пимы, купленные еще в Барнауле. В них нелегко ходить и по хорошей
дороге, а месить снежную кашу и вовсе тяжело. И Катерника не
выдержала. Она села на снег, закрыла лицо руками и сказала, что сил у
нее нет и дальше она не пойдет: все равно где замерзать - здесь или
там. Мы начали ее уговаривать и стыдить, но она не шевелилась.
- Эх, ты! - рассердился я. - А как же они шли - большевики, с
дядей Захаром?
Катеринка с трудом поднялась, мы взяли ее под руки и повели, но
скоро сами обессилели и решили как следует отдохнуть. Катеринка уже
ничего не говорила, ее всю трясло, и, приложив руку к ее щеке, я
почувствовал, что по ней текут слезы.
Я подумал, что, чего доброго, мы и в самом деле замерзнем.
Подумал я об этом как-то вяло, без испуга, словно в голову пришла
совсем пустяковая мысль и ничего страшного в ней нет. Вот это
безразличие меня и напугало: по рассказам я знал, что именно так люди
и начинают замерзать, когда им становится все равно - жить или не
жить, лишь бы не трогаться с места. Я вскочил, мы подняли Катеринку и
опять повели.
Шагов через двадцать я вдруг наткнулся на что-то, уперся в него
рукой и в ужасе закричал: оно шевелилось! Шатун! Кто еще мог быть
здесь в такую пору? Но "шатун" не поднялся на дыбы и не заревел, а
человечьим голосом глухо спросил:
- Кто тут?
- Да ты-то кто?- обрадованно закричали мы.
- Ну, я, - ответил человек приподнимаясь.
- Васька? Ты чего тут?
- Я бы давно дошел, да озяб и с ним измаялся... - сказал Васька.
У него под полой съежился Вася Маленький.
- Так что, все ребята здесь? - встревоженно спросил Геннадий.
- Не... Они, должно, дошли давно, до бурана. А мы после вышли. Он
идти совсем не может, в снегу тонет, я его на закорках несу.
Хоть это и был Васька, мы обрадовались - нас было теперь больше и
потому не так страшно... Вася Маленький так озяб, что ничего не мог
сказать, да и Катеринка была не лучше - она даже никак не отозвалась
на то, что вдруг перед нами оказались Щербатый и Вася. Она только
пробормотала, стуча зубами:
- Хоть бы на минуточку куда спрятаться!..
- Некуда. Идти надо, - сказал Васька.
- Да хоть бы знать, сколько идти, - сказал я, - а то бредем, как
слепые...
- Мы как раз на половине.
- А ты откуда знаешь? - спросил Геннадий.
- Знаю. Я столбы считал. Сейчас анкерная опора будет - как раз на
половине.
Васька подхватил Васю Маленького на закорки и, согнувшись, пошел
вперед. Через несколько минут мы поравнялись с опорой. Катеринка
совсем обессилела, и мы ее уже почти несли.
- Стойте, ребята! - вдруг закричал Генька. - Стойте! Тут же наша
пещера!.. В ней и переждем, пока ветер спадет.
Там действительно можно было укрыться от ветра и снега, потому
что пещера находилась на подветренной стороне.
Васька не знал о ней и не поверил.
- Все выдумываешь! - сказал он. - Идти надо...
- Ну, иди, коли замерзнуть охота. И мальца заморозишь...
Вася Маленький совсем перестал шевелиться и не подавал голоса, и
это, должно быть, заставило Ваську согласиться.
- А найдем мы ее сейчас? - с сомнением спросил я.
- Найдем! От этой опоры как раз влево, - уверенно ответил Генька.
Нам сразу стало легче, потому что ветер дул теперь не в лицо, а в
правый бок, и, хоть отвернувшись, можно было дышать, да и снегу здесь
было меньше, чем на просеке. За скалами стало еще тише: сюда залетали
лишь самые сильные порывы ветра... Генька приостановился было,
оглядываясь, потом полез наверх через сугроб и исчез.
- Давай сюда, ребята! - услышали мы его голос. - Нашел...
По сугробу мы съехали прямо в пещеру. В ней было совершенно
темно, и только у входа бледно отсвечивал снежный сугроб. Щербатый
принялся тормошить Васю Маленького, и тот наконец вяло отозвался:
- Не трожь... Озяб я...
Озябли мы все, и чем дальше, тем становилось хуже. Пещера
укрывала от снега и ветра, но ни согреть, ни укрыть от холода не
могла. Катеринка сжалась в комок и еле слышно стонала.
- Ты чего?
- Ног не чую... - стуча зубами, ответила она, как заика.
И только тут я подумал, что ее бахилы, наверно, доверху набиты
снегом.
- Скидай пимы! - сказал я.
Она не пошевелилась.
Не дождавшись ответа, я нащупал ее пим и стянул с ноги. Так и
есть! По всему пиму изнутри шел толстый слой спрессованного и
подтаявшего снега, чулок был пропитан ледяной водой. Я стащил и чулок,
но Катеринка, должно быть, не почувствовала. Набрав на варежку снега,
я принялся тереть ее ногу так, что скоро мне самому стало жарко.
- Ой, не надо! Больно... - сказала наконец Катеринка.
Она начала меня отталкивать, но я растер ногу еще сухой варежкой,
потом стащил с себя пим, шерстяной носок и обул ее. Катеринка уже не
сопротивлялась, ничего не говорила, а только негромко всхлипывала.
Пока я растирал и обувал ей вторую ногу, портянки у меня размотались,
и ноги начали стынуть. Наскоро выколотив снег из Катеринкиных пимов, я
надел их.
Генька сначала топтался, хлопал себя руками, чтобы согреться,
потом подсел к нам.
- Чего ты там возишься? - спросил он.
- Переобуваюсь, - буркнул я.
- Не поможет. Костер бы!..
- Где ты его возьмешь! Все снегом замело; небось ни одной
валежины не найти... - сказал Васька Щербатый.
- Да тут недалеко сухостой есть, спичек вот только нет.
- У меня есть. Пошли! А то малый совсем закляк...
Геннадий вместе с Васькой нырнули в мутные вихри бурана. Мне бы
следовало пойти тоже, но Катеринка вдруг уцепилась за меня, словно
испугалась, что мы все уйдем и потеряемся в завьюженной тайге, а она
останется одна с полузамерзшим Васей Маленьким. Я растолкал Васю. Он
сонно спросил, чего я дерусь, и опять затих. Я посадил его между нами,
и мы, тесно прижавшись друг к другу, молча ожидали возвращения Геньки
и Васьки.
- Знаешь, Колька, твои пимы - как печка, у меня ноги совсем
отошли, только но-оют... - почему-то шепотом сказала Катеринка.
- Скоро перестанут, - сдерживая зубную дробь, ответил я.
У меня самого ноги стыли все больше. Выбить весь снег из пимов
мне не удалось, от теплоты моих ног он подтаял, и портянки
превратились в ледяной компресс. От ступней холод поднимался все выше,
и мне казалось, что даже сердце у меня заходится от стужи. Я только
изо всех сил старался сдержать дрожь, чтобы Катеринка не догадалась и
не вздумала опять надеть свои обледенелые пимы.
Катеринка все время поворачивала голову к выходу, прислушиваясь к
завыванию бурана; меня тоже начало охватывать щемящее беспокойство. Я
уже решил, что ребята заблудились, не могут найти пещеру, и только
хотел вылезать наружу, чтобы покричать им, как вход вдруг потемнел - с
шумом и треском ввалились Геннадий и Васька.
- Эй, не замерзли вы тут? - окликнул Генька. - Мы мало не
заблудились. Ох и намучились! Или за живое дерево схватишься, или не
обломишь. Давай скорее, Васька!
- Сейчас, руки отогрею, а то пальцы не слушаются...
Пещеру заполнил звонкий треск сухой, перестоявшейся древесины,
потом я услышал шелест разрываемой бумаги - это погибала Васькина или
Генькина тетрадь, - и в темном кольце багровых пальцев, сложенных
чашкой, вспыхнул слабый огонек.
Вряд ли потрясение, испытанное при виде электрического света,
было сильнее охватившего нас теперь молчаливого восторга. Молчаливого
потому, что мы и дыханием своим боялись погасить этот жалкий,
колеблющийся язычок огня.
