надменности и самоуверенности, что ни за что не поверишь, что она вот
сию минуту жмурилась и дрожала от страха. И какая же она красивая
сейчас! Эх, если бы мне быть Самозванцем!.. А Костя, разве он играет?
Он просто кричит.
- "Марина! - говорит он и так стукает себя в грудь, что у него
получается "Маринах". - Зри во мне..."
И какие же у Кости слова! Сам так ни за что не придумаешь и не
скажешь. Их же с чувством надо произносить, страстно, как объясняла
Мария Сергеевна. Но Костя плохо понимает, что значит "страстно", ему
кажется, что "страстно" и "страшно" - одно и то же, и он старается,
чтобы было пострашнее: таращит глаза, хрипит, будто его душат, и
мечется по сцене.
Прекрасная, гордая Марина покоряет меня все больше, но симпатии
зала на стороне Самозванца.
- "Довольно стыдно мне... - восклицает он и дергает Марину за
руку, точь-в-точь как Васька тогда, у поленницы, так что голова у
Марины мотнулась из стороны в сторону, - пред гордою полячкой
унижаться..."
- Давай, Костя! - кричит кто-то в зале. - Стукни ее, чтоб не
задавалась...
Сцена благополучно доходит до конца - ни одной ошибки и заминки.
Молодцы! Куда нам... Зал долго, оглушительно хлопает. Костя, все так
же махая руками, раскланивается, а Катеринка не может наклонить голову
- жесткий воротник упирается ей в самый подбородок. Так вот почему она
так надменно держалась!.. Занавес закрывается, Катеринка бежит в
канцелярию и в изнеможении падает на стул. Несколько секунд она сидит
зажмурившись, потом открывает глаза и счастливо улыбается - все ведь
было так хорошо!.. И я не знаю, когда она лучше: сейчас - веселая,
смеющаяся, или там, на сцене, - гордая и неприступная...
- Знаешь, Катеринка... - улучив момент, когда рядом никого нет,
снова начинаю я. - Ты сегодня такая...
- Какая? - рассеянно спрашивает она и, не дослушав, кричит
Коржову: - Костя! Разве можно так дергать? Я думала, у меня голова
отвалится и рука вывихнется...
Они начинают заново переживать только что пережитые волнения, а я
отхожу в сторону - тут мне делать нечего, вовсе ей не интересно знать,
какой она мне кажется. Ну и пусть!.. Но на душе у меня смутно и
печально...
- Теперь ты управишься сам, - говорит Пашке Антон. - А я пойду в
зал, погляжу, как это все выглядит оттуда.
Пашка прямо вздувается от гордости и начинает на всех
покрикивать. Раньше бы я посмеялся над этим, а теперь мне даже не
хочется улыбаться.
Сцена Тараса Бульбы с сыновьями и матерью проходит
безукоризненно. Генька просто великолепен: он так величаво поглаживает
то усы свои, то подушку на животе - ни дать ни взять полковник! И
Ксеня Волкова - она играет роль матери - плачет и причитает
по-взаправдашнему, и даже Фкмка держится хорошо - не вихляется, как
всегда.
Но вот подходит последняя сцена, и тут разражается катастрофа...
Бульба настиг своего преступного сына, изменника Андрия.
- "Ну, что ж теперь мы будем делать? - грозно спрашивает Тарас,
глядя в очи Андрия. Тот не может выдержать взгляда отца и опускает
голову. - Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?"
Андрий молчит и дрожит.
- "Так продать? Продать веру? Продать своих? Стой же!.."
В зале мертвая тишина.
- "Стой и не шевелись! - страшным голосом говорит Генька. - Я
тебя породил, я тебя и убью!.."
Он делает шаг назад, снимает ружье, медленно прижимает приклад к
плечу и целится...
Он целится и целится, а выстрела нет. За кулисами слышится
громкий сердитый шепот, какая-то возня, но выстрела нет.
По залу пробегает смешок.
Генька опускает ружье, растерянно оглядывается на кулисы и
начинает снова:
- Да, Андрий! Не помогли тебе твои ляхи? Я тебя породил, я тебя и
убью!
Снова поднимает ружье, снова бесконечно долго целится, но
выстрела все нет и нет. Зрители уже смеются вовсю. Генька, отчаявшись,
щелкает курком и сердито шипит Фимке:
- Падай!
Фимка стреляет глазами за кулисы, ловит сигнал Марии Сергеевны,
делает отчаянное лицо, закатывает глаза и грохается на пол.
Падает он так старательно, что слышно, как стукается его голова о
доски. Генька опускает ружье и скорбно смотрит на замершего
Андрия-Фимку. Но тот, видимо, вспоминает, как Мария Сергеевна
говорила, что нужно, падая, схватиться рукой за сердце, и он, лежа на
полу, вдруг хватается за левый бок.
- Не шевелись! - шепчет Мария Сергеевна.
- Не шевелись! - грозно рычит совсем растерявшийся Генька.
В это время за кулисами раздается долгожданный выстрел. Зал
взрывается хохотом. Нас за кулисами тоже сгибает в три погибели от
смеха. Пашка туго засадил пробку в пугач, а она оказалась подмоченной,
что ли, и не выстрелила. Пока он, багровый от стыда и натуги,
выковыривал ее гвоздем, было уже поздно...
Зал неудержимо грохочет.
Генька смеется, отвернув лицо в сторону, но подвязанная к животу
подушка выдает его. Неподвижно лежащего Фимку начинает корчить,
наконец он не выдерживает, поворачивается на бок, спиной к зрителям, и
всему залу видно, как эту спину трясет от хохота.
- Занавес! - почти кричит Мария Сергеевна.
Вконец расстроенный, Пашка изо всей силы дергает веревку - она
соскакивает с блока, и занавес не трогается с места. Приходится мне и
Косте с разных сторон тащить полотнища занавеса вручную.
Генька безутешен, но зал гремит от аплодисментов, и участникам
приходится выходить. Под конец все начинают кричать: "Марию
Сергеевну!" - неистово хлопать, и она тоже выходит и кланяется, весело
улыбаясь.
После спектакля Антон забирает нас к себе ночевать, а Катеринка
уходит к Марии Сергеевне. Антон уговаривает Геньку и Пашку, что все
прошло очень хорошо и нечего расстраиваться. Генька понемногу отходит,
но Пашка так и остается надутым.
На следующий день только и разговоров, что о спектакле. Ребята в
восторге от наших талантов. Особенно всем понравились Костя-Самозванец
и Генька-Бульба. И это правильно: у них получилось все-таки лучше, чем
у других, хотя, конечно, по-моему, до Катеринки им далеко.
Восьмого ноября мы еще раз играем свой спектакль, на него
приезжают и тыжевцы: Марья Осиповна, Иван Потапович и мой отец. Много
взрослых и из Колтубов. На этот раз все идет гладко, без заминки, даже
пугач у Пашки стреляет вовремя, и ему не приходится сгорать от стыда.
