень просто! - сказал он после короткого раздумья. -
Зал большой. Взять три-четыре ряда парт, на них положить доски - вот и
сцена, а канцелярия будет артистической уборной. Доски Лапшин даст, у
него есть трехметровки...
- Не годится! - возразил Савелий Максимович. - В парты гвозди
забивать будешь?
- Ну зачем же? Просто настил устроить, без гвоздей. Лапшин и
доски не даст портить гвоздями... Ничего, сойдет и так. Занавес и
декорации возьмем в клубе. Вам какие надо?
- Для "Бульбы" - степь, лес. Из "Годунова" проведем сцены в
Чудовом монастыре и у фонтана. А для сказки - море, избу, дворец...
- Плохо дело! - озадаченно взялся за свой рыжий чуб Антон. -
Откуда же у нас дворец? У нас только лес да изба и есть. Да наша
декорация сюда и не влезет. И костюмов у нас подходящих нет.
Мы огорчились до такой степени, что даже ничего не могли сказать.
- Погодите расстраиваться, - сказал Савелий Максимович. - Выход
опаски... Они и дети и вместе как бы маленькие граждане, потому и
хотят во всяком деле участвовать, и отмахиваться от них не годится.
Этому их нетерпению к будущей жизни радоваться надо!..
Иван Потапович в конце концов согласился.
Решили создать "зеленый штаб" и назначили в него дядю Федю,
Захара Васильевича и, конечно, Дашу.
Вечером, когда парни и девчата, по обыкновению, собрались на
гулянку, Даша рассказала про "зеленый штаб" и предложила им принять
участие. Сначала все стали смеяться, а когда Даша сказала, что возле
избы-читальни мы обсадим площадку для танцев и что в роще расставим
скамейки, и неужели же не лучше будет гулять в своем парке, чем на
выгоне возле бревен, - Аннушка первая закричала, что она согласна...
И вот опять настала пора, когда мы снова были все вместе, заняты
одним общим делом.
Поулочная бригада, в которой был и Васька Щербатый, начала от
правления; и, когда первая яма была готова, Иван Потапович, пришедший
посмотреть, не вытерпел и, отобрав у Васи Маленького лопату, сам начал
копать вторую яму, а за ним включился в работу Пашкин отец. Тогда мы
сманили к нам Марью Осиповну и моего отца.
За один воскресный день мы, конечно, не кончили - пустырь
оказался здоровенный - и копали еще два дня после уроков.
Потом мы на Грозном, а поулочная бригада на Звездочке перевезли
из березового колка выкопанные там молодые деревья и сразу начали
высаживать их в грунт.
Тут уж досталось дяде Феде и Захару Васильевичу: им пришлось
следить, чтобы сажали как следует, на нужную глубину, и не мяли
корней, иначе вся работа пропала бы зря. Дорожку к избе-читальне мы
обсадили елочками в мой рост, и тут сразу стало видно, как это будет
красиво, когда не только елки, а все деревья зазеленеют. И, хотя
сейчас на пустыре торчали лишь смуглые, будто загорелые, березовые
прутья без единого листика, мне виделось, как зашелестит на них
веселая листва и темные прутья будут светлеть и светлеть, пока не
превратятся в нежные белые березки.
Иван Потапович предложил отметить в стенгазете тех, кто лучше
работал.
Даша сказала, что отмечать придется всех, потому что все работали
хорошо и бригады шли наравне. Тут Генька не выдержал и сказал, что
работали мы не из-за стенгазеты, но если говорить по правде, то у вас
на двадцать пять корней больше.
- Врешь! - крикнул Фимка.
- Пересчитай, - спокойно ответил Геннадий.
Васька покраснел так, что уши у него начали светиться, как
фонари.
Даша пересчитала посадки, и, конечно, вышло по-Генькиному: нас
признали победителями. Я думал, что с посадками мы идем наравне и
кончится наконец это соперничество, а теперь получилось еще хуже -
Васька затаил обиду, и это было совсем глупо: будто им кто-то мешал
посадить столько же! Мне это соперничество давно надоело, и я даже
думал, что лучше бы уж они как следует подрались и тем все кончили.