Загорелась бумага, тихонько потрескивая занялись мелкие веточки -
и вот уже запылали сучья, огонь вытолкнул кверху дым, и пещера
озарилась неровным, танцующим светом. Дым заклубился наверху,
потянулся к выходу, порывом ветра его втолкнуло обратно, и мы
закашляли и заплакали не то от его хвойной горечи, не то от радости.
Наслаждаясь хлынувшим от костра теплом, мы вытянули над ним руки,
и это получилось так торжественно, словно мы в чем-то клялись сейчас
над спасительным огнем.
- Какие мы все-таки еще глупые!.. - задумчиво и печально сказал
вдруг Генька.
Он не сказал больше ничего, и никто не возразил и не спросил,
почему мы глупые. Должно быть, каждый нашел в себе какой-то отголосок
на невеселые Генькины слова. Может быть, относились они к тому, что мы
так легкомысленно задержались на катке и попали в буран; может быть, к
тому, что до сих пор продолжалась эта нелепая вражда с Васькой; может
быть, к тому, что мы еще мало ценим нашу дружбу и друг друга...
Костер разгорелся, и пришлось даже отодвигаться от жаркого
пламени. Вася Маленький очнулся от оцепенения, щеки у него порозовели,
он сдвинул на затылок гремящую беличью шапку, обнаружив нос-пуговку.
- Ух, хорошо! - сладко жмурясь, сказал он и озабоченно добавил: -
А я было совсем забоялся: ну как замерзну, что тогда без меня тетка
делать будет?
Я высушил над костром Катеринкины чулки. Она хотела снять мои
носки, но я сказал, что не надо, иначе ноги у нее опять замерзнут.
Снегопад прекратился, ветер спадал, но мы решили еще немного переждать
в "пещере спасения", как назвала ее Катеринка.
Догорели последние ветки, и мы выбрались из пещеры. Ветер почти
совсем утих, только по временам с гребней сугробов взлетала искристая
морозная пыль. Теперь уже можно было различить скалы, укутанные в
пухлые снеговые шали, черные стволы деревьев и опоры, будто
расставленные циркулем ноги великанов. Облачная пелена разорвалась; в
растущие просветы, сбегаясь толпами, заглядывали любопытные звезды.
Мы старались обходить сугробы, но даже там, где их не было, ноги
проваливались по колено, и каждый раз в мои пимы набирался снег. Я
сразу застыл, снова появилась лихорадочная дрожь, и почему-то начало
ломить голову. Я крепился изо всех сил и не подавал виду, что ослабел:
Катеринка помочь не могла, а Васька и Геннадий по очереди шли впереди
- один прокладывал тропу, другой нес Васю Маленького.
Мы прошли не больше километра, как впереди мелькнул огонек,
послышался собачий лай. Через несколько минут, ныряя в сугробах и
звонко лая, к нам подкатился пушистый клубок с торчащим кренделем
хвостом. Это была Белая - лайка Захара Васильевича. Огоньков стало
два, они быстро приближались, и вот уже показались двое верховых с
фонарями "летучая мышь" и лошадь, запряженная в сани. Верхом ехали мой
отец и Иван Потапович, а на санях - Захар Васильевич. Школьники
вернулись до бурана, не хватало только нас, и, хотя все думали, что мы
пережидаем буран в Колтубах, они все-таки поехали искать, опасаясь, не
занесло ли нас по дороге.
Мы улеглись в санях. Меня знобило все больше, и то и дело я
погружался в какое-то забытье. По временам скрип снега под полозьями
будил меня, я оглядывался на едущих по бокам отца и Ивана Потаповича,
на заметенную снегом чащу и опять проваливался в пустоту. Сани
встряхнуло, по глазам ударил отраженный снегом свет - мы подъезжали к
деревне. В это время Васька повернулся и негромко сказал:
- Знаешь, Генька, давай не будем больше! А?
Сани опять тряхнуло, и я не услышал Генькиного ответа...
Последнее, что мне запомнилось: побелевшее лицо матери и
перепуганные глаза Сони.
...С глазами Сони я встречаюсь и когда прихожу в сознание. Она
стоит у постели, пытливо и настороженно всматривается в меня, потом
радостно взвизгивает и кричит на всю избу:
- Глядит! Маманя, глядит!..
- Что ты кричишь, дурочка? - спрашиваю я.
Соня не слышит, и я сам не слышу своего голоса - так он слаб и
тих.
Из кухни выбегает сияющая мать, за ней появляется отец.
- Очнулся, герой? - спрашивает он.
У них счастливые и почему-то жалостливые лица. Мать осунулась,
побледнела; у отца запали морщины возле углов рта. Значит, я долго и
тяжело болел, если тревога оставила такие глубокие следы... Я сразу
вспоминаю буран и "пещеру спасения".
- А где... - начинаю я и смолкаю.
Мать скорее угадывает, чем слышит, и, улыбаясь, говорит:
- Здесь, здесь... Скоро, должно, прибежит.
Стукает дверь в сенцах, в комнату входит Катеринка.
- Ой! - говорит она, сложив у груди ладошки и широко открыв
большие глаза. - Очнулся?
Она улыбается, я тоже улыбаюсь и не знаю, чему я больше рад -
своей или ее радости.
- Ну, как ты? - спрашивает она. - Я... мы так боялись!..
Она не говорит, чего они боялись, но глаза у нее начинают
подозрительно блестеть.
- Я к ребятам сбегаю, скажу!.. - И, крутнувшись на одной ножке,
Катеринка летит к дверям.
Скоро прибегают и ребята. Радостные, запыхавшиеся, они толкутся
возле постели, сначала ничего не могут сказать, и мы задаем друг другу
какие-то пустые вопросы. А когда Геннадий наконец начинает
рассказывать, мать прогоняет их, потому что мне нельзя утомляться.
Пашка все время собирался что-то сказать, надувался и пыхтел, но
собрался только у порога:
- Ты... того... поправляйся... Я тебе радио проведу, вот увидишь!
Перед вечером Катеринка приходит со своей матерью. Она садится в
сторонке, а Марья Осиповна - возле моей постели и спрашивает, как я
себя чувствую и не надо ли мне чего. Сидит она недолго, а уходя,
говорит:
- Будь здоров, Коля! Ты молодец! Из тебя выйдет настоящий
мужчина...
Она выходит в кухню, а Катеринка подходит ко мне и говорит, не то
спрашивая, не то утверждая:
- Ты бы тоже кинулся в воду, как тот Сандро... Правда?
Я вспыхиваю и молчу. Она, не дождавшись ответа, убегает вслед за
матерью.
Потом я слышу из кухни заговорщицкие голоса матери и Марьи
Осиповны, смех и негодующий Катеринкин голос:
- Фу, мама, как тебе не стыдно!..
На следующий день колтубовский фельдшер Максим Порфирьевич,
по-тараканьи шевеля прокуренными усами, выслушивает меня, гулко
крякает и говорит матери, тревожно наблюдающей за ним:
- Кризис прошел, все в порядке. Теперь его на сто лет хватит...
Но пока лежать! Я еще приеду, посмотрю...
Поправляюсь я медленно.
Пашка выполнил свое обещание. Он так приставал к Антону, что тот
наконец разыскал ему провод от испорченного мотора и наушники. Пашка
натянул провода между посадками от избы-читальни к нам, и теперь,
когда там включают приемник, я тоже слушаю радио. Вернее, мы с Соней.
Она взбирается ко мне на постель, умащивается рядом, и в один наушник
слушаю я, в другой - она. Она же учит меня ходить. Когда Соня была
совсем маленькой, я подавал ей свой указательный палец, и она,
вцепившись в него изо всех сил, преодолевала непосильные для нее
просторы избы. Теперь, как только я начинаю вставать, она требует мой
палец и, сжав его, старательно ведет меня по комнате. Лицо у нее при
этом такое напряженное и строгое, будто она делает самую важную работу
из всех, какие только можно себе представить. Ходить самому она мне не
позволяет, так как уверена, что без нее я обязательно упаду.
Как только я окреп и начал вставать, Генька сказал:
- Ну, хватит лодыря гонять, пора заниматься. А то ведь ты
отстанешь...