Я уже больше не пытаюсь сказать Катернике, какая она; сама
Катеринка не вспоминает о том разговоре. Потом начинаются занятия, и
испытанное тогда волнение больше не возвращается.
Но каждый раз, когда я вспоминаю об этом, на душе у меня опять
становится как-то смутно, и я жалею, что так ничего тогда и не
сказал...
Без конца шли осенние дожди, потом начало сильно подмораживать,
но снега долго не было. И вдруг сразу, в одну ночь, пушистая пелена
укутала землю и тайгу. Захар Васильевич затосковал: настала самая пора
для промысла, а он мучился со своим ревматизмом и дальше околицы не
мог выйти. Он зачастил к Катеринке.
У Катеринки была черноглазая, гибкая, как пружина, Найда. Захар
Васильевич подарил ей пару живых белок. А потом Катеринка подобрала
галку с вывихнутым крылом, назвала Кузьмой и теперь выхаживала.
Она еще хотела взять на воспитание ягненка, но этого Марья
Осиповна уже не позволила. И так, когда вся эта живность надоедала
Марье Осиповне, она не раз кричала в сердцах:
- И что это такое? Прямо не хата, а зверинец! - и грозилась всех
повыкидать.
Посмотреть на Катеринкин "зверинец" и приходил Захар Васильевич.
Мы тоже часто собирались у нее.
Санька и Анька, как она звала белок, так забавно ссорились из-за
корки хлеба, а потом, помирившись, взапуски, стремглав носились по
всей избе, Найда была так красива, а Кузьма так уморителен, что с ними
никак нельзя было соскучиться.
Особенно забавен был Кузьма. Он держался солидно и важно,
неторопливо поворачивая во все стороны клювастую голову. А когда
Катеринка садилась готовить уроки, он обязательно умащивался на стопку
учебников и, нахохлившись, подремывал. Если Санька и Анька поднимали
очень уж отчаянную возню, он приподнимал голову, как бы неодобрительно
крякал и опять засыпал. Только он был ворюга, и, как Катеринка его ни
стыдила, стоило оставить на столе новое, блестящее перо, как оно
немедленно исчезало и найти его уже было невозможно.
Кузьма никак не мог привыкнуть к свету, и каждый раз, когда
вспыхивала электрическая лампочка, он встревоженно вскидывался,
растопыривал крылья и как-то сипел, косясь на сверкающий стеклянный
шарик. Потом однажды, когда крыло у него поджило, он днем попробовал
долбануть лампочку клювом, но тут же испугался, отлетел на подоконник
и долго топтался там, сердито растопыривая крылья и беззвучно открывая
клюв.
Захар Васильевич, присев возле печки, покуривал свою трубочку,
следил за беготней Саньки и Аньки, о чем-то думал и вздыхал. Покончив
с уроками, мы подсаживались к нему. Кузьма перебирался в загнеть, и мы
расспрашивали Захара Васильевича о промысле, про всякие случаи в
тайге.
Тут-то, в один из зимних вечеров, и зародилась у нас мысль тоже
заняться промыслом. Конечно, мы не могли уйти на настоящий промысел:
нас бы не пустили, да и не было у нас ни винтовок, ни припасу, а без
этого много зверя не набьешь. Но Генька сказал, что это неважно - мы
ведь будем добывать не на продажу, а для коллекции: набьем разных
зверьков, сделаем чучела и опять отдадим в школу, как минералы. И
вовсе не обязательно с ружьем: Захар Васильевич научит нас делать
ловушки; они ведь тоже добычливы, если ставить умеючи.
Захар Васильевич обрадовался не меньше нас и начал рассказывать,
какие есть ловушки, как их делать и где ставить.
Соболя у нас перевелись, самоловы на кабаргу и косулю надо
ставить далеко от деревни, и мы решили, наметив два небольших путика -
по километру каждый, - расставить на них плашки и кулемки.
Захар Васильевич взял почти метровое полено, расколол его на две
неравные половины. В тонкой дощечке он сделал вырез; на него уперлась
другая тоненькая дощечка, а чтобы она не соскальзывала, закрепил их
края лучинкой с вырезом. На лучинку, уходящую под приподнятую плаху,
насаживалась приманка. Стоило тронуть приманку, как обе дощечки
выскакивали из выреза лучинки и опиравшаяся на них верхняя большая
плаха падала.
Кулемка была еще проще. Носком валенка Захар Васильевич сделал в
сугробе углубление. Перед входом в него забил четыре колышка, между
ними уложил порог - палку сантиметра в три толщиной, сверху между
кольями установил вторую, подлинней - боек, а чтобы она была тяжелее,
привязал сверху еще одну палку. Боек удерживался сторожком - палочкой,
упирающейся в зарубку на другой наклонной палочке, на острый конец
которой насаживалась приманка. Когда ее трогали, сторожок соскальзывал
с зарубки и боек, направляемый колышками, падал на порог.
Кулемка нам понравилась больше, потому что плашки делать в лесу
трудно, а тащить с собой - тяжело; кулемку же ничего не стоило сделать
в любом месте - был бы топор. Но мы все-таки сделали две плашки - я и
Генька, а Пашка сказал, что будет делать черкан - ловушку, в которой
зверя придавливает боек, привязанный к тетиве лука. Мы так и не
дождались, пока он сделает свой черкан, и ушли вдвоем.
Катеринку мать не пустила, сказав, что нечего зимой ходить по
тайге - еще застудится.
Первый путик мы проложили за гривой, к северу от деревни. Потом
свернули на запад и, пройдя с километр, проложили второй - возвратный.
Плашки мы установили на поворотах, а на каждом отрезке устроили по
четыре кулемки, решив потом добавить, если окажется мало. Приманкой
служили сушеные грибы, так как прежде всего мы хотели заполучить
белок.
Через два дня мы обошли свои ловушки: они были пусты. Половину из
них завалило снегом, рухнувшим с ветвей, а остальные стояли как ни в
чем не бывало, только ни добычи, ни приманок не было. Генька
предположил, что их кто-нибудь обчистил до нас. Мы снова зарядили
ловушки и, вернувшись, рассказали Захару Васильевичу о неудаче.
- Да вы, может, сторожки туго поставили? Белка объест приманку, а
сторожок и не стронет. Вы бы попробовали, не туго ли...
Так и оказалось. Мы подогнали сторожки, чтобы они срабатывали от
первого прикосновения. У второй плашки Геньке досталось.
Пробуя сторожок, он тронул его не прутиком, а рукой, и тяжелая
плаха стукнула его по пальцам так, что Генька закряхтел от боли, а
потом обрадовался.
- Вот видишь, - сказал он, - плашка действует как надо. Не в
сторожке дело, тут кто-то шастает... Ну, я его поймаю!
Мы свернули на второй путик, к оставшимся кулемкам, как вдруг
Генька остановился, пригнулся за кусты, и я невольно сделал то же.
Впереди послышались скрип снега, шорох раздвигаемых кустов, и из-за
деревьев показался невысокий человек. Он шел не таясь и, должно быть,
торопился. Мы увидели только его спину и шапку, обсыпанную снегом.