И они действительно подрались, но только произошло это
значительно позже.
Мы заранее уговорились отдать свою коллекцию минералов в школу.
Пашка предлагал выставить ее в избе-читальне, чтобы все видели и
помнили про наш поход, но Генька сказал, что это глупости: здесь она
будет только пыль собирать, а в школе - вроде наглядного пособия. И
вообще дело не в том, чтобы помнили. Мы же собирали не для того, чтобы
хвастаться, а для того, чтобы польза была.
Генька стал совсем не такой, каким был раньше, и мы уже не звали
его вруном. Не то чтобы он перестал выдумывать - он и сейчас мог
насочинять такое, что все открывали рты, - только теперь он выдумывал
не просто интересное, но и дельное.
Книжек у нас мало, мы давно их перечитали, и Генька, по
предложению Даши Куломзиной, собрал по деревне все книги, чтобы
держать их в избе-читальне. А когда мой отец ездил в аймак, он привез
целую кипу новехоньких книг. Получилась настоящая библиотека.
Катеринка стала библиотекарем и выдавала книги всем желающим.
Пашке Геннадий предложил сделать вешалку, только не деревянную, а
из рогов, как в книжке на картинке. Пашка увязался с Захаром
Васильевичем в тайгу и приволок оттуда две пары старых, сброшенных
маралами рогов. Вешалка получилась очень красивая и вместительная. Мне
Генька тоже придумал работу - записывать в журнале все, что происходит
в избе-читальне, чтобы было вроде дневника работы.
Словом, Генька стал как настоящий руководитель и во всем старался
быть похожим на Антона. Он даже научился жестикулировать левой рукой,
как это делает Антон, когда говорит.
Мы принесли коллекцию в школу и хотели просто отдать Савелию
Максимовичу, но он сказал, что так не годится, надо довести дело до
конца - сделать из нее настоящее пособие. Мы целую неделю оставались в
школе после уроков, привязывали образцы к картонкам и делали надписи,
а Мария Сергеевна потом проверяла и поправляла, если было нужно. В
субботу, когда кончились уроки, устроили собрание всех школьников, и я
опять делал свой доклад. Только теперь я уже не читал по тетрадке, а
просто рассказывал, как все происходило. Получилось, может, и не очень
складно, но мне так больше нравилось, а слушали очень внимательно и
смеялись, когда я рассказывал о наших приключениях.
Я хотел рассказать все, как было, но, когда уже подходил к концу
- говорил о том, как мы поймали маралушку и Катеринка тушила пожар, -
вдруг заметил, что на меня в упор смотрит бледный, как стенка, Васька
Щербатый. Он сейчас же отвернулся, но лицо у него дрогнуло,
перекосилось. Я сбился... и ничего не сказал про то, как мы их ловили
и вели в деревню. Пашка удивленно вытаращился на меня - как это я
пропустил такое интересное? - но я потихоньку показал ему кулак, и он
ничего не сказал.
Мне долго хлопали, и это было очень приятно, но потом, вспоминая,
как все происходило, я чувствовал, что самое приятное было в том, что
бледное Васькино лицо вовремя остановило меня: я ничего не сказал о
нем и браконьерстве, и он не пережил опять такого позора.
После меня говорил Геннадий. Он сделал настоящий научный доклад о
минералах, вроде как тогда дядя Миша, и я прямо диву дался: когда он
успел все это узнать? Позже он признался, что Савелий Максимович дал
ему книжки и сам объяснял все трудные места.
Савелий Максимович выступил тоже и рассказал о постановлении
аймаксовета и премии. Он говорил, что начатое дело нельзя бросать и,
конечно, следует заниматься не только геологией и сбором минералов: мы
можем создать ботанические и зоологические коллекции большой научной
ценности. Это дело можно начать уже сейчас, но особенно следует
развернуть его во время летних каникул, и тогда к изучению богатств
нашего района следует привлечь всех ребят. Ребята начали кричать, что
их привлекать не надо, они готовы хоть сейчас все бросить и идти в
тайгу, в горы. Конечно, никто на это не согласился, потому что
путешествия путешествиями, а уроки уроками...