Они по очереди приходят ко мне, рассказывают, что проходили в
классе, и я делаю уроки, как если бы сам бывал в школе. Однажды Генька
оборвал урок на полуслове и мрачно задумался.
- Ты чего? - спросил я.
- А ты знаешь, - ответил он, - если бы мы тогда тоже вот так
догадались помогать Ваське, он, может, и не остался бы на второй
год...
Геннадий прав, и меня охватывает запоздалый стыд. Конечно, разве
так товарищи поступают? Его оставили, а сами убежали вперед...
- Ну, а теперь как вы с ним?
- Теперь порядок! Совсем помирились.
Катеринка приходит ко мне чаще всего прямо из школы, и мы сразу
готовим уроки, потом разговариваем про всякую всячину. О буране и
"пещере спасения" мы, словно по какому-то уговору, никогда не
вспоминаем. Только иногда я ловлю на себе ее задумчивый, спрашивающий
взгляд, но, встретившись со мной глазами, она отворачивается или
говорит какие-нибудь пустяки.
Грянула весна, забушевала шалая Тыжа, сбросила снежную шубу
тайга, и вместе с первым весенним громом и пронизанным солнцем дождем
ворвались в нашу жизнь новые перемены.
Воспользовавшись открытым окном, у Катеринки сбежали Анька и
Санька. Вскоре исчез и Кузьма. Даже тут он не удержался и стянул
Катеринкин гребешок. Мы, смеясь, говорили, что это он украл не иначе,
как на память. Катеринка не очень огорчилась.
- Я бы сама их выпустила, - говорила она. - Разве им тут жизнь, в
избе?
Катеринка переменилась тоже. Глаза у нее стали словно еще больше,
косички превратились в косы и уже не торчали в разные стороны, а
толстыми жгутами легли на платье. Сама она была такой же быстрой и
подвижной, но стала как-то строже и сдержанней.
У нее осталась только Найда, совсем уже большая маралушка.
Катеринка думала и ее отпустить в тайгу и даже советовалась с Захаром
Васильевичем, когда это лучше сделать, но тот сказал, что не надо
торопиться, у него на этот счет есть одна думка.
Однажды, когда он сидел на завалинке, покуривая трубочку, смотрел
на Найду и вздыхал, подошел Иван Потапович:
- Что вздыхаешь, Васильич?
- Душа ноет... Шабаш, видать, промыслу-то совсем...
- Да, ходок теперь из тебя неважнецкий.
- Куда уж!.. У меня теперь другая думка. Я было к тебе собрался
идти. Чего бы нам звероферму не завести?
- Сам к зверям пойти не можешь, так зверей к себе? - засмеялся
Иван Потапович.
- Ну, это само собой... Да ведь и дело выгодное. Марал - животная
немудрая, уходу за ним немного, а выгоды - сумма денег. Колтубовцы вон
тоже думают маральник городить.
- Слыхал.
- У них только места удобного нет: всю как есть изгородь ставить
надо, а на это какая прорва людей требуется. Вот они и мнутся... А у
нас вон это урочище, где летось ребята ходили, - я там бывал, знаю...
Там только с одной стороны перегородить - и все дело. Нам это не
поднять, потому огорожу в сруб ставить надо, а на паях с колтубовцами
в самый бы раз: и им выгодно, и нам...
На этот раз беседа кончилась ничем. Но Захар Васильевич не
отступил. Он говорил и с Федором Елизаровичем, и с моим и с Пашкиным
отцом и так насел на Ивана Потаповича, что в конце концов тот сдался.
Они съездили в Колтубы, договорились с "Зарей" и решили создать
совместный, межколхозный, маральник. Постройку изгороди отнесли на
сравнительно свободный промежуток между севом и уборкой.
Мы не могли уже принять участие в этой постройке, потому что у
нас начинались экзамены. Подготовка занимала все время, и мы даже
редко ходили в избу-читальню. Там теперь вместо Катеринки газеты и
книжки выдавала Любушка. Она очень строго следила за порядком и так
накидывалась на каждого, кто отрывал от газеты на закурку, что газеты
совсем перестали рвать. А у приемника командовал теперь Фимка. Он уже
не кривляется и не строит дурашливых рож: приемник - дело серьезное, и
тут не до баловства.
Пашка еще раньше уехал в ремесленное училище. Летом он приезжал в
отпуск и, хотя было жарко, все время ходил в картузе и шинели,
застегнутой на все пуговицы: это чтобы все видели его форму. Форма,
правда, красивая. Машины он еще никакой не изобрел, но говорит, что
изобретет обязательно. Геньку, как только закончились экзамены, мы
проводили в Новосибирск. Там его дядя работает на заводе. Генька будет
у него жить и учиться в геологоразведочном техникуме. Он уговаривал
меня и Ваську Щербатого ехать с ним вместе, но Ваське еще год учиться,
а я выбрал себе другую специальность.
Одна Катеринка долго не знала, что ей делать. Но как-то под вечер
к Марье Осиповне пришли Иван Потапович и Федор Елизарович. (Мы сидели
под окнами на завалинке и все слышали.) Сначала говорили про всякие
дела, а потом Иван Потапович спросил:
- Ты, Осиповна, что думаешь со своей Катериной делать?
- И сама не знаю... Надо бы учить, да не знаю где, и от себя
боязно отпускать...
- Чего боязно? Девчушку учить надо... Мы промеж себя этот вопрос
обсуждали: животину она любит пуще всего и в самый бы раз была
помощницей Анисиму. Только надо, конечно, подковаться как следует
быть. Анисим, он дело знает, только больше практикой доходит, а без
науки трудновато, при настоящих масштабах без науки нельзя. Так что
пора нам свои кадры иметь: зоотехника и прочее такое... Так вот, ежели
Катерина имеет склонность и ты не возражаешь, отправим ее в
Горно-Алтайск, в зоотехникум... Ну, как думаешь? Оно и тебе с руки:
дочка к тебе же вернется, и колхоз научный кадр получит...
Марья Осиповна начала благодарить, а у Катеринки закапали слезы.
- Чего ж ты ревешь? - спросил я. - Радоваться надо, а она ревет.
- Ты совсем дурак, Колька, и ничего не понимаешь, - сказала
Катеринка. - Это от радости...
Так решилась судьба Катеринки.
А я еду в Горно-Алтайское педучилище, так как давно уже решил
стать учителем и потом вернуться в свою деревню. С Катеринкой мы
сговорились, что хотя мы и в разных техникумах, а учиться и домой
будем ездить вместе.
Мы без конца строим с ней всяческие планы и предположения, как
будем учиться, а потом работать, и каждый раз эти планы становятся все
ярче, заманчивее, так что у нас даже дух захватывает и мы
останавливаемся, раздумывая: а так ли будет все это? И потом решаем:
будет, конечно же, будет!
Только... Как было бы хорошо, если бы не было расставаний и
разлук! И почему это так: рядом с радостью всегда идут печали, и
утраты настигают тебя тогда, когда они тяжелее всего?
Вот расстались мы с Генькой, и наверно, навсегда: летом он будет
ездить на практику, а потом станет геологом - и начнутся
странствования, а будет учиться дальше - и вовсе, быть может, не
заглянет в Тыжи. Геннадий доволен - осуществится его мечта о
путешествиях, но и ему было грустно расставаться с нами. И у него и у
нас будут новые друзья, но такая дружба уже не повторится: все-таки мы
выросли вместе, и день за днем все в каждом дне было и его и наше,
нераздельное и незабываемое. И сколько раз потом мы будем вспоминать
Геньку, выдумщика и фантазера, которого мы когда-то называли вруном за
его неистощимую фантазию, бесстрашного и требовательного товарища, по
праву бывшего нашим вожаком!
Незадолго до отъезда меня и Катеринку вдруг потянуло в школу: ни
за чем, просто так - еще раз побывать в ней, посмотреть, и все.
Пелагея Лукьяновна поворчала немного, но все-таки пустила нас.
Странно, непривычно нам видеть пустые парты, слышать гулкое эхо
наших шагов и приглушенные голоса.