Генька кивнул, и мы двинулись следом. Маленький человечек направился к
деревне, но не по нашему путику, а пересекая его. Поднявшись на гриву,
он остановился, нагнулся и что-то стал делать, но увидеть, что именно,
нам помешали кусты. Потом он выпрямился и стал спускаться по гриве,
наискосок к Колтубовской дороге. При этом он все время как-то странно
махал позади себя вытянутой рукой. Мы переждали, пока он скроется из
виду, и подбежали к тому месту.
Возле колоды стояла маленькая, кое-как сделанная, полузасыпанная
снегом кулемка. Под бойком лежала уже замерзшая белка. Следов человека
не было - вместо них тянулась широкая полоса взрыхленного снега.
- Видишь! - сказал Генька. - Это он веткой следы за собой
замел... Ну и ворюга!
- Так он же не взял! Вон белка-то лежит, - возразил я.
Но Генька уже утвердился в своей мысли, и его нельзя было сбить.
- Ну и что? А может, здесь не белка была, а горностай или
колонок?..
Это меняло дело. Конечно, тогда это хитрющий вор, если он, чтобы
не возбудить подозрений, оставлял малоценную добычу, а себе забирал
подороже...
Мы тоже замели за собой следы и стороной сбежали с гривы.
И тут сразу все стало ясно: маленькая фигурка спустилась на
Колтубовскую дорогу, свернула к деревне и исчезла в избе Щербатых.
Мы никому не сказали о своем открытии, но решили выследить
Ваську, захватить на месте преступления и раз навсегда отбить у него
охоту к легкой добыче. Зря, выходит, пожалел я его тогда на собрании и
не рассказал о браконьерстве! Может, он и не стал бы теперь шарить по
чужим ловушкам.
Катеринка, давясь от смеха, рассказала, что Пашка построил свой
черкан и решил его попробовать в деревне - у конюшни видали следы
хорька. Он насторожил черкан, но попал в него не хорек, а их же кот.
Полузадушенного, обезумевшего от страха кота вытащил Пашкин отец, а
черкан изломал. Сам Пашка сидел дома и от стыда никуда не показывался.
Но нам было не до Пашки. Мы старались не выпускать из виду Ваську
и, как только возвращались из школы, сейчас же устанавливали
наблюдение за его избой.
Он никуда не отлучался. И только в воскресенье Генька увидел, как
он взял лыжи, вышел на Колтубовскую дорогу и исчез в лесу.
Я предложил бежать следом, но Генька сказал, что так он может
заметить нас; лучше притаиться возле той кулемки: он обязательно
придет к ней опять.
Мы поднялись на гриву с другой стороны. Кулемка была пуста. К ней
мы не подходили, а посмотрели издали и спрятались за кустами, чтобы
нас не было заметно, а мы все видели. Генька даже тряхнул над нами
ветки, чтобы под опавшим снегом нас совсем нельзя было заметить. Ждать
пришлось долго, мы порядком замерзли. Я подумал, что зря мы уселись
сторожить пустую кулемку, но только успел сказать это, как послышались
шаги...
Васька, как и тогда, подошел к кулемке, нагнулся над ней, и боек
глухо стукнул.
Он только начал опять заметать следы, как мы выскочили из-за
кустов и бросились на него. Васька от неожиданности оступился с лыжи,
провалился в снег, и мы насели на него сверху.
- Вы чего - очумели? - закричал он, узнав нас.
- А вот сейчас узнаешь чего! - злорадно сказал Генька, набирая
снегу. - Узнаешь, как по чужим кулемкам шарить... Браконьер!
- Я у тебя шарил? - вырываясь, закричал Васька. - Пусти лучше!
- Не пущу! И у нас шарил, и тут шаришь... Я тебя отучу!
Васька вывернулся. Мы упали в снег, снова навалились на него, а
он такой верткий, что никак его не удержать, и, хотя нас было двое, мы
то и дело оказывались в снегу. Шапки были затоптаны, снег набился и в
рукава и за воротник, мы забыли о кулемках и добыче - просто нужно
было раз навсегда проучить этого Ваську...
И вдруг в самый разгар свалки, когда мы опять сцепились все трое,
рядом послышался обиженный и удивленный ребячий голосок:
- Ребя! Чего вы тут балуете? Всех белок распугаете...
Мы разом поднялись. Перед нами стоял утонувший в снегу и тщетно
старавшийся наморщить брови Вася Маленький.
- А ты чего тут ходишь? - спросил Генька.
- Я-то за делом, - солидно сказал Вася. - А вот вы чего тут
толчетесь? Другого места вам нет?.. - И он направился к кулемке.
- Это что, твоя?
- Ну да, а то чья же!
- Ты что же это, - снова разъярившись, повернулся к Ваське
Генька, - у маленького крадешь?
- Ты меня поймал? - с угрюмым вызовом отозвался тот.
- А чего он украл? - спросил Вася Маленький. - Он не украл:
белка-то вон она! - И, подняв боек, он вытащил за хвост дымчатую
беличью тушку.
Мы открыли рты. Когда же она успела попасться? Ведь не полезла же
белка в кулемку во время нашей драки, а перед тем кулемка была пуста,
это мы видели оба.
Неясная догадка бросила меня в краску. Должно быть, то же самое
подумал и Генька, потому что он тоже начал краснеть.
- Так, значит, ты... - растерянно начал я.
- Ничего не значит... Не ваше дело, понятно? - сказал Васька. - И
не суйтесь, а то пожалеете... Попробуйте только раззвонить!.. Пошли,
Вася!
Мы не "звонили", потому что нам было стыдно. Я рассказал только
Катеринке, и она, всплеснув руками, сказала:
- Какие же вы, мальчишки, дураки! Что же тут удивительного, если
Васька ему помогает? Тот ведь маленький и не умеет, вот он потихоньку
и подкладывает ему белок, а то небось в его кулемку ни одна не
попадалась... Вася мне сам говорил, что набьет себе белок на шапку, а
то старая совсем прохудилась... И очень хорошо, если Васька так
сделал! Это нам стыдно, что мы не догадались...
Сначала мне показалось глупым, что Васька вот так, по штучке,
подкладывал белок в Васину кулемку - этак он только к весне насбирает
на шапку, и лучше уж было наловить и сразу отдать все. Потом я понял,
что это совсем не то: хотя Вася обрадовался бы подарку, но добытая
своими руками шапка была бы для него куда дороже.
Чем больше я думал, тем сильнее возрастали у меня уважение к
Ваське и стыд за наш промах. Больше всего нам было стыдно оттого, что
не мы, а Васька Щербатый догадался помочь Васе Маленькому.