Коллекцию выставили в нашем классе и над ней вывесили написанные
на большом листе картона слова Ломоносова, которые мне дядя Миша еще
тогда записал в тетрадку.
Все ребята первое время поглядывали на нас с завистью и, чуть
что, заводили разговор об экспедиции. Но что же о ней без конца
говорить? И без того дела много: каждый день нам столько задавали
уроков, столько надо было выучить дома, что скоро стало не до
экспедиции. Один Пашка не упускал случая еще раз рассказать, как он
нашел барсучью нору и поймал тайменя. Так продолжалось до тех пор,
пока Савелий Максимович однажды не сказал ему на уроке (теперь он
преподавал историю и в шестом классе):
- Барсуков и тайменей ловить - это очень хорошо. Но зачем же
ловить двойки?
Пашка обиделся и потом всю большую перемену доказывал мне и
Катеринке, что это несправедливо:
- А если я к истории неспособный?.. Учи про всяких Коровингов и
Мотопингов...
- Меровингов и Капетингов, - поправила Катерника.
- Ну, Маровингов... А зачем мне про них знать? Чего-то они там
воевали, царствовали... Ну и пусть!.. А мне они зачем? Нет, это
несправедливо! Надо учиться по специальности - кому что интересно. Вот
если бы у нас всякие машины изучали, тогда да!
- Нужно быть образованным! - строго сказала Катеринка. - Какой же
из тебя техник или инженер будет, если ты неграмотный?
- Я неграмотный?.. Да лучше меня никто физику не знает!
- Я не хуже тебя знаю физику.
- Ну да! Знать знаешь, а сделать ничего не умеешь... Нет, я,
видно, брошу школу и пойду куда-нибудь, чтобы техникой заниматься.
- Нужны там такие!.. Ты же будешь как недоросль у Фонвизина, как
Митрофанушка...
Пашка обиделся и ушел, но, кажется, так и остался при прежнем
мнении.
А у меня свои неприятности. Я вовсе не думал, как Пашка, что
нужно учить только то, что нравится - надо же быть образованным! -
старался изо всех сил, и все-таки с математикой у меня не ладилось. По
истории, литературе, географии - пятерки, а геометрия никак не идет,
хоть плачь! Или у меня способностей к ней нет? Учишь, учишь, и все
равно в голове какая-то каша из углов, перпендикуляров и касательных.
И вот с такой кашей иди на урок и жди, что тебя вызовут. И почему-то
всегда так бывает: как только ты не выучил, так тебя обязательно
вызовут, а если знаешь - Михаил Петрович в твою сторону даже не
смотрит. Мне это до того досаждало, что я уже даже не мог слушать,
когда он объяснял новое, и заранее холодел и краснел, ожидая, что
вот-вот он скажет: "Березин, к доске!"
Выйдешь - и что знал, все перезабудешь. А тут еще со всех сторон
начинают подсказывать, особенно Катеринка. Она сидит на первой парте,
и стоит мне запутаться, как она начинает нашептывать и показывать
пальцами. А я терпеть не могу, когда мне подсказывают: или я сам знаю
- и тогда пусть не мешают, или я не знаю - так не знаю, а жульничать
не хочу. Мы даже поссорились с Катеринкой из-за этого.
- Я же тебе помочь хочу! - удивленно возразила она, когда я
сказал, чтобы она не совалась с подсказками.
- Что это за помощь - попугая из меня строить?
После я всегда сразу говорил Михаилу Петровичу, если не знал
урока, чтобы не краснеть и не хлопать глазами. По-моему, это лучше,
чем так, как делал Костя Коржов, председателев сын: того вызовут - он
и не знает, а идет к доске как ни в чем не бывало и начинает нести
околесицу. Михаил Петрович слушает, слушает, потом поправит - скажет,
как надо.
- Ну да, я же так и говорю! - подхватит Костя и опять плетет
невесть что.