Вот и все, прощай, школа! Больше мы сюда, наверно, не вернемся и
уже никогда не сядем за свои парты, чтобы, замирая от страха, ждать,
что тебя вызовут и спросят невыученный урок, или затаив дыхание
слушать и слушать, не замечая звонка, шума в коридоре... Уже не мы, а
другие сядут за наши парты, шумной разноголосицей заполнят класс;
перед кем-то другим, круто задрав нос кверху, будет нестись в
бесконечном полете самолетик, вырезанный Генькой на парте...
На партах, в классах останутся только следы наших детских проказ,
да и то ненадолго: будет ремонт, и все они исчезнут. Сохранятся лишь в
канцелярии списки, табели и отметки, то огорчавшие, то радовавшие нас.
Но в нас самих школа останется на всю жизнь. Разве можно забыть свою
парту, первую прочитанную книгу, первую радость узнавания мира и тех,
кто настойчиво и терпеливо повел нас - озорных непосед - по трудной и
радостной лестнице знания! А наши шумные сборы, веселую возню на
переменах, неповторимо прекрасную, беспощадную и самоотверженную
ребячью дружбу!.. А спектакль!.. Мы увидим большие города... может
быть, побываем и в Москве, пойдем в самые знаменитые театры, но где, в
каком театре мы переживем еще такое волнение, как здесь, в родной
школе, когда мы сами были артистами?
Трогательные и смешные, досадные и радостные воспоминания
нахлынули на нас, и мы долго молча сидели за партами, словно пытаясь
заново пережить пережитое.
Парты показались нам теперь меньшими, чем прежде. Конечно, парты
остались теми же - выросли, переменились мы сами. И не только мы. Вон
за окном в отдалении белеет здание гидростанции; от нее увесисто
шагают опоры электролинии: уже не только к нам, в Тыжу, а и в Усталы.
Вторая турбина позволила дать ток в Усталы и дальше, в Кок-Су. И
Антона уже нет на электростанции. Там за главного теперь Антонов
помощник, а ему помогает Костя Коржов, который собирается стать
электротехником. Сам Антон увлечен новым делом - дни и ночи пропадает
на лесопилке, которую ставят на Тыже, в двух километрах ниже.
- И почто бы я ходила?.. Все там в исправности, все на месте... -
услышали мы голос Пелагеи Лукьяновны. - Вам лежать надо, а не
бродить...
- Ну-ну, ты бы меня из постели и не выпустила, - ответил ей голос
Савелия Максимовича. - А вот и непорядок! Почему класс открыт?
- Ребятишки там... попросились...
- Какие ребятишки? - Савелий Максимович заглянул в дверь. -
А-а... Это уже не ребятишки!.. Здравствуйте, молодые люди!
Мы встали.
- Что, со школой прощаетесь? - Он осторожно сел к нам за парту. -
Я вот тоже... Вздумали меня лечить, на курорт посылают. А чем мне
курорт поможет? Для меня работа лучше всякого курорта; а как от дела
своего оторвусь, так и вовсе из строя выйду...
Он поседел еще больше и стал словно бы меньше ростом; только
по-прежнему внимательно и живо смотрели его прищуренные глаза.
Савелий Максимович стал расспрашивать, когда мы едем, отослали ли
документы, но в это время вбежала расстроенная Мария Сергеевна:
- Савелий Максимович! Разве можно так? Врач говорит одно, а вы
другое... Вы наконец не имеете права не беречься!..
- Полно, полно, Машенька!.. Что же, мне теперь и выйти нельзя? Вы
меня и так под домашним арестом держите. Вот поговорю с ребятами и
пойду... Вы лучше посмотрите, как они выросли. Прямо как на дрожжах их
гонит!
Мы поговорили немного, потом проводили Савелия Максимовича домой.
Мария Сергеевна с одной стороны, а Катеринка - с другой бережно
поддерживали его, а он то сердился, то смеялся, что его ведут как
маленького. В избу он не захотел идти и остался на крыльце.
Уходя, мы несколько раз оборачивались, а он все сидел, смотрел
нам вслед и, заметив, что мы обернулись, тихонько помахал рукой.
Дома тоже все не так, как было. Мама ничего не говорит, но я
вижу, что она все время думает об одном - о моем отъезде. Мы еще
никогда надолго не расставались, и ей мерещатся всякие ужасы, которые
могут со мной случиться. Отец посмеивается над мамиными страхами, но и
сам по временам смотрит на меня задумчиво и как бы вопросительно: все
ли будет так, как нужно?
Милые, хорошие мои! Не надо тревожиться и печалиться. Все будет
хорошо, вот увидите! Ведь я же буду писать, приезжать, а закончу
учиться - вернусь опять сюда, к вам, и мы уже не будем расставаться;
разве, может, ненадолго, если мне куда-нибудь надо будет поехать...
Я вспоминаю все-все, вспоминаю последний год, принесший так много
нового. Что же произошло? Ведь все было так обыкновенно...
Да, все было обыкновенно и вместе с тем было необыкновенно! Я
столько увидел, услышал и понял за этот год, словно у меня появилось
новое зрение, новый слух, и еще что-то такое, для чего нет
определения, но без чего нельзя жить. Знакомый, привычный мир заново
открылся передо мной - и как много я узнал! Какие вокруг хорошие люди!
Но ведь это только начало. Сколько я еще увижу, узнаю, каких еще
только людей не встречу, подружусь с ними и полюблю их!.. И как это
все-таки прекрасно - жить!..
Перед отъездом мы немного погуляли с Катей в березовой рощице,
которую посадили год назад. Катя размечталась:
- Знаешь, Коля... (Раньше она всегда называла меня просто
Колькой.) Знаешь, Коля, когда мы будем старые... То есть я не думаю,
что мы будем старые, мне кажется - мы всегда будем молодые... Но ведь
будем же, правда? Все стареют... Только это будет очень не скоро...
Тогда тут будет уже не деревня, а большой город. А роща останется.
Только деревья будут толстые и высокие. И мы с тобой придем сюда
погулять и вспомним, какие мы были, когда были маленькие, и как все
было хорошо...
Я сказал, что, конечно, придем, и это будет очень приятно - все
вспомнить... Только мы уже не маленькие, она, Катя, стала такая
красивая... как молодая березка. Катя покраснела и ничего не ответила.
Потом мы еще раз прочитали письмо дяди Миши, которое я получил
накануне. Он уехал в Заполярье и, прощаясь, писал:
"Вы очень порадовали меня своими успехами. Пусть Геннадий
обязательно напишет о своей учебе. Все-таки я был его первым учителем,
и мне хочется знать, какой из него получится геолог, да и, может, я
смогу ему помочь в случае затруднений. Ты любишь книги и песни - это
хорошо. Только помни, что они существуют не сами по себе, а для
человека, и если за ними нет человека - это просто испачканная бумага.
Учись, люби людей, и, может быть, ты научишься добывать самоцветы из
словесной руды.
Я с удовольствием вспоминаю наш поход и ваши милые мордасы (как
только сможете, пришлите мне свои фотографии).
Тогда, я знаю, вы были изрядно разочарованы, что мы не нашли
изумрудов. Но разве дело только в том, чтобы найти драгоценный камень?
Вы нашли с тех пор самую большую ценность - любимый труд, которым
будете служить народу. Значит, вы нашли свое настоящее место в жизни,
а это главное.
Будьте же всегда и во всем, в маленьком и большом, идущими
впереди! Желаю вам счастья и удачи..."
Ветер шевелил березовые листочки, по письму бежали трепетные
зеленоватые тени.
Мы поднялись. Роща, весело шумя, расступилась, открывая залитый
солнцем простор и подернутые голубоватой дымкой дали.
1950 г.
Для среднего возраста
том 5
Дубов Николай Иванович
повесть
Ответственные редакторы В.М. Писаревская, И.И. Кротова и Р.Н. Ефремова
Художественный редактор Т.М. Токарева
Технический редактор О.В. Кудрявцева
Корректоры Т.П. Лейзерович и Л.М. Короткина
Ордена Трудового Красного Знамени издательство "Детская литература"
Комитет по печати при Совете Министров РСФСР.
Москва, Центр, М. Черкасский пер. 1
Ордена Трудового Красного Знамени фабрика "Детская книга" Э 1
Росглавполиграфпрома Комитета по печати при Совете Министров РСФСР.