Всем нравился этот белоголовый крепыш в больших, не по росту,
валенках, полушубке и постоянно съезжавшей ему на глаза облезлой
телячьей шапке. Держался он солидно, наморщив не желающие хмуриться
брови, рассуждал о хозяйственных делах, никогда не жаловался и не
хныкал. Не жаловалась и его худая, болезненная тетка, ставшая Васе
второй матерью, когда мать его померла, а отец погиб на фронте. Она
забрала Васю к себе, и все сказали, что это хорошо и правильно. Тетка
работала, как все, но жилось им трудно: она часто хворала, а другого
работника в семье не было.
Мы были заняты или своими делами, или делами общими и, как нам
казалось, очень важными, и между ними терялся, исчезал из поля зрения
Вася Маленький.
Да только ли он? Вон Любушка ходит в рваной шубенке, Фимка никак
не может напастись дров, потому что печка у них старая, жрет дрова,
словно ненасытная, и все равно у них всегда холодно...
Чем больше мы об этом думали, тем больше нам становилось стыдно.
Генька сразу же загорелся и предложил сделать в два раза больше плашек
и кулемок, и не для коллекции, а все шкурки отдать Васе Маленькому и
Любушке. В наши кулемки теперь белки начали попадаться: распяленные
Захаром Васильевичем, на правилках сохли семнадцать шкурок... Против
этого никто не возражал, но шкурок было мало, и мы, по обыкновению,
пошли за советом к Даше Куломзиной.
- Хорошо, ребята, - сказала она. - Действуйте и дальше по-своему.
А Федор Елизарович уже говорил об этом...
Потом мы узнали, что еще раньше было заседание правления, дядя
Федя и Даша поставили вопрос о помощи сиротам, пострадавшим от войны,
и тем, кто хорошо работает, но в чем-нибудь нуждается и сам с этой
нуждой справиться не может. По предложению дяди Феди, правление решило
выделить для Любушкиной матери овчины за счет колхоза, переложить в
Фимкиной избе печь, а тетке Васи Маленького дать ссуду.
Даша рассказала Дяде Феде о наших планах, и, когда мы прибежали к
нему за проволокой для правилок, он сказал, что мы молодцы и что глаза
у нас глядят в правильную сторону, так и надо!
Фимка каким-то образом узнал все и перестал кривляться при
встречах. Однажды вечером он сам подошел ко мне:
- Это вы насчет печки наговорили? Я знаю.
- Ну и что?
- Ничего. Не задавайтесь! Я и сам бы мог.
- А мы и не задаемся. Думай как хочешь.
Он помолчал, глядя в землю, а потом сказал:
- Я не думаю... Знаешь, я больше не буду вас "рябчиками"
дразнить...
А через два дня, когда мы все сидели у Катеринки и смеялись над
Кузьмой, который попробовал было утащить начищенную столовую ложку,
но, заметив, что за ним следят, выпустил ее из клюва и теперь
притворялся, что никакой ложки не видел, а интересует его только сучок
на подоконнике, - пришел Фимка и с порога протянул шкурку ласки:
- Нате. Вы коллекцию собираете, я знаю.
Словом, Фимка перешел в наш лагерь, а вслед за ним и Сенька.
Фимку особенно тянуло к приемнику, и он постоянно теперь водился с
Пашкой, который был главным радиотехником в избе-читальне.
Вот только Васька Щербатый не простил нам "браконьера", а новая
обида окончательно отрезала пути к примирению. Генька попытался
поговорить с ним в открытую, но из этого ничего не вышло. Васька хмуро
выслушал его, ничего не сказал и ушел.
У Васи Маленького скоро появилась новая беличья шапка, и, хотя
шкурки были плохо выделаны и при каждом прикосновении шапка трещала,
будто сделанная из жести, он был горд и счастлив.
Промысел наш оказался не очень удачлив, но мы все-таки добыли
тридцать семь белок, пять горностаев и двух хорьков. Из лучших шкурок
мы сделали чучела и отнесли их в школу, а остальные отдали Марье
Осиповне, и она беличьими шкурками обшила подол и рукава Катеринкиного
пальто и Любушкиной шубейки, а горностаевые шкурки пришила на их
шапки. Шапки получились красивые.
Весь декабрь дули пронизывающие, злые ветры. То и дело срывались
обильные снегопады, зыбкая белая пелена взвихренного снега застилала
небо и тайгу. Дорога в Колтубы исчезла под высоченными сугробами, и
каждый раз, идя в школу, мы протаптывали новую тропку в обход снежных
валов. Даже на зеркальном льду пруда нарастали заструги, и, как мы ни
сметали их, они появлялись снова.
Один из последних дней декабря выдался на редкость ясный. Солнце
так припекало, что к полудню даже началась капель, а сугробы на
солнцепеке остекленели - на них появился тонкий, звонко потрескивающий
наст. Пашка торопился домой и ушел вместе с другими ребятами, а мы
втроем побежали на каток. Антон выполнил свое обещание - на льду пруда
комсомольцы расчистили каток, и мы частенько после уроков отправлялись
туда на часок-другой.
На этот раз катались мы долго и спохватились, когда все небо
затянули облака, поднялся ветер и теневые стороны застругов
задымились. За Колтубами ветер стал еще сильнее, пошел снег.
- Может, вернемся, переждем в школе? - встревоженно сказала
Катеринка.
- Чего там! Не заблудимся, - отозвался Генька.
Конечно, заблудиться мы не могли: линия электропередачи почти все
время шла вдоль дороги, и если занесло дорогу, то столбы-то, во всяком
случае, не занесет.
Ветер яростно взвывал у стонущих под его напором проводов. Иногда
он налетал такими порывами, что мы приседали к самой земле, чтобы не
упасть. Если бы еще он дул в спину, а то ведь, как нарочно, прямо в
лицо! Сухой, колючий снег хлестал по лицу, врывался в рукава,
пробирался под овчину.
Особенно доставалось Катеринке: у нее был даже не полушубок, а
просто пальто на вате. Сначала мы шли гуськом: я и Генька по очереди
шли впереди, а Катеринка между нами, но потом она сказала, что так мы
еще потеряем друг друга и лучше взяться за руки. Пригнувшись к самой
земле, зажмурившись от слепящего снега и ветра, мы шли, ничего не видя
и только прислушиваясь к стонущим где-то вверху проводам. Давно
исчезла проложенная нами утром тропинка, ничего нельзя было различить
в беснующейся молочной мгле, и, уже не разбирая пути, мы шли напрямик,
через сугробы. Скорее даже не шли, а карабкались, поминутно
проваливаясь через тонкий наст в рыхлый, сыпучий снег; с трудом
выбирались из него - и сейчас же снова тонули в сугробе.
Ко всему еще сразу стемнело. Никто не знал, прошли ли мы
половину, треть или даже четверть дороги, и узнать это было
невозможно, потому что ничего нельзя было разглядеть в колючей, воющей
тьме. Ветер и усталость все чаще заставляли нас останавливаться,
поворачиваться спиной к ветру и отдыхать. Но как только мы переставали
двигаться, сразу же становилось нестерпимо холодно и нас начинала бить
лихорадочная дрожь.