Михаил Петрович его опять поправит - тот опять согласится и все
время держится так, что он говорит правильно, а Михаил Петрович только
подтверждает.
- Что ж, Коржов, - скажет наконец Михаил Петрович, - сегодня мы
поменялись ролями: отвечал я, а ты спрашивал. Ну, себе я отметки
ставить не буду, а тебе придется поставить... - и влепит ему двойку.
Все смеются, а Косте как с гуся вода.
...Несколько дней после ссоры Катеринка дулась на меня, потом
подошла сама:
- Знаешь... я не стану больше подсказывать. Никому! Это и правда
без всякой пользы... Может, у тебя гланды?
- Какие гланды?
- Это такие штучки в горле бывают... А ну, открой рот!.. У нас
одна девочка в Днепропетровске, когда ей говорили, что она плохо
учится, объясняла, что это из-за гланд она неспособная... Только я
думаю, что она врала. При чем тут гланды?.. Нет, знаешь что? Ты,
наверно, чего-нибудь забыл или плохо учил раньше, а в математике все
вот так... - Она переплела пальцы туго, как плетешку. - Одного не
знаешь - и другого не поймешь... Я хочу кое-что повторить - скоро ведь
экзамены... Давай будем повторять вместе?
Сначала мне было как-то неловко и даже стыдно: она все сразу
понимает и запоминает, а я нет. Однако постепенно мне становилось все
легче, потом стало даже интересно, и я уже начал решать задачи наравне
с нею, и если и отставал, то самую малость. Значит, дело вовсе не в
способностях, а в том, чтобы втянуться, не относиться спустя рукава; а
если уж взялся - ни за что не отступать, и тогда обязательно добьешься
своего!
Геньку все эти несчастья не трогали (он, как и Катеринка, круглый
пятерочник); уроки он готовил быстро, а потом все читал книжки по
географии и геологии. После своего доклада он так пристрастился к этим
наукам, что уже не просто читал, а делал выписки из книг, составлял
конспекты и чертил карты. Делать все это научил его Савелий
Максимович; он же снабжал Геннадия книгами. У него Генька пропадал
теперь почти каждый день и однажды взял меня с собой.
- Что, Березин тоже геологией интересуется? - встретил нас
Савелий Максимович. - Ну, входите, садитесь, что же вы у дверей
стали... Сейчас будем чай пить.
Пока он готовил чай, а Генька рылся в книгах, я все осматривал:
изба как изба, только очень чисто и много книг и газет. Савелий
Максимович начал расспрашивать Геньку о прочитанных книгах, а на меня
- никакого внимания, словно меня и нет. Уже потом я понял, что делал
он это нарочно, чтобы я привык и перестал стесняться. Я и правда
сначала чувствовал себя не очень хорошо: это не шутка - прийти в гости
к самому директору, а тут еще стакан такой горячий, что не ухватишься,
- того и гляди, он вовсе из рук выскользнет...
- Ну-с, Фролов любит геологию, это я знаю. А что интересует тебя?
- наконец повернулся ко мне Савелий Максимович.
- Он у нас "летописец", - фыркнул Генька.
Вот предатель! Сейчас Савелий Максимович поднимет меня на смех.
- Летописец? Это интересно. А какую же ты летопись пишешь?
- Я не пишу, а писал и бросил - писать нечего...
Мне пришлось рассказать все по порядку. Савелий Максимович слушал
очень внимательно.
- Это совсем не смешно, - сказал он наконец. - Это, брат, ты
хорошо придумал. Только не летопись, конечно, а что-нибудь попроще.
Надо описать, например, все значительные события у нас и
примечательных людей...
- Так если бы они были, примечательные! А то один Сандро и тот
давно умер...
- Сандро Васадзе? (Оказалось, он знает о Сандро!) Да, и Сандро
тоже... Ты напрасно думаешь, что замечательные люди были только в
прошлом, они и сейчас есть. А если они такими тебе не кажутся, то
виноваты в этом не они, а ты сам. Ты просто еще не научился видеть и
понимать. Присмотрись повнимательнее ко всем - и сколько вокруг
окажется превосходных людей! Вот что ты знаешь о Лапшине, например?