Москва, Сущевский вал, 49.
дороге, а месить снежную кашу и вовсе тяжело. И Катерника не
выдержала. Она села на снег, закрыла лицо руками и сказала, что сил у
нее нет и дальше она не пойдет: все равно где замерзать - здесь или
там. Мы начали ее уговаривать и стыдить, но она не шевелилась.
- Эх, ты! - рассердился я. - А как же они шли - большевики, с
дядей Захаром?
Катеринка с трудом поднялась, мы взяли ее под руки и повели, но
скоро сами обессилели и решили как следует отдохнуть. Катеринка уже
ничего не говорила, ее всю трясло, и, приложив руку к ее щеке, я
почувствовал, что по ней текут слезы.
Я подумал, что, чего доброго, мы и в самом деле замерзнем.
Подумал я об этом как-то вяло, без испуга, словно в голову пришла
совсем пустяковая мысль и ничего страшного в ней нет. Вот это
безразличие меня и напугало: по рассказам я знал, что именно так люди
и начинают замерзать, когда им становится все равно - жить или не
жить, лишь бы не трогаться с места. Я вскочил, мы подняли Катеринку и
опять повели.
Шагов через двадцать я вдруг наткнулся на что-то, уперся в него
рукой и в ужасе закричал: оно шевелилось! Шатун! Кто еще мог быть
здесь в такую пору? Но "шатун" не поднялся на дыбы и не заревел, а
человечьим голосом глухо спросил:
- Кто тут?
- Да ты-то кто?- обрадованно закричали мы.
- Ну, я, - ответил человек приподнимаясь.
- Васька? Ты чего тут?
- Я бы давно дошел, да озяб и с ним измаялся... - сказал Васька.
У него под полой съежился Вася Маленький.
- Так что, все ребята здесь? - встревоженно спросил Геннадий.
- Не... Они, должно, дошли давно, до бурана. А мы после вышли. Он
идти совсем не может, в снегу тонет, я его на закорках несу.
Хоть это и был Васька, мы обрадовались - нас было теперь больше и
потому не так страшно... Вася Маленький так озяб, что ничего не мог
сказать, да и Катеринка была не лучше - она даже никак не отозвалась
на то, что вдруг перед нами оказались Щербатый и Вася. Она только
пробормотала, стуча зубами:
- Хоть бы на минуточку куда спрятаться!..
- Некуда. Идти надо, - сказал Васька.
- Да хоть бы знать, сколько идти, - сказал я, - а то бредем, как
слепые...
- Мы как раз на половине.
- А ты откуда знаешь? - спросил Геннадий.
- Знаю. Я столбы считал. Сейчас анкерная опора будет - как раз на
половине.
Васька подхватил Васю Маленького на закорки и, согнувшись, пошел
вперед. Через несколько минут мы поравнялись с опорой. Катеринка
совсем обессилела, и мы ее уже почти несли.
- Стойте, ребята! - вдруг закричал Генька. - Стойте! Тут же наша
пещера!.. В ней и переждем, пока ветер спадет.
Там действительно можно было укрыться от ветра и снега, потому
что пещера находилась на подветренной стороне.
Васька не знал о ней и не поверил.
- Все выдумываешь! - сказал он. - Идти надо...
- Ну, иди, коли замерзнуть охота. И мальца заморозишь...
Вася Маленький совсем перестал шевелиться и не подавал голоса, и
это, должно быть, заставило Ваську согласиться.
- А найдем мы ее сейчас? - с сомнением спросил я.
- Найдем! От этой опоры как раз влево, - уверенно ответил Генька.
Нам сразу стало легче, потому что ветер дул теперь не в лицо, а в
правый бок, и, хоть отвернувшись, можно было дышать, да и снегу здесь
было меньше, чем на просеке. За скалами стало еще тише: сюда залетали
лишь самые сильные порывы ветра... Генька приостановился было,
оглядываясь, потом полез наверх через сугроб и исчез.
- Давай сюда, ребята! - услышали мы его голос. - Нашел...
По сугробу мы съехали прямо в пещеру. В ней было совершенно
темно, и только у входа бледно отсвечивал снежный сугроб. Щербатый
принялся тормошить Васю Маленького, и тот наконец вяло отозвался:
- Не трожь... Озяб я...
Озябли мы все, и чем дальше, тем становилось хуже. Пещера
укрывала от снега и ветра, но ни согреть, ни укрыть от холода не
могла. Катеринка сжалась в комок и еле слышно стонала.
- Ты чего?
- Ног не чую... - стуча зубами, ответила она, как заика.
И только тут я подумал, что ее бахилы, наверно, доверху набиты
снегом.
- Скидай пимы! - сказал я.
Она не пошевелилась.
Не дождавшись ответа, я нащупал ее пим и стянул с ноги. Так и
есть! По всему пиму изнутри шел толстый слой спрессованного и
подтаявшего снега, чулок был пропитан ледяной водой. Я стащил и чулок,
но Катеринка, должно быть, не почувствовала. Набрав на варежку снега,
я принялся тереть ее ногу так, что скоро мне самому стало жарко.
- Ой, не надо! Больно... - сказала наконец Катеринка.
Она начала меня отталкивать, но я растер ногу еще сухой варежкой,
потом стащил с себя пим, шерстяной носок и обул ее. Катеринка уже не
сопротивлялась, ничего не говорила, а только негромко всхлипывала.
Пока я растирал и обувал ей вторую ногу, портянки у меня размотались,
и ноги начали стынуть. Наскоро выколотив снег из Катеринкиных пимов, я
надел их.
Генька сначала топтался, хлопал себя руками, чтобы согреться,
потом подсел к нам.
- Чего ты там возишься? - спросил он.
- Переобуваюсь, - буркнул я.
- Не поможет. Костер бы!..
- Где ты его возьмешь! Все снегом замело; небось ни одной
валежины не найти... - сказал Васька Щербатый.
- Да тут недалеко сухостой есть, спичек вот только нет.
- У меня есть. Пошли! А то малый совсем закляк...
Геннадий вместе с Васькой нырнули в мутные вихри бурана. Мне бы
следовало пойти тоже, но Катеринка вдруг уцепилась за меня, словно
испугалась, что мы все уйдем и потеряемся в завьюженной тайге, а она
останется одна с полузамерзшим Васей Маленьким. Я растолкал Васю. Он
сонно спросил, чего я дерусь, и опять затих. Я посадил его между нами,
и мы, тесно прижавшись друг к другу, молча ожидали возвращения Геньки
и Васьки.
- Знаешь, Колька, твои пимы - как печка, у меня ноги совсем
отошли, только но-оют... - почему-то шепотом сказала Катеринка.
- Скоро перестанут, - сдерживая зубную дробь, ответил я.
У меня самого ноги стыли все больше. Выбить весь снег из пимов
мне не удалось, от теплоты моих ног он подтаял, и портянки
превратились в ледяной компресс. От ступней холод поднимался все выше,
и мне казалось, что даже сердце у меня заходится от стужи. Я только
изо всех сил старался сдержать дрожь, чтобы Катеринка не догадалась и
не вздумала опять надеть свои обледенелые пимы.
Катеринка все время поворачивала голову к выходу, прислушиваясь к
завыванию бурана; меня тоже начало охватывать щемящее беспокойство. Я
уже решил, что ребята заблудились, не могут найти пещеру, и только
хотел вылезать наружу, чтобы покричать им, как вход вдруг потемнел - с
шумом и треском ввалились Геннадий и Васька.
- Эй, не замерзли вы тут? - окликнул Генька. - Мы мало не
заблудились. Ох и намучились! Или за живое дерево схватишься, или не
обломишь. Давай скорее, Васька!
- Сейчас, руки отогрею, а то пальцы не слушаются...
Пещеру заполнил звонкий треск сухой, перестоявшейся древесины,
потом я услышал шелест разрываемой бумаги - это погибала Васькина или
Генькина тетрадь, - и в темном кольце багровых пальцев, сложенных
чашкой, вспыхнул слабый огонек.
Вряд ли потрясение, испытанное при виде электрического света,
было сильнее охватившего нас теперь молчаливого восторга. Молчаливого
потому, что мы и дыханием своим боялись погасить этот жалкий,
колеблющийся язычок огня.