Катеринка уставала первая. И не только потому, что она была
слабее, а потому, что на ней были огромные, со взрослого, подшитые
сию минуту жмурилась и дрожала от страха. И какая же она красивая
сейчас! Эх, если бы мне быть Самозванцем!.. А Костя, разве он играет?
Он просто кричит.
- "Марина! - говорит он и так стукает себя в грудь, что у него
получается "Маринах". - Зри во мне..."
И какие же у Кости слова! Сам так ни за что не придумаешь и не
скажешь. Их же с чувством надо произносить, страстно, как объясняла
Мария Сергеевна. Но Костя плохо понимает, что значит "страстно", ему
кажется, что "страстно" и "страшно" - одно и то же, и он старается,
чтобы было пострашнее: таращит глаза, хрипит, будто его душат, и
мечется по сцене.
Прекрасная, гордая Марина покоряет меня все больше, но симпатии
зала на стороне Самозванца.
- "Довольно стыдно мне... - восклицает он и дергает Марину за
руку, точь-в-точь как Васька тогда, у поленницы, так что голова у
Марины мотнулась из стороны в сторону, - пред гордою полячкой
унижаться..."
- Давай, Костя! - кричит кто-то в зале. - Стукни ее, чтоб не
задавалась...
Сцена благополучно доходит до конца - ни одной ошибки и заминки.
Молодцы! Куда нам... Зал долго, оглушительно хлопает. Костя, все так
же махая руками, раскланивается, а Катеринка не может наклонить голову
- жесткий воротник упирается ей в самый подбородок. Так вот почему она
так надменно держалась!.. Занавес закрывается, Катеринка бежит в
канцелярию и в изнеможении падает на стул. Несколько секунд она сидит
зажмурившись, потом открывает глаза и счастливо улыбается - все ведь
было так хорошо!.. И я не знаю, когда она лучше: сейчас - веселая,
смеющаяся, или там, на сцене, - гордая и неприступная...
- Знаешь, Катеринка... - улучив момент, когда рядом никого нет,
снова начинаю я. - Ты сегодня такая...
- Какая? - рассеянно спрашивает она и, не дослушав, кричит
Коржову: - Костя! Разве можно так дергать? Я думала, у меня голова
отвалится и рука вывихнется...
Они начинают заново переживать только что пережитые волнения, а я
отхожу в сторону - тут мне делать нечего, вовсе ей не интересно знать,
какой она мне кажется. Ну и пусть!.. Но на душе у меня смутно и
печально...
- Теперь ты управишься сам, - говорит Пашке Антон. - А я пойду в
зал, погляжу, как это все выглядит оттуда.
Пашка прямо вздувается от гордости и начинает на всех
покрикивать. Раньше бы я посмеялся над этим, а теперь мне даже не
хочется улыбаться.
Сцена Тараса Бульбы с сыновьями и матерью проходит
безукоризненно. Генька просто великолепен: он так величаво поглаживает
то усы свои, то подушку на животе - ни дать ни взять полковник! И
Ксеня Волкова - она играет роль матери - плачет и причитает
по-взаправдашнему, и даже Фкмка держится хорошо - не вихляется, как
всегда.
Но вот подходит последняя сцена, и тут разражается катастрофа...
Бульба настиг своего преступного сына, изменника Андрия.
- "Ну, что ж теперь мы будем делать? - грозно спрашивает Тарас,
глядя в очи Андрия. Тот не может выдержать взгляда отца и опускает
голову. - Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?"
Андрий молчит и дрожит.
- "Так продать? Продать веру? Продать своих? Стой же!.."
В зале мертвая тишина.
- "Стой и не шевелись! - страшным голосом говорит Генька. - Я
тебя породил, я тебя и убью!.."
Он делает шаг назад, снимает ружье, медленно прижимает приклад к
плечу и целится...
Он целится и целится, а выстрела нет. За кулисами слышится
громкий сердитый шепот, какая-то возня, но выстрела нет.
По залу пробегает смешок.
Генька опускает ружье, растерянно оглядывается на кулисы и
начинает снова:
- Да, Андрий! Не помогли тебе твои ляхи? Я тебя породил, я тебя и
убью!
Снова поднимает ружье, снова бесконечно долго целится, но
выстрела все нет и нет. Зрители уже смеются вовсю. Генька, отчаявшись,
щелкает курком и сердито шипит Фимке:
- Падай!
Фимка стреляет глазами за кулисы, ловит сигнал Марии Сергеевны,
делает отчаянное лицо, закатывает глаза и грохается на пол.
Падает он так старательно, что слышно, как стукается его голова о
доски. Генька опускает ружье и скорбно смотрит на замершего
Андрия-Фимку. Но тот, видимо, вспоминает, как Мария Сергеевна
говорила, что нужно, падая, схватиться рукой за сердце, и он, лежа на
полу, вдруг хватается за левый бок.
- Не шевелись! - шепчет Мария Сергеевна.
- Не шевелись! - грозно рычит совсем растерявшийся Генька.
В это время за кулисами раздается долгожданный выстрел. Зал
взрывается хохотом. Нас за кулисами тоже сгибает в три погибели от
смеха. Пашка туго засадил пробку в пугач, а она оказалась подмоченной,
что ли, и не выстрелила. Пока он, багровый от стыда и натуги,
выковыривал ее гвоздем, было уже поздно...
Зал неудержимо грохочет.
Генька смеется, отвернув лицо в сторону, но подвязанная к животу
подушка выдает его. Неподвижно лежащего Фимку начинает корчить,
наконец он не выдерживает, поворачивается на бок, спиной к зрителям, и
всему залу видно, как эту спину трясет от хохота.
- Занавес! - почти кричит Мария Сергеевна.
Вконец расстроенный, Пашка изо всей силы дергает веревку - она
соскакивает с блока, и занавес не трогается с места. Приходится мне и
Косте с разных сторон тащить полотнища занавеса вручную.
Генька безутешен, но зал гремит от аплодисментов, и участникам
приходится выходить. Под конец все начинают кричать: "Марию
Сергеевну!" - неистово хлопать, и она тоже выходит и кланяется, весело
улыбаясь.
После спектакля Антон забирает нас к себе ночевать, а Катеринка
уходит к Марии Сергеевне. Антон уговаривает Геньку и Пашку, что все
прошло очень хорошо и нечего расстраиваться. Генька понемногу отходит,
но Пашка так и остается надутым.
На следующий день только и разговоров, что о спектакле. Ребята в
восторге от наших талантов. Особенно всем понравились Костя-Самозванец
и Генька-Бульба. И это правильно: у них получилось все-таки лучше, чем
у других, хотя, конечно, по-моему, до Катеринки им далеко.
Восьмого ноября мы еще раз играем свой спектакль, на него
приезжают и тыжевцы: Марья Осиповна, Иван Потапович и мой отец. Много
взрослых и из Колтубов. На этот раз все идет гладко, без заминки, даже
пугач у Пашки стреляет вовремя, и ему не приходится сгорать от стыда.