Что у него руки нет? А где он ее потерял и как? Не знаешь?.. Лапшин
был башнером в танке, руку ему размозжило во время боя, а он, несмотря
на ужасную боль, продолжал вести огонь... У вас вот живет промышленник
Захар Долгушин...
- Захар Васильевич?
- Да. Он тебе столько расскажет о жизни зверей, о тайге, что
этого пока и в книгах не найдешь... А Федор Елизарович Рублев...
- Так он же просто кузнец!
- Не только кузнец. Поговори-ка с ним по душам... Впрочем, он о
себе рассказывать не любит. Вот придешь в следующий раз - я сам тебе
расскажу... А сейчас вам пора домой, и мне поработать надо...
Однако своего обещания Савелий Максимович не выполнил. Были мы у
него в субботу, и уже по дороге домой нас захватил дождь. Дождь шел
все воскресенье и понедельник, согру залило водой, и мы даже не смогли
добраться до Колтубов. А когда во вторник пришли в школу, оказалось,
что Савелий Максимович тяжело заболел, и нас к нему не пустили.
Встревожилось все село. Ребята даже перестали баловать на
переменах: окна домика Савелия Максимовича выходили на школьный двор,
а шум, сказала Мария Сергеевна, вреден для больною. В квартиру Савелия
Максимовича натащили столько меду, масла, сметаны, пышек и пирогов,
будто он умирал от истощения и его непрерывно, с утра до ночи, нужно
было кормить. Но Пелагея Лукьяновна (она присматривала за его
хозяйством) ничего не приняла и никого к нему не пустила: еды, мол, и
без того хватает, а беспокоить больного человека не к чему. Ухаживали
за ним поочередно Мария Сергеевна и колтубовский фельдшер Максим
Порфирьевич.
У нас в Тыже тоже переполошились, узнав о болезни Савелия
Максимовича. Мой отец, Иван Потапович да и многие другие уже взрослые
люди в свое время учились у него, и каждый не упускал случая
проведать, повидать своего старого учителя. Но, оказывается, дело было
не только в том, что когда-то они сидели у него за партой. Лишь после
разговора с Федором Елизаровичем я по-настоящему понял, кто такой
Савелий Максимович и что он значит для всех.
Федор Елизарович в воскресенье поехал в Колтубы навестить Савелия
Максимовича, а я и Генька увязались за ним, надеясь, что и нам удастся
пробраться к больному. Однако Пелагея Лукьяновна, как мы ни просили,
не пустила нас. Она не пустила бы и дядю Федю, да Савелий Максимович,
узнав по голосу, сам позвал его к себе.
Пробыл там Федор Елизарович недолго и вышел хмурый, опечаленный.
- Плохи дела, ребята! - сказал он. - Сердце у него совсем слабое
стало... Какой орел был! А теперь... Да и то сказать: за десятерых
человек работал, о себе никогда не думал. Тут и машина износится, не
только сердце... Одному износу нет - душе его!..
Мы начали расспрашивать. Федор Елизарович отвечал скупо,
односложно, потом увлекся и уже без расспросов принялся рассказывать.
Оказалось, что знают они друг друга еще с гражданской войны. Федор
Елизарович - тогда еще совсем молодой парень - попал во взвод, которым
командовал Савелий Лозовой, развеселый песенник и душа-человек,
отчаянный рубака. Отряд ЧОНа*, в который входил взвод Лозового,
боролся с шайками бандитов, сколоченными из местного кулачья и
недобитых колчаковцев. (* ЧОН - части особого назначения по борьбе с
контрреволюцией, существовавшие в первое десятилетие после Октябрьской
революции.)
Ранили их - Савелия Максимовича и Федора Елизаровича - в одном
бою, а пока они поправлялись, главного бандита, подъесаула
Кайгородова, в Катанде схватили, кайгородовская банда была
разгромлена, и воевать больше было не с кем.
Однако Савелий Лозовой думал иначе. Пригляделся он, как живет
темный, задавленный нуждой народ на Алтае, и решил, что теперь-то и
начинается самая трудная и затяжная война - война за счастье человека.