Загорелась бумага, тихонько потрескивая занялись мелкие веточки -
и вот уже запылали сучья, огонь вытолкнул кверху дым, и пещера
озарилась неровным, танцующим светом. Дым заклубился наверху,
потянулся к выходу, порывом ветра его втолкнуло обратно, и мы
закашляли и заплакали не то от его хвойной горечи, не то от радости.
Наслаждаясь хлынувшим от костра теплом, мы вытянули над ним руки,
и это получилось так торжественно, словно мы в чем-то клялись сейчас
над спасительным огнем.
- Какие мы все-таки еще глупые!.. - задумчиво и печально сказал
вдруг Генька.
Он не сказал больше ничего, и никто не возразил и не спросил,
почему мы глупые. Должно быть, каждый нашел в себе какой-то отголосок
на невеселые Генькины слова. Может быть, относились они к тому, что мы
так легкомысленно задержались на катке и попали в буран; может быть, к
тому, что до сих пор продолжалась эта нелепая вражда с Васькой; может
быть, к тому, что мы еще мало ценим нашу дружбу и друг друга...
Костер разгорелся, и пришлось даже отодвигаться от жаркого
пламени. Вася Маленький очнулся от оцепенения, щеки у него порозовели,
он сдвинул на затылок гремящую беличью шапку, обнаружив нос-пуговку.
- Ух, хорошо! - сладко жмурясь, сказал он и озабоченно добавил: -
А я было совсем забоялся: ну как замерзну, что тогда без меня тетка
делать будет?
Я высушил над костром Катеринкины чулки. Она хотела снять мои
носки, но я сказал, что не надо, иначе ноги у нее опять замерзнут.
Снегопад прекратился, ветер спадал, но мы решили еще немного переждать
в "пещере спасения", как назвала ее Катеринка.
Догорели последние ветки, и мы выбрались из пещеры. Ветер почти
совсем утих, только по временам с гребней сугробов взлетала искристая
морозная пыль. Теперь уже можно было различить скалы, укутанные в
пухлые снеговые шали, черные стволы деревьев и опоры, будто
расставленные циркулем ноги великанов. Облачная пелена разорвалась; в
растущие просветы, сбегаясь толпами, заглядывали любопытные звезды.
Мы старались обходить сугробы, но даже там, где их не было, ноги
проваливались по колено, и каждый раз в мои пимы набирался снег. Я
сразу застыл, снова появилась лихорадочная дрожь, и почему-то начало
ломить голову. Я крепился изо всех сил и не подавал виду, что ослабел:
Катеринка помочь не могла, а Васька и Геннадий по очереди шли впереди
- один прокладывал тропу, другой нес Васю Маленького.
Мы прошли не больше километра, как впереди мелькнул огонек,
послышался собачий лай. Через несколько минут, ныряя в сугробах и
звонко лая, к нам подкатился пушистый клубок с торчащим кренделем
хвостом. Это была Белая - лайка Захара Васильевича. Огоньков стало
два, они быстро приближались, и вот уже показались двое верховых с
фонарями "летучая мышь" и лошадь, запряженная в сани. Верхом ехали мой
отец и Иван Потапович, а на санях - Захар Васильевич. Школьники
вернулись до бурана, не хватало только нас, и, хотя все думали, что мы
пережидаем буран в Колтубах, они все-таки поехали искать, опасаясь, не
занесло ли нас по дороге.
Мы улеглись в санях. Меня знобило все больше, и то и дело я
погружался в какое-то забытье. По временам скрип снега под полозьями
будил меня, я оглядывался на едущих по бокам отца и Ивана Потаповича,
на заметенную снегом чащу и опять проваливался в пустоту. Сани
встряхнуло, по глазам ударил отраженный снегом свет - мы подъезжали к
деревне. В это время Васька повернулся и негромко сказал:
- Знаешь, Генька, давай не будем больше! А?
Сани опять тряхнуло, и я не услышал Генькиного ответа...
Последнее, что мне запомнилось: побелевшее лицо матери и
перепуганные глаза Сони.
...С глазами Сони я встречаюсь и когда прихожу в сознание. Она
стоит у постели, пытливо и настороженно всматривается в меня, потом
радостно взвизгивает и кричит на всю избу:
- Глядит! Маманя, глядит!..
- Что ты кричишь, дурочка? - спрашиваю я.
Соня не слышит, и я сам не слышу своего голоса - так он слаб и
тих.
Из кухни выбегает сияющая мать, за ней появляется отец.
- Очнулся, герой? - спрашивает он.
У них счастливые и почему-то жалостливые лица. Мать осунулась,
побледнела; у отца запали морщины возле углов рта. Значит, я долго и
тяжело болел, если тревога оставила такие глубокие следы... Я сразу
вспоминаю буран и "пещеру спасения".
- А где... - начинаю я и смолкаю.
Мать скорее угадывает, чем слышит, и, улыбаясь, говорит:
- Здесь, здесь... Скоро, должно, прибежит.
Стукает дверь в сенцах, в комнату входит Катеринка.
- Ой! - говорит она, сложив у груди ладошки и широко открыв
большие глаза. - Очнулся?
Она улыбается, я тоже улыбаюсь и не знаю, чему я больше рад -
своей или ее радости.
- Ну, как ты? - спрашивает она. - Я... мы так боялись!..
Она не говорит, чего они боялись, но глаза у нее начинают
подозрительно блестеть.
- Я к ребятам сбегаю, скажу!.. - И, крутнувшись на одной ножке,
Катеринка летит к дверям.
Скоро прибегают и ребята. Радостные, запыхавшиеся, они толкутся
возле постели, сначала ничего не могут сказать, и мы задаем друг другу
какие-то пустые вопросы. А когда Геннадий наконец начинает
рассказывать, мать прогоняет их, потому что мне нельзя утомляться.
Пашка все время собирался что-то сказать, надувался и пыхтел, но
собрался только у порога:
- Ты... того... поправляйся... Я тебе радио проведу, вот увидишь!
Перед вечером Катеринка приходит со своей матерью. Она садится в
сторонке, а Марья Осиповна - возле моей постели и спрашивает, как я
себя чувствую и не надо ли мне чего. Сидит она недолго, а уходя,
говорит:
- Будь здоров, Коля! Ты молодец! Из тебя выйдет настоящий
мужчина...
Она выходит в кухню, а Катеринка подходит ко мне и говорит, не то
спрашивая, не то утверждая:
- Ты бы тоже кинулся в воду, как тот Сандро... Правда?
Я вспыхиваю и молчу. Она, не дождавшись ответа, убегает вслед за
матерью.
Потом я слышу из кухни заговорщицкие голоса матери и Марьи
Осиповны, смех и негодующий Катеринкин голос:
- Фу, мама, как тебе не стыдно!..
На следующий день колтубовский фельдшер Максим Порфирьевич,
по-тараканьи шевеля прокуренными усами, выслушивает меня, гулко
крякает и говорит матери, тревожно наблюдающей за ним:
- Кризис прошел, все в порядке. Теперь его на сто лет хватит...
Но пока лежать! Я еще приеду, посмотрю...
Поправляюсь я медленно.
Пашка выполнил свое обещание. Он так приставал к Антону, что тот
наконец разыскал ему провод от испорченного мотора и наушники. Пашка
натянул провода между посадками от избы-читальни к нам, и теперь,
когда там включают приемник, я тоже слушаю радио. Вернее, мы с Соней.
Она взбирается ко мне на постель, умащивается рядом, и в один наушник
слушаю я, в другой - она. Она же учит меня ходить. Когда Соня была
совсем маленькой, я подавал ей свой указательный палец, и она,
вцепившись в него изо всех сил, преодолевала непосильные для нее
просторы избы. Теперь, как только я начинаю вставать, она требует мой
палец и, сжав его, старательно ведет меня по комнате. Лицо у нее при
этом такое напряженное и строгое, будто она делает самую важную работу
из всех, какие только можно себе представить. Ходить самому она мне не
позволяет, так как уверена, что без нее я обязательно упаду.
Как только я окреп и начал вставать, Генька сказал:
- Ну, хватит лодыря гонять, пора заниматься. А то ведь ты
отстанешь...