Я уже больше не пытаюсь сказать Катернике, какая она; сама
Катеринка не вспоминает о том разговоре. Потом начинаются занятия, и
испытанное тогда волнение больше не возвращается.
Но каждый раз, когда я вспоминаю об этом, на душе у меня опять
становится как-то смутно, и я жалею, что так ничего тогда и не
сказал...
Без конца шли осенние дожди, потом начало сильно подмораживать,
но снега долго не было. И вдруг сразу, в одну ночь, пушистая пелена
укутала землю и тайгу. Захар Васильевич затосковал: настала самая пора
для промысла, а он мучился со своим ревматизмом и дальше околицы не
мог выйти. Он зачастил к Катеринке.
У Катеринки была черноглазая, гибкая, как пружина, Найда. Захар
Васильевич подарил ей пару живых белок. А потом Катеринка подобрала
галку с вывихнутым крылом, назвала Кузьмой и теперь выхаживала.
Она еще хотела взять на воспитание ягненка, но этого Марья
Осиповна уже не позволила. И так, когда вся эта живность надоедала
Марье Осиповне, она не раз кричала в сердцах:
- И что это такое? Прямо не хата, а зверинец! - и грозилась всех
повыкидать.
Посмотреть на Катеринкин "зверинец" и приходил Захар Васильевич.
Мы тоже часто собирались у нее.
Санька и Анька, как она звала белок, так забавно ссорились из-за
корки хлеба, а потом, помирившись, взапуски, стремглав носились по
всей избе, Найда была так красива, а Кузьма так уморителен, что с ними
никак нельзя было соскучиться.
Особенно забавен был Кузьма. Он держался солидно и важно,
неторопливо поворачивая во все стороны клювастую голову. А когда
Катеринка садилась готовить уроки, он обязательно умащивался на стопку
учебников и, нахохлившись, подремывал. Если Санька и Анька поднимали
очень уж отчаянную возню, он приподнимал голову, как бы неодобрительно
крякал и опять засыпал. Только он был ворюга, и, как Катеринка его ни
стыдила, стоило оставить на столе новое, блестящее перо, как оно
немедленно исчезало и найти его уже было невозможно.
Кузьма никак не мог привыкнуть к свету, и каждый раз, когда
вспыхивала электрическая лампочка, он встревоженно вскидывался,
растопыривал крылья и как-то сипел, косясь на сверкающий стеклянный
шарик. Потом однажды, когда крыло у него поджило, он днем попробовал
долбануть лампочку клювом, но тут же испугался, отлетел на подоконник
и долго топтался там, сердито растопыривая крылья и беззвучно открывая
клюв.
Захар Васильевич, присев возле печки, покуривал свою трубочку,
следил за беготней Саньки и Аньки, о чем-то думал и вздыхал. Покончив
с уроками, мы подсаживались к нему. Кузьма перебирался в загнеть, и мы
расспрашивали Захара Васильевича о промысле, про всякие случаи в
тайге.
Тут-то, в один из зимних вечеров, и зародилась у нас мысль тоже
заняться промыслом. Конечно, мы не могли уйти на настоящий промысел:
нас бы не пустили, да и не было у нас ни винтовок, ни припасу, а без
этого много зверя не набьешь. Но Генька сказал, что это неважно - мы
ведь будем добывать не на продажу, а для коллекции: набьем разных
зверьков, сделаем чучела и опять отдадим в школу, как минералы. И
вовсе не обязательно с ружьем: Захар Васильевич научит нас делать
ловушки; они ведь тоже добычливы, если ставить умеючи.
Захар Васильевич обрадовался не меньше нас и начал рассказывать,
какие есть ловушки, как их делать и где ставить.
Соболя у нас перевелись, самоловы на кабаргу и косулю надо
ставить далеко от деревни, и мы решили, наметив два небольших путика -
по километру каждый, - расставить на них плашки и кулемки.
Захар Васильевич взял почти метровое полено, расколол его на две
неравные половины. В тонкой дощечке он сделал вырез; на него уперлась
другая тоненькая дощечка, а чтобы она не соскальзывала, закрепил их
края лучинкой с вырезом. На лучинку, уходящую под приподнятую плаху,
насаживалась приманка. Стоило тронуть приманку, как обе дощечки
выскакивали из выреза лучинки и опиравшаяся на них верхняя большая
плаха падала.
Кулемка была еще проще. Носком валенка Захар Васильевич сделал в
сугробе углубление. Перед входом в него забил четыре колышка, между
ними уложил порог - палку сантиметра в три толщиной, сверху между
кольями установил вторую, подлинней - боек, а чтобы она была тяжелее,
привязал сверху еще одну палку. Боек удерживался сторожком - палочкой,
упирающейся в зарубку на другой наклонной палочке, на острый конец
которой насаживалась приманка. Когда ее трогали, сторожок соскальзывал
с зарубки и боек, направляемый колышками, падал на порог.
Кулемка нам понравилась больше, потому что плашки делать в лесу
трудно, а тащить с собой - тяжело; кулемку же ничего не стоило сделать
в любом месте - был бы топор. Но мы все-таки сделали две плашки - я и
Генька, а Пашка сказал, что будет делать черкан - ловушку, в которой
зверя придавливает боек, привязанный к тетиве лука. Мы так и не
дождались, пока он сделает свой черкан, и ушли вдвоем.
Катеринку мать не пустила, сказав, что нечего зимой ходить по
тайге - еще застудится.
Первый путик мы проложили за гривой, к северу от деревни. Потом
свернули на запад и, пройдя с километр, проложили второй - возвратный.
Плашки мы установили на поворотах, а на каждом отрезке устроили по
четыре кулемки, решив потом добавить, если окажется мало. Приманкой
служили сушеные грибы, так как прежде всего мы хотели заполучить
белок.
Через два дня мы обошли свои ловушки: они были пусты. Половину из
них завалило снегом, рухнувшим с ветвей, а остальные стояли как ни в
чем не бывало, только ни добычи, ни приманок не было. Генька
предположил, что их кто-нибудь обчистил до нас. Мы снова зарядили
ловушки и, вернувшись, рассказали Захару Васильевичу о неудаче.
- Да вы, может, сторожки туго поставили? Белка объест приманку, а
сторожок и не стронет. Вы бы попробовали, не туго ли...
Так и оказалось. Мы подогнали сторожки, чтобы они срабатывали от
первого прикосновения. У второй плашки Геньке досталось.
Пробуя сторожок, он тронул его не прутиком, а рукой, и тяжелая
плаха стукнула его по пальцам так, что Генька закряхтел от боли, а
потом обрадовался.
- Вот видишь, - сказал он, - плашка действует как надо. Не в
сторожке дело, тут кто-то шастает... Ну, я его поймаю!
Мы свернули на второй путик, к оставшимся кулемкам, как вдруг
Генька остановился, пригнулся за кусты, и я невольно сделал то же.
Впереди послышались скрип снега, шорох раздвигаемых кустов, и из-за
деревьев показался невысокий человек. Он шел не таясь и, должно быть,
торопился. Мы увидели только его спину и шапку, обсыпанную снегом.