Расстались они на несколько лет. Федор Елизарович вернулся к
своему горну, женился, а Савелий Лозовой уехал учиться: сначала в
Бийск, потом в Новосибирск. К тому времени, как ему кончать ученье, в
Колтубах открыли начальную школу, и Савелий Максимович был послан туда
заведующим.
Встретили его и его молодую жену, тоже учительницу, не так чтобы
очень приветливо. Кулаки да подкулачники в учителях сразу почуяли
врагов. Да и те, кто победнее, по темноте своей, сначала косились:
приехал, мол, учить уму-разуму, а мы без привозного ума жили и дальше
как-нибудь проживем...
Однако человек он оказался такой твердости, что ничто его не
пугало. А его не только пугали, в него и стреляли... Было это уже
позже, когда подошла коллективизация и кулачье, чуя свою гибель,
пыталось застращать народ. К тому времени вокруг Савелия Максимовича
начала собираться беднота. Тут и Коржов был, и дядю Федю Савелий
Максимович привлек, вспомнив старую боевую дружбу.
И получилось так, что стал Савелий Максимович не просто учителем,
а учителем жизни для всей округи. У кого какая беда, затруднение - все
к нему за советом, за помощью. Только на горе да нужду заплату не
положишь, их под корень выводить надо. Создали колхоз, маленький,
бедный поначалу, а дальше больше, и пошло - государство помогло
машинами, ссудами...
В колхозе появилась партячейка, а Савелий Максимович стал ее
секретарем - он еще в городе вступил в партию, - да так и по сей день
руководит парторганизацией. Пробовали перетащить его на другую работу,
повыше дать должность - ни в какую! И не потому, что к месту прирос, с
обжитым углом расставаться жаль, а потому, что видел в том свой долг и
цель жизни: он этот глухой угол разбудил и должен продолжать свое
дело, пока сил хватит. А сил этих он не щадил, работал за десятерых.
- За что ни возьмутся, какое хорошее дело ни начнут - всюду
Савелий Максимович или первый мысль подал, или другого вовремя
поддержал. Великое это дело - вовремя человека поддержать! - сказал
Федор Елизарович. - Ему бы уже давно на покой пора: сердце у него
больное, а смерть сына и вовсе подкосила... Жена вот померла, остался
бобылем. Дочка у него в Томске замужем, дом - полная чаша, к себе
зовет, даже приезжала как-то, увезти надеялась, а ничего не вышло - не
поехал. Я тоже было уговаривал: "Подлечиться, мол, тебе надо, Савелий
Максимович, отдохнуть пора. Ты уже заслужил эту награду, чтобы
спокойно пожить..." - "А это, - говорит, - не награда, а наказание!
Для меня лучшая награда - оставаться на своем посту. Зачем же вы у
меня это счастье хотите отнять?" Сравнить нашу жизнь раньше и теперь -
узнать нельзя... И во всяком деле, ко всякой перемене он причастен -
первым брался и вел за собой других... Это какую любовь к людям надо
иметь и смелость, чтобы идти впереди!.. Так-то, ребята... А вы
думаете, просто учитель!
Федор Елизарович умолкает, молчим и мы.
Я долго думаю о нашем седеньком Савелии Максимовиче, о незримой
цепочке, протянувшейся от Сандро, и от тех, кто был до Сандро, к
Савелию Максимовичу, от него - к Федору Елизаровичу, Антону; как
цепочка эта растет, растет, разветвляется, проникает во все уголки и
охватывает все, всю страну. Всюду, наверно, были свои Сандро, всюду
есть свои Савелии Максимовичи, дяди Феди и Антоны. Они идут впереди,
прокладывают первые тропки, тропки ширятся, все больше и больше народу
идет по ним, и вот уже все устремляются к тому, за что мучились,
страдали и умирали Сандро, за что, не жалея себя, борются Савелии
Лозовые... И как это прекрасно - быть идущим впереди, прокладывать
тропу, по которой пойдут другие!