Они по очереди приходят ко мне, рассказывают, что проходили в
классе, и я делаю уроки, как если бы сам бывал в школе. Однажды Генька
оборвал урок на полуслове и мрачно задумался.
- Ты чего? - спросил я.
- А ты знаешь, - ответил он, - если бы мы тогда тоже вот так
догадались помогать Ваське, он, может, и не остался бы на второй
год...
Геннадий прав, и меня охватывает запоздалый стыд. Конечно, разве
так товарищи поступают? Его оставили, а сами убежали вперед...
- Ну, а теперь как вы с ним?
- Теперь порядок! Совсем помирились.
Катеринка приходит ко мне чаще всего прямо из школы, и мы сразу
готовим уроки, потом разговариваем про всякую всячину. О буране и
"пещере спасения" мы, словно по какому-то уговору, никогда не
вспоминаем. Только иногда я ловлю на себе ее задумчивый, спрашивающий
взгляд, но, встретившись со мной глазами, она отворачивается или
говорит какие-нибудь пустяки.
Грянула весна, забушевала шалая Тыжа, сбросила снежную шубу
тайга, и вместе с первым весенним громом и пронизанным солнцем дождем
ворвались в нашу жизнь новые перемены.
Воспользовавшись открытым окном, у Катеринки сбежали Анька и
Санька. Вскоре исчез и Кузьма. Даже тут он не удержался и стянул
Катеринкин гребешок. Мы, смеясь, говорили, что это он украл не иначе,
как на память. Катеринка не очень огорчилась.
- Я бы сама их выпустила, - говорила она. - Разве им тут жизнь, в
избе?
Катеринка переменилась тоже. Глаза у нее стали словно еще больше,
косички превратились в косы и уже не торчали в разные стороны, а
толстыми жгутами легли на платье. Сама она была такой же быстрой и
подвижной, но стала как-то строже и сдержанней.
У нее осталась только Найда, совсем уже большая маралушка.
Катеринка думала и ее отпустить в тайгу и даже советовалась с Захаром
Васильевичем, когда это лучше сделать, но тот сказал, что не надо
торопиться, у него на этот счет есть одна думка.
Однажды, когда он сидел на завалинке, покуривая трубочку, смотрел
на Найду и вздыхал, подошел Иван Потапович:
- Что вздыхаешь, Васильич?
- Душа ноет... Шабаш, видать, промыслу-то совсем...
- Да, ходок теперь из тебя неважнецкий.
- Куда уж!.. У меня теперь другая думка. Я было к тебе собрался
идти. Чего бы нам звероферму не завести?
- Сам к зверям пойти не можешь, так зверей к себе? - засмеялся
Иван Потапович.
- Ну, это само собой... Да ведь и дело выгодное. Марал - животная
немудрая, уходу за ним немного, а выгоды - сумма денег. Колтубовцы вон
тоже думают маральник городить.
- Слыхал.
- У них только места удобного нет: всю как есть изгородь ставить
надо, а на это какая прорва людей требуется. Вот они и мнутся... А у
нас вон это урочище, где летось ребята ходили, - я там бывал, знаю...
Там только с одной стороны перегородить - и все дело. Нам это не
поднять, потому огорожу в сруб ставить надо, а на паях с колтубовцами
в самый бы раз: и им выгодно, и нам...
На этот раз беседа кончилась ничем. Но Захар Васильевич не
отступил. Он говорил и с Федором Елизаровичем, и с моим и с Пашкиным
отцом и так насел на Ивана Потаповича, что в конце концов тот сдался.
Они съездили в Колтубы, договорились с "Зарей" и решили создать
совместный, межколхозный, маральник. Постройку изгороди отнесли на
сравнительно свободный промежуток между севом и уборкой.
Мы не могли уже принять участие в этой постройке, потому что у
нас начинались экзамены. Подготовка занимала все время, и мы даже
редко ходили в избу-читальню. Там теперь вместо Катеринки газеты и
книжки выдавала Любушка. Она очень строго следила за порядком и так
накидывалась на каждого, кто отрывал от газеты на закурку, что газеты
совсем перестали рвать. А у приемника командовал теперь Фимка. Он уже
не кривляется и не строит дурашливых рож: приемник - дело серьезное, и
тут не до баловства.
Пашка еще раньше уехал в ремесленное училище. Летом он приезжал в
отпуск и, хотя было жарко, все время ходил в картузе и шинели,
застегнутой на все пуговицы: это чтобы все видели его форму. Форма,
правда, красивая. Машины он еще никакой не изобрел, но говорит, что
изобретет обязательно. Геньку, как только закончились экзамены, мы
проводили в Новосибирск. Там его дядя работает на заводе. Генька будет
у него жить и учиться в геологоразведочном техникуме. Он уговаривал
меня и Ваську Щербатого ехать с ним вместе, но Ваське еще год учиться,
а я выбрал себе другую специальность.
Одна Катеринка долго не знала, что ей делать. Но как-то под вечер
к Марье Осиповне пришли Иван Потапович и Федор Елизарович. (Мы сидели
под окнами на завалинке и все слышали.) Сначала говорили про всякие
дела, а потом Иван Потапович спросил:
- Ты, Осиповна, что думаешь со своей Катериной делать?
- И сама не знаю... Надо бы учить, да не знаю где, и от себя
боязно отпускать...
- Чего боязно? Девчушку учить надо... Мы промеж себя этот вопрос
обсуждали: животину она любит пуще всего и в самый бы раз была
помощницей Анисиму. Только надо, конечно, подковаться как следует
быть. Анисим, он дело знает, только больше практикой доходит, а без
науки трудновато, при настоящих масштабах без науки нельзя. Так что
пора нам свои кадры иметь: зоотехника и прочее такое... Так вот, ежели
Катерина имеет склонность и ты не возражаешь, отправим ее в
Горно-Алтайск, в зоотехникум... Ну, как думаешь? Оно и тебе с руки:
дочка к тебе же вернется, и колхоз научный кадр получит...
Марья Осиповна начала благодарить, а у Катеринки закапали слезы.
- Чего ж ты ревешь? - спросил я. - Радоваться надо, а она ревет.
- Ты совсем дурак, Колька, и ничего не понимаешь, - сказала
Катеринка. - Это от радости...
Так решилась судьба Катеринки.
А я еду в Горно-Алтайское педучилище, так как давно уже решил
стать учителем и потом вернуться в свою деревню. С Катеринкой мы
сговорились, что хотя мы и в разных техникумах, а учиться и домой
будем ездить вместе.
Мы без конца строим с ней всяческие планы и предположения, как
будем учиться, а потом работать, и каждый раз эти планы становятся все
ярче, заманчивее, так что у нас даже дух захватывает и мы
останавливаемся, раздумывая: а так ли будет все это? И потом решаем:
будет, конечно же, будет!
Только... Как было бы хорошо, если бы не было расставаний и
разлук! И почему это так: рядом с радостью всегда идут печали, и
утраты настигают тебя тогда, когда они тяжелее всего?
Вот расстались мы с Генькой, и наверно, навсегда: летом он будет
ездить на практику, а потом станет геологом - и начнутся
странствования, а будет учиться дальше - и вовсе, быть может, не
заглянет в Тыжи. Геннадий доволен - осуществится его мечта о
путешествиях, но и ему было грустно расставаться с нами. И у него и у
нас будут новые друзья, но такая дружба уже не повторится: все-таки мы
выросли вместе, и день за днем все в каждом дне было и его и наше,
нераздельное и незабываемое. И сколько раз потом мы будем вспоминать
Геньку, выдумщика и фантазера, которого мы когда-то называли вруном за
его неистощимую фантазию, бесстрашного и требовательного товарища, по
праву бывшего нашим вожаком!
Незадолго до отъезда меня и Катеринку вдруг потянуло в школу: ни
за чем, просто так - еще раз побывать в ней, посмотреть, и все.
Пелагея Лукьяновна поворчала немного, но все-таки пустила нас.
Странно, непривычно нам видеть пустые парты, слышать гулкое эхо
наших шагов и приглушенные голоса.