Генька кивнул, и мы двинулись следом. Маленький человечек направился к
деревне, но не по нашему путику, а пересекая его. Поднявшись на гриву,
он остановился, нагнулся и что-то стал делать, но увидеть, что именно,
нам помешали кусты. Потом он выпрямился и стал спускаться по гриве,
наискосок к Колтубовской дороге. При этом он все время как-то странно
махал позади себя вытянутой рукой. Мы переждали, пока он скроется из
виду, и подбежали к тому месту.
Возле колоды стояла маленькая, кое-как сделанная, полузасыпанная
снегом кулемка. Под бойком лежала уже замерзшая белка. Следов человека
не было - вместо них тянулась широкая полоса взрыхленного снега.
- Видишь! - сказал Генька. - Это он веткой следы за собой
замел... Ну и ворюга!
- Так он же не взял! Вон белка-то лежит, - возразил я.
Но Генька уже утвердился в своей мысли, и его нельзя было сбить.
- Ну и что? А может, здесь не белка была, а горностай или
колонок?..
Это меняло дело. Конечно, тогда это хитрющий вор, если он, чтобы
не возбудить подозрений, оставлял малоценную добычу, а себе забирал
подороже...
Мы тоже замели за собой следы и стороной сбежали с гривы.
И тут сразу все стало ясно: маленькая фигурка спустилась на
Колтубовскую дорогу, свернула к деревне и исчезла в избе Щербатых.
Мы никому не сказали о своем открытии, но решили выследить
Ваську, захватить на месте преступления и раз навсегда отбить у него
охоту к легкой добыче. Зря, выходит, пожалел я его тогда на собрании и
не рассказал о браконьерстве! Может, он и не стал бы теперь шарить по
чужим ловушкам.
Катеринка, давясь от смеха, рассказала, что Пашка построил свой
черкан и решил его попробовать в деревне - у конюшни видали следы
хорька. Он насторожил черкан, но попал в него не хорек, а их же кот.
Полузадушенного, обезумевшего от страха кота вытащил Пашкин отец, а
черкан изломал. Сам Пашка сидел дома и от стыда никуда не показывался.
Но нам было не до Пашки. Мы старались не выпускать из виду Ваську
и, как только возвращались из школы, сейчас же устанавливали
наблюдение за его избой.
Он никуда не отлучался. И только в воскресенье Генька увидел, как
он взял лыжи, вышел на Колтубовскую дорогу и исчез в лесу.
Я предложил бежать следом, но Генька сказал, что так он может
заметить нас; лучше притаиться возле той кулемки: он обязательно
придет к ней опять.
Мы поднялись на гриву с другой стороны. Кулемка была пуста. К ней
мы не подходили, а посмотрели издали и спрятались за кустами, чтобы
нас не было заметно, а мы все видели. Генька даже тряхнул над нами
ветки, чтобы под опавшим снегом нас совсем нельзя было заметить. Ждать
пришлось долго, мы порядком замерзли. Я подумал, что зря мы уселись
сторожить пустую кулемку, но только успел сказать это, как послышались
шаги...
Васька, как и тогда, подошел к кулемке, нагнулся над ней, и боек
глухо стукнул.
Он только начал опять заметать следы, как мы выскочили из-за
кустов и бросились на него. Васька от неожиданности оступился с лыжи,
провалился в снег, и мы насели на него сверху.
- Вы чего - очумели? - закричал он, узнав нас.
- А вот сейчас узнаешь чего! - злорадно сказал Генька, набирая
снегу. - Узнаешь, как по чужим кулемкам шарить... Браконьер!
- Я у тебя шарил? - вырываясь, закричал Васька. - Пусти лучше!
- Не пущу! И у нас шарил, и тут шаришь... Я тебя отучу!
Васька вывернулся. Мы упали в снег, снова навалились на него, а
он такой верткий, что никак его не удержать, и, хотя нас было двое, мы
то и дело оказывались в снегу. Шапки были затоптаны, снег набился и в
рукава и за воротник, мы забыли о кулемках и добыче - просто нужно
было раз навсегда проучить этого Ваську...
И вдруг в самый разгар свалки, когда мы опять сцепились все трое,
рядом послышался обиженный и удивленный ребячий голосок:
- Ребя! Чего вы тут балуете? Всех белок распугаете...
Мы разом поднялись. Перед нами стоял утонувший в снегу и тщетно
старавшийся наморщить брови Вася Маленький.
- А ты чего тут ходишь? - спросил Генька.
- Я-то за делом, - солидно сказал Вася. - А вот вы чего тут
толчетесь? Другого места вам нет?.. - И он направился к кулемке.
- Это что, твоя?
- Ну да, а то чья же!
- Ты что же это, - снова разъярившись, повернулся к Ваське
Генька, - у маленького крадешь?
- Ты меня поймал? - с угрюмым вызовом отозвался тот.
- А чего он украл? - спросил Вася Маленький. - Он не украл:
белка-то вон она! - И, подняв боек, он вытащил за хвост дымчатую
беличью тушку.
Мы открыли рты. Когда же она успела попасться? Ведь не полезла же
белка в кулемку во время нашей драки, а перед тем кулемка была пуста,
это мы видели оба.
Неясная догадка бросила меня в краску. Должно быть, то же самое
подумал и Генька, потому что он тоже начал краснеть.
- Так, значит, ты... - растерянно начал я.
- Ничего не значит... Не ваше дело, понятно? - сказал Васька. - И
не суйтесь, а то пожалеете... Попробуйте только раззвонить!.. Пошли,
Вася!
Мы не "звонили", потому что нам было стыдно. Я рассказал только
Катеринке, и она, всплеснув руками, сказала:
- Какие же вы, мальчишки, дураки! Что же тут удивительного, если
Васька ему помогает? Тот ведь маленький и не умеет, вот он потихоньку
и подкладывает ему белок, а то небось в его кулемку ни одна не
попадалась... Вася мне сам говорил, что набьет себе белок на шапку, а
то старая совсем прохудилась... И очень хорошо, если Васька так
сделал! Это нам стыдно, что мы не догадались...
Сначала мне показалось глупым, что Васька вот так, по штучке,
подкладывал белок в Васину кулемку - этак он только к весне насбирает
на шапку, и лучше уж было наловить и сразу отдать все. Потом я понял,
что это совсем не то: хотя Вася обрадовался бы подарку, но добытая
своими руками шапка была бы для него куда дороже.
Чем больше я думал, тем сильнее возрастали у меня уважение к
Ваське и стыд за наш промах. Больше всего нам было стыдно оттого, что
не мы, а Васька Щербатый догадался помочь Васе Маленькому.
Всем нравился этот белоголовый крепыш в больших, не по росту,
валенках, полушубке и постоянно съезжавшей ему на глаза облезлой
телячьей шапке. Держался он солидно, наморщив не желающие хмуриться
брови, рассуждал о хозяйственных делах, никогда не жаловался и не
хныкал. Не жаловалась и его худая, болезненная тетка, ставшая Васе
второй матерью, когда мать его померла, а отец погиб на фронте. Она
забрала Васю к себе, и все сказали, что это хорошо и правильно. Тетка
работала, как все, но жилось им трудно: она часто хворала, а другого
работника в семье не было.