Савелий Максимович поправился, и школа снова ожила. Теперь, как и
прежде, на переменах поднималась веселая кутерьма, малыши оглашали
двор пронзительными воплями. И не потому, что в этом была нужда, а
просто потому, что иначе они не умели; после часового молчаливого
сидения приятно поразмяться и убедиться, что голос твой не пропал и не
стал тише, а по-прежнему оглушительно звонок. Даже Савелий Максимович,
казалось, был рад возвращению этого многоголосого шума: тоскливая
тишина болезни - кому она доставляет удовольствие!
Только теперь у Савелия Максимовича, и прежде двигавшегося тихо,
говорившего не повышая голоса, движения стали еще медленнее и
осторожнее, словно в любую секунду в нем могло сломаться что-то
хрупкое, если резко повернуться или крикнуть. Мы знали, что ему опасно
каждое волнение, и всеми силами старались не делать ничего, что могло
бы его взволновать.
Однако он не стал менее деятельным и беспокойным. По-прежнему шли
к нему со своими делами всякие люди из Колтубов, приезжали из
окрестных деревень, по-прежнему он зная все, что делалось в округе,
успевал давать все свои уроки и даже помогать Марии Сергеевне
руководить пионерами. Он посещал почти все наши сборы и нередко,
сказав лишь несколько слов, наталкивал нас на какое-нибудь новое,
интересное дело.
Так случилось и тогда, когда мы готовились к 7 Ноября. Как мы ни
обсуждали - ничего, кроме выпуска стенгазеты, бесед по классам и
общего собрания, предложить не могли.
- А вы устройте вечер и подготовьте свой концерт или даже
спектакль, - сказал Савелий Максимович.
Спектакль? В школе?.. В колтубовском клубе драмкружок иногда
ставит свои спектакли, но у них есть сцена, декорации, и там
взрослые... А как же у нас? Сцены нет, занавеса нет, ничего нет. И кто
же будет играть? Никто ведь не умеет.
- Временную сцену можно устроить. А играть будете сами,
научитесь. Не выписывать же сюда артистов из Москвы!..
Сначала мысль эта пугала нас, казалась неосуществимой, потом все
больше нравилась, и, наконец, мы загорелись неудержимым желанием
сыграть настоящий спектакль и устроить все, как в заправдашнем театре.
Но что ставить?
Очень скоро выяснилось, что большую пьесу нам не осилить: нужно
много декораций, костюмов, и, несмотря на то, что охотников играть
хоть отбавляй, столько исполнителей не набрать, да и времени до
Октября не так уж много - артисты не успеют выучить большие роли.
После долгих споров остановились на предложении Марии Сергеевны:
малыши разыграют "Сказку о рыбаке и рыбке", а старшеклассники -
отрывки из "Бориса Годунова" и "Тараса Бульбы".
Но прежде всего нужно было выяснить относительно сцены. Мы
побежали к Антону - кто же еще лучше поможет нам! Антону затея наша
очень понравилась, и он пришел в школу, чтобы прикинуть на месте, как
все устроить.
- Что ж, очень просто! - сказал он после короткого раздумья. -
Зал большой. Взять три-четыре ряда парт, на них положить доски - вот и
сцена, а канцелярия будет артистической уборной. Доски Лапшин даст, у
него есть трехметровки...
- Не годится! - возразил Савелий Максимович. - В парты гвозди
забивать будешь?
- Ну зачем же? Просто настил устроить, без гвоздей. Лапшин и
доски не даст портить гвоздями... Ничего, сойдет и так. Занавес и
декорации возьмем в клубе. Вам какие надо?
- Для "Бульбы" - степь, лес. Из "Годунова" проведем сцены в
Чудовом монастыре и у фонтана. А для сказки - море, избу, дворец...
- Плохо дело! - озадаченно взялся за свой рыжий чуб Антон. -
Откуда же у нас дворец? У нас только лес да изба и есть. Да наша
декорация сюда и не влезет. И костюмов у нас подходящих нет.
Мы огорчились до такой степени, что даже ничего не могли сказать.
- Погодите расстраиваться, - сказал Савелий Максимович. - Выход