Вот и все, прощай, школа! Больше мы сюда, наверно, не вернемся и
уже никогда не сядем за свои парты, чтобы, замирая от страха, ждать,
что тебя вызовут и спросят невыученный урок, или затаив дыхание
слушать и слушать, не замечая звонка, шума в коридоре... Уже не мы, а
другие сядут за наши парты, шумной разноголосицей заполнят класс;
перед кем-то другим, круто задрав нос кверху, будет нестись в
бесконечном полете самолетик, вырезанный Генькой на парте...
На партах, в классах останутся только следы наших детских проказ,
да и то ненадолго: будет ремонт, и все они исчезнут. Сохранятся лишь в
канцелярии списки, табели и отметки, то огорчавшие, то радовавшие нас.
Но в нас самих школа останется на всю жизнь. Разве можно забыть свою
парту, первую прочитанную книгу, первую радость узнавания мира и тех,
кто настойчиво и терпеливо повел нас - озорных непосед - по трудной и
радостной лестнице знания! А наши шумные сборы, веселую возню на
переменах, неповторимо прекрасную, беспощадную и самоотверженную
ребячью дружбу!.. А спектакль!.. Мы увидим большие города... может
быть, побываем и в Москве, пойдем в самые знаменитые театры, но где, в
каком театре мы переживем еще такое волнение, как здесь, в родной
школе, когда мы сами были артистами?
Трогательные и смешные, досадные и радостные воспоминания
нахлынули на нас, и мы долго молча сидели за партами, словно пытаясь
заново пережить пережитое.
Парты показались нам теперь меньшими, чем прежде. Конечно, парты
остались теми же - выросли, переменились мы сами. И не только мы. Вон
за окном в отдалении белеет здание гидростанции; от нее увесисто
шагают опоры электролинии: уже не только к нам, в Тыжу, а и в Усталы.
Вторая турбина позволила дать ток в Усталы и дальше, в Кок-Су. И
Антона уже нет на электростанции. Там за главного теперь Антонов
помощник, а ему помогает Костя Коржов, который собирается стать
электротехником. Сам Антон увлечен новым делом - дни и ночи пропадает
на лесопилке, которую ставят на Тыже, в двух километрах ниже.
- И почто бы я ходила?.. Все там в исправности, все на месте... -
услышали мы голос Пелагеи Лукьяновны. - Вам лежать надо, а не
бродить...
- Ну-ну, ты бы меня из постели и не выпустила, - ответил ей голос
Савелия Максимовича. - А вот и непорядок! Почему класс открыт?
- Ребятишки там... попросились...
- Какие ребятишки? - Савелий Максимович заглянул в дверь. -
А-а... Это уже не ребятишки!.. Здравствуйте, молодые люди!
Мы встали.
- Что, со школой прощаетесь? - Он осторожно сел к нам за парту. -
Я вот тоже... Вздумали меня лечить, на курорт посылают. А чем мне
курорт поможет? Для меня работа лучше всякого курорта; а как от дела
своего оторвусь, так и вовсе из строя выйду...
Он поседел еще больше и стал словно бы меньше ростом; только
по-прежнему внимательно и живо смотрели его прищуренные глаза.
Савелий Максимович стал расспрашивать, когда мы едем, отослали ли
документы, но в это время вбежала расстроенная Мария Сергеевна:
- Савелий Максимович! Разве можно так? Врач говорит одно, а вы
другое... Вы наконец не имеете права не беречься!..
- Полно, полно, Машенька!.. Что же, мне теперь и выйти нельзя? Вы
меня и так под домашним арестом держите. Вот поговорю с ребятами и
пойду... Вы лучше посмотрите, как они выросли. Прямо как на дрожжах их
гонит!
Мы поговорили немного, потом проводили Савелия Максимовича домой.
Мария Сергеевна с одной стороны, а Катеринка - с другой бережно
поддерживали его, а он то сердился, то смеялся, что его ведут как
маленького. В избу он не захотел идти и остался на крыльце.
Уходя, мы несколько раз оборачивались, а он все сидел, смотрел
нам вслед и, заметив, что мы обернулись, тихонько помахал рукой.
Дома тоже все не так, как было. Мама ничего не говорит, но я
вижу, что она все время думает об одном - о моем отъезде. Мы еще
никогда надолго не расставались, и ей мерещатся всякие ужасы, которые
могут со мной случиться. Отец посмеивается над мамиными страхами, но и
сам по временам смотрит на меня задумчиво и как бы вопросительно: все
ли будет так, как нужно?
Милые, хорошие мои! Не надо тревожиться и печалиться. Все будет
хорошо, вот увидите! Ведь я же буду писать, приезжать, а закончу
учиться - вернусь опять сюда, к вам, и мы уже не будем расставаться;
разве, может, ненадолго, если мне куда-нибудь надо будет поехать...
Я вспоминаю все-все, вспоминаю последний год, принесший так много
нового. Что же произошло? Ведь все было так обыкновенно...
Да, все было обыкновенно и вместе с тем было необыкновенно! Я
столько увидел, услышал и понял за этот год, словно у меня появилось
новое зрение, новый слух, и еще что-то такое, для чего нет
определения, но без чего нельзя жить. Знакомый, привычный мир заново
открылся передо мной - и как много я узнал! Какие вокруг хорошие люди!
Но ведь это только начало. Сколько я еще увижу, узнаю, каких еще
только людей не встречу, подружусь с ними и полюблю их!.. И как это
все-таки прекрасно - жить!..
Перед отъездом мы немного погуляли с Катей в березовой рощице,
которую посадили год назад. Катя размечталась:
- Знаешь, Коля... (Раньше она всегда называла меня просто
Колькой.) Знаешь, Коля, когда мы будем старые... То есть я не думаю,
что мы будем старые, мне кажется - мы всегда будем молодые... Но ведь
будем же, правда? Все стареют... Только это будет очень не скоро...
Тогда тут будет уже не деревня, а большой город. А роща останется.
Только деревья будут толстые и высокие. И мы с тобой придем сюда
погулять и вспомним, какие мы были, когда были маленькие, и как все
было хорошо...
Я сказал, что, конечно, придем, и это будет очень приятно - все
вспомнить... Только мы уже не маленькие, она, Катя, стала такая
красивая... как молодая березка. Катя покраснела и ничего не ответила.
Потом мы еще раз прочитали письмо дяди Миши, которое я получил
накануне. Он уехал в Заполярье и, прощаясь, писал:
"Вы очень порадовали меня своими успехами. Пусть Геннадий
обязательно напишет о своей учебе. Все-таки я был его первым учителем,
и мне хочется знать, какой из него получится геолог, да и, может, я
смогу ему помочь в случае затруднений. Ты любишь книги и песни - это
хорошо. Только помни, что они существуют не сами по себе, а для
человека, и если за ними нет человека - это просто испачканная бумага.
Учись, люби людей, и, может быть, ты научишься добывать самоцветы из
словесной руды.
Я с удовольствием вспоминаю наш поход и ваши милые мордасы (как
только сможете, пришлите мне свои фотографии).
Тогда, я знаю, вы были изрядно разочарованы, что мы не нашли
изумрудов. Но разве дело только в том, чтобы найти драгоценный камень?
Вы нашли с тех пор самую большую ценность - любимый труд, которым
будете служить народу. Значит, вы нашли свое настоящее место в жизни,
а это главное.
Будьте же всегда и во всем, в маленьком и большом, идущими
впереди! Желаю вам счастья и удачи..."
Ветер шевелил березовые листочки, по письму бежали трепетные
зеленоватые тени.
Мы поднялись. Роща, весело шумя, расступилась, открывая залитый
солнцем простор и подернутые голубоватой дымкой дали.
1950 г.
Для среднего возраста
том 5
Дубов Николай Иванович
повесть
Ответственные редакторы В.М. Писаревская, И.И. Кротова и Р.Н. Ефремова
Художественный редактор Т.М. Токарева
Технический редактор О.В. Кудрявцева
Корректоры Т.П. Лейзерович и Л.М. Короткина
Ордена Трудового Красного Знамени издательство "Детская литература"
Комитет по печати при Совете Министров РСФСР.
Москва, Центр, М. Черкасский пер. 1
Ордена Трудового Красного Знамени фабрика "Детская книга" Э 1
Росглавполиграфпрома Комитета по печати при Совете Министров РСФСР.
Москва, Сущевский вал, 49.