Мы были заняты или своими делами, или делами общими и, как нам
казалось, очень важными, и между ними терялся, исчезал из поля зрения
Вася Маленький.
Да только ли он? Вон Любушка ходит в рваной шубенке, Фимка никак
не может напастись дров, потому что печка у них старая, жрет дрова,
словно ненасытная, и все равно у них всегда холодно...
Чем больше мы об этом думали, тем больше нам становилось стыдно.
Генька сразу же загорелся и предложил сделать в два раза больше плашек
и кулемок, и не для коллекции, а все шкурки отдать Васе Маленькому и
Любушке. В наши кулемки теперь белки начали попадаться: распяленные
Захаром Васильевичем, на правилках сохли семнадцать шкурок... Против
этого никто не возражал, но шкурок было мало, и мы, по обыкновению,
пошли за советом к Даше Куломзиной.
- Хорошо, ребята, - сказала она. - Действуйте и дальше по-своему.
А Федор Елизарович уже говорил об этом...
Потом мы узнали, что еще раньше было заседание правления, дядя
Федя и Даша поставили вопрос о помощи сиротам, пострадавшим от войны,
и тем, кто хорошо работает, но в чем-нибудь нуждается и сам с этой
нуждой справиться не может. По предложению дяди Феди, правление решило
выделить для Любушкиной матери овчины за счет колхоза, переложить в
Фимкиной избе печь, а тетке Васи Маленького дать ссуду.
Даша рассказала Дяде Феде о наших планах, и, когда мы прибежали к
нему за проволокой для правилок, он сказал, что мы молодцы и что глаза
у нас глядят в правильную сторону, так и надо!
Фимка каким-то образом узнал все и перестал кривляться при
встречах. Однажды вечером он сам подошел ко мне:
- Это вы насчет печки наговорили? Я знаю.
- Ну и что?
- Ничего. Не задавайтесь! Я и сам бы мог.
- А мы и не задаемся. Думай как хочешь.
Он помолчал, глядя в землю, а потом сказал:
- Я не думаю... Знаешь, я больше не буду вас "рябчиками"
дразнить...
А через два дня, когда мы все сидели у Катеринки и смеялись над
Кузьмой, который попробовал было утащить начищенную столовую ложку,
но, заметив, что за ним следят, выпустил ее из клюва и теперь
притворялся, что никакой ложки не видел, а интересует его только сучок
на подоконнике, - пришел Фимка и с порога протянул шкурку ласки:
- Нате. Вы коллекцию собираете, я знаю.
Словом, Фимка перешел в наш лагерь, а вслед за ним и Сенька.
Фимку особенно тянуло к приемнику, и он постоянно теперь водился с
Пашкой, который был главным радиотехником в избе-читальне.
Вот только Васька Щербатый не простил нам "браконьера", а новая
обида окончательно отрезала пути к примирению. Генька попытался
поговорить с ним в открытую, но из этого ничего не вышло. Васька хмуро
выслушал его, ничего не сказал и ушел.
У Васи Маленького скоро появилась новая беличья шапка, и, хотя
шкурки были плохо выделаны и при каждом прикосновении шапка трещала,
будто сделанная из жести, он был горд и счастлив.
Промысел наш оказался не очень удачлив, но мы все-таки добыли
тридцать семь белок, пять горностаев и двух хорьков. Из лучших шкурок
мы сделали чучела и отнесли их в школу, а остальные отдали Марье
Осиповне, и она беличьими шкурками обшила подол и рукава Катеринкиного
пальто и Любушкиной шубейки, а горностаевые шкурки пришила на их
шапки. Шапки получились красивые.
Весь декабрь дули пронизывающие, злые ветры. То и дело срывались
обильные снегопады, зыбкая белая пелена взвихренного снега застилала
небо и тайгу. Дорога в Колтубы исчезла под высоченными сугробами, и
каждый раз, идя в школу, мы протаптывали новую тропку в обход снежных
валов. Даже на зеркальном льду пруда нарастали заструги, и, как мы ни
сметали их, они появлялись снова.
Один из последних дней декабря выдался на редкость ясный. Солнце
так припекало, что к полудню даже началась капель, а сугробы на
солнцепеке остекленели - на них появился тонкий, звонко потрескивающий
наст. Пашка торопился домой и ушел вместе с другими ребятами, а мы
втроем побежали на каток. Антон выполнил свое обещание - на льду пруда
комсомольцы расчистили каток, и мы частенько после уроков отправлялись
туда на часок-другой.
На этот раз катались мы долго и спохватились, когда все небо
затянули облака, поднялся ветер и теневые стороны застругов
задымились. За Колтубами ветер стал еще сильнее, пошел снег.
- Может, вернемся, переждем в школе? - встревоженно сказала
Катеринка.
- Чего там! Не заблудимся, - отозвался Генька.
Конечно, заблудиться мы не могли: линия электропередачи почти все
время шла вдоль дороги, и если занесло дорогу, то столбы-то, во всяком
случае, не занесет.
Ветер яростно взвывал у стонущих под его напором проводов. Иногда
он налетал такими порывами, что мы приседали к самой земле, чтобы не
упасть. Если бы еще он дул в спину, а то ведь, как нарочно, прямо в
лицо! Сухой, колючий снег хлестал по лицу, врывался в рукава,
пробирался под овчину.
Особенно доставалось Катеринке: у нее был даже не полушубок, а
просто пальто на вате. Сначала мы шли гуськом: я и Генька по очереди
шли впереди, а Катеринка между нами, но потом она сказала, что так мы
еще потеряем друг друга и лучше взяться за руки. Пригнувшись к самой
земле, зажмурившись от слепящего снега и ветра, мы шли, ничего не видя
и только прислушиваясь к стонущим где-то вверху проводам. Давно
исчезла проложенная нами утром тропинка, ничего нельзя было различить
в беснующейся молочной мгле, и, уже не разбирая пути, мы шли напрямик,
через сугробы. Скорее даже не шли, а карабкались, поминутно
проваливаясь через тонкий наст в рыхлый, сыпучий снег; с трудом
выбирались из него - и сейчас же снова тонули в сугробе.
Ко всему еще сразу стемнело. Никто не знал, прошли ли мы
половину, треть или даже четверть дороги, и узнать это было
невозможно, потому что ничего нельзя было разглядеть в колючей, воющей
тьме. Ветер и усталость все чаще заставляли нас останавливаться,
поворачиваться спиной к ветру и отдыхать. Но как только мы переставали
двигаться, сразу же становилось нестерпимо холодно и нас начинала бить
лихорадочная дрожь.
Катеринка уставала первая. И не только потому, что она была
слабее, а потому, что на ней были огромные, со взрослого, подшитые